Вельтман Александр Фомич - Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея

   - Подите же вон отсюда!... Или нет! Я лучше сама пойду вон!... Marie!

   Саломея позвонила в колокольчик.

   - Помоги мне встать! - сказала она вошедшей девушке.

   Чаров взглянул на болезненное, но вместе исступленное лицо Саломеи.

   - Это новая сцена! - проговорил он про себя, - да нет, уж эти сцены мне надоели!

   И махнув рукой, он вышел.

   Дума о проигрыше и необходимости достать денег тревожила его более причудливого здоровья Эрнестины.

   - Давай раздеваться! - крикнул он камердинеру.

   Но Marie прибежала и сказала, что madame в беспамятстве, в бреду, что у ней горячка!

   - Это. ужас, эта баба! - вскричал Чаров, - послать за доктором, вот и все!... Горячка!

   Встревоженный Чаров беспокойно ходил по комнате, садился, вскакивал снова, спрашивал, приехал ли доктор, но не шел к Саломее.

   Наконец приехал доктор, осмотрел больную и сказал Чарову, что у ней все признаки воспаления и жизнь ее в опасности.

   - Что ж я буду делать с ней? dites moi, je vous en prie? - вскричал Чаров.

   - Как что? - спросил с удивлением доктор.

   - Да, что? Черт меня дернул благодетельствовать, дать приют у себя в доме какой-то несчастной иностранке, а она тут у меня умрет!... Нельзя ли ее отправить в больницу?

   - Каким же образом? Кто ж она такая?

   - А черт ее знает! Какая-то мадам Мильвуа... Я предложил ей жить у себя, покуда получит место... дал квартиру, стол, вот и все... Я не могу в таком положении держать ее у себя и отвечать за нее!...

   - Есть у нее какие-нибудь бумаги?

   - А кто ее знает?... Вы знаете Далина? Он взял ее из тюрьмы на поруки и просил пристроить... Я сдуру и согласился!... Да вы можете это сделать, чтоб ее приняли куда-нибудь в больницу... для меня!

   - Хм! Теперь когда же?... Завтра как-нибудь это можно будет сделать.

   - А если она умрет до завтра?.

   - Ну, нет...

   - Да нельзя ли теперь?

   - Хм! мосье Tcharoоfi это... не хорошо! - сказал доктор.

   - Что ж тут нехорошего... Лучше ли подвергать себя...

   Чаров не договорил.

   - Вы бы прежде думали об этом.

   - Да как тут думать, cher docteur? кто ж мог думать?... По крайней мере хоть завтра чем свет... для меня!

   - Посмотрим... Может быть, завтра ей будет лучше, если удастся перервать болезнь.

   - Да нет, бог с ней! Я не хочу, чтоб она оставалась у меня в доме! - сказал Чаров, - только одни тревоги да неудовольствия!...

   И Чаров умолил, упросил, взял слово с доктора, что он похлопочет о том, чтоб больную француженку поместить в больницу.

  

  

   В стороне от большой старой дороги, которую заменило шоссе, на краю леса, стоял уединенный постоялым двор, В ту самую ночь, когда Дмитрицкий нежданно, негаданно попал и сопутники Трифона Исаева, ехал с ним сам не зная куда и мило о том заботился, к воротам упомянутого постоялого двора прикатило несколько троек. Приезжие были всё народ налегке, не простой, а промышленный, мастеровой. Все они, соскочив с телег, вобрались в избу постоялого двора. Ямщики поехали шажком на дорогу проводить взмыленных коней.

   В это время в задние ворота вышла женщина, таща за руку какого-то молодца.

   - Поди-ко, поди сюда, Прохор Васильевич! - шептала она ему.

   - Ну, что, зачем, Лукерьюшка? - спрашивал он.

   - Ох, уйдем отсюда, голубчик Прохор Васильевич! Здесь разбойничий притон, уйдем, пожалуйста!

   - С чего ж ты взяла это, Лукерьюшка?

   - Да неужели ты не смекаешь, что тут за люди собираются?... И Тришка-то твой мошенник, разбойничья голова!... Уж я говорю тебе недаром: видала я таких!... Пойдем, Прохор Васильевич!

   - Куда ж мы уйдем, Лукерьюшка? Чем жить-то? А уж Триша за что возьмется, то сделает; я тебе говорю, что он примирит нас с тятенькой... Уж тятенька сказал, что не убьет меня, если я кинусь в ноги с повинной головой... Да Триша говорит, что уж лучше, говорит, обождать, покуда умрет тятенька... Он, говорит, уж очень нездоров.

   - Ах, он злодей, нехристь! чему учит! Сколько выговорил он с тебя за мир-то? - продолжала женщина, торопливо удаляясь в поле от постоялого двора.

   - Куда ж ты, Лукерьюшка?

   - А вот тут деревня недалеко... Там мы переночуем у Ивановны, у которой я брала тальки... Да ты уж говори мне всю правду: за сколько уговор-то был? Что он, мошенник, хочет содрать с тебя?

   - Что? Нет, Лукерьюшка, напрасно! Триша не такой человек; он говорит, что я служил, говорит, вашему тятеньке верою и правдой и вам, говорит, буду служить верой и правдой.

   - Ах, ты! всему-то ты веришь! Такому мошеннику! Прохор Васильевич, послушай ты меня, - пойдем к отцу твоему да упадем в ноги!... О господи! Что это? народ? Побежим в лес!...

   Из-за кустарников показалось несколько верховых, отряд солдат и толпа народу, вооруженного дубинами. Все приближались тихо к постоялому двору.

   Заметив бегущих к лесу двух человек, несколько верховых догнали их.

   - Стой!... держи их! Кто вы такие?

   - Батюшки мои, мы прохожие, идем на богомолье, - отвечала с испугом женщина, - я веду слепенького...

   - Врешь! - крикнул какой-то усатый чиновник в военной шинели, при сабле, соскочив с лошади и всматриваясь на спутника женщины, которого она держала за руку и который от ужасу в самом деле моргал глазами, как слепой, - говори, откуда?

   - Из Переславля, - продолжала женщина, - зашли было на постоялый двор, да там такая тьма народу... мы из опаски, чтоб нас не обидели, и ушли оттуда.

   - А много там? Кто такие?

   - А бог их знает; приехали на тройках... всё такие удалые...

   - А сколько их?

   - Да человек с десяток будет...

   - Ну, ступайте себе с богом, - сказал усатый чиновник, отпустив Лукерьюшку, которая вела слепенького Прохора Васильевича. - Tс! тише!... продолжал он, - часть команды обходи справа! Я пойду слева... Понятые к задним воротам!... тихо!

   Распорядясь таким образом, военная команда с понятыми окружила постоялый двор и вдруг нагрянула в избу. Усатый чиновник с саблей в руках, с несколькими человеками солдат вбежал в избу и крикнул: "Бери их!"

   Солдаты бросились на сидящих вокруг стола молодцов.

   Пораженные страхом, они не успели рта разинуть, не только что взяться за ножи, которые торчали у некоторых на ремне под кафтаном. Их всех перевязали без сопротивления.

   - Атаман! - крикнул чиновник в шинели, быстро окинув всех одним взглядом.

   Все молчали.

   - А! здесь еще нет главного молодца, заводчика! Где атаман? - крикнул он снова, обратясь к одному из разбойников, более всех побледневшему, с бритой бородой.

   - Тебя я спрашиваю! слышал?

   - Атаман еще не приезжал, - проговорил, дрожа всем телом, бритый.

   - Да какой у нас атаман, - отвечал рыжий мужичина, - он со страху несет вашему благородию, какой же у нас атаман? Что мы, разбойники, что ли?

   - Молчать! знаю я, кто вы!...

   - Коли знаете, так нечего и допрашивать!

   - Зажми ему горло! - сказал главный сыщик, выходя из избы.

   И он расположил команду в засаду подле ворот.

   - Надо обождать: тут еще не все! главного нет! Вскоре послышались на дороге бубенчики.

   - Чу! смотри, ребята!

   Тройка неслась по дороге большой рысью.

   Это ехал Трифон Исаев с своим спутником Дмитрицким.

   Тройка поворотила с дороги влево.

   - Это куда? - спросил Дмитрицкий.

   - А вот, - начал было Трифон, всматриваясь зоркими глазами в окна постоялого двора; но, не докончив слов, он вдруг перекинулся назад с телеги, хлопнулся на землю и покатился с дороги в траву.

   Кони примчались к воротам постоялого двора.

   Только что Дмитрицкий соскочил с телеги и оглянулся, где Трифон, - вдруг со всех сторон накинулась на него толпа солдат и мужиков, свалили в грязь на землю и смяли под себя.

   - Вот он, злодей! здесь! валяй его! вяжи его! Ага! попал, собака, - кричала вся толпа в один голос.

   - Стой! не душить! давай его сюда! - крикнул главный сыщик.

   - Вот он, самой-то знатный!... Вот он, убийца-то!... Душегубец! Вяжи его!

   - Скрутим, не бойтесь!

   - Давай его сюда!

   Дмитрицкий не шелохнулся; его измяли, избили; он не понимал, что с ним делается.

   Один сильный мужик, скрутив ему назад руки, в дополнение дал ему подзатыльник.

   - На-ка, вот тебе милостинка!

   - Давай его сюда! - повторил сыщик. - Что, брат, попал?

   - Попал, - отвечал Дмитрицкий, - да не знаю куда.

   - А вот увидишь, мошенник, разбойник!... Взвалите его на ту же тройку, на которой приехал! Двое со мной, я сам его отвезу!... Шайку его ведите сейчас же!...

   - Попал в Тришкин кафтан! - проговорил Дмитрицкий про себя.

   Приказание немедленно было исполнено: связанного Дмитрицкого взвалили на телегу; с начальствовавшим экспедицией сели двое солдат, и усталая тройка поскакала обратно в Москву.

   - Фу, задушил, черт! - проговорил Дмитрицкий, ворочаясь под солдатом, который засел на него верхом.

   - Молчи, собака!

   - Кончен бал, Вася! - продолжал он про себя, - попал в мошенники, в Тришки, в разбойники, в воры, в душегубцы!... Этого я не надеялся, не думал! Не хорошо, любезный друг! Не виноват? А кто ж тебя будет оправдывать? Сам? Пустяки, мой милый: и тебе не поверят! Ну! Бог с тобой! Погибай! Кому ты еще нужен? на что?... Разве только на пугало людям посреди площади?... Что ж делать, служи! служи и спиной своей человечеству... оно еще молодо, слов еще не боится... И что, если правду сказать, делал ты в своей жизни? Резал штос, бил карты, душил вино! Просто разбойничал!... Фу! Солдат, в тебе пуд пять с амуницией! право!

   - Что, собака, верно не легок показался тебе?

   - Нет, ничего; я только так говорю; если ловко, так сиди; ты, брат, славный гнет!

   - Молчать! - крикнул сыщик.

   - В самом деле, молчать во всяком случае лучше, - продолжал Дмитрицкий.

   - Ну! неугомонный пес! - прибавил сыщик, толкнув его ногой.

   - Нет, уж угомонился, все надоело: и лежать свиной тушей в телеге надоело, и считать людей людьми надоело, и вы все мне надоели, и проклятая эта ночь надоела... и что еще надоело?

   - Молчи! - крикнул солдат.

   - О, да ты, брат, продувная голова! - сказал, усмехнувшись, сыщик.

   - Знакомый что-то голос!... Где-то я слыхал? - сказал Дмитрицкий, оборачивая голову и всматриваясь в сыщика,

   - Что такое? - спросил сыщик.

   - Ничего, голос-то ваш как будто знаком мне.

   - Мошенник! верно, уж был у меня в руках.

   - Нет, не бывал, - отвечал Дмитрицкий, отворотясь, - а припомнил я одного Петруху Фадеева, по прозванью "забубённая голова", который взял меня в науку и учил резать; вот один раз напал он на одного. Мне стало жалко: "Послушай, Петруха, - сказал я, - грех! Его загубим, а жену и детей по миру пустим". - "Вот, смотреть на них, - отвечал Петруха, того пи тронь, да другого не тронь, все будет жалко! Черт с ними!" - "Ну, брат Петруха, ты просто злодей, душегубец, знать тебя не хочу!" - сказал я, да с тех пор и не знался с ним.

   - Экие страшные вещи рассказывает! - пришпорил солдат.

   - Разговорился, мошенник! молчать, бестия! - проговорил и чиновник, которого задели как будто за живое слова Дмитрицкого. - Убийца, подлец!...

   - Петруха-то, чай, получше меня душегуб, а я бы вам указал на него: так бы уж нас вместе с ним в одну палату, на одну цепь.

   Сыщик откашлянулся, как будто поперхнувшись, но не отвечал ни слова.

   - Пошел! - крикнул он. Тройка поскакала куда следует.

   Сыщик в шинели представил Дмитрицкого по принадлежности.

   - Честь имею представить самого атамана шайки, своими руками взял, - сказал он.

   - Ух! какая рожа! - крикнул пристав, осматривая Дмитрицкого, - так и видно, что убийца!... Что, скольких ты убил на своем веку?...

   - Да изрядно-таки; считать не считал, - отвечал Дмитрицкий, смотря пристально в глаза поймавшему его сыщику, - вот, я думаю, они знают.

   - Откуда ж мне знать, - проговорил сыщик смутясь. Взор Дмитрицкого напомнил ему что-то, и он содрогнулся

   невольно.

   - Злодейская рожа! - продолжал пристав. - Весело небось резать?

   - Што-с? да как же, весело! Зарежешь, например, такого, как ваша милость, - бесподобное дело!

   - Фу, бесчеловечное животное! в кандалы его! Да, покуда здесь, на цепь, в сибирку!

   - Ну, кажется, уж теперь вырваться нельзя, Вася? Да и к чему?... Сам себе приюта не нашел, добрые люди дадут приют. Прощенья просим, - продолжал Дмитрицкий вслух, обращаясь к усачу-сыщику. - Хм! счастье! Петруха, забубённая голова, попал в люди!

  

  

   - Что, матушка, у тебя чайку-то нет и денег нет? - говорила одна старушонка в чепчике, сидя подле постели больной, расслабленной женщины, которая только что очнулась от беспамятства и смотрела на высокую, чистую, но пустынную комнату, где стояла только железная кровать, на которой она лежала, зеленый столик подле и стул.

   - Где я? - проговорила слабым голосом больная, в которой невозможно было уже узнать Саломеи, так переменились черты ее лица, огонь глаз потух, жизнь погасла.

   - В больнице, матушка, в больнице, - отвечала старуха, - здесь ведь порция-то, знаешь... хоть бы чаек-то свой...

   Саломея как будто вдруг почувствовала резкую внутреннюю боль, болезненное лицо ее сжалось; она закрыла глаза, и глухой стон раздался в груди.

   - Вот и родных-то, верно, нет никого, - продолжала старуха разговаривать сама с собой, - в две недели никто не навестил... Послушай-ко, матушка, родные-то есть у тебя здесь?

   Саломея покачала головою и глубоко вздохнула.

   - Послушай-ко меня; если б ты смогла написать просительное письмецо к графским и княжеским сиятельствам... ей-богу! а я бы походила с ним по домам... Так-таки просто написала бы "что я вот такая-то капитанша или майорша... выставишь чин-то, так лучше, знаешь... капитанша или майорша; ну, а потом: ваше графское сиятельство, помогите от милости вашего благоутробного сердца, я, дескать, больная, в беспамятстве лежу, руками и ногами не владею... семейство на руках имею, а нахожусь в больнице, по бедности состояния... ваше, мол, превосходительство..."

   - Перестань! - слабо проговорила Саломея, махнув рукой на старуху.

   - Ничего, ей-богу, ничего; это уж так водится: хоть господин какой, хоть купец, все равно, - все ваше графское сиятельство и превосходительство; это ничего; никто не отказывается, что я, дескать, не граф... и подают, - иной гривенничек даст, и больше случается...

   - О боже мой! перестань говорить!

   - Хм! какая ты! Не верит! Добро бы я с бухты-барахты говорила!... Ты уж верь мне. Я и чернилицу и бумаги достану, и скажу тебе, как писать... Не можешь? э-эх! Так вот что: я писаря попрошу написать... да надо будет дать ему, мошеннику, двугривенничек по крайней мере... а он уж так и напишет, чти ты без ног, без рук лежишь... подписать только самой не мешает... да на это-то достанет, матушка, силы, - штука помакнуть перо, да и черкнуть - такая-то асессорша или чиновница, или как, бог тебя знает... говорят ведь, вишь, что ты французинка... Так это еще лучше для господ-то...

   Саломея не в состоянии уже была переносить говора старухи; каждое слово ее как будто какое-нибудь отвратительное насекомое ползло по ней; сердце содрогалось от ужаса, чувства раздражались; но нет сил подать голоса, что она страдает, чтоб спасли ее от мучений...

   - Что ты сморщилась, матушка, да машешь все рукой?... - продолжала старуха, - болит, что ли, что у тебя? Что ж делать-то?... Терпи!... Колотья, верно? Такие ли у меня бывали колотья: криком кричишь, бывало; а это еще что, как только поморщишься... это еще слава богу...

   Глухой, продолжительный стон вырвался из груди больной.

   - А! вот, верно, теперь посильнее? Ничего! пройдет!... Так ли еще бывает... Вот если б чайку ты напилась, так как рукой сняло бы... Право! Вот кто-нибудь да положил же тебя в больницу, а никто не подумает проведать, не нуждаешься ли в чем... Или бы уж денег оставили тебе... Больничная-то порция, известное дело: с голоду не умрешь, а сыт не будешь - кашица да суп, вот и всё. Ну, а как поотляжет, так оно и того и сего... а чайку-то особенно... Я уж что за человек, а без чаю не могу обойтиться. Не могу, матушка, ей-богу не могу!... Бывало, ничего, и горя мало, покуда не вышла замуж за станционного смотрителя; а уж известное дело, как побываешь в офицерском звании да поводишься с благородными, так и нельзя - и к себе на чашку чаю надо просить. Ведь, бог знает, не што такое, - трава, а приятно. Признательно, однако же, сказать, как поднесли в первый-то раз, пью я да морщусь; так бы и выплюнула в лахань, да совестно. На первый-то раз тошнило, а после-то как слюбилось - хлебом не корми!... Бывало, десять раз в день поставишь для проезжих самовар - пью не напьюсь. Надо сказать, что и доход-то хороший был от чаю, особливо зимой: иной проезжий прозябнет - сам просит; а другого и призадержишь: "Лошадям-то, сударь, еще надо поотдохнуть, сейчас приехали, а покуда бы вы, сударь, чайку испили". Покобянится, да и нечего делать; а мне "лафа".

   Да и то надо сказать, смотрителю в офицерском звании не приходится брать на водку, а как дадут на чай, так отчего не взять? Тут ничего нет неуважительного такого...

   Саломея протянула руку к столу, чтоб подали ей кружку с водой, утолить жар, который пожирал ее; но старуха, надев очки, продолжала вязать чулок и мучить больную рассказами.

   - Вот как вспомнила об чае, так и захотелось, - продолжала она, положив чулок на стол, - уж ты полежи, матушка, одна, а я пойду к фельдшерше, чай уж она пьет.

   Старуха вышла. Саломея снова протянула руку к столу, но некому понять ее желания.

   Медик посещал ежедневно больную, как официальный человек, заботясь единственно о существенной болезни. Он вывел Саломею из опасного положения, но не его дело было заботиться о ее душевной болезни; а тем менее об ее положении. Он приходил, щупал пульс, молча прописывал рецепт, или, кивнув головой, уходил. Слабость ее еще была велика; но слабость может долго продолжаться, слабость пройдет сама собой. Курс лечения кончился, термин для поправления сил прошел - на выписку!... решил медик.

   - Куда ж ее отправить? - спросил дежурный лекарь.

   - Как куда?

   - Ее поместили по приказанию главного доктора; бумаг никаких нет.

   - Так спросить его; или лучше спросить ее самое. Дежурный послал фельдшера объявить Саломее, что она

   назначена на выписку из больницы; а потому, куда угодно ей будет отправиться?

   Саломея посмотрела на фельдшера, опустила голову и ни слова не отвечала.

   - Она тебя не понимает, ведь она французинка. Постой-ко я ее спрошу, - сказала старуха сиделка.

   - Ну, спроси, куда ее отправлять?

   - Послушай-ко, матушка, вот пришел фельдшер сказать, что тебя следует на выписку; так говорит, куда отправлять-то тебя? Родные, что ли, есть?... Или куда на квартиру? где ты жила-то? а?

   - Ах, не мучайте меня! дайте мне умереть! - проговорила Саломея.

   - Зачем умирать, - сказал фельдшер, - вас, сударыня, назначили на выписку... Вы теперь, слава богу, здоровы; а это так еще, от слабости вас тоска берет; да это ничего. Вы извольте, с богом, отправляться теперь домой; слабость сама собою пройдет... Это уж мы знаем.

   И фельдшер вышел.

   - Что? - спросил доктор.

   - Объявил ей, что она теперь совершенно здорова, а потому может отправляться домой.

   - Так в особую-то, на место ее, перевести больную, что давеча привезли.

   - Слушаю, - сказал фельдшер, и вследствие этого приказания в комнату Саломеи вскоре внесли на руках больную.

   - Э! что ж это, куда ж мы положим ее?... Койка-то занята. Призванный фельдшер снова объявил Саломее, что она совершенна здорова и назначена на выписку.

   - Дайте мне умереть! - повторила в ответ Саломея.

   - Никак нельзя-с, - сказал фельдшер, - мы за это в ответе будем.

   После долгих недоразумений, что делать с назначенной в выписку иностранкой, доложили главному доктору. Главным доктор известил об этом доктора, чрез посредство которого она принята была в больницу.

   "Что ж мне с ней делать? - подумал доктор, - куда мне ее девать? Чаров отрекся от нее!... Разве похлопотать, чтоб приняли ее во вновь открытый приют?... В самом деле!..."

   И доктор отправился к одной из дам благотворительного общества, заботами которой открылся новый приют для бедных. К счастью, в приюте на двенадцать кроватей оставалось еще одно вакантное место, в отдельной комнате, где помещена была уже одна дряхлая старушка.

   - Мавра Ивановна, вот и вам привезли сожительницу, - сказала старушке на другой день после этого женщина, прислуживавшая в приюте.

   - Что, Дарьюшка?

   - Привезли какую-то, на пустое место, к вам, Мавра Ивановна, - крикнула на ухо старушке женщина.

   - А! Ну что ж, и слава богу, мне все-таки веселее будет... Чай, мой Васенька ей не помешает, - проговорила старушка, поглаживая старого кота, который лежал у нее на коленях.

   - Вот сюда, - сказал вошедший доктор, за которым вели под руки Саломею, - вам будет здесь спокойнее... Об вас приложат все возможные заботы... Я буду навещать вас...

   Саломею посадили на кровать; она обвела кругом взорами и молча прилегла на подушку. Доктор поклонился и вышел.

   - Нездоровы, верно, сударыня? - сказала старушка, смотря с состраданием на Саломею, - дай бог здоровья добрым людям!... Не покидают нас бедных!...

   Воображая, что Саломея заснула от утомления, старушка замолкла, взяла со столика святцы, надела очки и стала всматриваться в буквы и читать про себя.

   - Где это я? - вскрикнула Саломея, очнувшись вдруг из забывчивости.

   - В приюте, сударыня, - отвечала старушка, положив святцы, - не привыкли еще; как быть-то!... Бог дает, бог и отнимав!, за грехи наши... Да не оставляет же он нас, милосердный отец, на совершенную гибель! посылает добрых людей в помощь... Помолимся ему!...

   И старушка перекрестилась, обратясь к образам в углу. Саломея посмотрела на нее. Но из разбитой ее души испарился дух веры в жизнь. Мутный, погасший взор ее как будто спрашивал старушку: зачем?

   - Охо-хо, - продолжала старушка, - вы, сударыня, верно жили в полном довольствии и всякой роскоши... Да вдруг наказал бог невзгодьем?... Вот и я думала жизнь кончить, не потяготив собой людей... Да господь не судил!... Бывало плохое время; сожителя своего, Ивана Леонтьевича, без копеечки похоронила; думала уж по миру идти; да по милости божией вышла царская милость - половина мужниной пенсии... сто рублев в год. Чего ж еще больше, особенно при милостях и при благорасположении добрых людей. Вот примером сказать, жаловала меня очень статская советница Софья Васильевна Бронина... Да две ее дочки: Саломея Петровна...

   Раздавшееся глухое восклицание прервало рассказ старушки.

   . Сидевшая на кровати с склоненной головой Саломея упала без чувств на пол.

   - Что с тобою, сударыня! - вскричала, испугавшись, старушка; и хотела было, по чувству сострадания, броситься на помощь, но не могла. - Господи! И сил-то уж нет привстать с места, помочь человеку!... Дарьюшка!

   - Что вы, Мавра Ивановна?

   - Ох, помоги скорей! без памяти упала!

   - Владыко ты мой! - привезли совсем больную женщину! - сказала Дарья, приподнимая Саломею на постель. - Скорей бы надо дать знать частному лекарю: он, чай, велит ее отправить в больницу.

   - Больна, больнехонька! - проговорила старуха.

  

  

   Порочные чувства - болезненное состояние человека, сильная лихорадочная раздражимость сердца, которая во время внутреннего жару бросает его в воду, а во время озноба в огонь. Часто вместо того, чтоб подать помощь вначале, покуда привычка к потрясающим ощущениям не вошла в природу, вместо участия корят больного за болезнь. Он теряет надежду на участие и помощь; но как человек, он чувствует потребность в спасении и сам себя лечит по ганнемановой системе: similia similibus curantur; хочет изгнать клин клином и изгоняет недоброе чувство недобрым, злое злым. Клина из живого тела не выбьешь клином; вместо одного клина завязнет только другой клин; избегая одного проступка, бедняк впадает в другой проступок. Но часто болезнь, совершив круг, проходит сама собою, и сознание себя восстановляет силы; и часто болезнь, истощив силы духа и тела, бросает человека на жертву отчаянию; но, бессильный, он еще хочет искупить жизнь и жаждет наказания - не искупит ли оно его.

   Дмитрицкому надоело, тяжко стало жить скитальцем, бродить тенью, прятать себя от людей.

   - Вот, - сказал он сам себе, сидя на нарах в подпале, окованный и по рукам и по ногам, - верно, этого не избежать никакому мудрецу в жизни: не железо, так болезнь прикует к нарам!... Что, брат Вася? Ведь здесь ты на своем месте, причалил к берегу!... Кто здесь свесит человеческую твою природу с наживной, звериной. Правда, что ты не диким был зверем, да и не дворовой скотиной. Но тебе, может быть, не нравится эта существенность? Ты, может быть, желаешь, чтобы оковы вдруг спали с тебя? хочешь свободы, воли, неги, роскоши гарема, толпы друзей и приятелей, рабов и рабынь, хочешь вина, хочешь поставить трильон на карту, обыграть всех беспутных, мотов, скряг и жил, чтоб облагодетельствовать все бедное человечество?... Все это можно, Вася, только пожелай, усни крепким богатырским сном - во сне, чего хочешь, того просишь, и все дастся и удастся тебе. Спи, друг! Если не спится, то покати перед собою колесо или морские волны; вообрази, что ты опускаешься на дно добывать земное счастие, и ты непременно заснешь!

   Дмитрицкий зевнул и в самом деле заснул крепким сном. Поутру его разбудили, чтоб вести к допросу. Он проснулся смутен.

   - Фу! какой сон! - проговорил он, - хуже бессонницы в тюрьме и в оковах!...

   - Ну, очнулся ли? марш! - крикнул солдат.

   - Насилу очнулся!... Прескверный, брат, сон!...

   - Что, казнили, что ли, тебя во сне?...

   - Нет, мне снилось, напротив, что я казню людей, да и спрашиваю: как же это так! ведь наперед меня надо казнить? "Ничего, - мне отвечают, - это так следует; придет и твой черед; явному явное, тайному тайное, наружному наружное, а внутреннему внутреннее; так уж следует по закону".

   - Да, да, да, толкуй, - сказал солдат, - вот дадут тебе припарку!

   - Что ж делать, брат, уж это, верно, так следует по закону, - сказал Дмитрицкий, приподняв оковы на ногах за привязанную к ним веревочку, чтоб они не волоклись по земле и не мешали идти.

   Его привели в присутствие. Присутствующие взглянули на его одежду, на его наружность, которая не похожа была на разбойничью, подивились и стали допрашивать.

   Странные, равнодушные ответы его еще более привели всех в недоумение.

   - Кто ты такой?

   - Право, сам не знаю теперь, кто я такой, - отвечал Дмитрицкий.

   - Из каких мест ты родом?

   - Я не на месте родился, а дорогой,

   - Ты ли Трифон Исаев?

   - Я ли Трифон Исаев? Хм! Ну, нет, Трифоном Исаевым я никогда не был, - отвечал он усмехаясь.

   Не добившись из ответов Дмитрицкого толку, его поставили на очную ставку с пойманными разбойниками, но и они дивились, смотря на него, и не признали своим атаманом.

   - Кто ж ты такой? - спросили его снова.

   - Кто взял меня и представил сюда, тот, вероятно, должен знать это, - отвечал Дмитрицкий.

   - Послать за Петром Фадеевичем Куминым. Усатый сыщик, поймавший разбойников, явился.

   - Господин Кумин, этот человек говорит, что вы знаете его, - сказал один из присутствующих.

   Кумин смутился.

   - Да, я узнал его, - отвечал он, - но не верю глазам своим... кажется, если не ошибаюсь, господин поручик Дмитрицкий, мы служили в одном полку.

   Все присутствующие с новым удивлением взглянули и на Кумина и на Дмитрицкого, который равнодушно осматривал Кумина.

   - Каким же образом вы представили этого человека за атамана пойманных разбойников?... Что это значит?

   Кумин оробел от этого вопроса.

   - Извините... Ей-ей, понять не могу, каким это образом случилась такая неосторожность... Ночью, в суматохе...

   - Самым простым образом, - перервал Дмитрицкий, - схватили меня за атамана разбойников, вот и все.

   - Ошибка... Простите меня! - прибавил Кумин, обращаясь к Дмитрицкому.

   - Хм! если ошибка, так ошибка в фальшь не ставится, - отвечал Дмитрицкий.

   - При вас были бумаги и имущество? - спросил один из присутствующих.

   - Без сомнения, что все было; но я не знаю, куда это все девалось.

   - Все это будет отыскано, - сказал Кумин, - вы, господин Дмитрицкий, имеете полное право на меня жаловаться начальству; я за ошибку буду отвечать... меня отрешат от должности, но по старому товариществу...

   - О, не беспокойтесь, и не подумаю жаловаться, но я желаю знать, что вы будете со мной теперь делать? - спросил Дмитрицкий.

   - Вы свободны, - сказали присутствующие, приказав снять оковы с Дмитрицкого, - вы так снисходительны к непростительной ошибке господина Кумина. Но каким же образом мы сделаем, чтоб это происшествие не дошло до начальства?...

   - Если они не изъявляют претензии, так мне только стоит переменить рапорт, - сказал Кумин.

   - А если это как-нибудь откроется? Кто ж нам поверит, что мы отпустили господина поручика Дмитрицкого, а не атамана разбойников? Нет, этого дела так решить нельзя.

   - Если они прощают меня, за что же вы хотите меня погубить? - сказал Кумин.

   - Каким же образом поступить иначе? Особенной ответственности, впрочем, нельзя вам ожидать, тем более что ответчик претензии не изъявляет... Доставьте только нам бумаги, а их возьмите на поруки.

   - Странная путаница, - сказал Дмитрицкий, - но во всяком случае сам я распутывать не буду.

   - Не угодно ли вам побыть покуда у меня, господин Дмитрицкий? - сказал Кумин.

   - Отчего ж не так; готов быть там, где прикажут; мне все равно.

   - Вы сердитесь на меня; но сами посудите: решился ли бы я сделать что-нибудь неприятное бывшему товарищу?

   - О, помилуйте, я знал вас всегда за отличного человека, - отвечал Дмитрицкий.

   - Что только вам нужно, я всем готов служить вам...

   - Покуда ничего не нужно: разве только арестантскую порцию хлеба, мне хочется есть.

   - Сделайте одолжение, не корите уж меня... сию минуту мы позавтракаем, как следует, и по старой памяти выпьем бутылочку шампанского.

   - "Вот, нежданно негаданно, навязалась старая- память!" - подумал Дмитрицкий, которого Кумин привез в свой дом, поместил в свой так называемый кабинет, нарядил вместо заскорузлого от грязи длинного сюртука в свое пальто и представил жене своей, как старого приятеля, которого спас от напавших на него разбойников.

   - Ах, как это ужасно! - проговорила бледная луна, водруженная на тощий стан, приседая перед Дмитрицким и прося его садиться.

   - Домна Яковлевна, надо чего-нибудь нам позавтракать, знаешь, питательного, да бутылочку упоительного.

   - Прикажи, пожалуйста, сам, - отвечала торопливо супруга Кумина, всматриваясь в Дмитрицкого. - Ах, боже мой! - продолжала она, - как ваша наружность мне знакома!... Никак не могу припомнить, где мы встречались?...

   - Да, и мне знакома ваша наружность, - отвечал памятливый Дмитрицкий, узнав в Домне Яковлевне деву-поэта, которую он видел на литературном вечере у Михаила Памфиловича Лычкова, - позвольте... именно; мы встречались с вами в Тамбовской губернии! кажется, так?

   - Ах, нет, я в Тамбовской губернии никогда и не бывала; я с малолетства жила все здесь.

   - Здесь? Не понимаю: здесь я в первый раз. Но удивительное сходство с вами. Такая же счастливая наружность, которую нельзя забыть, такое же что-то поэтическое, восторженное в лице, во взорах, во лбу и даже вот в этих местах, - сказал Дмитрицкий, обводя рукою оконечности губ, которых у Домны Яковлевны совсем не было, но оконечности разреза рта склонились как у нюни книзу и, как известно, выражали желчную кислоту.

   - Это удивительно! кто она такая?

   - Одна девушка.

   - Занимается поэзией?

   - О, как же! удивительная способность писать стихи! Представьте себе: возьмет и напишет прямо из головы! Я и не видывал!

   - Ах, да как же иначе; это и составляет доказательство таланта. Я сама пишу очень быстро, почти начисто, без поправок. Например, я написала целую поэму недели в две, не больше.

   - Ай, ай, ай, какая у вас способность! и это просто как нипочем?

   - Мне ужасно как легко достаются стихи.

   - Ай, ай, ай, - повторил Дмитрицкий, - я не знаю, уж это век такой, что родятся непостижимые таланты; а если не век, так какая-нибудь особенная причина?

   Домна Яковлевна не успела еще обдумать ответа, как появился ее муж с бутылкой в руках перед взводом лакеев и девочек, которые торжественно несли подносы, судки, блюда, блюдечки и все, что могло относиться к завтраку.

   - Покорнейше просим, дорогой гость! - сказал он, распоряжаясь уставкой всего на стол и наливая кюммелю.

   Дмитрицкий не заставил повторять просьбы.

   - А ты что ж, душа моя? - сказал Кумин жене своей, - ты что-нибудь бы скушала?

   - Ах, подите! - проговорила Домна Яковлевна, которая держала уже перед носом какую-то тетрадку и, прищурясь, всматривалась в написанное.

   - Как она у меня пишет стихи, Василий Павлович, если б вы знали, - продолжал Кумин, поднося старому товарищу шампанского, - извольте-ка выкушать!... каково?

   - Я еще ничего не прочитала, а ты уж хвалишь! - проговорила Домна Яковлевна, читая что-то про себя.

   - Я что-то читал ваше в печати. Кажется, поэма? Позвольте... начинается:

  

   "В одной из деревень губернии Тамбовской..."

  

   - Неужели? напечатано? - вскричал Кумин.

   - Ах, я и сама не знала, что уже напечатано, - сказала, вспыхнув от удовольствия, Домна Яковлевна, - я давно послала в "Библиотеку для чтения"... и только теперь напечатали! Какая неисправность! Поезжай, пожалуйста, Петр Фадеевич, достань "Библиотеку".

   - Сейчас, сейчас; кстати, мне надобно ехать отыскать их бумаги и вещи...

   - В котором номере помещена моя поэма?

   - Не припомню, - отвечал Дмитрицкий, - но мне кажется, что она помещена не в "Библиотеке для чтения", а в каком-то другом месте.

   - Где же?... Это удивительно! Пожалуйста, припомните!

   - Право, не припомню.

   - Петр Фадеевич, надо пересмотреть все журналы! я съезжу сейчас же сама в книжную лавку!...

   И Домна Яковлевна крикнула, чтоб скорее подали ей шляпку и манто.

   - Помилуй, душа моя, мне надо самому сию минуту ехать, отыскать их бумаги и вещи... по горячим следам...

   - Я сию минуту ворочусь, успеете, - проговорила торопливо Домна Яковлевна, надевая шляпку.

   - Помилуй!... Мне никак теперь нельзя дать тебе лошадей!... Мне самому нужно!

   - Пустяки, пустяки!... Подавай манто!

&nbs