Вельтман Александр Фомич - Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея

nbsp;Я так и думал, - отвечал он, обнимая ее.

   - Я рада, что ты пришел; maman такая грустная, разговорилась о прошлом, вспомнила о сестрице...

   - Постой, Катенька; надо велеть запречь скорее коляску.

   - Зачем?

   - С одним моим знакомым в парке случилась беда, сломался экипаж... Он с какой-то дамой; я пригласил их к нам и обещал коляску доехать до Москвы.

   - А где ж они?

   - В диванной.

   - А кто такие?

   - Позволь, друг мой, я сейчас приду...

   - Да скажи прежде.

   - Ах, какая ты!... Один петербургский знакомец, Чаров.

   - Постой же, я прикажу.

   - Нет, нет, я сам; а ты вели подать этой даме воды. Она немного перепугалась, ей дурно.

   - Ах, боже мой, дурно! Что ж ты не сказал давно!

   И молоденькая женщина бросилась было по порыву доброго чувства в диванную.

   - Постой, постой, Катенька, не ходи... Черт знает, кто она такая... может быть, какая-нибудь дрянь... Ведь этот Чаров беспутная голова.

   - Mon cher, нет ли сигары? Да воды бы скорей... Ах, извините! - сказал Чаров, выходя из боковой комнаты и увидя даму.

   - Сейчас, сейчас, велел подать, - отвечал Карачеев. - Катенька, это мосье Чаров. Рекомендую вам мою жену.

   - С вами случилось несчастие? - приветливо спросила она.

   - Дышлом разбило кабриолет и чуть-чуть не убило мою даму, - отвечал Чаров.

   - Ах, боже мой! Где ж она?

   - А вот здесь.

   - Не нужно ли ей чего-нибудь? спирту или одеколону?

   - Воды, если можно.

   - Воды? сейчас!

   И миленькая хозяйка побежала сама за водой. Возвратясь с стаканом, она вошла в диванную.

   Чаров вышел осмотреть разбитый свой кабриолет.

   Саломея была одна в комнате; запрокинув голову на спинку дивана и свесив руки, она лежала в каком-то изнеможении.

   - Вам дурно, - проговорила молоденькая хозяйка, подходя к ней осторожно.

   - О боже мой! Катя! - вскрикнула Саломея, приподняв голову и взглянув на нее.

   Все члены ее затрепетали.

   - Сестрица! - вскричала и молоденькая дама. - Сестрица! И она радостно бросилась было к Саломее, но Саломея удержала этот порыв, схватив ее за руку.

   - Молчи! - проговорила она шепотом, но повелительно.

   - Сестрица! - невольно повторила испуганная Катенька.

   - Молчи, безумная!... О, она меня погубит!... молчи!... Поди прочь!... И никому ни слова, что я здесь, что ты меня видела!...

   Катенька, сложив руки, стояла перед сестрой, не знала, что говорить, что делать. На глазах ее навернулись слезы.

   - Поди, поди! Или ты меня погубишь! - повторила Саломея вне себя, задушив голос свой, - и ни слова обо мне, слышишь?...

   - Сестрица... маменька здесь, - произнесла Катенька, отступив от нее.

   - О, какая мука! она меня убьет!

   - Сейчас коляска будет готова, - раздался в зале голос Карачеева.

   - Ты слышала, что я тебе говорю! - прошептала Саломея исступленно, бросив страшный взгляд на сестру.

   Катенька вздрогнула и вышла из комнаты бледная, встревоженная.

   - Что с тобой, друг мой, Катенька? - спросил ее муж, заметив что-то необыкновенное во взглядах и движениях.

   - Я... перепугалась, - проговорила она тихо, дрожащим голосом...

   - Чего ты перепугалась?

   - Она... ей дурно!...

   - О боже мой! кто тебя просил входить туда! Что за заботливость бог знает о ком! Какая-то мерзавка, а ты ухаживаешь!...

   - Ах, боже мой, как тебе не стыдно... так бранить... мою... сестру, - хотела сказать Катенька, но опомнилась, и у нее брызнули из глаз слезы.

   - Да что с тобой, душа моя? - повторил Карачеев, обняв ее. - Чего тебе пугаться?...

   - Сама... не знаю... я вошла, а она вдруг вскрикнула; я так и затряслась...

   - Дрянь эта перепугала ее!...

   - Ах, полно!... Пойдем... она услышит.

   - Вот беда!... Ты знаешь ли, кто она?

   - Ах, не говори...

   - Да ты почему же знаешь эту француженку?

   - Какую француженку?...

   - Вот эту...

   - Я ее не знаю...

   - Да, это какая-то француженка... Жокей Чарова сказал мне, что она за птица... Вот пригласил!

   - Ах... перестань!... maman идет...

   - Что ж за беда?

   - Я боюсь... чтоб и она не перепугалась... пожалуйста, не впускай ее к ней...

   - Да что ты, Катя, с ума, что ли, сошла? Катенька бросилась навстречу матери.

   - Пойдемте, маменька...

   - Постой. Где эта дама? Мне сказала кормилица, что лошади разбили экипаж, ушибли какую-то даму и что она у нас...

   - Нет, маменька, нет, не ушибли... у ней так, дурнота только... припадок... пожалуйста, не входите туда...

   - Что ты меня держишь! Ах, боже мой, верно до смерти убили!

   - Нет, не беспокойтесь, особенного ничего, - сказал Карачеев, - дышлом разбило кабриолет одного моего знакомого... Повеса ужасный! вообразите, приехал на гулянье с какой-то француженкой...

   - С француженкой? Ах, бедная! Где она? я хочу ее видеть.

   - Маменька! - проговорила Катенька, едва переводя дух от ужасу.

   - Да пусти меня! Вы что-то от меня скрываете!... - сказала Софья Васильевна и хотела уже войти в диванную, но дикий крик дочери остановил ее.

   Катенька упала на руки к мужу; перепуганная мать бросилась к ней.

   - Боже мой, что с ней сделалось? - повторял Карачеев.

   - Маменька... душенька, - произнесла Катенька, схватив руку матери, - дайте мне руку... дурно!

   - Что с тобой, Катя?

   - Не знаю сама... боль страшная... доведите меня в спальню...

   - Пошлите скорее за доктором! - сказала Софья Васильевна, придерживая дочь.

   - О боже, боже, ее как будто сглазила эта проклятая!... Скорей отправить их и сказать, чтоб коляска заехала за доктором.

   И Карачеев побежал сам в конюшню.

   Между тем Саломея, припав лицом к шитой подушке дивана, судорожно вздрагивала, и взволнованная грудь ее издавала глухой стон.

   Вдруг раздался в зале голос Софьи Васильевны и болезненное восклицание сестры.

   Саломея вскочила с ужасом, бросилась к двери, но как будто полымя обожгло ее, и она, окинув испуганным блуждающим взором комнату, выпрыгнула в открытое окно, под навес крыльца, и сбежала на дорожку будущей аллеи, которую покуда заменяли тумбы и зеленые столбики огородки тротуаров. Удаляясь от гуляющих в сторону, она скоро очутилась около пруда и, утомленная, бросилась на скамью.

   Осмотревшись кругом с боязнию и не видя никого, она свободно перевела дыхание.

   За деревьями вдруг послышались голоса. Саломея вздрогнула, хотела снова бежать; но это были двое молодых людей. Она успокоилась и склонила голову на руку.

   - Уединение от печали, - сказал один из них, проходя мимо ее.

   - Нет, это, кажется, печаль от уединения, - сказал другой. - Ступай, пожалуйста, убирайся от меня.

   - Ну полно, оставь; это что-то порядочное.

   - Тем лучше; мне и хочется чего-нибудь comme il faut . Ступай, ступай, mon cher.

   - Дудки, любезный! - сказал первый, удаляясь. Оставшийся молодой человек, очень приятной наружности,

   но с плутовскими глазами, подсел к Саломее.

   - Как приятно уединение, - сказал он, вздохнув, - ах, как приятно!

   Саломея приподняла голову, взглянула на молодого человека, и дух ее замер.

   - Георгий! - проговорила она; но без звуку, так тихо, что, казалось, только дыхание ее разрешилось этим именем.

   - Но совершенное уединение - несчастие, - сказал молодой человек, как будто сам себе, бросив на Саломею страстный взор.

   - Георгий! - повторила Саломея столь же тихо, - "и это он!"

   - Вы позволите мне разделить с вами здесь уединение? - спросил молодой человек, обращаясь к ней.

   "О, какие скверные мужчины, даже в эти лета! и это он!" - подумала Саломея, удаляясь.

   - Куда вы бежите от меня? Чего вы испугались? Саломея пошла по дорожке, выходящей на шоссе. Молодой человек следовал за ней.

   - Барыня, а барыня! подавать, что ли? - крикнул с шоссе извозчик Ванька, приостановив свою клячу. - Ась? извольте садиться!

   Кровь закипела в Саломее.

   - Боже, - проговорила она сама себе, - что мне делать! куда я пойду!

   - Что ж, барыня? - повторил извозчик, - подавать, что ль? Саломея остановилась в отчаянии.

   - Вы, кажется, заблудились? - сказал молодой человек, подходя к ней, - позвольте вас проводить?

   - Georges! - вскричала Саломея вне себя. Молодой человек вспыхнул, оробел от недоумения. "Кто это такая? - подумал он, - она меня знает!"

   - Georges!... - повторила Саломея смягченным голосом, откинув вуаль, - не стыдно ли тебе!

   - Это вы, вы! - вскричал молодой человек, бросаясь к ней.

   - Это я... Какая встреча!... Как ты переменился!... - сказала взволнованная Саломея. И она забылась, обняла юношу, того самого Георгия, которого хотела образовать в пример всем мужчинам.

  

   "О милый друг! Теперь с тобою радость;

   А я один - и мой печален путь..." -

  

   раздался голос товарища из-за куста.

   - Ах, пусти! - проговорила Саломея, отталкивая от себя Георгия.

   - Не бойтесь, это мой товарищ.

   - Мне все равно; бог знает, что подумает он обо мне!... Но... "Что мне делать?" - подумала Саломея. - Послушай, друг мой Георгий... ты сам, бог знает, за кого меня принял... Дай мне руку... я не знаю, где я найду теперь мужа...

   - Вы замужем?...

   - Замужем, - произнесла Саломея, - но, боже мой, найдет ли меня муж?... У нас сломался экипаж, лошади понесли... во мне замерло сердце, и я не помню... не знаю, как очутилась здесь одна... Георгий, ты меня проводишь?.

   - Как угодно. Ах, как вы переменились, как вы похорошели!

   - Я утомилась, пойдем, сядем. Покуда разъедутся все и покуда смеркнется... мне совестно идти пешком с тобой.

   - Как можно пешком такую даль, надо взять извозчика.

   - Это страшно!... Погодим... Расскажи мне, каким образом очутился ты здесь.

   - История не долга. Батюшка прислал меня сюда к одному знакомому на руки, с тем чтоб он озаботился приготовить меня к университетскому экзамену для поступления на службу. Вот я и готовлюсь; но толку будет мало: я чувствую в себе призвание к музыке. Душа просит гармонических звуков, чтоб высказать чувства свои, отвечать голосу природы! Вы открыли во мне это призвание...

   - О Георгий! как ты хорош! Я предвидела в тебе страстную душу, для которой нет иных выражений.

   - А вы? скажите мне, куда вы исчезли вдруг? Это по сию пору тайна для всех нас. Батюшка стал еще угрюмее, привязчивее, скупее: только и знает, что считает деньги да жалуется, что скоро принужден будет идти по миру... Мне не высылает даже на необходимое, и я живу на чужой счет...

   - Бедный!

   - Право, мне совестно, я наделал кучу долгов... Скажите же, куда вы пропали?

   - Мне невозможно было оставаться... А тебя это огорчило?

   - Ах, если б вы знали!

   - Бедный Георгий, мне только тебя одного и было жаль!

   Георгий схватил руку Саломеи.

   - Вы любили меня?

   - О, любила!

   - А теперь?

   - Теперь?...

   - Обнимите меня, как прежде обнимали.

   - Я тебя любила и обнимала, как сына.

   - Ну, хоть как сына.

   - Полно, Георгий, полно!

  

   "О милый друг! Теперь с тобою радость;

   А я один - и мой печален путь..." -

  

   раздался снова напев товарища в кустах. Саломея оттолкнула от себя Георгия.

   - Не бойтесь, это мой товарищ...

   - Это все равно для меня!

   - Quousque tandem abutere, о Catilina, patientia nostra! - крикнул Георгий.

   - Mea res agitur, paries cum proximi ardet , - отвечал товарищ, уходя.

   Между тем совершенно уже смерклось.

   - Боже мой, уж темно, - сказала Саломея, - пойдем, ты должен меня проводить до дому... Ты знаешь Чарова?

   - Нет.

   - Как же мы отыщем его дом?

   - Трудно узнать! - отвечал Георгий, взяв Саломею под руку.

   И они вышли на шоссе.

   За извозчиками дело не стало.

   - Прикажете подавать, господа, что ли? - крикнул один. - Ах, поедем скорей. Я не знаю, что обо мне подумают. Что я скажу мужу?

   - Что ж, господа, садитесь, довезу!

   - Пошел ты, Ванька! - крикнул Георгий.

   - Обознались! - отвечал извозчик.

   - Как быть, пролеток нет; придется ехать на Ваньке.

   - Ах, уж все равно, - отвечала Саломея.

   - Эй! давай!

   Георгий вскочил на калибер верхом.

   - Подвинься, дурень.

   - Да и то почти на хвосте у коня, - отвечал извозчик, прижавшись, как пласт, к передку.

   С трудом усадил Георгий Саломею в ущелье между собой и Ванькой.

   - О боже мой, я упаду! - вскрикнула она, когда извозчик хлыстнул вожжой по кляче.

   Помчалась чалая к Тверской заставе.

   - Держи меня, держи, Георгий, я упаду! - раздавалось и по шоссе и по мостовой.

  

  

   Что делает Чаров?

   Когда запрягли и подали коляску, Чаров вбежал в диванную комнату.

   - Едем, ma ch?re!... Где ж она?... Ты не видала, милая, куда вышла дама? - спросил он у проходившей горничной девушки.

   - Не видала-с.

   - Что за чудеса!... Mon cher Карачеев!...

   - Ах, извините, пожалуйста, что я вас оставил на минуту, - отозвался Карачеев, выходя в залу, - жене моей дурно.

   - Да что дурно, - прервал Чаров, - я не знаю, куда девалась мадам Мильву а?

   - Может быть, она в саду?

   - Может быть. Они пошли в сад.

   - Нет!... Пропала! - повторял Чаров, обходив все дорожки небольшого сада.

   - Кто видел, куда пошла дама? - допрашивал Карачеев у людей.

   Никто не видал.

   - Что за чудеса!

   - Верно, она вышла в парк.

   - Не может быть! - сказал Чаров.

   Но после долгих поисков и расспросов он побежал в парк, околесил все дорожки, всматривался во все лица...

   - Нет!

   - Чаров, Чаров! - кричали встречные приятели, - куда ты?

   - Ах, пошел, ска-а-тина! - отвечал он, толкая от себя и приятелей, и знакомых, и незнакомых,

   - Кого ты ищешь?

   - Не тебя, у-уфод! А Саломеи нет. Чаров в отчаянии.

   - Ах, проклятая! - повторял он сначала, с трудом переводя дух от усталости; но скоро его взяло горе. Смерклось уже, а он ходил взад и вперед по всему парку, останавливался, и чуть завидит вдали какое-нибудь уединенное существо, торопится к нему и всматривается в лицо, как будто забыв и наружность и одежду Саломеи, и подозревая, не приняла ли она на себя чужой образ.

   Гуляющая публика стала редеть, разъезжаться; истомленный Чаров, как опьянелый, возвратился на дачу Карачеева.

   - Что? Здесь она?

   - Нет.

   Чаров свистнул и бросился на крыльце на стул.

   - Вам не нужен уже экипаж? - спросил Карачеев, - мне необходимо послать скорее за доктором.

   - Что такое? - спросил Чаров.

   - Коляска вам нужна?

   - Коляска? Черт ли мне в коляске, когда ее нет!

   - Так я отправлю, - сказал Карачеев.

   - Кабриолет мой уехал? - спросил вдруг Чаров,

   - Давно.

   - Ну, так! верно, она удрала в изломанном кабриолете!... Нелепые женщины!... Одолжите, пожалуйста, коляски, я поеду.

   - Я коляску отправил за доктором, жена больна... и потому нельзя было ждать...

   - Да что, кого ждать, - сказал Чаров, совершенно растерянный.

   - Я пошлю за извозчиком.

   - Да, да, в самом деле.

   Карачееву было не до гостя. К счастию его, извозчика скоро нашли, Чаров вскочил на дрожки и велел гнать и в хвост и в голову.

   - Приехала домой эта дама?

   - Какая-с?

   - Дурак! Какая! спрашивает!...

   - Никак нет-с.

   - Как нет-с?

   - Никто еще не изволил приезжать.

   - Вот тебе раз... Что теперь делать?

   И Чаров в отчаянии ходил по комнатам, свистел, распевал, закуривал сигару, бросал снова, прислушивался к стуку экипажей, смотрел в окно; но на улицах все притихло.

   - Пропала! - проговорил он наконец, - ну, черт с ней! Авось сама отыщется.

   Но беспокойное чувство одолевало Чарова; он велел запрячь коляску, бранился за медленность и, наконец, вскочил в нее и крикнул: "В парк!"

   Подъезжая уже к Тверским воротам, он как будто очнулся и потер голову.

   - Куда ж меня черт несет?... Пошел к Аносову.

   Поэт уже покоился крепким сном. Чаров поднял тревогу у ворот, перебудил весь дом, пробрался в спальню к поэту, крикнул:

   - Ска-атина! спит! Вставай, у-у-урод! Испуганный поэт вскочил.

   - Что такое? - вскричал он спросонок.

   - Вставай, ска-атина! Читай какие-нибудь стихи! Ну!

   - Ах, Чаров, это ты?...

   Аносов встал, надел халат, а Чаров бросился на его постель, растянулся и - ни слова; а наконец захрапел.

  

  

  

   Часу в девятом утра по улице, на которой красовался дом Чарова, окрашенный модной краской, под цвет глины, ехала закрытая коляска. Не доезжая до дому, коляска остановилась.

   - Прощай, мой Георгий! Боже мой, как я тебя люблю!

   - Когда ж мы увидимся?

   - Я тебя уведомлю.

   - Прощай!

   - Au revoir!

   Молодой человек выскочил из коляски, поцеловал свои пальцы, сдунул поцелуй и исчез. Коляска продолжала путь к дому Чарова; из нее вышла Саломея.

   Вскоре и Чаров возвратился домой. Он проспал до позднего утра у Аносова.

   Как будто после тревожного сна, в котором он ловил за хвост счастье в виде очаровательного существа, и не поймал, Чарову тяжело зевалось.

   - Барышня изволила приехать, - сказал ему швейцар.

   - Какая барышня?

   - Мамзель-то-с, или мадам то есть-с.

   - Приехала? - вскричал Чаров, очнувшись от онемения чувств, - где она?

   И он вбежал на лестницу, шагая против обыкновения через три ступеньки на четвертую.

   - Эрнестина! - раздалось по всему дому. - Эрнестина! где ты была?

   - Ах, оставьте меня! Дайте мне отдохнуть от всего, что я перенесла!

   - Ну, отдохни, и я отдохну в ногах у тебя!

   Чаров бросился на ковер, припал головой к коленям Саломеи.

   - Истомился! Всю ночь проискал тебя по парку, - продолжал Чаров, - да скажи же, пожалуйста, где ты пропадала?

   - Пропадала!... Вы не понимаете, какому страму вы меня подвергали!... Для вас честь женщины ничто!

   - Да чем же я виноват, Эрнестина? Я виноват, что какой-то черт наехал дышлом на кабриолет?... Но ведь только маленький испуг... Но каково мне было, когда я хватился тебя, а тебя вдруг нет!... Ищу, ищу, нет... Где ты была?

   - Где? Я бежала оттуда; если бы вы слышали, что говорили про меня без вас в зале хозяева...

   - Что?

   - Странно! Вы спрашиваете!... Я не могла перенести этого, я ушла... Я бежала не помня себя, не знаю куда... упала без памяти... подле какого-то дому, на дороге... К счастью, хозяйка дома приняла во мне участие... Иначе бог знает, что бы могло со мной случиться...

   - Мерзавец этот Карачеев!...

   - Он, кажется, женат... я слышала в зале женские голоса? - спросила Саломея.

   - Женат на Брониной. Да! постой! надо приказать, чтоб никого не принимали... Я было с отчаяния поручил звать к себе всех приятелей... А лучше всего поедем сейчас же в деревню... нечего медлить! Правда, Эрнестина? - ты на меня не сердишься?

   Саломея подала в знак примирения руку.

   Несколько часов спустя у подъезда дома Чарова напрасно звонили и стучали в двери его приятели и знакомцы. Никто не отзывался, Чаров был уже в дороге.

   В спокойной дорожной спальне Саломея, закрыв глаза, закинула голову в угол на подушку; а Чаров, приклонясь к ней, рассказывал историю про Петра Григорьевича Бронина.

   Саломея безмолвно слушала, но часто содрогалось в ней сердце и судорожный вздох теснил грудь; особенно при рассказе про старшую дочь Бронина.

   - Это, говорят, такой был зверь-девка, что ужас; с зубами родилась; у кормилицы отгрызла груди, а у няньки нос... je vous assure, ma ch?re!... Говорят, ma ch?re, что мать ее в беременности испугалась бешеного волка... и это имело влияние на характер дочери. Она, говорят, не могла смотреть на людей без остервенения, так и скалила зубы, чтоб укусить.

   - Какие пустяки вы рассказываете!

   - Кроме шуток. Грызла, грызла отца и мать и, наконец, вышла замуж за какую-то собаку, переела мужу горло, да и бежала! Просто в лес ушла, и ни слуху ни духу... Я видел ее мужа: - пьянюга, таскается по улицам да просит то на родины, то на похороны жены.

   - Ах, полноте, пожалуйста! Какие вы странные вещи рассказываете! - вскрикнула снова Саломея.

   - Je vous assure, ma ch?re, вот еще недавно, докладывают мне, что пришел какой-то отставной офицер...

   - Перестаньте! Я не могу слушать таких ужасов!

   - Какая ты, ma ch?re, слабонервная, право!

   Не нужно говорить, что Чаров не Дмитрицкий, несмотря на то, что точно так же, как Дмитрицкий, ехал в дормезе вдвоем с Саломеей. Дмитрицкий был счастлив в любви, а Чаров в картах, и это составляло их главную разницу; между тем как по свойствам страсти каждого надо бы было йм поменяться счастьем.

   Имение Чарова было верстах в полутораста от Москвы. В нем еще не так давно жил его старый отец, вдовцом. Построив себе дом со всеми удобствами для старческой неги, этот седой филин оставил по себе память. Главным его занятием и заботой были свадьбы. Он ужасно как любил свадьбы.

   Когда этому седому филину случалось догадываться, что ему желают все от чистого сердца смерти, воображая, что дряхлому старику жизнь уже в тягость, тогда он твердил всем: "Врете вы, собаки, не тогда умру, когда вам хочется, а тогда умру, когда сам захочу".

   И действительно, жил-жил и дотянул канитель жизни почти до ста лет, сохранив все чувства, память и любовь к свадьбам. Наконец он умер.

   Сын Чарова, как мы видели, был светский человек, не занимался устройством наследственного имения. Барский двор опустел. Сторожа стерегли дом снаружи, а внутри все само собою было в целости и сохранности; и управляющий и Трифон, на руках которого был дом, боялись входить в него: хозяин умер; но хозяйский страх все еще как будто расхаживал по пустым комнатам и грозил, чтоб никто ни до чего не смел дотрогиваться.

   Прошло несколько лет; а известно, что все живо только духом человеческим. Без него тля истлила бы земной шар, не только что дом отца Чарова со всеми принадлежностями. Неожиданно приехал сын, и вдруг все зажило новой жизнью.

   - Барин, барин молодой приехал! - кричали по селу от мала до велика; и вот ребятишки, бабы, девки, парни, мужики, десятские, староста бегут во двор боярский.

   Там управляющий стоял уже подле кареты и помогал молодому барину выходить из нее, молодой барин высаживал молодую барыню, а домохранитель Трифон, запыхавшись, отпирал дом, ставни...

   - Это-то батюшкины палаты? - спросил Чаров, посмотрев на поседелый дом. Крыша заросла мохом и местами березовым кустарником, стены несколько похилились.

   - Это развалины! - проговорила Саломея, смотря на все с отвращением, - куда вы меня привезли?...

   - Это все мигом устроится, ma ch?re, - отвечал Чаров.

   - Боже мой, какая сырость, духота, мертвенность! Все истлело!... Это гроб; тут недостает только трупа! - повторяла Саломея. - Мне страшно!

   Люди бросились вытирать пыль с мебели; но, увы, вместе с пылью стирается, как прах, и истлевшая шелковая материя. Дотронулись до занавесей - занавеси распались клочками.

   Но новая жизнь, хотя с ужасом и отчаянием, а водворилась кое-как на развалинах старой.

   Отказавшись навеки от своего имени, звания и своей собственной судьбы, Саломея как будто век была Эрнестиной де Мильвуа, несчастной вдовой, которая имеет право располагать своей рукою. Никогда и никто не внушал ей никаких правил и законов, которые бы связывали и обуздывали ее волю. Следовательно, воля ее была вполне свободна; а вследствие этого также свободно и независимо ни от какой любви сердце. В отношении отдачи руки она также не затруднялась: у ней было две руки. Отдав которую-то из них Яликову, она решилась отдать другую Чарову, и... но оставим покуда эту нить рассказа и обратимся к другой, которая также входит в основу нашей узорчатой и волнистой ткани.

  

  

   За несколько времени до приезда Чарова в свое поместье в селении Притычине стоял полковой штаб. Штаб по новому расписанию был переведен на новые квартиры, а полковой медик и хирург Иван Данилович Увалень по болезни остался на старой. Чтоб дать понятие о человеке, который впоследствии избавит нашу героиню от спазмов, мы почерпнули из моря житейского следующие об нем сведения.

   По собственной охоте, или по воле родительской, или так, пи с того ни с сего, Иван Данилович Увалень, как говорится, пошел по медицине. На казенный кошт изучил он, чем кормить и поить человека, провинившегося против искусства быть здоровым; как отнимать у него все, что мешает ему существовать на белом свете, и был определен в полковые медики. Тут было ему житье. Его "гигиена для военных" нравилась всем: он говорил, что так как вредная сырость в воздухе происходит от недостатка электричества, то и необходимо пополнять его в организме приемом алкоголя в чистой воде. Во время же жаров, для уравновешивания внутреннего жара с наружным, тот же прием, но в обратном приготовлении, и именно: не напоение алкоголя водой, но насыщение воды алкоголем.

   При операциях он эфиризировал субъект свой для притупления чувствительности нервов стаканом чистого алкоголя. Он говорил: "Чтоб удачно отнять что-нибудь у человека, отними сперва у него память", и все операции его были необыкновенно счастливы. Субъект, которому он отнял, например, ногу, очнувшись, думал, что нога тут, а только на нее Иван Данилович наложил успокоительный пластырь.

   Действуя предохранительными средствами, он ввел в употребление, чтоб каждый больной, кроме халата, имел непременно ларец с уравновешивающим температуру лекарством.

   - Здоровье, - говорил он каждому из своих пациентов, - есть самая лучшая вещь в свете, а болезнь самая скверная, и потому надо избегать болезни. Если заболеешь - и не присылай за мной: залечу, ей-богу залечу. Медицина не дошла еще до совершенства; сам Гуфланд за нее не ручается; а я-то с какой стати буду за нее ручаться?

   В самом деле, Иван Данилович терпеть не мог больных и жестоко бранил их.

   - Эх, брат, подлинно дрянь! От болезни не умел предостречь себя; а, кажется, простое дело: соблюдай температуру. Ну, что пропишу я тебе из латинской кухни, когда и русскую-то желудок не варит?

   Иван Данилович славная был душа; но когда заляжет спать, то уж не проси у него помощи. От кого бы ни пришли, ни прибежали, ни приехали за ним, денщик Филат, смотря по своему благоусмотрению, отвечал: "Дома нет!... Уехал, да не бывал еще; и сам не знаю где". Или: "Нездоров Иван Данилович; сам на лекарстве". Исключение было только для полкового командира или, лучше сказать, для полковницы. В таком случае Филат не только не сердился, но будил его без церемоний: "От полковника вестовой. Извольте вставать, Иван Данилович!" Когда же Иван Данилович сердился, что его беспокоят из каких-нибудь пустяков, тогда Филат уговаривал его и смирял его сердце здравым рассуждением, что "нельзя же, Иван Данилович, ведь это полковница. Прислал бы хоть адъютант полковой или баталионный командир, да я и сам разве бы только с боку на бок перевернулся. Ну, а тут нельзя".

   Филат заведовал не только всем хозяйством Ивана Даниловича, но даже домовой аптекой. "Подай-ко сюда, - скажет барин, - как бишь ее..." - "Что? акву сатурновну ?" - спрашивал он, так только, по привычке спрашивать и чтоб показать, что мы, дескать, знаем, что кому из больных потребно. Он в самом деле применился к обычным недугам каждого из больных.

   Филат был золотой человек: славно стряпал, славно умел заплатать дырочку, бесподобно штопал чулки, отлично стирал белье.

   - Велика мудрость стирать! - говорил он, - что, хуже я какой-нибудь прачки выстираю?... Взял, отпарил в щелоку, выстирал в корыте, выполоскал на пруде, выжал хорошенько да развесил, и прав; а выкатать не штука!

   Из всего этого следовало, что, имея такого денщика, Ивану Даниловичу существенно не нужно было ни жены, ни дворни. Филату и в голову не приходило никогда, чтоб барин его женился; да и Ивану Даниловичу не шла на ум женитьба, тем более что ему сроду не случалось лечить девушек. От дамских болезней он также отказывался, частию по природной застенчивости, а главное потому, что, бог знает, с чего вообразил он, что "женские болезни не суть болезни; следовательно и неизлечимы: слабость нервов, например, - говорил он, - какая ж это болезнь? Это не болезнь, а просто слабость нервов. От раздражительности, от причуды, от вынь-да-выложи также в медицине нет лекарств: медицина не отец, не мать, не муж и не возлюбленный: ни платья не сошьет, ни шляпки не купит, ни на бал не повезет, не приласкает и не прижмет к пламенному сердцу. Что ж тут делать?"

   Так рассуждал часто Иван Данилович сам с собою, вслух, возвращаясь домой от полковницы, и, боясь женских болезней, закаялся жениться. Но так как клянутся и заклинаются всегда люди, которые ни за что бы не клялись, если б оковы, налагаемые клятвами, были немножко пожелезнее и не так легко разрывались и сбрасывались, то настал же таков момент, что и Иван Данилович поклялся бы снова, что он пошутил, что глупо давать клятвы в том, в чем сам от себя не зависишь, словом, он "умно отрекся от глупого отречения, и таким образом возвратился в самого себя".

   Это происходило следующим образом:

   Полковой штаб, при котором состоял Иван Данилович, расположен был в одной коалиции деревянных строений, получившей название города, но не вступившей еще на степень конкретирования городской особенности. Вместо колес там служили еще ноги; на улицах раздавалась еще национальная поэзия; по праздникам можно было водить хоровод и выходить на кулачный бой, а весной и осенью охотиться на главной площади за дикими утками и куликами, потому что момент потребления дичи еще не настал для этого города, носившего все признаки захолустья. В невежественном состоянии, там не знали еще болезней, но знали только "голова болит, худо можется, нездоровится" и утешали друг друга словами: "Велика беда, что голова болит: поболит, поболит, да и пройдет". Прикинется ногтоеда, обрежет кто-нибудь палец, - "ну, не плачь, до свадьбы заживет!..." У женщин проявлялась одна только болесть, да и то, говоря словами Ивана Даниловича, не болезнь, а естественный момент органического развития.

   Первый момент неизвестных дотоле болезней, требующих медицинских пособий, проявился у Машеньки, дочери одного мелкопоместного отца огромного семейства, который приезжал в город на ярмарку.

   Причиною болезни Машеньки был чисто нравственный момент сильного, необычного впечатления на чувства, привыкшие к обычному. Приехав совершенно здоровою в гNoрвд, здоровехонька легла почивать Машенька, вдруг разбужена была поутру странным стуком и какими-то чудными звуками. С испугом вскочила она с постели, а в это самое время, к несчастию, вбежала в комнату ее старая няня и вскрикнула: "Барышня, барышня! посмотри-ко, сударыня, что на улице-то деется!"

   Машенька бросилась к окну, взглянула, и все жилки ее затрепетали, кровь приступила к сердцу, дыхание заняло: это был начальный, безотчетный момент инфлюэнции гражданственности на нежные чувства и на национальнее неопытное еще сердце; первый момент страха видеть убийственное оружие не в руках каких-нибудь чудовищ, а в руках каких-то нежных существ, которые, проходя мимо окна, так умильно глядели на Машеньку и как будто говорили ей: "Душенька! ангельчик! Как ты хороша! Позволь тебя убить!"

   Просвещенные читатели без сомнения догадаются, что на улице было ученье и развод. Вещи очень обыкновенные; но для такого нежного и неопытного существа, как Машенька, которая не только сроду не видывала солдат, но и не слыхивала даже сказки про солдатскую душу, - все это показалось ужасом.

   Грохот барабанов, треск труб, блеск и темп оружия, возгласы волшебных слов: "Марш!" "Стой!" "Стройсь!", которыми приводилась в движение толпа людей, их особенная походка, особенные приемы, стройный стан так поразили Машеньку, что она взяла да и покатилась. Никто не заметил этого, кроме нянюшки. Смотря в окно через головы сбежавшейся толпы домашних и восклицая: "Господи, страсти какие! ведь это они на войну идут!", она обратилась к своей барышне с предостережением от недоброго глаза офицера, который построил свой взвод против окна, взял на перевес шпагу, устремил глаза на Машеньку и ожидал команды.

   - Барышня, - вскричала няня, - поди ты от окна! Что он уставился на тебя! - Но Машенька была уже почти без чувств.

   - Господи! Что с тобой! - проговорила с испугом няня и, схватив ее на руки, отнесла от окна. Но инфлюэнция уже совершилась. Машенька слегла. Всем, казалось бы, здорова, но слабость такая во всех членах, что не может встать с постели, да и только.

   - Бог ее знает, что с ней сделалось? - говорили отец и мать.

   - Сглазил, сглазил! - кричала няня, - вот этот, как его, солдатской-то офицер сглазил!

   Сглазил, сглазил - и водица с уголька не помогла.

   Против новой болезни старые средства - плохая надежда. И вот, после долгих споров с няней и сбежавшимися смотреть эту болезнь бабами, Машенькина маменька решила, наконец, послать за полковым лекарем, несмотря на то, что папенька говорил, что так пройдет. И послали просить Ивана Даниловича пожаловать к Ивану Абрамовичу. Филат, как будто предчувствуя, что что-нибудь да не так, долго стоял на том, что барина нет дома; потом, когда прислали в десятый раз, сказал, что барин поч