Вельтман Александр Фомич - Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея

мея приведена была в дом его благородия для шитья белья. Сначала посадили было ее работать в так называемую девичью, а правильнее бабью; потому что Катерина Юрьевна никогда не держала у себя в доме девок, зная, что этот народ балуется; но когда сама Катерина Юрьевна вышла в девичью и взглянула на Саломею, то тотчас же отдала приказ посадить ее работать в мезонине.

   Щепиков, возвращаясь из полиции домой, вошел к себе не с парадного подъезда; но, считая необходимым заглянуть по хозяйственной части в конюшню, в сарай и в людскую, вошел со двора через кухню и девичью. Тут он приостановился и спросил у старой Маланьи:

   - А где ж колодница, которую привели из острога шить белье?

   - Барыня приказала посадить ее в мезонине, - отвечала Маланья.

   - А! а для чего?

   - Да кто ж здесь будет стеречь ее? А там запер дверь снаружи и стеречь нечего.

   - Да, конечно, - сказал Щепиков, подумав что-то.

   Этот мезонин был не что иное, как светелка на чердаке, ход из сеней. Здесь обыкновенно вешали сушить белье. Окно светелки выходило не на улицу, а на сторону к каменной высокой стене, которая разделяла деревянный одноэтажный дом, занимаемый городничим, с заездным двухэтажным домом. Против светелки были два окна, и расстояние так было близко, что обитатель светелки мог разговаривать шепотом с постояльцем, занимающим на постоялом дворе комнату для ночлега проезжих, откуда можно было наслаждаться видом и светелки и крутой деревянной крыши, которая проросла мохом и уподоблялась зеленому лугу на скате горы.

   По приказу барыни, Маланья, что-то вроде ключницы и ларечницы в доме, отвела Саломею наверх и омеблировала светелку стулом с перевязанными ногами и старым матрасом, который за негодностью, съеденный молью, валялся на чердаке.

   - Работай себе, мать моя, тут тебе будет хорошо; уж все не то, что в тюрьме. Как смеркнется, я тебе и поужинать принесу.

   Поселив таким образом Саломею, Маланья вышла, приперла дверь, наложила пробой и заткнула колышком.

   Среди людей человек самый несчастный как-то всегда спокойнее: наружные впечатления чувств развивают думы, которыми питается горе. В кругу веселых печальный смотрит на них, или удивляется с сожалением нелепой их радости, или завидует им, или презирает их, забывая самого себя; в кругу заботливых, хлопотливых, суетливых, дорожащих каждым мигом жизни, человек, потерявший цену жизни, опять-таки смотрит на суету сует, думает: "Чего эти люди хотят, чего ищут?" - и забывает себя. Но в уединении все чувства сосредоточены в самом себе, нет для них развлечения; нет пищи взору видеть, уху слышать, нет настоящего; куда ж скрыться от пустоты, как не в прошедшее и не в будущее? В прошедшем пища - горе воспоминания, в будущем - тоска ожидания.

   Оставшись наедине, Саломея не могла приняться за работу, она бросилась на матрас с отчаянием и лежала как беспамятная. Настал вечер, дверь отворилась, вошла Маланья с чашкой.

   - А ты уж спишь? На-ко щец.

   - Благодарствуй, мне не хочется есть.

   - Ну, как изволишь, спи себе. Маланья вышла и приперла дверь.

   Саломея рада была бы забыться, но не могла; ей душно, она мечется, срывает с головы платок, открывает окно, садится подле, и мысли ее полны отчаяния, глаза вымеряют высоту. Посреди тишины послышался колокольчик, все ближе и ближе, и вот коляска остановилась подле заездного дома. Поднялся говор и шум; это развлекло Саломею, она прислушивалась; но вскоре все снова утихло, кругом тишина; Саломея снова предалась мыслям; облокотясь на окно и склонив на ладонь голову, она смотрит на яркую луну, которая, кажется ей, быстро катится по волнам облачков. Вдруг одно окно заездного дома против светелки с шумом растворилось, и отдернулась занавеска.

   - Фу, жара, духота какая! скверность! - раздался голос в окне.

   Саломея вздрогнула. Этот голос был очень знаком ей.

   - Фу! Что за гадость эти городишки с своими растеряциями! Хоть бы из окна окатило свежим воздухом! - продолжал, высунувшись из окна, какой-то мужчина, в котором трудно было не узнать Дмитрицкого. Он сдернул с головы парик и начал им прохлаждать себя как веером.

   Саломея устремила на него глаза, и вдруг взор ее дико загорелся, бледное лицо жарко вспыхнуло, из взволновавшейся груди готово было вырваться восклицание; но она как будто подавила в себе женскую слабость, задушила звук и сжалась, припала как тигрица, чтоб одним прыжком прянуть на близкую жертву. Выкатившаяся луна из-за тучи осветила слегка Саломею. Дмитрицкий заметил ее. В окошечке терема горячее женское личико, пламенные очи, распавшиеся по открытым плечам волоса... все это озарено луною - воображение разыгралось. "Чудо!" - подумал он и послал рукой поцелуй.

   - Это он, он! - прошептала Саломея с злобною радостью, - не узнал меня!

   Она поотдалилась немного от окна.

   - Куда ж ты? душенька! хорошенькая! о ты, кто бы ты ни была, простая смертная или богиня. Послушай! я перепрыгну к тебе!

   Саломея не сводила глаз с Дмитрицкого, дрожащие уста ее как будто шептали:

   - Поди, поди сюда, блаженство мое! Поди сюда, низкая душа! Я обовьюсь около тебя змеей, я задушу тебя в своих объятиях!

   - А! что говоришь ты? - продолжал Дмитрицкий, давая знак руками, что он во что бы ни стало, а преодолеет все преграды, разделяющие его с таинственной заключенной в тереме красавицей. - Можно? Ты одна?

   Саломея кивнула головой.

   "Наша! - подумал Дмитрицкий, и, вымеряв глазом расстояние окон, он также кивнул головой и подал знак: - "Сейчас же буду твой!"

   Потом, задернув занавеску, крикнул:

   - Эй! молодец! я на этом проклятом диване с клопами спать не буду; принеси мне две доски и положи на стульях.

   - Да будьте спокойны, ваше сиятельство, клопов у нас не водится, - сказал трактирный молодец.

   - Что велят, то делай! - крикнул Дмитрицкий.

   - Есть доски, да длинноваты.

   - Ну, тем лучше, неси!

   Длинные доски были принесены и положены на стулья. Черномский, или, вернее, Желынский, в должности Матеуша, стал стлать постель.

   - Да ну, скорее! я, мочи нет, спать хочу.

   - А пан заказал ужин.

   - Не хочу, ешь сам. Ступай.

   - А раздеваться, пан?

   - Не буду; так лягу, чтоб не заспаться. Ступай!

   Желынский вышел, а Дмитрицкий торопливо отдернул занавеску, послал поцелуй к таинственной деве и принялся потихоньку, без стуку, разбирать постель. Одну доску перекинул он мостом чрез пространство между окном и забором, с другой отправился по этому мосту и устроил переправу до окна светелки:

   Саломея затрепетала, когда он прыгнул в окно и тихо проговорил:

   - Душенька!

   В это самое время Щепикова мучила бессонница; он приподнялся тихонько с ложа, на котором покоилась уже добрым сном Катерина Юрьевна; но она была чутка.

   - Куда ты? - спросила она сквозь сон.

   - Никуда, душа моя, спи! - отвечал Щепиков, надевая халат.

   И он пошел дозором; выбрался в сени и потом, едва дотрогиваясь до ступеней, на четвереньках, как кошка, взобрался по крутой лестнице на чердак, сделал несколько шагов к светелке и вдруг присел от ужаса,

   - Чудо, роскошь, восторг! да ты просто наслаждение! - раздавалось там вполголоса.

   - Постой, постой! - послышался женский голос.

   - Чего стоять, радость моя...

   - Постой! - И вдруг что-то грохнулось с страшным стуком, и задребезжало разбитое стекло.

   - Что ты это? - кто-то вскрикнул.

   - Ничего, - отвечал женский дрожащий счастием и блаженством голос, - я только сбросила доску!...

   - Ах, безумная! что ты сделала! Как же я отсюда выйду?

   - Зачем уходить? Ты не уйдешь отсюда, не оставишь меня! Теперь ты мой, душа моя, друг мой! Обними свою богиню, ласкай... а я вопьюсь в тебя!...

   - Ах, черт, да это в самом деле богиня или безумная!

   - Куда? Нет, я тебя не пущу! Не пущу, жизнь моя!

   - Прочь! вцепилась когтями! с ней не сладишь!

   - Какое счастие! Какое благо!

   - Тс! Что ты кричишь! Ах, проклятая!... Кто-то идет!...

   - Ничего!... Это шум... Это сюда идут... Куда? Нет! Ни шагу от меня! Теперь ты мой!

   - Шутки!

   - Нет! Не шутки!... Я блаженствую, пользуюсь минутой счастия, обнимаю тебя, целую!

   - Караул, караул! - закричал Щепиков, услышав страшную борьбу и крик, поднявшийся в светелке.

   - Идут... Пусти, дьявол!

   - Нет! не пущу!... Мои руки крепче оков, они так и окостенеют! Чувствуешь ли ты колодку на шее?... Это я, твоя Саломея, любовь твоя...

   - Саломея?... о... проклятая! демон!

   Между тем как эта сцена происходила в светелке, весь дом поднялся уже на ноги. Доска, которую Саломея столкнула с окна светелки, ударилась концом в окно спальни, где покоилась Катерина Юрьевна. Она вскочила с испугом, хватилась мужа - его нет, подняла крик, выбежала в девичью, перебудила своих баб, послала будить людей и дворню, послала в полицию; а между тем ходит со свечой по всему дому и ищет мужа, - внизу нет.

   - Посмотри-ко в светелке! - говорит она Маланье, - ведь там колодница?

   - Там, сударыня.

   И вслед за Маланьей Катерина Юрьевна взбирается на лестницу, а Щепиков навстречу.

   - Что это такое, сударь? Это что?...

   - Караул! Людей сюда! Послать в полицию! - кричит Щепиков, - скорее!

   - Слышишь? - раздался громкий голос Саломеи в светелке, слышишь, - "Людей, полицию!" Нас хотят разлучить!...

   - Сюда, сюда! - кричит снаружи Щепиков. Отворяй светелку!

   Дверь отворилась; несколько полицейских солдат, а за ними Щепиков, жена его, люди вошли1в светелку.

   - Помогите! - вскричал Дмитрицкий, около шеи которого обвилась Саломея, как змея, - помогите, безумная душит меня!

   - Берите их, берите! - кричит Щепиков.

   - Позвольте, - сказал Дмитрицкий, освобождаясь от Саломеи, - я граф Черномский, остановился подле, окно против окна; вдруг вижу эту безумную, которая кричит: "помогите, помогите!" Я думал, что пожар, бросился в окно, спасать ее...

   - Не верьте, не верьте сказкам! Это мой любовник, душегубец! Мы вместе с ним грабили и душили людей! - вскричала Саломея.

   - Вяжите им руки! - вскричал Щепиков.

   - Позвольте, - сказал Дмитрицкий, - справьтесь в заезд-ном доме, там мой экипаж и человек, я в ночь приехал...

   - Тащите его в полицию! - вскричал Щепиков.

   - А эту-то, а эту-то? - вскричала Катерина Юрьевна, - здесь оставить, что ли? Вяжите и ее, тащите и ее вон!

   - Постой! Обыщите его! - сказал Щепиков своей команде.

   Приказание городничего тотчас же было исполнено; десять рук полезли шарить по карманам и, вынув бумаги и" довольно толстый конверт, передали городничему.

   - Теперь я спокойна, мы неразлучны с тобой! - проговорила, задыхаясь, Саломея, когда ее повели вместе с Дмитрицким. Глаза ее пылали, лицо горело; с распущенными, разбросанными волосами она казалась безумной.

   - Вы будете отвечать! - сказал Дмитрицкий Щепикову.

   - Хорошо, приятель! - отвечал Щепиков.

   Саломею и Дмитрицкого с связанными руками препроводили в полицию. Допрос отложен был до утра, а до допроса сонные будочники толкнули их в арестантскую избу с разжелезенными окнами и заперли.

   На нарах лежало несколько колодников в оковах и без оков. Так как прибыль постояльцев была не новость для них, то они сквозь сон взглянули на прибылых и захрапели снова.

   На бледном лице Саломеи выражалось то злобное равнодушие к судьбе своей, которое составляет противоположность отчаянию.

   - Я теперь вполне счастлива! - сказала она, садясь на пустое место нар. - Мое желание исполнилось, я опять с тобой!...

   - Проклятая баба! - отвечал Дмитрицкий, ложась на нары, - попутал черт связаться!

   - Не черт, мой друг, а пламенная любовь, - сказала спокойно, но язвительно Саломея, - ты слишком был ветрен, я тебя опутаю оковами любви.

   И она потрясла оковами, лежащего подле нее колодника.

   - Молчи, проклятая баба! я спать хочу!

   - Спи, дитя мое, я убаюкаю тебя, спою колыбельную песню.

   И Саломея запела:

  

   У кота ли, воркота,

   Колыбелька хороша!

  

   - Вот чертов певец явился! - проговорил один из колодников.

   Саломея еще громче запела; она, казалось, была очень счастлива, и ей как будто невольно пелось.

   - Я заткну, брат, тебе глотку! - крикнул опять сквозь сон колодник, подле которого сидела Саломея.

   - Не тронь ее; пьяную бабу не уймешь, как расходится, - прохрипел другой.

   Дмитрицкий, казалось, крепко спал.

   - Уснул, - сказала Саломея, - ты спишь, мой друг? - И она подошла к Дмитрицкому, дернула его за рукав.

   - Послушай, ты спишь?

   - Поди ты прочь! бес! - вскричал он, очнувшись.

   - Ну, спи, спи! я тебя не беспокою; я буду гонять мух от тебя; здесь тьма мух. Ш-ш!

   - Пьфу, черт какой! - вскричал Дмитрицкий, соскочив с нар.

   - Что ж ты не спишь, друг мой? Может быть, тебе жестко лежать? Ничего, можно привыкнуть.

   - Послушай, Саломея Петровна, знаешь ли что? - сказал Дмитрицкий.

   - Что?

   - Ты очаровательное существо; ей-ей! Я от тебя всегда был в восторге, а теперь еще более. Я вполне понимаю тебя: в тебе не просто человеческая природа... Постой, постой, дай кончить!... Я не шучу. Знаешь ли что?

   - Что? - спросила презрительно Саломея.

   - А вот что: между животными есть ядовитые животные, между растениями ядовитые растения, так и между людьми есть чертовы зелья, которые всё отравляют; понимаешь?

   - А ты что такое?

   - Я? я антидот ;то же, да не то: ты similia, а я similibus ...

   - Ледяная душа! холодное существо! - вскричала Саломея, - ты погубил меня!

   - Погубил? Чем? Будто ты погибла? напротив, ты лучше стала, чем была, ты усовершенствовалась!

   - Забавляйся моим несчастьем, злодей. Но и тебе выхода отсюда не будет! Я тебя скую в железо, наряжу в колодки.

   - Э, помилуй, еще молоды; износим и эти наряды; да что об этом говорить, расскажи лучше, каким образом ты здесь очутилась, а?... Да, впрочем, догадываюсь...

   В это время двери сибирки отворились, и слова Дмитрицкого были прерваны солдатами, которые вошли выгонять колодников на работу.

  

  

   В то время, когда поднялся шум в доме городничего, Желынский, или, все равно, грабе Черномский, исправлявший должность Матеуша, только что стал трудно засыпать в комнате, рядом с занимаемой Дмитрицким. С тех пор как случилось с ним страшное превращение из пана грабе в камердинеры, строгий пан Дмитрицкий держал его в руках и так заботился искоренить из него вельможную спесь, вселить повиновение и расторопность, что в продолжение дня не давал ему минуты на думу о своей горькой участи. Ложась спать, утомленный, он также не мог ни о чем думать, потому что все члены его, исключая двух рук, привыкших метать банк и загибать углы, изнеженные беспечной жизнью, требовали покоя и сна. Таким образом в самое короткое время из шулера он обратился в скверного лентяя слугу. Боясь зоркого глазу и пистолетов Дмитрицкого, он забыл и думать о возврате прав своих на дипломы пана грабе и на приобретенный картежными плутнями капитал иначе, как чрез женитьбу на сестре Дмитрицкого. Понимая нрав Дмитрицкого, он ему верил и вполне успокоился в ожидании приезда в Путивль.

   Ложась спать на постоялом дворе, мнимый Матеуш размечтался об этой женитьбе.

   - Моя стара пани Желынска не мыслит и не гадает, что я женюсь на панне Наталии! Женюсь себе, и кончена речь! Го! Что ж тут такого? То не женатый пан Желынский женится, а холостой пан грабе Черномский. Пан Желынский уж стар; а пан грабе, когда перукарж уладит парик и умастит перфумами , - просто юноша...

   Когда внезапный грохот и посыпавшиеся стекла прервали эти мечты, Желынскому показалось, что все это случилось в комнате Дмитрицкого.

   - Панна матка бога, что там такое! - проговорил он с ужасом, вскочив с ложа своего. - Пане, а пане! Спит пан?

   Ответу нет.

   Желынский попробовал, заперты ли двери; двери свободно отворились. Боязливо взглянув в комнату, освещенную луной, он заметил, что пана нет, постель разбросана, в отворенном окне доска, на столе парик грабе Чериомского, часы и пистолеты.

   Боязливо Желынский осмотрелся снова кругом; послышавшийся шум в соседнем доме заставил его вздрогнуть и отступить к дверям; но вдруг, как кошка на мышь, он бросился на парик, нахлобучил его себе на голову, схватил пистолеты, часы и стоявшую в головах постели шкатулку, и начал кричать:

   - Караул, караул! ратуйте! хозяин! кто тут есть?

   Хозяйка прибежала прежде всех со свечой, но, встретив в дверях Желынского, плюнула и побежала назад, с криком:

   - Ах ты, страм какой! Да что он, с ума, что ли, сошел! Хозяин, ступай, что там приключилось ему!

   - Что вы, батюшка, что с вами?

   - Беги в полицию, хозяин! Дай знать, что мошенник Матеуш хотел убить меня и обокрасть... Меня, графа Черномского, слышишь? Скорей ловить его! Скажи, что он ограбил меня!... Слышишь? А вы, ребята, подите сюда, стерегите меня и мои вещи! Ищите мошенника! Он где-нибудь спрятался!... Он убьет меня!

   Хозяин побежал в полицию, а между тем 'Желынский, обставив себя народом и повторяя: "Держите его, разбойника, если откуда-нибудь покажется, я вам дам красненькую на водку", - с жадностью осматривал все ящики своей шкатулки и в то же время, вытащив из сундука новую пару платья, одевался в щегольской фрак.

   - Так и есть: тут нет моих бумаг и нескольких тысяч денег! Ах он, бестия!... Стойте, братцы, не уходите никуда! красненькую вам... слышите?

   - Слышим, ваше сиятельство, - отвечали работники постоялого двора, обращаясь к сбежавшимся проезжим ямщикам. - Вы, братцы, ступайте себе, вы не здешние!

   - Так что ж что не здешние! Его сиятельство не вам одним посулил; да мы еще прежде вас поспели на помощь, вот что...

   - Смотри-ко-сь! а черт вас просил! Ступай, говорят, здесь вам не место!

   - Куда ты их гонишь? - вскричал Желынский.

   - Да вот, что им делать здесь, это не наши, а проезжие.

   - Нет! никто не смеет уходить, покуда полиция не придет!

   - Да вот квартальный.

   - А! вы господин квартальный? Очень рад!... Прошу вас засвидетельствовать, что мой человек, Матеуш, каналья и пьяница, обокрал меня и ушел... вот в окно, изволите видеть? Хотел было убить!

   - Такс, - отвечал квартальный, - действительно! Он пролез в светелку к господину городничему; и тут должна быть стачка с женщиной, с колодницей... она ему помогала... это уж верно; я уж теперь понимаю!...

   - С какой женщиной?

   - С одной-с, нам она известна.

   - Так сделайте одолжение, надо скорей в погоню; мошенник ограбил меня, хотел убить, унес бумаги мои и деньги...

   - За кем в погоню-с?

   - За этим разбойником, Матеушом.

   - Не беспокойтесь, пойман-с.

   - Как пойман?

   - Пойман вместе с женщиной; они и городничего хотели обокрасть, да подрались, извольте видеть, и произвели шум; а дозорная команда и нагрянула... Пойхмали-с! Извольте, ваше сиятельство, подать в полицию объявление...

   - Объявление? - проговорил Желынский, не понимая, что за благодетельная судьба вытащила Дмитрицкого в окно прямо в полицию.

   - Как же-с, - продолжал квартальный, - объявление, что вот так и так, о чем градскую полицию и объявить честь имею... Просто-с; а уж там наше дело.

   - Да это протянется бог знает сколько времени, а мне надо завтра чем свет ехать!... Нельзя ли теперь же отобрать у него бумаги и деньги...

   - Все отобрано-с, хранится у господина городничего; уж до завтра; теперь невозможно.

   - Ах, досада какая!

   - Никак нельзя, ваше сиятельство.

   - Так позвольте, я сейчас же напишу объявление; только я не знаю формы.

   - Да не угодно ли, я напишу, ваше сиятельство.

   - Сделайте одолжение; вот вам бумага и чернила.

   - Извольте сказать приметы вашего человека или, лучше всего, пожалуйте паспорт его.

   - Паспорт? Паспорта нет.

   - Как же, ваше сиятельство, беспаспортного держать у себя?

   - Нет, не то, я хотел сказать, что и паспорт он унес вместе с моими бумагами.

   - Так позвольте приметы, имя и прозвище.

   - Имя - Матеуш, то есть Матвей, а прозванье его я не упомню... я в самый день отъезда нанял его в Киеве.

   - Без прозванья нельзя-с.

   - Кажется... Дмитрицкий... именно! Матвей Дмитрицкий, лет тридцати, белокур, чист лицом, глаза серые, нос правильный...

   - Нос правильный... росту... кажется, среднего; теперь что именно снес со двора?

   - Бумаги, паспорт и подорожную на имя мое, то есть на имя графа Яна Черномского; пачку денег около трех тысяч... да в кошельке золотом червонцами более тысячи...

   После долгих переспросов и повторений объявление было написано, Желынский подписал его и вручил квартальному с просьбою поскорее доставить ему бумаги и деньги.

   - Это, ваше сиятельство, зависит от господина городничего, - сказал квартальный и удалился.

   Все это происшествие Желынскому казалось сном; он простирал глаза, смотрел на себя в зеркало, отворял несколько раз шкатулку, при малейшем шуме хватался за пистолеты и становился в позицию против дверей и в этом тревожном состоянии пробыл до утра. Долго ломал себе голову соображениями", каким образом Дмитрицкий исчез из комнаты и очутился в полиции за воровство, Желынский, наконец, решил, что что-нибудь да не так; невозможное дело, чтоб Дмитрицкий вылез сам из окна и пойман был в воровстве... пустяки! Верно, воры влезли в окно, задушили Дмитрицкого, вытащили вон и куда-нибудь запрятали, чтоб отклонить подозрение от грабежа и чтоб местное начальство при исследовании события сделало заключение, что в ночь на такое-то число такой-то пан грабе Черномский.неизвестно почему скрылся чрез окно такого-то постоялого двора и ныне неизвестно н находится; в городе же его по обыске не оказалось.

   "Именно так! - утвердительно решил Желынский, - в полиции не он, а какой-нибудь из пойманных воров. Но тем лучше, - подумал он, - лишь бы отыскались бумаги и деньги".

   Часов в девять утра явился снова квартальный и просил пожаловать его сиятельство в полицию для удостоверения по форме, что действительно взятый под арест неизвестный человек есть его камердинер Матеуш

   Со всею важностью вельможного пана Желынский, облеченный в парик грабе Черномского, отправился в полицию, сопровождаемый квартальным и хожалыми. Перед ним почтительно отворились двери, и он вошел в переднюю комнату, где между просителями, колодниками" и командой стоял и Дмитрицкий с связанными назад руками. Взглянув на него, Желынский обробел несколько, но не потерялся.

   - А-га! вот он, молодец! - сказал он, приостановясь и смотря прищурясь на Дмитрицкого, - что, попал, любезный? Ну, не надеялся я от тебя такого поступка! Ты казался мне добрый малый... не надеялся...

   - Ах, это ты, мерзавец! пьяница Матеуш, нарядился в мой фрак! Как ты смел, бестия! - крикнул Дмитрицкий, притопнув ногою и бросившись к нему.

   - Аи, аи! ратуйте! - вскричал Желынский, отскочив от Дмитрицкого и вбегая в комнату, где присутствовал городничий, - помилуйте, этот мошенник убьет меня!... Вы господин городничий?

   - Так точно, - отвечал Щепиков, - с кем имею честь говорить?

   - Я граф Черномский; вам уже известно по поданному объявлению, что слуга мой Матеуш обокрал меня и бежал, но пойман полицией... Я вас прошу заключить его в кандалы, а мне возвратить украденные вещи.

   - Так точно, ваше сиятельство; но позвольте сделать ему допрос...

   - Нет, прошу вас форму суда исполнять как угодно после моего отъезда; я еду по важным делам в столицу, что можно видеть из бумаг, которые при мне... Не угодно"ли... я вам покажу их.

   - Мы, ваше сиятельство, удерживать вас не можем, - сказал Щепиков, - но каким же образом насчет суммы денег, найденной у него?

   - Я эту претензию оставляю, пожалуйте мне бумаги и остальные деньги, - сказал Желынский.

   - Денег нельзя возвращать до окончания дела, - сказал заседатель, - оне должны быть при деле.

   - Так уж извините, ваше сиятельство.

   - Ну, так пожалуйте бумаги, - проговорил дрожа от нетерпения Желынский.

   - И бумаг нельзя выдать, - заметил опять заседатель.

   - Но я должен ехать сейчас! - вскричал Желынский.

   - Что ж делать, ваше сиятельство.

   - Но по крайней мере мой паспорт, без него мне нельзя ехать!

   - - Паспорт дело другое. - И городничий вручил ему паспорт, пожелав благополучного пути.

   Не оглядываясь на Дмитрицкого и ни слова не говоря, Желынский, как говорится, шаркнул чрез переднюю, почти бегом добежал до постоялого двора, одним прыжком взобрался на лестницу, крикнул:

   - Хозяин, скорей мне четверку почтовых лошадей! - м потом, отирая струящийся с лица пот, стал укладываться, сбираться в дорогу...

  

  

   Если" вам в память один из обожателей Саломеи Петровны, старый холостяк Платон Васильевич Туруцкий, то мы обратимся теперь к нему.

   Платону Васильевичу Туруцкому было уже около семидесяти лет, когда его однажды на пути к английскому клубу постигла внезапная любовь к Саломее Петровне.

   В давние времена, не имея никакого еще чина, по огромности своего состояния он был избран в какую-то почетную должность, и его величали "превосходительством". Его превосходительству невозможно было не быть членом английского клуба . Как холостяк, в какой семье, лучше этой, проводил бы он время. Вследствие обычая, звания, должности и имеющегося дома в Москве, он и поступил в неизменные копья клуба. От должности получил он увольнение; но ни за что уже не хотел вступить в коронную службу, чтоб не лишиться титула. В клубе привыкли его величать "его превосходительством", особенно постоянные его партизаны в вист заметили, что когда они величали Платона Васильевича его превосходительством, тогда Платон Васильевич был занят более своею важностью, нежели игрою, необыкновенно как рисковал и щедро платил за воздаваемую ему почесть; просто же Платон Васильевич, без прилагательного, играл осторожно, скупо и ужасно счастливо.

   Живя в большом кругу, Платон Васильевич повсюду был в числе званых и почетных гостей; потому что нигде нет столько нужды и крайней потребности в заимодавцах, как в большом свете. В хижине пусто, голо, нет куска хлеба; да можно ли это назвать бедностью? Если не подаст на хлеб добрый человек, так подаст бог, и послезавтра и до скончания века - перекрестится и сыт. А вот в этих отелях, во вкусе перерождения, где все рококо, - дело другое: там нужда в золоте, бедность великолепно разряжена, крайность рыщет черта ради - за куском хлеба и за копеечкой в карете на английских рессорах, на какой-нибудь четверке вороных - шея дугой, хвост трубой; но светский кусок и светская копеечка не простые: из куска хлеба можно насушить корабля два сухарей, а копеечку разменять на золото, на серебро, на ассигнации и на что угодно; потому что она чертова бесценная копеечка, тратится без счета, берется в долг без отдачи.

   Просто Платон Васильевич был скуп и не заимодавец; но у обязательности "его превосходительства" можно было знатным людям перехватить; это было причиной, что звание Платона Васильевича осталось при нем и в обществе, и его особе был нередко такой почет, что иногда можно было подумать, что он не просто "его превосходительство", а с мазом. Когда родитель Саломеи, Петр Григорьевич, почувствовал истощение внешних сил своих, тогда душа его восчувствовала потребность в Платоне Васильевиче и особенное уважение к нему.

   Начав волочиться за ним, во-первых, он нашел случай предложить ему очень кстати понюхать своего табачку.

   - Прекрасный табак... удивительно хорош! бесподобный! вот это табак! скажите пожалуйста, где вы покупаете его? чудный табак!

   - Это просто рапе; но я его особенным образом смачиваю; если вашему превосходительству угодно, то я открою вам этот секрет.

   - Ах, сделайте одолжение; я с своей стороны открою вам отличный способ смачивать табак; извольте понюхать моего.

   - Бесподобный! признаюсь вам, ваш превосходнее!

   - Вам нравится? Секрет состоит в том, чтоб взять лучшего нюхательного испанского табаку, настоять его крепче в простой воде, и этим настоем смачивать - вот и все.

   - Скажите пожалуйста! я употребляю точно то же средство, только вместо испанского русский табак.

   - Неужели? русский?

   - Русский.

   Слово за слово, знакомство было сделано; очарованный отцом, Платан Васильевич пленился дочерью.

   Как ни презирала Саломея Петровна старость, но титул превосходительства и привилегия богатства имели на нее какое-то обаяние. Сочувствуя в себе высокие достоинства, ей унизительно казалось уподобляться пестрой бабочке, за которой носится стая мотыльков; природа наделила ее какою-то сценической важностью, и она любила окружать себя величием и штатом людей значительных в свете: посреди их она воображала себя чем-то вроде Семирамиды .

   Желая и Платона Васильевича приковать к подножию своему, она очаровала его своим вниманием и любезностью до того, что он едва не забыл о своей обязанности быть в клубе. Она даже спросила его: "Вы танцуете?" - и когда Платон Васильевич, несколько смутясь, отвечал, что в его лета танцы - анахронизм, Саломея очень мило высказала, что лета ничего не значат, что современная молодежь состарелась, одряхлела и съела зубы прежде отцов и что теперь уж юношей нет, юношеского возраста не существует.

   - Действительно! - вскричал Платон Васильевич, - совершенная правда! теперь из анфанов поступают прямо в madame и monsieur!

   - Чтоб убедиться в этом, стоит только взглянуть вокруг нас, - отвечала Саломея, - посмотрите вот на этого monsieur Калякин, который ходит в сапогах с высокими, с отвалом каблуками, как на рогульках, движется как точеный из дерева и обклеенный сукном; носится со шляпой в руках за дамами и гласом величия говорит им глупости, - это современный отрок; а вот этот, проживший уже около двух десятков лет на свете, человек в чинах, лицо подернуто какой-то важной мыслью, которая пышно развивается в голове, занят также каким-нибудь преобразованием; а вот эта улитка, которая совсем вылезла из платья, - это кокетка в шестнадцать лет.

   Саломея очень складно наговорила тьму пошлостей насчет юношей и юных дев, которые воображали, что они что-то такое экстренное на свете. Разумеется, что все это было сказано также от сознания собственного своего достоинства и ничтожества всех других. Саломее Петровне было уже за четверть столетия, и новый урожай общества, хоть и недоносок, но все-таки шел впереди ее.

   Платон Васильевич в первый раз, вместо того чтоб говорить самому, слушал ее, подтверждал ее мнения и дивился глубине ее ума и замечаний насчет нового поколения. Платон Васильевич, как богатый человек, окруженный всегда людьми, оказывающими почтение и мешку, заключающему золото, как атмосферой, не примечал, что за этой атмосферой носятся молодые миры, как кометы, волосатые, с длинным хоботом, голова пуста, сквозит, но блеску тьма. Платон Васильевич по природе сам был некогда из числа комет, которые должны обращаться в спутников, в челядь планетную; но количество наследственной материальной магнитной силы - словом, злата - дало ему самостоятельность в системе планетного мира, титул превосходительства в обществе и звание члена в английском клубе. Но эта самостоятельность была бесплодна, ничего из себя не развивала, не производила, как мир, не возбужденный электричеством другого мира. В английском клубе он бы иссяк; но встреча с Саломеей возбудила в нем деятельность органических сил, и Платон Васильевич на старости лет вдруг зацвел, и в первый раз после свидания с Саломеей отправился в клуб не по желанию, а по навыку отправляться в известное время в известное место-. В первый раз родилась у него в голове задушевная мысль, но в чем она состояла, нельзя было догадаться даже по наружности, потому что мускулы его лица позатвердели в ненарушимом спокойствии, а в глазах затянуло уже от времени продушины, чрез которые газы, образовавшиеся в сердце, истекая, загораются от прикосновения воздуха. Когда Платон Васильевич приехал в клуб, на его лице выражалась какая-то заботливость, а в движениях торопливость.

   - Иван Иванович, - сказал он без изъявления своего почтения первому встречному сочлену, - не знаете ли вы какого-нибудь известного по своему искусству архитектора?

   Иван Иванович, вместо ответа, сделал с своей стороны обычный вопрос:

   - Для чего это вам, Платон Васильевич?

   - Для чего! Разумеется, для построек.

   - А значительные постройки?

   - Да, и очень значительные.

   - Здесь, в Москве, или в подмосковной?

   - Здесь, - отвечал с нетерпением Платон Васильевич.

   - Здесь, а! Позвольте узнать, в чем они будут состоять?

   - Об этом уж мое дело будет посоветоваться с архитектором; вас прошу только адресовать мне какого-нибудь известного, хорошего архитектора, в новейшем вкусе.

   - Я, право, не знаю ни одного, потому что я сам...

   - Так вы бы так и сказали! - сказал с сердцем Платон Васильевич, отходя от Ивана Ивановича.

   - Да позвольте, Платон Васильевич... если вам нужно произвести какие-нибудь постройки, то я не хуже архитектора могу дать вам советы; я у себя в деревне произвел много построек: дом построил - хоть куда! вот хоть сюда перенести и поставить рядом с клубом... Я вам сейчас опишу его расположение - удивительное! Без плана, совершенно без плана! да что план - пустяки... Куда ж вы?

   - Нет уж, извините, Иван Иванович, мне нужен архитектор!

   - Как хотите... Странный человек!

   - Что такое, Иван Иванович? - спросил некто Степан Федорович, - что такое?

   - Да как же... чудак! хочет строить дом...

   - Кто?

   - Да вот Платон Васильевич.

   - Туруцкий?

   - Ну да; не имеет ни (малейшего понятия о постройке и не думает посоветоваться с добрыми людьми. Видишь, архитектор лучше знает дело!

   - А какой это архитектор?

   - А черт его знает! что мне архитектор; я сам построил дом на пятнадцати саженях не хуже архитектора.

   - Уж разумеется, если взять архитектора, так нужно человека, знающего дело... Жаль, что Туруцкий не посоветовался со мной, к кому в этом случае прибегнуть.

   - Что такое? О чем дело, Степан Федорович?

   - Да об архитекторе говорим.

   - О Монферране ?

   - Нет, один из молодых русских архитекторов, - необыкновенная способность!... Я готов каждому его рекомендовать.

   - О, так вы любите отечественные таланты, придерживаетесь посредственности.

   Из этого завязался современный спор между поклонником внешнего мира и любителем внутреннего. Целая толпа сочленов приняла участие и, разумеется, разделилась на две армии, заспорили как плоть и душа, обитающие в едином теле. Очень естественно, что представители плоти доказали, что внешний мир есть мир лучший, веселый, питательный, упоительный, и заключили, что и английский клуб есть произведение мира внешнего, а не внутреннего.

   - Вы зачем пожаловали сюда, если считаете просвещение европейское и его формы нелепостью? Сидели бы у себя дома посреди патриархализма!

   - Как зачем? - спросили представители внутреннего мира, не зная что отвечать, как уличенные грешники.

   - Да, зачем? сидели бы дома.

   - Э, mon cher, не всякий может сидеть дома; а между тем каждый хочет быть где-нибудь как дома. Теперь же домашний климат невозможно уравновесить: мужа от жены в жар бросает, а на жену от мужа несет холодом.

   Платон Васильевич в другое время, по обычаю, наговорил бы с своей стороны в пользу если не внешнего просвещения, то по крайней мере в пользу клуба тьму сентенций; но он что-то был задумчив, молчалив и только во время игры повторял одному из своих партнеров: "Так не забудьте же, Иван Васильевич, прислать ко мне завтра вашего архитектора"; а другому: "Как, бишь, Петр Григорьевич, называется книга... кажется, "Архитектура всех народов земного шара"? Я к вам заеду сам за ней".

  &nb