Шмелев Иван Сергеевич - Лето Господне

ворил, бывало:

  - Ты вон, летось, морожена покупал... и взял-то на монетку, а сколько лизался с ним, поглядел я на тебя. Так и с большою радостью, еще пуще надо дотягиваться, не сразу чтобы. Вот и приуготовляемся, издаля приглядываемся, - вон оно, Рождество-то, уж светится. И радости больше оттого.

  И это сущая правда. Стали на крылосе петь, сразу и зажглось паникадило, - уж светится будто Рождество. Иду ото всенощной, снег глубокий, крепко морозом прихватило, и чудится, будто снежок поет, весело так похрустывает - "Христос с небес, срящите..." - такой-то радостный, хрящеватый хруст. Хрустят и промерзшие заборы, и наши дубовые ворота, если толкнуться плечиком, - веселый, морозный хруст. Только бы Николина Дня дождаться, а там и рукой подать; скатишься, как под горку, на Рождество.

  "Вот и пришли Варвары", - Горкин так говорит, - Василь-Василичу нашему на муку. В деревне у него на Николу престольный праздник, а в Москве много земляков, есть и богачи, в люди вышли, все его унижают за характер, вот он и празднует во все тяжки. Отец посмеивается: "теперь уж варвариться придется!" С неделю похороводится: три дни подряд празднует трояк-праздник: Варвару, Савву и Николу. Горкин остерегает, и сам Василь-Василич бережется, да морозы под руку толкают. Поговорка известная: Варвара-Савва мостит, Никола гвоздит. По именинам-то как пойдет, так и пропадет с неделю. Зато уж на Рождество - "как стеклышко", чист душой: горячее дело, публику с гор катать. Разве вот только "на стенке" отличится, - на третий день Рождества, такой порядок, от старины; бромлейцы, заводские с чугунного завода Бромлея, с Серединки, неподалеку от нас, на той же Калужской улице, "стенкой" пойдут на наших, в кулачный бой, и большое побоище бывает; сам генерал-губернатор князь Долгоруков будто дозволяет, и будошники не разгоняют: с морозу людям погреться тоже надо. А у Василь-Василича кровь такая, горячая: смотрит-смотрит - и ввяжется. Ну, с купцами потом и празднует победу-одоление.

  Как увидишь, - на Конную площадь обозы потянулись, - скоро и Рождество. Всякую живность везут, со всей России: свиней, поросят, гусей... - на весь мясоед, мороженых, пылкого мороза. Пойдем с Горкиным покупать, всю там Москву увидим. И у нас на дворе, и по всей округе, все запасаются помногу, - дешевле, как на Конной, купить нельзя. Повезут на санях и на салазках, а пакетчики, с Житной, сами впрягаются в сани - народ потешить для Рождества. Скорняк уж приходил, высчитывал с Горкиным, чего закупить придется. Отец загодя приказывает прикинуть на бумажке, чего для народа взять и чего для дома. Плохо-плохо, а две-три тушки свиных необходимо, да черных поросят, с кашей жарить, десятка три, да белых, на заливное молошничков, два десятка, чтобы до заговин хватило, да индеек-гусей-кур-уток, да потрохов, да еще солонины не забыть, да рябчиков сибирских, да глухарей-тетерок, да... - трое саней брать надо. И я новенькие салазки заготовил, чего-нибудь положить, хоть рябчиков.

  В эту зиму подарил мне отец саночки-щегольки, высокие, с подрезами, крыты зеленым бархатом, с серебряной бахромой. Очень мне нравились эти саночки, дивовались на них мальчишки. И вот заходит ко мне Ленька Егоров, мастер змеи запускать и голубей гонять. Приходит, и давай хаять саночки: девчонкам только на них кататься, разве санки бывают с бахромой! Настоящие санки везде катаются, а на этих в снегу увязнешь. Велел мне сесть на саночки, повез по саду, в сугробе увязил и вывалил.

  - Вот дак са-ночки твои!.. - говорит, - и плюнул на мои саночки.

  Сердце у меня и заскучало. И стал нахваливать свои, лубяные: на них и в далекую дорогу можно, и сенца можно постелить, и товар возить: вот, на Конную-то за поросятами ехать! Стал я думать, а он и привозит саночки, совсем такие, на каких тамбовские мужики в Москву поросят везут, только совсем малюсенькие, у щепника нашего на рынке выставлены такие же у лавки. Посадил меня и по саду лихо прокатил.

  Вот это дак са-ночки! - говорит. Отошел к воротам, и кричит: - Хочешь, так уж и быть, променяю приятельски, только ты мне в придачу чего-нибудь... хоть три копейки, а я тебе гайку подарю, змеи чикать.

  Я обрадовался, дал ему саночки и три копейки, а он мне гайку - змеи чикать и салазки. И убежал с моими. Поиграл я саночками, а Горкин и спрашивает, как я по двору покатил:

  - Откуда у те такие, лутошные?

  Как узнал все дело, так и ахнул:

  - Ах, ты, самоуправник! да тебя, простота, он, лукавый, вкруг пальца обернул, папашенька-то чего скажет!.. да евошним-то три гривенника - красная цена, куклу возить девчонкам, а ты, дурачок... идем со мной.

  Пошли мы с ним к Леньке на двор, а уж он с горки на моих бархатных щеголяет. Ну, отобрали. А отец его, печник знакомый и говорит:

  - А ваш-то чего смотрел... так дураков и учат.

  Горкин сказал ему чего-то от Писания, он и проникся, Леньку при нас и оттрепал. Говорю Горкину:

  А за поросятами на Конную, как же я?..

  Поставим, говорит, корзиночку, и повезешь.

  Близится Рождество: матушка велит принести из амбара "паука". Это высокий такой шест, и круглая на нем щетка, будто шапка: обметать паутину из углов. Два раза в году "паука" приносят: на Рождество и на Пасху. Смотрю на "паука" и думаю: "бедный, целый год один в темноте скучал, а теперь, небось, и он радуется, что Рождество". И все радуются. И двери наши, - моют их теперь к Празднику, - и медные их ручки, чистят их мятой бузиной, а потом обматывают тряпочками, чтобы не захватали до Рождества: в Сочельник развяжут их, они и засияют, радостные, для Праздника. По всему дому идет суетливая уборка.

  Вытащили на снег кресла и диваны, дворник Гришка лупит по мягким пузикам их плетеной выбивалкой, а потом натирает чистым снегом и чистит веничком. И вдруг, плюхается с размаху на диван, будто приехал в гости, кричит мне важно - "подать мне чаю-шоколаду!" - и строит рожи, гостя так представляет важного. Горкин - и тот на него смеется, на что уж строгий. "Белят" ризы на образах: чистят до блеска щеточкой с мелком и водкой и ставят "праздничные", рождественские, лампадки, белые и голубые, в глазках. Эти лампадки напоминают мне снег и звезды. Вешают на окна свежие накрахмаленные шторы, подтягивают пышными сборками, - и это напоминает чистый, морозный снег. Изразцовые печи светятся белым матом, сияют начищенными отдушниками. Зеркально блестят паркетные полы, пахнущие мастикой с медовым воском, - запахом Праздника. В гостиной стелят "рождественский" ковер, - пышные голубые розы на белом поле, - морозное будто, снежное. А на Пасху - пунсовые розы полагаются, на алом.

  На Конной, - ей и конца не видно, - где обычно торгуют лошадьми цыганы и гоняют их на проглядку для покупателей, показывая товар лицом, стоном стоит в морозе гомон. Нынче здесь вся Москва. Снегу не видно, - завалено народом, черным-черно. На высоких шестах висят на мочалках поросята, пучки рябчиков, пупырчатые гуси, куры, чернокрылые глухари. С нами Антон Кудрявый, в оранжевом вонючем полушубке, взял его Горкин на подмогу. Куда тут с санками, самих бы не задавили только, - чистое светопреставление. Антон несет меня на руках, как на "постном рынке". Саночки с бахромой пришлось оставить у знакомого лавочника. Там и наши большие сани с Антипушкой, для провизии, - целый рынок закупим нынче. Мороз взялся такой, - только поплясывай. И все довольны, веселые, для Рождества стараются поглатывают-жгутся горячий сбитень. Только и слышишь - перекликаются:

  - Много ль поросят-то закупаешь?

  - Много - не много, а штук пяток надо бы, для Праздника.

  Тороговцы нахваливают товар, стукают друг о дружку мерзлых поросят: живые камушки.

  - Звонкие-молочшые!.. не поросятки - а-нделы!..

  Горкин пеняет тамбовскому, - "рыжая борода": не годится так, ангелы - святое слово. Мужик смеется:

  - Я и тебя, милый, а-нделом назову... у меня ласковей слова нет. Не черным словом я, - а-ндельским!..

  - Дворянские самые индюшки!.. княжьего роду, пензицкого заводу!..

  Горкин говорит, - давно торгу такого не видал, боле тыщи подвод нагнали, - слыхано ли когда! "черняк" - восемь копеек фунт?! "беляк" - одиннадцать! дешевле паренной репы. А потому: хлеба уродилось после войны, вот и пустили вовсю на выкорм. Ходим по народу, выглядываем товарец. Всегда так Горкин; сразу не купит, а выверит. Глядим, и отец дьякон от Спаса в Наливках, в енотовой огромной шубе, слон-слоном, за спиной мешок, полон: немало ему надо, семья великая.

  Третий мешок набил, - басит с морозу дьякон, - гуська одного с дюжинку, а поросяткам и счет забыл. Семейка-то у меня...

  А Горкин на ухо мне:

  - Это он так, для хорошего разговору... он для души старается, в богадельню жертвует. Вот и папашенька, записочку сам дал, велит на четвертной накупить, по бедным семьям. И втайне чтобы, мне только препоручает, а я те поучение... выростешь - и попомнишь. Только никому не сказывай.

  Встречаем и Домну Панферовну, замотана шалями, гора горой, обмерзла. С мешком тоже, да и салазки еще волочит. Народ мешает поговорить, а она что-то про уточек хотела, уточек она любит, пожирней. Смотрим - и барин Энтальцев тут, совсем по-летнему, в пальтишке, в синие кулаки дует. Говорит важно так, - "рябчиков покупаю, "можжевельничков", топкий вкус! там, на углу, пятиалтынный пара!". Мы не верим: у него и гривенничка наищешься. Подходим к рябчикам: полон-то воз, вороха пестрого перья. Оказывается, "можжевельнички" - четвертак пара.

  - Терся тут, у моего воза, какой-то хлюст, нос насандален... - говорит рябчичник, - давал пятиалтынный за парочку, глаза мне отвел... а люди видали - стащил будто пары две под свою пальтишку... разве тут доглядишь!..

  Мы молчим, не сказываем, что это наш знакомый, барин прогорелый. Ради такого Праздника и не обижаются на жуликов: "что волку в зубы - Егорий дал!" Только один скандал всего и видали, как поймал мужик паренька с гусем, выхватил у него гуся, да в нос ему мерзлым горлом гусиным: "разговейся, разговейся!.." Потыкал-потыкал - да и плюнул, связываться не время. А свинорубы и внимание не дают, как подбирают бедняки отлетевшие мерзлые куски, с фунт, пожалуй. Свиней навезли горы. По краю великой Конной тянутся, как поленницы, как груды бревен-обрубков: мороженая свинина сложена рядами, запорошило снежком розовые разводы срезов: окорока уже пущены в засол, до Пасхи.

  Кричат: "тройку пропущай, задавим!" Народ смеется: пакетчики это с Житной, везут на себе сани, полным-полны, а на груде мороженою мяса сидит-покачивается веселый парень, баюкает парочку поросят, будто это его ребятки, к груди прижаты. Волокут поросятину по снегу на веревках, несут подвязанных на спине гроздями, - одна гроздь напереду, другая сзади, - растаскивают великий торг. И даже бутошник наш поросенка тащит и пару кур, и знакомый пожарный с Якиманской части, и звонарь от Казанской тащит, и фонарщик гусят несет, и наши банщицы, и даже кривая нищенка, все-то, все. Душа - душой, а и мамона требует своего, для Праздника.

  В Сочельник обеда не полагается, а только чаек с сайкой и маковой подковкой. Затеплены все лампадки, настланы новые ковры. Блестят развязанные дверные ручки, зеркально блестит паркет. На столе в передней стоны закусочных тарелок, "рождественских", в голубой каемке. На окне стоят зеленые четверти "очищенной", - подносить народу, как поздравлять с Праздником придут. В зале - парадный стол, еще пустынный, скатерть одна камчатная. У изразцовой печи, пышет от нее, не дотронуться, - тоже стол, карточный-раскрытый, - закусочный: завтра много наедет поздравителей. Елку еще не внесли: она, мерзлая, пока еще в высоких сенях, только после всеношной ее впустят.

  Отец в кабинете: принесли выручку из бань, с ледяных катков и портомоен. Я слышу знакомое почокиванье медяков и тонкий позвонец серебреца: это он ловко отсчитывает деньги, ставит на столе в столбики, серебрецо завертывает в бумажки; потом раскладывает на записочки - каким беднякам, куда и сколько. У него, Горкин сказывал мне потайно, есть особая книжечка, и в ней вписаны разные бедняки и кто раньше служил у нас. Сейчас позовет Василь-Василича, велит заложить беговые санки и развести по углам-подвалам. Так уж привык, а то и Рождество будет не в рождество.

  У Горкина в каморке теплятся три лампадки, медью сияет Крест. Скоро пойдем ко всенощной. Горкин сидит перед железной печкой, греет ногу, - что-то побаливает она у него, с мороза, что ли. Спрашивает меня:

  - В Писании писано: "и явилась в небе многая сонма Ангелов...", кому явилась?

  Я знаю, про что он говорит: это пастухам ангелы явились и воспели - "Слава в вышних Богу...".

  - А почему пастухам явились? Вот и не знаешь. В училищу будешь поступать, в имназюю... папашенька говорил намедни... у Храма Христа Спасителя та училища, имназюя, красный дом большенный, чугунные ворота. Там те батюшка и вспросит, а ты и не знаешь. А он стро-гой, отец благочинный нашего сорока, протоерей Копьев, от Спаса в Наливках... он те и погонит-скажет - "ступай, доучивайся!" - скажет. А потому, мол, скажи... Про это мне вразумление от отца духовного было, он все мне растолковал, о. Валентин, в Успенском соборе, в Кремле, у-че-ный!.. проповеди как говорит!.. Запомни его - о. Валентин, Анфитиятров. Сказал: в стихе поется церковном: "истинного возвещают Па-стыря!.." Как в Писании-то сказано, в Евангелии-то?.. - Аз есьм Пастырь Добрый...". Вот пастухам первым потому и было возвещено. А потом уж и волхвам-мудрецам было возвещено: знайте, мол! А без Него и мудрости не будет. Вот ты и помни.

  Идем ко всенощной.

  Горкин раньше еще ушел, у свещного ящика много дела. Отец ведет меня через площадь за руку, чтобы не подшибли на раскатцах. С нами идут Клавнюша и Саня

  Юрцов, заика, который у Сергия-Троицы послушником: отпустили его монахи повидать дедушку Трифоныча, для Рождества. Оба поют вполголоса стишок, который я еще не слыхал, как Ангелы ликуют, радуются человеки, и вся тварь играет в радости, что родился Христос. И отец стишка этого не знал. А они поют ласково так и радостно. Отец говорит:

  - Ах, вы, божьи люди!..

  Клавнюша сказал - "все божии" - и за руку нас остановил:

  - Вы прислушайте, прислушайте... как все играет!.. и на земле, и на небеси!..

  А это про звон он. Мороз, ночь, ясные такие звезды, - и гу-ул... все будто небо звенит-гудит, - колокола поют. До того радостно поют, будто вся тварь играет: и дым над нами, со всех домов, и звезды в дыму, играют, сияние от них веселое. И говорит еще:

  - Гляньте, гляньте!.. и дым будто Славу несет с земли... играет ка-ким столбом!..

  И Саня-заика стал за ним говорить:

  - И-и-ч... грает... не-бо и зе-зе-земля играет...

  И с чего-то заплакал. Отец полез в карман и чего-то им дал, позвякал серебрецом. Они не хотели брать, а он велел,чтобы взяли:

  - Дадите там, кому хотите. Ах, вы, божьи дети... молитвенники вы за нас, грешных... простосерды вы. А у нас радость, к Празднику: доктор Клин нашу знаменитую октаву-баса, Ломшачка, к смерти приговорил, неделю ему только оставлял жить... дескать, от сердца помрет... уж и дышать переставал Ломшачок! а вот, выправился, выписали его намедни из больницы. Покажет себя сейчас, как "с нами Бог" грянет!..

  Так мы возрадовались! а Горкин уж и халатик смертный ему заказывать хотел.

  В церкви полным-полно. Горкин мне пошептал:

  - А Ломшачок-то наш, гляди-ты... воя он, горло-то потирает, на крылосе... это, значит, готовится, сейчас "С нами Бог" вовсю запустит.

  Вся церковь воссияла, - все паникадилы загорелись. Смотрю: разинул Ломшаков рот, назад головой подался... - все так и замерли, ждут. И так ах-нуло - "С нами Бог"... - как громом, так и взыграло сердце, слезами даже зажгло в глазах, мурашки пошли в затылке. Горкин и молится, и мне шепчет:

  - Воскрес из мертвых наш Ломшачок... - "разумейте, языцы и покоряйтеся... яко с нами Бог!..".

  И Саня, и Клавнюша - будто воссияли, от радости. Такого пения, говорили, еще и не слыхали: будто все Херувимы-Серафимы трубили с неба. И я почувствовал радость, что с нами Бог. А когда запели "Рождество Твое, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума..." - такое во мне радостное стало... и я будто увидал вертеп-пещерку, ясли и пастырей, и волхвов... и овечки будто стоят и радуются. Клавнюша мне пошептал:

  - А если бы Христа не было, ничего бы не было, никакого света-разума, а тьма языческая!..

  И вдруг заплакал, затрясся весь, чего-то выкликать стал... его взяли под руки и повели на мороз, а то дурно с ним сделалось, - "припадочный он", - говорили-жалели все.

  Когда мы шли домой, то опять на рынке остановились, у басейны, и стали смотреть на звезды, и как поднимается дым над крышами, и снег сверкает от главной звезды, - "Рождественнская" называется. Потом проведали Бушуя, погладили его в конуре, а он полизал нам пальцы, и будто радостный он, потому что нынче вся тварь играет.

  Зашли в конюшню, а там лампадочка горит, в фонаре, от пожара, не дай-то Бог. Антипушка на сене сидит, спать собирается ложиться. Я ему говорю:

  - Знаешь, Антипушка, нонче вся тварь играет, Христос родился.

  А он говорит - "а как же, знаю... вот и лампадочку затеплил...". И правда: не спят лошадки, копытцами перебирают.

  - Они еще лучше нашего чуют, - говорит Антипушка, - как заслышали благовест, ко всенощной... ухи навострили, все слушали.

  Заходим к Горкину, а у него кутья сотовая, из пшенички, угостил нас - святынькой разговеться. И стали про божественное слушать. Клавнюша с Саней про светлую пустыню сказывали, про пастырей и волхвов-мудрецов, которые все звезды сосчитали, и как Ангелы пели пастырям, а Звезда стояла над ними и тоже слушала ангельскую песнь.

  Горкин и говорит, - будто он слышал, как отец давеча обласкал Клавнюшу с Саней:

  - Ах, вы, ласковые... божьи люди!..

  А Клавнюша опять сказал, как у басейны:

  - Все божии.

  В. О. Зеелеру

   ЛЕДЯНОЙ ДОМ

  По Горкину и вышло: и на Введенье не было ростепели, а еще пуще мороз. Все окошки обледенели, а воробьи на брюшко припадали, лапки не отморозить бы. Говорится - "Введенье ломает леденье", а не всегда, тайну премудрости не прозришь. И Брюс-колдун в "Крестном Календаре" грозился, что реки будто вскрываться станут, - и по его не вышло. А в старицу бывало. Горкин сказывал, - раз до самого до Введения такая теплынь стояла, что черемуха зацвела. У Бога всего много, не дознаться. А Панкратыч наш дознавался, сподобился. Всего-то тоже не угадаешь. Думали вот - до Казанской Машину свадьбу справить, - она с Денисом все-таки матушку упросила не откладывать за Святки, до слез просила, - а пришлось отложить за Святки: такой нарыв у ней на губе нарвал, все даже лицо перекосило, куда такую уродину к венцу вести. Гришка смеялся все: "а не целуйся до сроку, он тебе усом и наколол!".

  Отец оттепели боится: начнем "ледяной дом" смораживать - все и пропадет, выйдет большой скандал, И Горкин все беспокоится: ввязались не в свое дело, а все скорняк заварил. А скорняк обижается, резонит:

  - Я только им книжку показал, как в Питере "ледяной дом" Царица велела выстроить, и живого хохла там залили, он и обледенел, как столб. Сергей Иваныч и загорячились: "построю "ледяной дом", публику удивим!"

  Василь-Василич - как угорелый, и Денис с ним мудрует, а толком никто не знает, как "ледяной дом" строить. Горкин чего-чего не знает только, и то не может, дело-то непривычное. Спрашиваю его - "а как же зайчик-то... ледяную избушку, мог?" А он на меня серчает:

  - Раззвонили на всю Москву, и в "Ведомостях" пропечатали, а ничего не ладится, с чего браться.

  - А зайчик-то... мог?

  А он - "зайчик-зайчик..." - и плюнул в снег. Никто и за портомойнями не глядит, подручные выручку воруют. Горкину пришлось ездить - досматривать.

  И только в разговору, что про "ледяной дом". Василь-Василичу праздник, по трактирам все дознает, у самых дошлых. И дошлые ничего не могут.

  Повезли лед с Москва-реки, а он бьется, силы-то не набрал. Стали в Зоологическим саду прудовой пилить, а он под пилой крошится, не дерево. Даже сам архитектор отказался: "ни за какие тыщи, тут с вами опозоришься!" Уж Василь-Сергеич взялся, с одной рукой, который в банях расписывал. План-то нарисовал, а как выводить - не знает. Все мы и приуныли, один Василь-Василич куражится. Прибежит к ночи, весь обмерзлый, борода в сосульках, и лохмы совсем стеклянные, и все-то ухает, манеру такую взял:

  - Ух ты-ы!.. такого навертим - ахнут!.. Скорняк и посмеялся:

  - Поставить тебя заместо того хохла - вот и ахнут!..

  В кабинете - "сбор всех частей", как про большие пожары говорится: отец советуется, как быть. Горкин - "первая голова". Василь-Василич, старичок Василь-Сергеич, один рукав у него болтается, и еще старый штукатур Пармен, мудреющий. Василь-Василич чуть на ногах стоит,от его полушубка кисло пахнет, под валенками мокро от сосулек. Отец сидит скучный, подперев голову, глядит в план.

  - Ну, чего ты мне ерунду с загогулинами пустил?.. - говорит он безрукому, - вазы на стенах, какие-то шары в окнах... столбы винтами?.. это тебе не штукатурка, а лед!.. Обрадовался.... за архитектора его взяли!..

  - Я так прикидываю-с... ежели в формы вылить-с?.. - опасливо говорит безрукий, а Василь-Василич перебивает криком:

  - Будь-п-койны-с, уж понатужимся!.. литейщиков от Брамля подрядим, вроде как из чугуна выльем-с!.. а-хнут-с!..

  Отец кажет ему кулак.

  - Это тебе не гиря, не болванка... выльем! Чего ты мне ерунды с маслом навертел?!. - кричит он на робеющего безрукого, - сдержат твои винты крыльцо?.. ледяной вес прикинь! не дерево тебе, лед хрупкий!.. Навалит народу...да, упаси Бог, рухнет... сколько народу передавим!.. Генерал-губернатор, говорят, на открытие обещал прибыть... как раззвонили, черти!..

  - Оно и без звону раззвонилось, дозвольте досказать-с... - пробует говорить Василь-Василич, а язык и не слушается, с морозу. - Как показали все планты обер-пальциместеру... утвердите чудеса, все из леду!.. Говорит... "обязательно утвержду... невидано никогда... самому князю Долгорукову доложу про ваши чу... чудеса!.. всю Москву удивите, а-хнут!.."

  - По башке трахнут. Ты, Пармен, что скажешь? как такую загогулину изо льду точить?!.

  Пармен - важный, седая борода до пояса, весь лысый. Первый по Москве штукатур, во дворцах потолки лепил.

  - Не лить, не точить, а по-нашему надоть, лепитьвыглаживать. Слепили карнизы, чуть мокренько - тяни правилками, по хворме... лекальчиками пройтить. Ну, чего, может, и отлить придется, с умом вообразить. Несвычное дело, а ежели с умом - можно.

  - Будь-п-койны-с, - кричит Василь-Василич, - уж понатужимся, все облепортуем! С нашими-то робятами... вся Москва ахнет-с!.. Все ночи надумываю-тужусь... у-ухх-ты-ы!..

  - Пошел, тужься там, на версту от тебя несет. Как какое дело сурьезное, так он... черт его разберет!..- шлепает отец пятерней по плану.

  Горкин все головой покачивает, бородку тянет: не любит он черных слов, даже в лице болезное у него.

  - И за что-с?!. - вскрикивает, как в ужасе, Василь- Василич. - Дни-ночи мечусь, весь смерзлый, чистая калмыжка!.. по всем трактирам с самыми дошлыми добиваюсь!..

  - Допиваюсь! - кричит отец. - С ими нельзя без энтова... через энтово и дознаюсь.. нигде таких мастеров, окроме как запойные, злющие до энтово... уж судьба-планида так... выводит из себе... ух-ты, какие мастера!.. Доверьтесь только, выведем так что... уххх-ты-ы!..

  Отец думает над планом, свешивается его хохол.

  - А ты, Горка... как по-твоему? не ндравится тебе, вижу?

  - Понятно, дело оно несвычное, а, глядится, Пармен верно сказывает, лепить надо. Стены в щитах лепить, опосле чуток пролить, окошечки прорежем, а там и загогулины, в отделку. Балаган из тесу над "домом" взвошим, морозу не допущать... чтобы те ни морозу, ни тепла, как карнизы-то тянуть станут... а то-не дасть мороз, закалит.

  - Так... - говорит отец, веселей, - и не по душе тебе, а дело говоришь. Значит, сперва снег маслить, потом подмораживать... так.

  - Осени-ли!.. Господи... осенили!.. - вскрикивает Василь- Василич. - Ну, теперича а-хнем!..

  - Денис просится, доложиться... - просовывается в дверь Маша.

  - Ты тут еще, с Дениской... пошла! - машет на нее Горкин.

  - Да по ледяному делу, говорит. Очень требует, с Андрюшкой они чего-то знают!..

  - Зови... - велит отец.

  Входит Денис, в белой полушубке и белых валенках, серьга в ухе, усы закручены, глаз веселый, - совсем жених. За ним шустрый, отрепанный Андрюшка, крестник Горкина, - святого Голубка на сень для Царицы Небесной из лучинок сделал, на радость всем. Горкин зовет его - "золотые руки", а то Ондрейка, а если поласкивей - "мошенник". За виски иной раз поучит - "не учись пьянствовать".

  Денис докладывает, что дознались они с Андрюшкой, в три недели "ледяной дом" спроворят, какой угодно, и загогулины, и даже решетки могут, чисто из хрусталя. Отец смотрит, не пьяны ли. Нет, Денис стоит твердо на ногах, у Андрюшки блестят глаза.

  - Ври дальше...

  - Зачем врать, можете поглядеть. Докладывай, Андрюшка, ты первый-то...

  Язык у Андрюшки - "язва", - Горкин говорит, на том свете его обязательно горячую сковороду лизать заставят. Но тут он много не говорит.

  - Плевое дело, балясины эти, столбы-винты. Можете глядеть, как Бушуя обработали, водой полили... стал ледяной Бушуй!

  - Ка-ак, Бушуя обработали?!. - вскрикивают и отец, и Горкин, - живого Бушуя залили!.. - Язва ты, озорник!..

  А я вспоминаю про залитого в Питере хохла.

  - Да что вы-с!.. - ухмыляется Денис, - из снегу слепил Андрюшка, на глаз прикидывали с ним, а потом водичкой подмаслили.

  - Держкий чтоб снег был, как в ростепель, - говорит

  Андрюшка. - Что похитрей надо - мы с Денисом, а карнизы тянуть - штукатуров поставите. Я в деревне и петухов лепил, перушки видать было!.. - сплевывает Андрюшка на паркет, - а это пустяки, загогулины. Только с печкой надо, под балаганом...

  - В одно слово с Михал Пан..! - встревается Василь-Василич.

  - ...мороза не впущать. Где терпугом, где правилкой, водичкой подмасливать, а к ночи мороз впущать. Да вы извольте Бушуя поглядеть...

  Идем с фонарем на двор. В холодной прачешной сидит на полу... Бушуй!..

  - Ж-живой!.. ах, су-кины коты... ж-живой!.. чуть не лает!.. - вскрикивает Василь-Василич. Ну, совсем Бушуйка! и лохматый, и на глазах мохры, и будто смотрят глаза, блестят.

  Впервые тогда явилось передо мною - чудо. Потом - я познал его.

  - Ты? - удивленный, спрашивает отец Андрюшку, указывая на ледяного Бушуя.

  Андрюшка молчит, ходит вокруг Бушуя. Отец дает ему "зелененькую", три рубля, "за мастерство". Андрюшка, мотнув головой, пинает вдруг сапогом Бушуя, и тот разваливается на комья. Мы ахаем. Горкин кричит:

  - Ах, ты, язва... голова вертячая, озорник-мошенник!.. Андрюшка ему смеется:

  - Тебя, погоди, сваляю, крестный, тогда не пхну. В трактир, что ль, пойти-погреться.

  В Зоологическом саду, на Пресне, где наши ледяные горы, кипит работа. Меня не берут туда. Горкин говорит, что не на что там глядеть покуда, а как будет готово - поедем вместе.

  На Александра Невского, 23 числа ноября, меня посылают поздравить крестного с Ангелом, а вечером старшие поедут в гости. Я туда не люблю ходить: там гордецы-богачи, и крестный грубый, глаза у него, "как у людоеда", огромный, черный, идет - пол от него дрожит. Скажешь ему стишки, а он и не взглянет даже, только буркнет - "ага... ладно, ступай, там тебе пирога дадут", - и сунет рваный рублик. И рублика я боюсь: "грешный" он. Так и говорят все: "кашинские деньги сиротскими слезами... политы... Кашины - "тискотеры", дерут с живого и с мертвого, от слез на пороге мокро".

  Я иду с Горкиным. Дорога веселая, через замерзшую Москва-реку. Идем по тропинке в снегу, а под нами река, не слышно только. Вольно кругом, как в поле, и кажется почему-то, что я совсем-совсем маленький, и Горкин маленький. В черных полыньях чего-то вороны делают. Ну, будто в деревне мы. Я иду и шепчу стишки, дома велели выучить:

  Подарю я вам два слова:

  Печаль никогда,

  А радость навсегда.

  Горкин говорит:

  - Ничего не поделаешь, - крестный, уважить надо. И папашенька ему должен под вексельки... как крымские бани строил, одолжал у него деньжонок, под какую же лихву!.. разорить вас может. Не люблю и я к ним ходить... И богатый дом, а сидеть холодно.

  - Как "ледяной", да?..

  Он смеется:

  - Уж и затейник ты... "ледяной"! В "ледяном"-то, пожалуй, потеплее будет.

  Вот и большой белый дом, в тупичке, как раз против Зачатиевского монастыря. Дом во дворе, в глубине. Сквозные железные ворота. У ворот и на большом дворе много саней богатых, с толстыми кучерами, важными. Лошади строгие огромные и будто на нас косятся. И кучера косятся, будто мы милостыньку пришли просить. Важный дворник водит во дворе маленькую лошадку - "пони": купили ее недавно Дане, младшему сынку. Идем с черного хода: в прошедшем году в парадное не пустили нас. На пороге мокро, - от слез, пожалуй. В огромной кухне белые повара с ножами, пахнет осетриной и раками, так вкусно.

  - Иди, голубок, не бойся... - поталкивает меня Горкин на лестницу.

  Нарядная горничная велит нам обождать в передней. Пробегает Данька, дерг меня за башлык, за маковку, и свалил.

  - Ишь, озорник... такой же живоглот выростет... - шепчет Горкин, и кажется мне, будто и он боится.

  Видно, как в богатой столовой накрывают на стол официанты. На всех окнах наставлены богатые пироги в картонках и куличи. Проходит огромный крестный, говорит Горкину:

  - Жив еще, старый хрыч? А твой умный, в балушки все?.. ледяную избушку выдумал?..

  Горкин смиренно кланяется - "воля хозяйская", - говорит, вздыхая, и поздравляет с Ангелом. Крестный смеется страшными желтыми зубами. И кажется мне, что этими зубами он и сдирает "с живого - с мертвого".

  - Покормят тебя на кухне, - велит он Горкину, а мне - все то же: "ага.... ладно, ступай,там тебе пирога дадут..." - и тычет мне грязный бумажный рублик, которого я боюсь.

  - Стишок-то кресенькому скажи... - поталкивает меня Горкин, но крестный уже ушел.

  Опять пробегает Данька и тащит меня за курточку в "классную".

  В большой "классной" стоит на столе голубой глобус, у выкрашенной голубой стены - черная доска на ножках и большие счеты на станочке. Я стискиваю губы, чтобы не заплакать: Данька оборвал крендель-шнурочек на моей новой курточке. Я смотрю на глобус, читаю на нем - "Африка" и в тоске думаю: "скорей бы уж пирога давали, тогда - домой". Данька толкает меня и кричит: "я сильней тебя!.. на левую выходи!.."

  - Он маленький, ты на целую голову его выше... нельзя обижать малыша... - говорит вошедшая гувернантка, строгая, в пенсне. Она говорит еще что-то, должно быть, по-немецки и велит нам обоим сесть на скамейку перед черным столом, косым, как горка: - А вот кто из вас лучше просклоняет, погляжу я?.. ну, кто отличится?..

  - Я!.. - кричит Данька, задирает ноги и толкает меня в бок локтем.

  Он очень похож на крестного, такой же черный и зубастый, - я и его боюсь. Гувернантка дает нам по листу бумаги и велит просклонять, что она написала на доске: "гнилое болото". Больше полувека прошло, а я все помню "гнилое болото" это. Пишем вперегонки. Данька показывает свой лист - "готово"! Гувернантка подчеркивает у него ошибки красными чернилками, весь-то лист у него искрасила! А у меня - ни одной-то ошибочки, слава Богу! Она ласково гладит меня по головне, говорит - "молодец". Данька схватывает мой лист и рвет. Потом начинает хвастать, что у него есть "пони", высокие сапоги и плетка. Входит крестный и жует страшными зубами:

  - Ну, сказывай стишки.

  Я говорю и гляжу ему на ноги, огромные, как у людоеда. Он крякает:

  - Ага... "радость завсегда"? - ладно. А ты... про "спинки" ну-ка!.. - велит он Даньке.

  Данька говорит знакомое мне - "Где гнутся над омутом лозы...". Коверкает нарочно - "ро-зы", ломается... - "нам так хорошо и тепло, у нас березовые спинки, а крылышки точно стекло".

  - Ха-ха-ха-а..! бе-ре-зовые!.. - страшно хохочет крестный и уходит.

  - Да "би-рю-зовые" же!.. - кричит покрасневшая гувернантка - сколько объясняла!.. из би-рю-зы!..

  А Данька дразнится языком - "зы-зы-зы!". Горничная приносит мне кусок пирога с рисом-рыбой, семги и лимонного желе, все на одной тарелке. Потом мне дают в платочке парочку американских орехов, мармеладцу и крымское яблоко и проводят от собачонки в кухню.

  Горкин торопливо говорит, шепотком - "свалили с души, пойдем". Нагоняет Данька и кричит дворнику - "Васька, выведи Маштачка!" - похвастаться. Горкин меня торопит:

  - Ну, чего не видал, идем... не завиствуй, у нас с тобой Кавказка, за свои куплена... а тут и кусок в глотку нейдет.

  Идем - не оглядываемся даже.

  Отец веселый, с "ледяным домом" ладится. Хоть бы глазком взглянуть. Горкин говорит - "на Рождество раскроют, а теперь все под балаганом, нечего и смотреть, - снег да доски". А отец говорил, - "не дом, а дворец хрустальный!".

  Дня за два до Рождества, Горкин манит меня и шепчет:

  - Иди скорей, в столярной "орла" собрали, а то увезет Ондрейка.

  В пустой столярной только папашенька с Андрюшкой. У стенки стоит "орел" - самый-то форменный, как вот на пятаке на медном! и крылья, и главки, только в лапах ни "скиптра", ни "шара-державы" нет, нет и на главках коронок: изо льда отольют потом. Больше меня "орел", крылья у него пушистые, сквозные, из лучинок, будто из воска вылиты. А там ледяной весь будет. Андрюшка никому не показывает "орла", только отцу да нам с Горкиным. Горкин хвалит Андрюшку:

  - Ну, и мошенник-затейник ты...

  Положили "орла" на щит в сани и повезли в Зоологический сад.

  Вот уж и второй день Рождества, а меня не везут и не везут. Вот уж и вечер скоро, душа изныла, и отца дома нет. Ничего и не будет? Горкин утешает, что папашенька так распорядились: вечером, при огнях смотреть. Прибежал, высуня язык, Андрюшка, крикнул Горкину на дворе:

  - Ехать велено скорей!.. уж и наверте-ли!.. на-роду ломится!..

  И покатил на извозчике, без шапки, - совсем сбесился. Горкин ему - "постой-погоди!.." - ку-да тут. И повезли нас в Зоологический. Горкин со мной на беговых саночках поехал.

  Но что я помню?..

  Синие сумерки, сугробы, толпится народ у входа. Горкин ведет меня за руку на пруд, и я уж не засматриваюсь на клетки с зайчиками и белками. Катаются на коньках, под флагами на высоких шестах, весело трубят медные трубы музыки. По берегам черно от народа. А где же "ледяной дом"? Кричат на народ парадно одетые квартальные, будто новенькие они, - "не ломись!". Ждут самого - генерал-губернатора, князя Долгорукова. У теплушки катка Василь-Василич, коньки почему-то подвязал. - "Ух-ты-ы!.." - кричит он нам, ведет по льду и тянет по лесенке на помост. Я вижу отца, матушку, сестер, Колю, крестного в тяжелой шубе. Да где же "ледяной дом"?!.

  На темно-синем небе, где уже видны звездочки, - темные-темные деревья: "ледяной дом" там, говорят, под ними. Совсем ничего не видно, тускло что-то отблескивает, только. В народе кричат - "приехал!.. сам приехал!.. квартальные побежали... сейчас запущать будут!..". Что запущать? Кричат - "к ракетам побежали молодчики!..".

  Вижу - отец бежит, без шапки, кричит - "стой, я первую!..". Сердце во мне стучит и замирает... - вижу: дрожит в темных деревьях огонек, мигает... шипучая ракета взвивается в черное небо золотой веревкой, высоко-высоко... остановилась, прищелкнула... - и потекли с высоты на нас золотым дождем потухающие золотые струи. Музыка загремела "Боже Царя храни". Вспыхнули новые ракеты, заюлили... - и вот, в бенгальском огне, зеленом и голубом, холодном, выблескивая льдисто из черноты, стал объявляться снизу, загораться в глуби огнями, прозрачный, легкий, невиданный... Ледяной Дом-Дворец. В небо взвились ракеты, озарили бенгальские огни, и загремело раскатами - ура-а-а-а!.. Да разве расскажешь это!..

  Помню - струящиеся столбы, витые, сверкающие, как бриллианты... ледяного - хрустального Орла над "Домом", блистательного, до ослепления... слепящие льдистые шары, будто на воздухе, льдисто-пылающие вазы, хрустальные решетки по карнизам... окна во льду, фестонами, вольный раскат подъезда... - матово-млечно-льдистое, в хладно-струящемся блеске из хрусталей... Стены Дворца, прозрачные, светят хрустальным блеском, зеленым, и голубым, и розовым... - от где-то сокрытых лампионов... - разве расскажешь это!

  Нахожу слабые слова, смутно ловлю из далей ускользающий свет... - хрустальный, льдистый... А тогда... - это был свет живой, кристально-чистый - свет радостного детства. Помню, Горкин говаривал:

  - Ну, будто вот как в сказке... Василиса-Премудрая, за одну ночь хрустальный дворец построила. Так и мы... папашенька душу порадовал, напоследок.

  Носил меня Горкин на руках, потом передал Антону Кудрявому. Видел я сон хрустальный и ледяной. Помню - что-то во льду, пунцовое... - это пылала печка ледяная, будто это лежанка наша, и на ней кот дремал, ледяной, прозрачный. Столик помню, с залитыми в нем картами... стол, с закусками, изо льда... Ледяную постель, прозрачную, ледяные на ней подушки... и все светилось, - сияли шипящим светом голубые огни бенгальские. Раскатывалось ура-а-а, гремели трубы.

  Отец повез нас ужинать в "Большой Московский", пили шампанское, ура кричали...

  Рассказывал мне Горкин:

  - Уж бы-ло торжество!.. Всех папашенька наградил, так уж наградил!... От "ледяного-то дома" ни копеечки ему прибытка не вышло, живой убыток. Душеньку зато потешил. И в "Ведомостях" печатали, славили. Генерал-губернатор уж так был доволен, руку все пожимал папашеньке, так-то благодарил!.. А еще чего вышло-то, начудил как Василь-Василичь наш!.. Значит, поразошлись, огни потушили, собрал он в мешочки выручку, медь-серебро, а бумажки в сумку к себе. Повез я мешочки на извозчике с Денисом. Ондрейка-то? Сплоховал Ондрейка, Глухой на простянках его повез домой, в доску купцы споили. Ну, хорошо... Онтона к Василь-Василичу я приставил, оберегать. А он все на коньках крутился, душу разгуливал, с торжества. Хвать... - про-пал наш Василь-Василич! Искали-искали - пропал. Пропал и пропал. И ко зверям ходили глядеть... видали-сказывали - он к медведям добивался все, чего уж ему в голову вошло?.. Любил он их, правда... медведей-то, шибко уважал... все, бывало, ситничка купит им, порадовать. Земляками звал... с лесной мы стороны с ним, костромские. И там его нет, и медведи-то спать полегли. И у слона нет. Да уж не в "Доме" ли, в ледяном?.. Пошли с фонариком, а он там! Там. На лежанке на ледяной лежит, спит-храпит! Продавил лежанку - и спит-храпит. И коньки на ногах, примерзли. Ну, растолкали его... и сумка в головах у него, с деньгами, натуго, тыщ пять. "Домой пора, Василь-Василич... замерзнешь!.." - зовут его. А он не подается. - "Только, говорит, угрелся, а вы меня... не жалаю!.." Обиделся. Насилу его выволокли, тяжелый он. Уж и смеху было! Ему - "замерзнешь, Вася..." - а он: "тепло мне... уж так-то, говорит, те-пло-о!" Душа, значит, разомлела. Горячий человек, душевный.

   КРЕСТОПОКЛОННАЯ

  В субботу третьей недели Великого Поста у нас выпекаются "кресты": подходит "Крестопоклонная".

  "Кресты" - особенное печенье, с привкусом миндаля, рассыпчатое и сладкое; где лежат поперечинки "креста" - вдавлены малинки из варенья, будто гвоздочками прибито. Так спокон веку выпекали, еще до прабабушки Устиньи - в утешение для поста. Горкин так наставлял меня:

  - Православная наша вера, русская... она, милок, самая хорошая, веселая! и слабого облегчает, уныние просветляет, и малым радость.

  И это сущая правда. Хоть тебе и Великий Пост, а все-таки облегчение для души, "кресты"-то. Только при прабабушке Устинье изюмины в печали, а теперь веселые малинки.

  "Крестопоклонная" - неделя священная, строгий пост, какой-то особенный, - "су-губый", - Горкин так говорит, по-церковному. Если бы строго по-церковному держать, надо бы в сухоядении пребывать, а по слабости облегчение дается: в середу-пятницу будем вкушать без масла, - гороховая похлебка да винегрет, а в другие дни, которые "пестрые",- поблажка: можно икру грибную, суп с грибными ушками, тушеную капусту с кашей, клюквенный киселек с миндальным молоком, рисовые котлетки с черносливно-изюмным соусом, с шепталкой, печеный картофель в сольце - а на заедку всегда "кресты": помни "Крестопоклонную".

  "Кресты" делает Марьюшка с молитвой, ласково приговаривает - "а это гвоздики, как прибивали Христа мучители злодеи... сюда гвоздик, и сюда гвоздик, и..." - и вминает веселые малинки. А мне думается: "зачем веселые... лучше бы синие черничники!.." Все мы смотрим, как складывает она "кресты". На большом противне лежат они рядками, светят веселыми малинками. Беленькие "кресты", будто они из лапки, оструганы. Бывало, не дождешься: ах, скорей бы из печи вынимали!

  И еще наставлял Горкин:

  - Вкушай крестик и думай себе