Вельтман Александр Фомич - Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея

; - Десять да десять на одежу.

   - Куда ж мне, матушка, десять! Мундир мне прослужит еще лет пять; четыре рубахи в год не износишь - рубль шесть гривен; пара сапогов рубль - вот и все: два рубля шесть гривен; тебе - другое дело, мало ли: пара платья, салоп, чепчик...

   - Пара платья! довольно и одного новенького в год. Ситцевое, например, или коленкоровое: пять аршин, ну, хоть шесть, в четыре полотнища, по шести гривен аршин - три рубля шесть гривен; а понаряднее, флоранской тафты - пять рублей. Салоп немногим чем дороже, да зато уж лет на десять сошьешь хорошую вещь - жаль носить.

   - Ну, положим нам обоим двадцать рублей на платье. Еще что?

   - По пяти в месяц на стол.

   - Шестьдесят. Всего сто пять рублей.

   - Кухарке в год восемь рублей.

   - Восемь.

   - Чаю и сахару в год много на пятнадцать рублей.

   - Не много! Один Иван Тихонович выпьет рублей на пять, да и Матрена Карповна придет в гости, вторую не покроет!

   - Ах, батюшко, жаль стало; да что бы мы стали делать, кабы добрые люди к нам не жаловали хоть на чашку чаю!

   - Ах, матушка, слово молвится не в упрек. Всё?

   - А сколько всего-то?

   - Сто двадцать восемь; смотри-ко ты!

   - А на говенье-то, священник с крестом придет - положил?

   - Да ты, матушка, не сказала.

   - О-ох, Иван Леонтьевич, ты словно не христианин. Клади смело десять рублев.

   Вот таким-то образом рассчитывали старик со старухой пятьдесят лет назад.

   Квартирка у них была такая приютная, что чудо! Так все установилось и улеглось в ней к месту! Как войдешь - кухонька, всё в исправности: горшки, ухваты, уполовники, чашки, посуда столовая; на печке спальня кухарки; из кухоньки в гостиную; в гостиной комод с шкафом - тут чайная посуда, серебро, чайные ложечки, счетом двенадцать, вставлены в местах на верхней полке. Тут канапе и дюжина стульев, обтянутых кожей. В переднем углу образ, пред ним лампадка. Стены оклеены зелеными обоями; по стенам в черных рамках картины: царь Иван Васильевич Грозный, четыре времени года и разные птицы, выделанные из перьев, наклеенных на бумагу. У стен большой сундук, ломберный столик, над столиком круглое зеркало; в двух окнах клетки с чижами, по сторонам коленкоровые с плетеной бахромой занавесы.

   Из гостиной - спальня; общее ложе старика со старухой под миткалевыми занавесами; тут же лежанка, на которой сохнет запасная голова сахару; подле кровати, на гвоздях, платья, салопы и прочее, покрыты простыней; белье в комоде, шубы в сундуке, обвернуты также в простыни и переложены от моли табаком. Подле окна столик овальный с вырезом и бронзовой окраиной, перед столиком креслы Мавры Ивановны, в которых она обыкновенно сидит и вяжет чулок или перед праздником, надев очки, читает священные книги, а в праздник, если никого нет, раскладывает пасьянс.

   Далеко они не распространяют свое знакомство; но со всеми соседями знакомы, не пренебрегают никем; Мавру Ивановну навещает и попадья, и дьяконица, и купчиха Акулина Гавриловна, и магазейная приставша , и иные; она их угощает и чайком, и орешками, и яблочками; зато и ей у них почет и угощенье всем чем бог послал. У Ивана Леонтьевича также не без знакомых, то сам в гости пехтуром, то вместе с сожительницей. К обедне, к вечерне, ко всенощной, к заутрене, - смотришь и нет времени на скуку.

   Надо знать, что Мавру Ивановну знала и старая княгиня - соседка и часто в церкви выговаривала ей, что редко у нее бывает. А когда приходила Мавра Ивановна к княгине, то, как свой человек, засидится у нее за полночь, и ее отвезут домой в княжеской карете.

   Таким образом старик со старухой жили, не горюя ни о чем, до нового столетия. С новым столетием как будто что-то переменилось в их жизни, как будто стало недоставать двухсот рублей на год. Старый дьячок, у которого нанимали квартиру, умер; а новый дьячок говорит, что времена уж не те и нельзя отдавать трех покоев в год за двадцать пять рублей: что, дескать, ему дают пятьдесят рублей. Куда ни обернись - деньги как будто поусохли и рубль отощал, а на копеечку и на грошик никто и смотреть не хочет, подай, говорит, пятачок. Соседи повымерли, а новые соседи как будто и не соседи. С старухой и стариком никто слова не промолвит. Дотянули кое-как до двенадцатого года - с ним кончилось и благоденствие старика и старухи. Французы идут! Народ бежит из Москвы; побежали и они за народом. Где люди остановятся, тут и старики. Пенсии неоткуда получать, денег нет; что вынесли на плечах, - пораспродали. Пробились кое-как два месяца. Воротились в Москву, и ни у кого так не плакалась душа по Москве, как у них.

   Уж бог только ведает, как прожили они до тех пор, покуда все поустроилось и Иван Леонтьевич получил сперва вспомоществование, а потом и пенсию. Да что ж, почти половину подай за угол; бывало, - не далеки времена, - копеечного калача и на сегодня и на завтра, да и на послезавтра достанет, а тут вдруг с девятью копейками - с денежкой и к лотку не подходи. Все во время нужды и беды выросло; а уж что выросло, того, верно, не понизить. С дешева на дорого - нужда велит; а с дорога на дешево никто не велит.

   - Ну, матушка, доносил мундир, в котором родился, пора в чистую, - сказал, наконец, Иван Леонтьевич, умаявшись жизнию, и - отправился на тот свет.

   Оплакала, похоронила его старушка, да еще как похоронила! По сю пору рассказывает, как без копеечки похоронила своего сожителя и как, по милости божией, живет половиною мужниной пенсии. Как бы, кажется, прожить ста рублями целый год в довольстве, не нуждаясь в людях? Живет. Приходите в гости к Мавре Ивановне, она еще вас и чаем напоит, своим собственным, купленным из ста рублей пенсии. На эту же пенсию она содержит у себя и кота Ваську. Кот Васька - не пустая вещь, с ним также подчас можно провести время и побеседовать. Мавре Ивановне как-то веселее, когда Васька лежит у нее на коленях и курнычет, или, проголодавшись, вскочит, вытянется верблюдом и мурлычет, ластится, трется около Мавры Ивановны, толкает ее под руку и не дает вязать чулок, или сядет на окно, начнет обмываться и захрапит песню.

   - Для кого это ты моешься, Васенька?... а?... гости будут, что ли?... Да кому быть-то?... разве Степанида Герасимовна?... Где ж ей быть в такую погоду... Видишь, распелся, и горя себе мало... Ну, ну, ну, брысь! не люблю, как ты начнешь толкать под руку, когда я чай пью!... Того и гляди, обварю кипятком, и, избави бог, еще и чашку выбьешь из рук. Чашка-то покойного Ивана Леонтьевича!... только и осталось памяти!... о-хо-хо! от целой дюжины одна-одинехонька!... Что, не думаешь ли, что молочка дам, как бывало?... Нет, Вася! молочные-то дни уже повысохли!... погулять захотел? ну, ступай, ступай!... Чу! мяучит! Нагулялся? ох ты, проказник! Одно-то ты у меня утешение осталось; поди, я тебе щец налью. Не хочешь? Ну, честь приложена, от убытку бог избавил.

   Мавру Ивановну можно было назвать молоденькой старушкой. На плечах лет восемьдесят, а она легко их носила, как будто это долгое время совсем ничего не весило. То ли дело в старину! Какое доброе чувство лежало на сердце, даже к окружающим вещам, не только что к людям. Язык еще не грубиянил, произносил: "Какой выдался нынче денечек; подвинь-ка, Дунюшка (Дунюшке леть шестьдесят), стулик-то ко мне; подай, голубушка, ложечку. Дай-ко стаканчик водицы, испить хочется". - "Не лучше ли кваску, матушка?" - "Нет, уж лучше чайку чашечку".

   Таким-то образом Мавра Ивановна проводила день, если какая-нибудь старушка Гавриловна не навещала ее или если Саломея Петровна не присылала за ней. Иногда только она вяжет наобум чулок, да и задумается... да уж не об себе, а об Саломее Петровне, или Катерине Петровне, или об матушке их, или об Гавриловне: как это ей бог послал купить три кочня капусты на грошик?... и об других добрых знакомых; о добрых умерших она не задумывается: они в царстве небесном, - жалеть об них нечего. О худых людях она и вспоминать боится, чтоб не помянуть недобрым словом.

   Сто рублей она аккуратно распределяла на год. Нанимает у Гавриловны уголок за двадцать рублей; шесть рублей заплатит за фунтик чайку, да купит фунтика три в полгода сахарку; а ежедневных расходов у нее нет. Вовремя запасет она грибков рублика на три, капустки кислой, да крупки рубликов на пять. Два фунта говядины достает ей на все скоромные дни недели, а полфунта снеточков - на постные; полтора фунта хлеба на три дня. Таким образом у нее остается еще около двадцати пяти рублей; из них десять рублей на говенье, на свечи, на просвиры, на панихиды; а пятнадцать - на всякий случаи, на приправу, на маслице да на пирог в праздник.

   Одежда на ней уж не носится, не трется и не стареет.

   Мы уже сказали, что у одного папеньки и у одной маменьки были две дочки: эти дочки назывались Саломеей Петровной и Катериной Петровной. Их папенька и маменька ничем не отличались от тех, которые не знают, что такое значит: папенька и маменька.

   Катенька, меньшая дочка, была больше ничего, как миленькая девушка, которую очень приятно любить и которую все любили так, как будто бы ни зашто, ни прошто; старшая же ceстрица ее была - Саломея Петровна - не иначе. Красавица в форме, с сознанием собственного достоинства; истинный доблестный муж в полдюжине юбок; настоящий юный чиновник министерства, приехавший из европейской столицы в азиатскую, со всем запасом важности, горделивости в походке, в посадке, в приемах, в движениях, в речах, во взгляде, в чувствах и даже помышлениях. Словом, это было существо великодушное, презирающее всех малодушных, слабодушных, тщедушных и радушных. В дополнение ко всем этим достоинствам она пела. Так как голос есть выражение души, а душа Саломеи была мужественна, то голос ее был яко глас трубный, не семейный, а, соответственно современному требованию, публичный. Она пела con fuoco , как поет на сцене какой-нибудь Mahometo , с выражением в лице игры страстей, со всеми уклонениями, возвышениями, понижениями, потрясением головы, то с наморщенным челом, то с закатившимся, умирающим взором и с сладчайшей конфетной улыбкой. Все люди века, вздутые, пузырные и бурчащие как пена, словом, дрожжи, поднявшиеся наверх, кричали рассеянно: браво, браво, удивительно!... Похвала имеет цену не на устах, а в ушах! Это знают люди века. Папенька Саломеи был статский советник; маменька, разумеется, также статская советница, - больше об них нельзя ничего сказать. Они были очень обыкновенные супруги. Имущества у них было не через край. Для двух дочерей следовало бы по крайней мере скопить приданое; но оно не скоплялось; а между тем старшая уже гадала о том великом муже, который будет ее собственным мужем. Он воображался ей чем-то вроде Телемака , и потому все имеющие честь называться молодыми людьми, мужчинами, и в мундирах и во фраках, и вообще в одежде с куцым и длинным хвостом, казались ей сволочью, не стоящею внимания. Как ни покушались некоторые из них составить с ней свое счастие, но она была неприступна, как Телемахида . На Катеньку никто не обращал внимания, потому ли, что она еще была молода, или потому, что перед Саломеей Петровной Катенька была просто - ничто. "Катенька! подай мне скамейку под ноги!" Катенька и подаст. После этого как же можно было какому-нибудь кавалеру предложить руку и сердце такому послушному ребенку? Но вдруг отыскался некто Федор Петрович Яликов... Об нем однако же после.

   Саломея Петровна ездила с маменькой к обедне, не иначе как в шереметевскую . Но однажды, против обыкновения, отправилась в приходскую церковь, к празднику, потому что служба была архиерейская.

   Церковь была против самого дома; но пешком было неприлично идти; в четвероместной карете переехали они через улицу.

   Человек в ливрее протолкал народ до мест, обитых сукном. Саломея Петровна нашла себе место, двинувшись на возвышение со взглядом, который говорил: "Прочь!" Она принудила отодвинуться от себя нескольких купчишек; но маменька принуждена была остаться у подножия своей дщери, не видеть ничего за толпою и изъявлять свою досаду жалобой на эту ужасную толпу.

   - Не угодно ли вам, сударыня, встать на мое место? - сказала ей одна древняя старушка, занимавшая место на возвышении подле стенки.

   - Ах, милая, как ты меня одолжила!

   Старушка уступила свое место и стала подле, у подножия.

   Софья Васильевна осмотрела ее с ног до головы - старушка как старушка: белый как снег коленкоровый чепчик, с накрахмаленной складкой, тафтяный салопец с коротеньким воротником, самой древнейшей формы, наживной горбик, лицо также очень давнее, но предоброе; словом - почтенная старушка.

   Когда обедня кончилась, Софья Васильевна подошла к старушке поблагодарить ее.

   - Чем могу служить вам с своей стороны, моя милая? - спросила она ее.

   - Благодарю, матушка, что бог послал, тем довольна, ничего не нужно мне.

   - У вас есть семья?

   - Э, нет! живу одна-одинехонька, пенсией после мужа.

   - А ваш муж где служил?

   - В военной службе, сударыня; капитаном вышел в отставку; государь пожаловал ему пенсию, двести рублей в год.

   - А теперь чем же вы живете?

   - Пенсией же; сто рублей в год получаю; с меня довольно и предовольно.

   - Что ж это мы стоим? Все вышли из церкви, - сказала с нетерпением Саломея Петровна.

   - Как вас зовут, моя милая?

   - Мавра Ивановна,

   - Прошу навестить меня, Мавра Ивановна, мне очень приятно было бы чем-нибудь и вам угодить. Ведь вы, я думаю, здешнего прихода?

   - Как же, матушка, здешнего.

   - Так вы, я думаю, знаете дом статской советницы Брониной?

   - Софьи Васильевны? как же, сударыня, как не знать: слухом земля полнится; а это не дочка ли ваша, Катерина Петровна?

   - Нет, не Катерина, моя милая, ошиблась! - отвечала Саломея Петровна, вся вспыхнув. - Нас ждет карета! - прибавила она и пошла вон из церкви.

   - Так прошу, Мавра Ивановна.

   - Непремину, матушка.

   - Лучше всего, завтра поутру я пришлю экипаж за вами.

   - И... к чему, к чему! у меня, слава богу, ноги еще служат. Софья Васильевна сначала думала только обласкать Мавру

   Ивановну своим приглашением; но когда Мавра Ивановна проговорилась, что в числе слухов, которыми полнится земля, не забыто и имя статской советницы Софьи Васильевны Брониной, - о, тогда Мавра Ивановна превратилась в листок газеты, в котором кое-что напечатано и об нас.

   - Для чего это вы, маменька, всякую дрянь зовете к себе? - сказала Саломея Петровна матери, когда она села в карету.

   - Прошу меня не учить, сударыня: молода еще делать матери замечания и наставления!

   - Конечно дрянь, нищая, точно такая же, как Василиса Савишна.

   - Молчи!

   - Я с вами и без приказаний, кажется, всегда молчу, - произнесла Саломея, фыркая, как говорится по-русски.

   Софья Васильевна непременно сказала бы на это еще кое-что; но карета остановилась уже у подъезда, дверцы отворились, и Саломея Петровна, не ожидая ответа, выскочила и ушла в свою комнату. Никогда еще самолюбие ее не было так раздражено, как теперь: об ее дрянной сестренке говорят, а об ней ни слова... Каков свет! каковы люди! Из двух сестер, различных между собою как две крайности, не умели выбрать лучшей по красоте, по душе, по образованию, короче сказать, по всему, не умели отличить дня от ночи!... О, да это ночные птицы; для них там и свет, где тьма!... Катю называют Катериной Петровной, обратили внимание на мякушку, на беленькую, смирненькую овечку, и тут же, подле, не заметили существа высокопарного, высокомерного, словом, исполненного всеми высокими достоинствами!

   Нашей старушке Мавре Ивановне совсем не хотелось забираться в высокие хоромы, да нельзя: зовут, просят, как можно отказаться? Ведь это неучтиво: люди делают честь, не следует отказываться.

   "Так и быть, пойду в воскресенье", - думает Мавра Ивановна, пересматривая свой белый коленкоровый капотец, который надевается только к причастью, в светло-христово воскресенье да в именины. Но Софья Васильевна сдержала слово: на другой же день прислала за ней дрожки. Нечего делать, пришлось в будни надеть праздничный чепчик и капот.

   Мавра Ивановна сроду не знала такого почету себе. Софья Васильевна ласкова, а Саломея Петровна просто очаровывает ее своим вниманием и предупредительностью, усаживает ее помягче, спрашивает: сладок ли кофе, не прибавить ли сливок; ахает, слушая ее рассказы о походах с мужем; только что не плачет, слушая рассказ, как она похоронила его без копеечки.

   Старушка вне себя, готова схватить руку Саломеи Петровны и расцеловать.

   "О, я дам тебе понятие, моя милая, об истинной доброте и великодушии, - думает Саломея Петровна, видя, что Мавра Ивановна совершенно уже в восторге от нее, - ты узнаешь разницу между мною и сестрой, которую так тебе расхвалили!"

   Есть какое-то особенное удовольствие в семейном женском быту иметь подчас подле себя собеседницу старушку говорунью. Это - живая книга былых повестей и рассказов. Софья Васильевна особенно полюбила с некоторого времени подобного рода старушек. Вскоре появилась в доме ее некая Василиса Савишна. Василиса Савишна жила также одна на квартире; пенсии не получала после мужа, но также имела старую служанку, которую она звала девкой и которая не смела иначе называть ее как барыней. Когда Василиса Савишна кричала: "Девка!" - то девка обязана была тотчас же откликнуться: "Что прикажете, сударыня?" - и немедленно предстать пред ней, а иначе: со двора долой! без всяких оправданий. Что было делать старой девке, которую, по душе, не принимали на казенные хлебы, а по наружности в порядочный дом. Она же привыкла с малолетства и к лохмотьям, и к грязи, и к черному куску хлеба с колодезной водой, и к послушанию, и к побоям ни за что, ни про что, и утвердилась уже в мнении, что, верно, иначе и быть не может.

   Не получая после мужа пенсии, надо же было чем-нибудь жить Василисе Савишне. Чем она жила? трудно и решить, тем более, что Василиса Савишна была не из того роду старушек, которые промышляют жалобами и слезами на судьбу и людей и для которых благодетельные барыни не щадят ни старой подкладки, ни обрезков от домашнего шитья, ни изношенных башмаков, которые прослужили года два туфлями, ни протертых чулков, которых нельзя уже надвязывать, ни запасцу прогорклого маслица, ни промозглых огурчиков, ни протухшей дичинки, ветчины и тому подобного. Василиса Савишна не побиралась таким образом; она искала по городу не богомольных, жалостливых и благодетельных старушек, которые любят слушать патетические рассказы о грехах человеческих, - она искала по Замоскворечью, во-первых, товару, который продается с руками и с нотами; а во-вторых, купцов на этот товар. Таким образом она жила, сочетавая судьбу двух существ. Чуть где явится судьба, готовая к сочетанию с другой, Василиса Савишна тут как тут. Таким ли образом или каким-нибудь другим образом она явилась в доме Софьи Васильевны, это неизвестно. Саломее Петровне был уже (между нами сказать) двадцать восьмой годок; Катеньке пятнадцатый, и, следовательно, об ней ни слова. Кажется, мы уже говорили, что Саломея Петровна, мечтая всегда о великом муже, никак не могла представить его себе обыкновенным человеком, за которого может выйти замуж и каждая обыкновенная девушка. Покуда цветуща была молодость Саломеи Петровны, навертывались искатели цветущей молодости; покуда цветуще было благосостояние Петра Григорьевича, навертывались искатели цветущего благосостояния, но когда молодость испарилась до капли, как розовое масло, а благосостояние ушло на светские приличия, тогда искатели, как ветры, подули в другую сторону.

   Беды начались для Саломеи Петровны совершенно неожиданно. Она являлась в свет невестой миллионщицей, и вдруг, в один пасмурный день, когда должно было отдавать шить новое платье к великолепному балу, маменька говорит ей плачевно: "Друг мой, надо обойтиться без золотых кружев". - "Как! без модных золотых кружев? У папеньки недостало денег для дочери на какие-нибудь двенадцать аршин кружев по пятидесяти или много по семидесяти пяти рублей аршин! Да это просто варварство!" В самом деле варварство: не простыми же нитяными кружевами рублей в двенадцать аршин обшивать платье, когда на всех порядочных воротах и подолах должно быть непременно чистое золото.

   Ехать на бал нельзя, не можно, невозможно; и это был первый невыезд на бал.

   Вслед за этим настал день рождения Саломеи Петровны. По обычаю, этот день, ознаменованный появлением на свет первого залога любви Петра Григорьевича и Софьи Васильевны, праздновался на весь мир родства и знакомства, год от году пышнее и торжественнее. Двадцать восемь раз уже Саломея Петровна совершила путь вокруг солнца. Всякий раз в первый день своего нового года она осыпалась подарками и желаниями; украшала собой великолепный обед, была царицей этикетного бала, с присутствием полиции для порядка приезда и разъезда. И вдруг папенька объявляет маменьке, что бала никак нельзя дать, потому что денег нет.

   - Помилуй, что ты это! ты погубишь дочь! - вскричала маменька, - это страм для нас! За нее никто не посватается! Нам нельзя переменить образа жизни, покуда Саломея не выйдет замуж!

   - Помилуй, матушка, да я десять лет тяну канитель в этом ожидании! Имение заложено, перезаложено; долгов тьма, платить нечем, все прожито на пиры да на балы! Кончено!

   Сначала Софья Васильевна вспылила.

   - Позвольте узнать, на какие балы? - вскричала она. - На пиры, может быть; это дело другое: у вас шампанское лилось рекой!... Обед стоит пятьдесят рублей, а вин вы выпьете на пятьсот. Каждую неделю обед, пятьдесят обедов в год - вот вам и двадцать пять тысяч... А в карты вы сколько проиграли? Ежедневно проигрыш - положите хоть по двадцати пяти рублей - вот вам и десять тысяч в год, вот вам и ежегодный наш доход! Балы! каких-нибудь две, три тысячи на гардероб мне и дочери, вот вам и весь бальный расход!

   - Ты хочешь, душа моя, доказать, что прожил все я? Положим, что и так; я, следовательно, все пропил и проиграл; ну, пропил так пропил, проиграл так проиграл; а все-таки наше имение продадут с публичного торгу: дом в залоге, денег нет, а занять не у кого.

   - Вот до чего вы довели меня! - вскричала Софья Васильевна. - Боже мой, какой стыд! Бедная Саломея! что с ней будет! на ней никто не женится!

   - Да, я надеялся на ее замужество, да где! разборчивая невеста! тот не по нас, другой не по нас! один не суженый, другой не ряженый! Позвольте спросить, сколько их проехало мимо?

   - Кто это, кто, сударь? откуда? какие женихи? Этот гриб, что ли?

   - Какой гриб? Платон Васильевич? Хоть он стар, но не худо бы, если б за него вышла Саломея: пять тысяч душ! Она бы просто царствовала.

   - Во-первых, он еще не сватался, а во-вторых - это смешно и говорить. Еще какие же женихи: этот твой любезный человек, петух, генерал, или эта простокваша?

   - Какая простокваша?

   - Также твой любезный человек, Горлицын, или...

   - Довольно и одного из этих двух; именно прекрасные люди: у одного восемьсот душ, другой наследник тысячи.

   - Прекрасно! вы влюбитесь в какого-нибудь любезного человека, который необходим для вашего виста; а дочь выходи за него замуж!

   - А Стрешников? играл в карты?

   - Этого я уж и не знаю, почему вы называете любезным человеком.

   - А потому, что за него вышла замуж Верочка Кубинская, которая получше, и поумнее, и побогаче Саломеи.

   - Для тебя свое детище, я вижу, хуже последней девчонки! Нет, я не так думаю! Для меня дочь дороже, ближе всех! Для счастия дочери я готова пожертвовать жизнию!... а для тебя все равно, существует она на свете или нет; счастлива или изнывает в своей каморке, как в тюрьме!... Она же виновата, что родилась на свет с чувствующей душой, с сознанием своего достоинства и не в состоянии пожертвовать собою против сердца, отдать руку без разбора первому, кто бы вздумал ангажировать ее на супружество. Это не кадриль-с!

   - А вот потому-то, что не кадриль, я и думал, что не на балах надо искать пары.

   - А позвольте узнать, где же? Где девушка может показать себя?

   - Помнится, что ты показалась мне у себя дома.

   Этот супружеский комплимент смутил несколько Софью Васильевну; она припомнила, как ее суженый прошел мимо окна, взглянул и - дело кончено.

   - Теперь уже не те времена, - сказала она вздохнув, - суженых не высидишь и не заманишь через окно.

   - Да, именно теперь и именно Саломее уж не только высидеть, да и не выездить на паркете в галоп человека по сердцу, - сказал Петр Григорьевич вздохнув. - Вот уж десять лет как она высматривает не в окно, а в лорнет, да никого не видит. Вот уж года с два как понадобилась приправа к девической красоте.

   - Как тебе не стыдно!... Лучше бы ты думал, как поправить наши дела. Как хочешь, а в именины Саломеи надо дать бал... некоторые почти уж званы... об нем уж говорят...

   - Пусть говорят.

   - Помилуй! я знаю, что почти все мои знакомые готовят уже наряды.

   - Пусть готовят.

   - Это страм! У Саломеи есть надежды на князя...

   - Не договаривай! пустяки!

   - Отчего пустяки?

   - Ну, что говорить, когда ты сама это знаешь.

   - Боже мой! что ж мы будем делать!

   - Ничего; не дадим бала, и кончено.

   - Как это можно!

   - Не звать - и кончено!

   - Как это можно! Многие приедут и незваные.

   - Запереть ворота!

   - Помилуй! тебе кажется все это забава.

   - Нисколько. Кто приедет - отказать.

   - Без причины!

   - Сказать, что кто-нибудь болен.

   - Я этого на себя не возьму, ни на себя, ни на Саломею! Я не хочу накликать болезни.

   - Сказать, что я болен; я, пожалуй, залягу в постель и пошлю за доктором.

   - Нет! я не в силах этого перенести! я продам все свои брильянты и жемчуга и непременно дам бал.

   - Неси последнее со двора! - вскричал Петр Григорьевич с досадой, - и пойдем по миру!... Говорю тебе коротко и ясно, что если я не употреблю всех последних средств на уплату долга в Опекунский совет , то - мы нищие! Три года неурожай, вместо тридцати тысяч доходу именье съело меня, а все-таки одна на него надежда поправить свои обстоятельства. Теперь рассуждай как хочешь, что лучше: сберечь ли имение, или докапать его.

   - Но неужели нет никаких средств на эту зиму? Я тебе ручаюсь, у Саломеи непременно будет жених, прекрасный человек, с состоянием...

   - Я тебе говорю, выбирай: прожить последние средства и долететь на крыльях до нищеты или сложить крылья и сидеть у моря да ждать погоды.

   - Я тебе говорю, что Саломея будет замужем, - сказала решительно Софья Васильевна, - по крайней мере я буду знать, что она пристроена.

   - Хм! а если так не случится, тогда что будет? У нас не одна Саломея; надо подумать и об Катеньке. Для одной всё, а для другой ничего?

   - Катеньке? ах, более мой, да я ей найду тотчас жениха, - сказала Софья Васильевна, обрадовавшись этой мысли. - За ней дело не станет. Разумеется, такой партии она не может сделать, как Саломея; но лишь бы человек с состоянием, который мог бы и нас поддержать.

   - О-хо-хо! на Катю у меня больше надежды; но все-таки званого бала у нас не будет.

   - Ну, хорошо, я сделаю маленький вечер.

   Петр Григорьевич согласился. Но когда Софья Васильевна объявила Саломее, что в ее именины будет маленький вечер, а не grand bal par? ...

   - Ah! comme c'est mesquin! Какое мещанство! - вскричала она.

   - C'est pour varier, ma ch?re , для разнообразия; ведь это тот же бал, по без особенных требований.

   - Покорно вас благодарю! лучше не нужно ничего.

   - Но, милая моя, мы не можем давать теперь балов, наши обстоятельства в самом худом положении. Мы прожили последнее в надежде, что ты выйдешь замуж за человека с состоянием, и это поддержит нас.

   - В первый раз слышу это, - сказала Саломея с пренебрежением, - жаль, что давно не сказали об этом и не приискали мне жениха, необходимого для вас... во мне достало бы столько великодушия, чтоб пожертвовать собою для благосостояния родителей.

   - Но что ж делать, милая?

   - Что вам угодно, то и делайте!... на первый раз хоть маленький вечер!

   Софья Васильевна как-то не умела оскорбляться дерзкими словами Саломеи; в отношении ее она была детская раба; неудовольствия свои на Саломею она вымешала на Катеньке. Боясь не угодить возлюбленной дочери, Софья Васильевна облекла маленький вечер в надлежащую помпу. Все пошло по-прежнему; но она стала заботиться о судьбе Катеньки, избрала для этого старый, верный обычай.

   В это-то время и явилась в доме Василиса Савишна, очень милая и добрая женщина, как выражалась Софья Васильевна в ответ на вопросы Саломеи, откуда она выписала такую пошлую дуру и что за знакомство с чиновницами-потаскушками. Вскоре вслед за Василисой Савишной явился в дом Федор Петрович Яликов, о котором и будем мы иметь честь вслед за сим держать речь.

  

  

   Федор Петрович Яликов имел бедного, но, как говорится, благородного родителя, потому что Петр Федорович, произведя на свет сына, был уже коллежским регистратором и служил в одном из судилищ С... губернии. Лишившись первой жены, он женился вторично на каком-то случае, по которому сынишке Феденька был записан в корпус, а сам он получил место исправника где-то в другой губернии и забыл в служебных и семейных заботах не только свою родную губернию, но и родного сына. Как попугай, сперва прислушался он к словам жены, а потом и сам начал говорить: "бог с ним, пусть его учится", а через несколько лет, - "теперь он, чай, уже на службе; бог с ним, пусть его служит, пробивает себе дорогу, как отец! Вот, дело другое - дочь!"

   Между тем как почтенный родитель, не любивший бесполезной переписки с сыном, оперялся насчет ближнего и дальнего, Феденька, одаренный от природы тупыми понятиями, никак не мог изострить их науками. Несмотря на это, за прилежание и благонравие выпущен был в офицеры в пехотный полк и долгое время служил с рвением и усердием; сроду не отличался, но зато также сроду ничего не пил, сроду карт в руки не брал, сроду не гуливал и в этом случае часто ставился в пример другим. Несмотря на то, что Яликов был примером готовности, неуклончивости и ни малейших отговорок, товарищи любили его за готовность идти без малейших отговорок вместо каждого в караул. Полк, в котором Федор Петрович проходил чины прапорщика, подпоручика, поручика и, наконец, штабс-капитана, во все время его службы стоял то на границе, по пикетам, то близ границы, по деревням. Только и свету было для него, что бал подле жидовской корчмы. Когда, несмотря на постоянные занятия по службе, поспело сердце Федора Петровича для любви, ничто так не услаждало его, как пляска очаровательных русначек с льняными волосами, с курносенькими носами, ножки в чоботах. Одна так приглянулась ему, что он решился сказать ей:

   - А що, Донечко, любишь ты меня?

   - А що, паночко, жинысь на мни, так и буду любить, - отвечала она.

   Федор Петрович и задумался. И чего доброго, быть бы веселью, да судьба готовила великого мужа для великой жены.

   Был же анекдот, что один любезный друг одного доброго приятеля, которого он приучил не отказывать ему на "нет ли, брат, у тебя чего-нибудь серебра или какой-нибудь мелкой бумажки?" - узнав, что его доброму приятелю выходит огромное неожиданное наследство:

   "А что, любезный друг, - сказал он ему, - если б ты получил огромное наследство, тысяч двести или триста, поделился бы ты со мной?"

   - Двести тысяч! можно поделиться.

   - Честное слово?

   - Хоть два.

   - Добрый человек! Вот как: я получу наследство - с тобой пополам; ты получишь - со мной пополам; руку!

   - Это что называется: что есть - то вместе, чего нет - пополам.

   - Чем черт не шутит: давай руку! будет или не будет, а все-таки две надежды лучше, чем одна.

   Сегодня сделано условие, а завтра добрый приятель получает известие о наследстве, и от мысли, что ни с того ни с сего, а надо делиться с любезным другом, встали у него волоса дыбом.

   Сам полковой адъютант прискакал к Яликову с известием, что ему вышло огромное наследство.

   - Любезный друг, - сказал он ему, входя в хату, - во-первых, здорово, а во-вторых, убирайся в отставку!

   - Что такое, Василий Петрович? - спросил Яликов, побледнев.

   - Больше ничего, как пиши прошение в отставку по семейным обстоятельствам.

   - Что ж такое я сделал, Василий Петрович? - проговорил с ужасом Яликов.

   - Что сделал? Каков гусь: как будто не знает!

   - Ей-богу, ничего не знаю... Я... право, ничего!

   - Говори, говори! ничего! полковнику и всему штабу известно; а он ничего не знает!

   - Господи! что такое я сделал? - проговорил Яликов сквозь, слезы, - я поеду к полковнику... Скажите, Василий Петрович, что такое?

   Я говорю, что подавай в отставку; тут другого ничего не может быть.

   - Это какая-нибудь клевета! Я ни в чем ни душой, ни телом не виноват, вот вам Христос!

   - Как клевета? позвольте вас спросить: это вы мне говорите, что клевета?

   - Нет, Василий Петрович, я сказал так, не касаясь вас; а потому, что кто-нибудь, может быть, несправедливый какой-нибудь донос сделал на меня...

   - Донос? Нет-с, формальное отношение, за номером.

   - Это просто несчастие... Да от кого же отношение?

   - Из суда.

   - Я, Василий Петрович, никакого преступления не сделал, Бог свидетель!

   - Нет-с, там сказано именно: Федор, Петров сын, Яликов.

   - А черт знает, верно, какой-нибудь другой есть Федор, Петров сын, Яликов.

   - А как вашего отца зовут?

   - Зовут? Петром, - отвечал Яликов боязливо.

   - Ну-с! надо знать имя и отчество.

   - Отчество?... да я родителя своего с малолетства и в глаза не видал.

   - Так вы, стало быть, отрекаетесь от своего отца? Очень хорошо, так я так полковнику и донесу.

   - Извольте донести, что я никаких сношений с ним не имел и не знаю, где он обретается; а потому по его делам суду не причастен.

   - Непричастны?

   - Непричастен.

   - Очень хорошо-с; а знаете ли вы, что он умер?

   - Умер?

   - А! что, побледнел!

   - Никак нет-с; что ж, не я в этом виноват...

   - Точно не виноват?

   - Ей-ей!

   - Ну, а он оставил духовную, которая представлена в суд; так теперь извольте с ней разделываться!

   - Да за что ж я буду разделываться, Василий Петрович? Если б я был прикосновенен к какому-нибудь делу...

   - Да по духовной он вас сделал прикосновенным.

   - Ей-богу, грех батюшке за то, что он делает сына своего несчастным!

   Федор Петрович такую сделал горестную мину, что полковой адъютант не в состоянии уже был удержаться от хохоту.

   - Смейтесь, Василий Петрович; если бы вам случилось так... посмотрел бы я!

   - Нет, брат, со мной этого не случится!

   - Бог знает!

   - Мой отец умер и ничего мне не оставил.

   - Счастье ваше!

   - Сделай одолжение, возьми это счастье в карман, а мне уступи несчастье, которое навязывает тебе на шею отец. Хочешь?

   - Говорить-то легко!

   - Клянусь, давай только доверенность, что предоставляешь мне получить по духовной все наследие и распоряжаться им как угодно.

   - Какое же наследие, Василий Петрович?

   - Какое бы ни было; не твое дело; ты оставайся служить, а я выхожу в отставку.

   - Так батюшка наследие мне оставил?

   - Это уж не твое дело, ты служи себе, а я поеду.

   - Как можно, Василий Петрович; батюшка оставил мне наследие, а вы поедете.

   - А не сам ли ты отрекся от отца?

   - Как можно отрекаться от отца; я говорил только, что не причастен ни к какому делу.

   - Ну да, да; а дело-то и состояло в наследии.

   - Нет, от наследия я не отрекался.

   - Э, брат! губа-то у тебя не дура! А знаешь ты пословицу, что такому сыну, как ты, не в помощь богатство.

   - Уж очень в помощь: не все же так жить... Я намерен жениться!

   - Женись, да женись на какой-нибудь дуре.

   - Это для чего?

   - А для того, чтоб дети были умны.

   - Это почему?

   - Ты учился математике?

   - Учился.

   - Ну, так должен знать, что и минус на минус дает плюс.

   - Не понимаю; математика давно уж из головы вышла. Яликов разгулялся.

   - Эй, Курдюков! - крикнул он.

   - Чяво изволите? - спросил вошедший денщик.

   - Вели-ка, тово... - сказал Яликов, ходя по комнате и потирая руки.

   - Чяво?

   - Вели-ка, тово... - повторил он.

   - Чяво, - повторил денщик.

   - Ну, как оно?... тово...

   Денщик стоял в ожидании решения, чего потребует его благородие.

   - Барин твой с ума сошел, - сказал полковой адъютант, - покуда придет в себя, дай мне чаю.

   - Да! чаю! - сказал Яликов.

   - Насилу надумался!

   Яликов был вне себя. В первый раз воображение его вырвалось из-под спуда привычных служебных понятий и начало строить ему мир вне службы; но так как матерьялов для этой постройки в голове Федора Петровича было очень недостаточно, то на первый случай матерьялы были заняты из сказочного мира. Федору Петровичу мерещилось, что он ведет Доню в свои волшебные палаты.

   - А, Доня, каково?

   И Доня дивится, говорит: "Ой, то квартырочка! який на пане червонный жупан!"

   - Що, Доню, хочешь грошей? хочешь медвины? хочешь музыку слухать!... Гей! - вскричал Яликов во все горло.

   - Что ты кричишь во все горло? - прерывал мечты его полковой адъютант; а денщик вбегал и спрашивал: "Чяво прикажете?"

   -