Вельтман Александр Фомич - Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея

иноват, получишь все, как сказано.

   - И условленное приданое?

   - Половину.

   - Ну, так и быть!

   Лошади были запряжены; Черномский, понимая нрав Дмитрицкого, верил ему на слово, и как низкая душа обратился в совершенного холопа. Прикрикивал в подражание Дмитрицкому на ямщиков, на смотрителей, называл барина его сиятельством; но только портил дело.

   - Поди-кось какой! - говорили ямщики, - экой страшный! расхрабрился! запрягай сам скорее!

   - Еще прикрикивать вздумал! так нет же лошадей, все разошлись, а курьерских не дам! - говорили и смотрители станций.

   Дмитрицкий платил тройные и четверные прогоны, сидел по нескольку часов на станциях и ехал как на волах.

   Приехав в Шклов, он расположился в гостинице у жида, потребовал почтовой бумаги и написал следующее письмо к тетке:

  

  

   "Любезная тетушка Дарья Ивановна. С год тому назад вы писали ко мне в полк, жаловались на недостатки и просили прислать хоть рублей сто; тогда у меня, ей-ей, ничего не было. Теперь очень рад служить вам: ведь вы да Наташенька только и родных у меня. Наташеньке я везу жениха, моего приятеля, графа. Только вы, пожалуйста, наймите богатый дом, со всей роскошью, да нашейте моей сестричке, будущей графине, модного платья и разных уборов, чтоб все было на знатную ногу, чтоб не стыдно было принять сиятельного. На расходы посылаю двадцать тысяч, а сам привезу все приданое, шалей, материй, драгоценных вещей и всего. Поторопитесь все устроить, недели через две я непременно буду.

   Любящий вас племянник В. Дмитрицкий".

  

   Вложив в конверт двадцать тысяч, Дмитрицкий запер свою комнату и сам отправился с письмом на почту, отдав приказ Черномскому привести жидов с товарами. Почта была в двух шагах, и потому Дмитрицкий скоро возвратился; но жиды пронюхали богатого покупщика, набежали со всех сторон с узлами и ящиками, разложили свои товары на полу и перебранивались. Жид Мошка с узлом полотна уверял жида Иоску с ящиком янтарных колечек, сердечек, мундштучков, игольников и прочее, что пану не нужны его игольники, что пан не шьет; а Иоска твердил, что пан не такой дурак, чтоб стал покупать у Мошки миткаль вместо полотна.

   Старый жид Соломон отталкивал ногой узел другого Мошки и говорил ему, чтоб он добром шел домой, покуда барин взашей его не выгнал.

   - Ты, голова углом, разве не знаешь, что вельможный пан в бумажные платки не сморкается?

   - А что ж, он в твое гнилое сукно будет сморкаться? Славное сукно, седанское! с бумагой пополам!

   - Не трогай руками! - вскричал Соломон, ощетинясь.

   - Не толкайся! - вскричал Мошка.

   Жид Хайм притащил дюжины три одеял и готовился, только что войдет вельможный пан, раскинуть одно на всю комнату по головам и товарам и крикнуть:

   - А вот зе, вельмозный пан, самые луцция покрывала, двухспальные, каких луцце не бывает! усь если пан хоцет иметь покрывала, так усь пан будет ласков: купит вот это.

   Но Шлем, посматривая в окно, говорил Хайму:

   - Видишь, офицер приехал к Ханзе, ты бы шел туда; он скорей купит одеяло, а вельможному пану не нужно одеяло; вельможный пан хочет купить материй на жилетки.

   - Дз, эх! узнал он, что у тебя есть жилетки, каких и даром никому не надо!

   - Дз, эх, - повторял и Черномский, - промотает та каналья Дмитрицкий у меня все деньги!...

   Только что вошел Дмитрицкий, жиды в один голос начали высчитывать свои товары.

   - Ну, что у вас есть, показывай, - сказал он, садясь на диван.

   Жиды полезли на него толпой, давят, толкают друг друга; крик страшный. "Сукно седанское, пане! какого цвету прикажет пан? Полотно голландское! Перчатки, пан, французские! Платки, пан, материи разные, атлас, бархат, тафта!... Перчатки, пан: какую прикажет пан вырезать?... Ситцы!... Колечко пану?... цепочки, серьги брильянтовые!"

   - Вон! - крикнул Дмитрицкий. Все вдруг умолкли.

   - А что ж пану угодно? - вызвался Соломон.

   - Молчать!... Ты! показывай серьги брильянтовые!... Скверные!...

   - А вот зе лучше! работа какая! брильянты с бирюзой.

   - Гадкие! что стоют?

   - Дешево, пан, для пана триста червонцев.

   - Сто хочешь?

   - Да помилуй, пан, как это можно покупать такую дрянь! им вся цена десять карбованных! Камни фальшивые! - вскричал Черномский.

   - Тебя спрашивают? - прикрикнул Дмитрицкий.

   - Пан только деньги бросит; у меня есть брильянтовые серьги, я пану уступлю их за сто червонных, не такие, - сказал Черномский.

   - Свои подаришь сам невесте... Это что, мундштуки? что этот стоит?

   - Двадцать червонных.

   - Десять.

   - Ах ты, свента матка Мария! Это композиция!

   - Мне все равно, композиция или янтарь, я покупаю, что мне нравится.

   - У пана денег много! пану деньги нипочем! пан их не наживал трудом!

   - Ни трудом, ни мошенничеством: по наследию достались; и потому молчи! Что это, шали? Показывай.

   - Аглецкие, самые лучшие! бур де су а !

   - Что голубая?

   - Пятьдесят червонных.

   - Дорого! возьмешь и половину.

   - Видно, пан знает толк, - сказал Черномский, ахнув, - сшивная, середина от старой дрянной шали, девки носят! Возьми, пан, за эту цену мою тибетскую.

   - Пустяки! Ты свою подаришь сам невесте; а эту я подарю ей.

   - Чтоб моя невеста носила такую поскудную шаль! фи!

   - Не хочешь? Ну, так я подарю ей турецкую, выпишу из Одессы.

   - Турецкую пану! у меня такая турецкая... Дз, эх! - вскричал жид и, оставив свой узел и шали, разложенные по полу, схватился за шапку и побежал вон.

   - У пана много денег, что пан так бросает их! - сказал Черномский с страдальческим выражением лица, как будто у него жилы тянут.

   - А тебя кто просит сожалеть о моих деньгах?

   - Нельзя, пане, нельзя не жалеть; деньги не легко достаются.

   - Потом и кровью: оттого-то ты такой худой и бледный. Трудно переводить деньги из чужого кармана в свой! Вели-ко подать мне бутылку шампанского - я выпью за твое здоровье,

   - Пану шутки!

   - Вот, васе сиятельство! вот настоящая турецкая! - вскричал запыхавшийся жид, вбежав в комнату с новым узлом.

   - Показывай!

   - Ганц фейн ! Дз-эх! вот шаль! у султана турецкого нет такой!

   - Что стоит?

   - Пятьсот червонных; только десять червонных и наживаю барыша.

   - Я тебе дам за нее...

   - Пан! - вскричал Черномский, - для бога, позволь мне торговаться и покупать пану! Пан не знает толку в товарах!

   - А тебе-то что?

   - Не могу! панья матка бога, не могу!

   - Ну, изволь, покупай!

   - Что просишь ты за шаль? а? - спросил Черномский, уставив глаза на жида.

   - Пятьсот червонных.

   - Берешь восемьдесят?

   - Пан покупать не хочет, - сказал жид, складывая шаль.

   - Тут тебе ровно десять червонных наживы.

   Жид, ни слова не говоря, сложил шали в узел, укрутил его тесьмой, взвалил на плечи и сказав... "прощайте, пане!" вышел.

   - Ты с ума сошел, вместо пятисот даешь восемьдесят! Мне шаль нравится, я дам ему двести пятьдесят червонных.

   - Завтра шаль будет у пана за семьдесят пять червонных. Не хотел брать десяти барыша, - возьмет пять.

   В тот же день жид пришел снова.

   - А что ж, пане, "шаль? Деньги нужны, в убыток продаю; извольте, беру четыреста червонных.

   - Восемьдесят.

   - Триста пятьдесят, угодно?

   - Ни копейки.

   - Ну! будь пан так счастлив! отдаю за триста! И жид хотел развязывать узел.

   - И не хлопочи! Больше восьмидесяти сегодня не возьмешь, а завтра отдашь за семьдесят пять.

   - Пану не угодно покупать? - сказал жид; долго завязывал узел и, наконец, ушел.

   Через час явился снова, сбавил цены на половину.

   Через час снова пришел и, положив шаль на стол, сказал:

   - Эх, что делать! Пан такой счастливый! Уж я знаю, что пан сам что-нибудь прибавит.

   - Как же это ты, жид проклятый, - сказал Дмитрицкий, - запросил пятьсот червонных, а отдал за восемьдесят?

   - А что ж, я виноват, - отвечал жид, - коли нет счастья!

  

  

   Дмитрицкий давно не был на родине, в славном Путивле, где некогда на городских забралах горько плакала Ярославна, молилась ветру, чтоб он вздул паруса милого друга Игоря Всеволодовича на обратный путь из стран половецких; молилась Днепру, чтоб он взлелеял на себе насады (корабли) его, молилась тресветлому солнцу, чтоб оно не палило в безводном поле жаждою дружину храброго князя .

   Но этой ограды Путивля, с которой Ярославна встречала взорами своего милого князя, давно уже и следа нет. И тут, как и везде, давно русские терема и светлицы стали щебнем, а жизнь черноземом - до материка не дороешься.

   Тетка Дмитрицкого, Дарья Ивановна, была замужем за мелким чиновником, который волею божиею помре, оставив ей и дочери Наташеньке в наследие маленький домик. С этого домика Дарья Ивановна получала около трехсот рублей, а иногда и поболее доходу. Наташенька, в коленкоровом платьице, была миленькая девочка. Курс учения ее был не велик. Имея хорошие от природы способности, она выучилась, можно сказать, сама читать и писать, выучилась шить платьица, корсеты и юбочки, вязать и штопать чулки, выучилась завивать себе на ночь волосы, а поутру расчесывать и разглаживать по щеке, распускать локонами, заплетать косу, свертывать ее жгутом и затыкать гребнем, следуя моде, то на макушке, то на затылке; выучилась учтиво приседать и смотреть умильно глазками на молодых людей - этому выучила ее природа; выучилась смотреть скромно и равнодушно на пожилых, - и этому выучила ее природа. Сверх всего этого она переняла у одной подруги играть на гитаре и петь целых три романса: двух соловьев да, кажется, канареечку.

   Покуда домик Дарьи Ивановны не требовал починки, крыша не текла, стены и балки не подгнили, до тех пор Дарья Ивановна и думать не думала ни о чем; приход с расходами был верен.

   - Чего ж более, слава тебе, господи, - говорила она всему городу (потому что со всем городом была знакома), - ни в чем не нуждаюсь.

   Злые языки длинны, никак не обойдутся без того, чтоб не сосчитать, что в чужом кармане, не переверить чужого приходу с расходом, не вывести сомнений: возможно ли прожить целый год в довольствии тремястами рублями, - ну, положим, хоть и тремястами пятьюдесятью? и не заключить: уж, конечно, что регистратор Фирс Игнатьич живет лет восемь в деревянном домишке Дарьи Ивановны не даром.

   - Уж, конечно, не даром: платит за квартиру триста рублей в год.

   - Нет, уж вот даром! Триста рублей платит за развалины; мы свой мезонин отдали бы за двести. Я и намекала: плохонек дом-то Дарьи Ивановны; чай, у вас и сквозит и протекает, Фирс Игнатьич? - "Да, немножко, Палагея Ивановна". - "Что ж это вы не подумаете нанять другую квартиру: ведь вы можете ревматизм получить, у вас здоровье такое хилое". - "Место удобно, близко от судебных мест, да и привычка!" - "Знаю, батюшка, знаю, подумала я сама себе: кошки привыкают к месту, а люди к людям: живмя живешь на другой половине, которая покрепче!"

   Эти толки не доходили до Дарьи Ивановны; Фирс Игнатьич привык к своей квартире, где подчас было и холодненько; а Дарья Ивановна привыкла к древности дома своего; привыкла и к постояльцу - все-таки мужчина в доме, да и притом же такой добрый, угодливый, что ни попроси, все сделает: совершенно уже как свой человек. Как ни привык, однако ж, Фирс Игнатьич к течи, но, верно, кто-нибудь стал сбивать его с толку. После одной бури, которая чуть-чуть не разнесла по бревну дом Дарьи Ивановны, Фирс Игнатьич пришел к ней и говорит:

   - Дарья Ивановна, уж извините, а мне приходится нанять другую квартиру.

   - Что такое, Фирс Игнатьич? что так вам моя не понравилась? Жили-жили столько лет да вдруг расходиться; нет, Фирс Игнатьич, это грех!

   - Да помилуйте, течет так, что места не найдешь, где присесть и прилечь.

   - Да потерпите, Фирс Игнатьич, все исправлю; что делать, напишу в полк племяннику; совестно, а попрошу у него; вот и Наташа подросла, авось найдется жених, выдам замуж, уступлю вам эту половину - эта крепенькая, - сама перейду на вашу.

   - За эту-то половину вы потребуете прибавки, чай.

   - Нет, ни копеечки не набавлю; для вас за ту же цену, только не сходите с квартиры.

   - Да, ведь, бог знает, когда еще это будет.

   - Ах, батюшко, да нет ли у вас в суде женишка? вот письмоводитель-то, что к вам ходит, кажется порядочный человек.

   - Славный человек!

   - Ведь вы с ним, чай, приятель: что бы вам повести словом, привести бы его к нам...

   - Хм! - произнес, улыбнувшись, Фирс Игнатьич.

   - Чему вы усмехнулись?

   - Сам он просил, чтоб я познакомил его с вами.

   - Зачем же дело стало?

   - Да я думал, вам еще не понравится, что молодой человек ухаживает за Натальей Павловной; состояния же он не имеет.

   - И! лишь бы был дельный человек - наживет!

   - Я, пожалуй, - сказал Фирс Игнатьич, и в тот же день ввечеру привел с собой Андрея Павловича Илиадина.

   Наташенька была вне себя от радости, потупляла глаза в землю и все краснела. Андрей Павлович также, что ни слово к ней, то вспыхнет. Дарья Ивановна заметила, что что-нибудь да уж есть между молодыми людьми, и сначала рада была, что дело скоро может сладиться; а потом задумалась.

   - Господи, да что ж я буду делать одна-одинехонька без Наташи?... домишка развалится, где я буду жить, чем я буду жить? Отдам я за бедного, а сама ступай по миру!... а еще и сама из веку не выжила: сорока еще нет; кроме куска хлеба, нужно и платьице и чепчик порядочный, салопчик, и мало ли что...

   Дарья Ивановна совершенно раздумала выдавать дочь за бедняка, когда Андрей Павлович явился с предложением, уверенный, что отказа не будет, потому что Фирс Игнатьич намекнул, что он нравится и самой Дарье Ивановне.

   - Благодарю, Андрей Павлович, за честь, которую вы мне делаете; но вот обстоятельство: вы бедны, да и у дочери моей нет ничего, - отвечала она.

   - Дарья Ивановна! - сказал Андрей Павлович, - я не требую ничего, кроме руки Натальи Павловны, осчастливьте меня! с нас двух жалованья моего достаточно будет.

   - Андрей Павлович, - отвечала Дарья Ивановна, - положим, и так, да я должна подумать и о себе: я в дочь положила все; хоть у ней нет приданого, а зато всему выучила ее, она и поет у меня, и хозяйка на редкость - рукодельница, надо же, чтоб за материнское попечение она обеспечила старость мою...

   - Неужели вы думаете, что мы вас оставим?

   - Кто говорит; да у вас-то что ж есть, чтоб меня прилично содержать; а мне ведь еще с добрыми людьми жить; и к себе прими и в люди поди. Нет, Андрей Павлович, уж, верно, этому не быть.

   - Дарья Ивановна! - повторил Андрей Павлович, - осчастливьте!

   - И рада бы... человек вы прекрасный, парочка дочери моей, да, верно, богу не угодно... Дело другое, если б я сама была пристроена... замужем... и горюшка бы мало, еще вас бы наградила... а то... домишка провалится и весь доход мой с ним... Фирс Игнатьич и то грозится уж съезжать... Как съедет... что я буду делать?... - Дарья Ивановна прослезилась. - Я привыкла к нему, как к родному! - прибавила она и зарыдала. - Обо мне муж так не заботился, как он...

   - Он не съедет, ей-богу, не съедет! - сказал Андрей Павлович в утешение Дарье Ивановне, - он так привык к вам...

   - А вы почему знаете?...

   - Да это видно, Дарья Ивановна.

   - Что ж он говорил про меня?

   - Он говорит, что вы такая прекрасная хозяйка, каких он сроду не видал.

   - Неужели? голубчик мой!... Какой он добрый, не правда ли?

   - Необыкновенный человек.

   - Необыкновенный человек!... Восемь лет стоит у меня, хоть бы поморщился! Смирный, учтивый, господи боже мой! ведь знаю я мужчин, и муж у меня был человек хороший, да все не то... Восемь лет под одной кровлей живем, Андрей Павлович, - что-нибудь да значит! и не к такому человеку привыкнешь! - Дарья Ивановна снова прослезилась.

   - И он как привык к вам, Дарья Ивановна!

   - Да что ж, все это не прочно!... ведь он не муж мне - сегодня у меня, а завтра взял да и переехал: а я-то что тогда?... умру с горя, да и только!

   - Да я уверен, Дарья Ивановна, что он ни за что не оставит вас, - сказал Андрей Павлович.

   - А вы порука за него? Поручитесь, да и берите Наташу... а без того не могу, ей-ей не могу! кому-нибудь и со мной надо остаться... Это теперь общее наше дело, а потому-то я и говорю вам откровенно... О, да будь Фирс Игнатьич муж мой, какая бы и для вас-то выгода, как бы я вас-то пристроила: у меня дом, у него есть капиталец, - домик-то поправили бы. Здесь сами, а другую-то половину вам с Наташей - живите себе да поживайте.

   У письмоводителя сердце ёкнуло, взор просветлел. "В самом деле, - подумал он, - это прекрасно!..." - Так Наташенька моя, Дарья Ивановна, если я устрою дело?

   - Только устройте, нечего и говорить.

   Андрей Павлович поцеловал руку Дарьи Ивановны и побежал к Фирсу Игнатьичу, который смиренно занят был какими-то отчетами.

   - Ну что, - спросил он, - говорили?

   - Нет еще, Фирс Игнатьич.

   - Э, какой! чего боитесь, Дарья Ивановна такая добрая женщина.

   - Как-то страшно!

   - Вот еще, что тут страшного.

   - Да, вы когда-нибудь сватались?

   - Я? Нет.

   - То-то и есть, что о других-то как-то легко говорить, а извольте-ко о самом себе!

   - Оно правда, - сказал Фирс Игнатьич, задумавшись, - испытал я это... черт знает, никак язык не поворотится... Придешь, думаешь, вот скажу, да и ни слова; а время-то уходит да уходит! годы! хм! я бы давно уж женат был, да смелости нет!...

   - А вы также влюблены в кого-нибудь, Фирс Игнатьич?

   - Нет, что за влюблен; а хотелось бы судьбу пристроить: состареешься холостяком - и души не с кем будет отвести в четырех стенах.

   - О чем же вы думаете, Фирс Игнатьич?

   - Подумаешь, любезный!

   - Вот бы вы женились на Дарье Ивановне.

   Фирс Игнатьич покраснел.

   - Нет, брат, - сказал он, вздохнув.

   - Что же? Какая прекрасная женщина!

   - Я сам думал... да нельзя; она по сю пору так любит покойного мужа, только и говорит что о нем... что ж тут делать?

   - Хм! да я сейчас об вас говорил с ней... Она говорит, что и не видывала такого прекрасного человека, как вы, что муж у нее был хороший человек, а что уж вам и подобного нет...

   - Неужели она говорила это? - спросил, вскочив со стула, Фирс Игнатьич.

   - То ли еще говорила; да что ж вы так смутились, Фирс Игнатьич?

   - Как же, братец, не смутиться, - отвечал Фирс Игнатьич, - что ж она говорила? скажи, пожалуйста.

   - Просто, она влюблена в вас.

   - Полно, братец, этого быть не может!

   - Ей-богу; она сказала, что если вы переедете на другую квартиру, так она умрет.

   - Голубушка моя! - вскрикнул Фирс Игнатьич, употребив любимое слово Дарьи Ивановны; но ему стало стыдно молодого человека, при котором он так забылся, - полно, брат, ты только смущаешь меня!

   - Ей-богу, нет! клянусь вам, что Дарья Ивановна без памяти от вас.

   - Полно, брат, полно! черт знает что говорит! как это можно!... Ей-богу, я рассержусь!

   - Не верите, Фирс Игнатьич? так я вам скажу, что от вас зависит и мое счастье!

   - Это как?

   - Так! Обещайте, что вы не будете противиться моему счастию.

   - С какой стати я буду противиться? я-то что такое?

   - А вот то же, что без вас я не получу руки Натальи Павловны.

   - Ты, братец, Андрей Павлович, загадки говоришь! что ж я такое? верно, в посаженые отцы хотите меня взять.

   - Да, в посаженые отцы! Посмотрели бы вы, как Дарья Ивановна плакала.

   - Плакала? да о чем же, братец?

   - Она проговорилась мне насчет вас...

   - Да говори, любезный друг Андрей Павлович.

   - Когда я сделал предложение, она заплакала и сказала: что ж со мной будет, как я отдам дочь замуж, а Фирс Игнатьич съедет с квартиры...

   - Да с чего она взяла, что я съеду с квартиры?

   - Поневоле съедете, как дом развалится, а чинить ей не на что.

   - Никогда не съеду, ни за что! на свой счет починю, да не съеду!

   - Я и уверял ее, что вы не съедете, но она и верить не хотела, расплакалась, да и проговорилась: говорит, вы не порука мне за Фирса Игнатьича: дело другое, если б он был муж мне, тогда, говорит, я и не задумалась бы выдать за вас дочь, починила бы дом, на одной половине сами бы жили, а другую вам бы отдали.

   Фирс Игнатьич ходил по комнате как помешанный; лицо его горело, глаза моргали; то тер себе подбородок левой рукой, то лоб и все лицо правой; то, запустив обе руки в хохол, приподнимал его горой, и, наконец, ни слова не говоря вышел и пропал.

   "Верно, пошел к Дарье Ивановне", - подумал Андрей Павлович. Но Фирс Игнатьич ходил по саду в раздумье и проходил до полуночи.

   На другой день Фирс Игнатьич прислал сказать в суд, что по болезни он не может быть у должности. Андрей Павлович побежал к нему и застал, что он продолжает ходить по-вчерашнему из угла в угол, но лицо его бледно, руки устали работать около подбородка и лба и висят как плети.

   - Что с вами, Фирс Игнатьич?

   Фирс Игнатьич вместо ответа провел над головой круг рукою.

   Андрей Павлович испугался.

   - Голова кружится? - спросил он.

   Фирс Игнатьич только кивнул в знак подтверждения.

   - Вам надо чего-нибудь принять; у Дарьи Ивановны есть разные домашние лекарства, я схожу к ней.

   И Андрей Павлович побежал к Дарье Ивановне. Через минуту она, бледная, перепуганная, явилась с сткляночками в руках.

   Фирс Игнатьич вспыхнул, ноги его подкосились; он присел и взялся за голову.

   - Воды, воды! - вскричала Дарья Ивановна и сама побежала в кухню за водой.

   - Выпейте скорее гофманских, - сказала она, возвратясь, и начала было отсчитывать капли; но руки ее дрожали. - Не могу" руки трясутся; Андрей Павлович, налейте пятнадцать капель... Успокойтесь, голубчик, Фирс Игнатьич, это все сейчас пройдет... Отсчитали? давайте... выпейте, голубчик" Фирс Игнатьич... Господи, благослови!...

   Фирс Игнатьич выпил и поцеловал ручку Дарьи Ивановны.

   - Вы бы прилегли, - сказала она, - прилягте, голубчик! успокойтесь.

   Фирс Игнатьич прилег на диване, Дарья Ивановна и Андрей Павлович сели подле него и молчали. Через несколько минут утомленные глаза Фирса Игнатьича закрылись.

   Дарья Ивановна дала знак пальцем, что теперь надо дать уснуть Фирсу Игнатьичу, и на цыпочках вышла из комнаты; Андрей Павлович вслед за ней.

   - Что это с ним сделалось?

   - Мне кажется, и вчерашнего дня он был нездоров; мы разговаривали об вас.

   - Обо мне?

   - Да. Он, Дарья Ивановна, вас очень любит и сказал мне, что ни за что от вас с квартиры не съедет, хотя бы, говорит, чинить дом пришлось на свой счет.

   - Голубчик! да что ж с ним сделалось вдруг?

   - Да заговорили о том, что вы покойного супруга очень любите... это, кажется, подействовало на него... он думает, что вы никого уж так любить не можете...

   - Это кто ему сказал?

   - Ему так кажется, потому что как ни начнет говорить с вами о себе, а вы сведете разговор на покойного супруга.

   - Ах, батюшки, да как же мне его из головы выкинуть, согласитесь сами.

   - Оно, конечно, да все лучше бы не упоминать.

   - Право, не знаю, что может это мешать, если б я еще его не добром поминала.

   - Все как-то неловко.

   - Да, пожалуй, я постараюсь ни слова не говорить с ним о покойном муже.

   Несмотря на данное слово, Дарья Ивановна не могла сдержать его. От гофманских капель Фирс Игнатьич совершенно оправился.

   - Она воскресила меня! - говорил он Андрею Павловичу, - не приди она, я бы умер.

   Собравшись с духом и подстрекаемый Андреем Павловичем, он, наконец, решился объявить Дарье Ивановне задушевное желание сочетать судьбу свою с ее судьбою.

   "Теперь прекрасный случай, - думал он, - начну с благодарности за участие ко мне и за оказанную помощь, а потом и объявлю... Ну, с богом!"

   И вот Фирс Игнатьич, разодевшись и прихолившись, отправился на половину хозяйки. Вошел и смутился, поцеловал ручку, сел и молчит. Дарья Ивановна, предчувствуя решительную минуту, также была смущена и тяжело дышала.

   - Дарья Ивановна, - начал, наконец, Фирс Игнатьич, - я столько вам обязан, что уж и не знаю как благодарить.

   - Помилуйте, Фирс Игнатьич, какая благодарность, вы как родной у меня, - отвечала Дарья Ивановна.

   Фирс Игнатьич глубоко вздохнул.

   - Если б я был так счастлив, - начал он; но на беду Дарья Ивановна чихнула.

   - Желаю здравствовать!

   - Покорно благодарю! Вот видите ли, что правда? Покойный мой муж необыкновенно как... Ах, дура, что это я? - прибавила про себя Дарья Ивановна, спохватившись.

   - Что изволили сказать? - спросил Фирс Игнатьич.

   - Ничего... так, я вспомнила... Ах, ты господи! - И Дарья Ивановна смутилась.

   Приятная наружность Фирса Игнатьича вдруг обратилась в суровую. Это заметила Дарья Ивановна. "Ах, дура я, дура! - подумала она, - все дело испортила!"

   И на глазах ее невольно выступили слезы.

   Фирс Игнатьич посмотрел и вздохнул.

   - Не угодно ли в пикет? - сказала Дарья Ивановна, желая отвлечь разговор от всех возможных воспоминаний.

   - Если прикажете!

   Но о предложении Фирс Игнатьич уже ни слова.

   - Нет, брат, - сказал он на другой день Андрею Павловичу, - какое тут предложение, когда по сию пору только что вспомнит о муже, тотчас и слезы на глазах.

   - Ей-ей, вы ошибаетесь!

   - Нет, любезный друг!

   - Ну, позвольте мне за вас объясниться с Дарьей Ивановной.

   - Нет, это неловко! Спасибо, брат, у меня у самого язык есть, да дело не в том!

   После усильных просьб и убеждений Фирс Игнатьич согласился, наконец, чтоб Андрей Павлович был его сватом. Дело решилось; однако же и тут, в минуту объяснений, Дарья Ивановна дала промаху: некстати упомянула о муже и заплакала; но по простоте души тотчас же призналась, что она плачет не об нем, а с досады на себя.

   Когда душа в человеке расцветает, все вокруг него начинает цвести. Домик Дарьи Ивановны как будто снова оделся цветом: крыша покрылась железным листом, стены законопатились, снаружи обились новым тесом, внутри обклеились обоями. Помолодели и Фирс Игнатьич и Дарья Ивановна, точно как будто кто обшил их новым тесом, обклеил алыми обоями - весело смотрят, как все приходит в порядок, строится по обшей их мысли. О Наташеньке и Андрее Павловиче нечего и говорить. Наташенька тралла-ла, тралла-ла по комнате от радости, а Андрей Павлович то и дело: голюпцик мой, потялуй меня! Словом - День веселия настал, все утехи прилетели, птички громче все запели.

   А в городе не одна уже, а все дамы говорят: "Я говорила, что Фирс Игнатьич не даром стоит на квартире у Дарьи Ивановны!"

   Вот уж назначен и день свадьбы. Вдруг почтальон приносит Дарье Ивановне повестку: письмо со вложением двадцати тысяч, У Дарьи Ивановны подкосились от ужаса ноги. "Господи, боже мой, откуда такой клад?" - повторяет она, торопясь в почтовую экспедицию.

   Там сам почтмейстер встречает и принимает ее под руки, помощник провожает, а почтальоны почтительно кланяются.

   - Изрядная сумма! из Шклова! - сказал почтмейстер, разрезывая толстое письмо с пятью печатями и вручая ей.

   - Господи, боже мой! от кого ж это из Шклова?... "Любезная тетушка... с год назад вы писали ко мне... просили прислать... тогда у меня, ей-ей, ничего не было... Теперь очень рад служить вам..." - Вася!... ах дорогой мой Вася! - проговорила Дарья Ивановна, едва переводя дыхание.

   - Верно, вам на свадьбу подарок?

   - От племянника, - отвечала Дарья Ивановна.

   - Наташа, Наташа! - вскричала она, прибежав домой. - Смотри-ко! читай!

   Наташа стала читать письмо.

   - Голубчик мой! - вскричала Дарья Ивановна, когда Наташенька прочла: "Вы да Наташенька - только и родных у меня!" - кто бы подумал, что из такого повесы выйдет порядочный человек? ну?

   - "Наташеньке я везу жениха..." Черт с ним! - вскричала Наташенька, - вот еще!

   - Ах, да читай, Наташа, навязывать не буду!

   - "Моего приятеля, графа..."

   - Графа! - вскричала Дарья Ивановна, - вот тебе раз!... Ах, голубчик мой! графа!... скажи, пожалуйста!... вот, кто бы ожидал!

   - Черт с ним, маменька, с графом! - сказала Наташенька, бросив письмо и заплакав.

   - Что ты это, с ума сошла! - вскричала Дарья Ивановна, подняв письмо с полу. "Пожалуйста наймите богатый дом, со всей роскошью, да нашейте моей сестричке, будущей... графине... модного платья... и разных уборов... чтоб все было на знатную ногу..." Голубчик мой! слышишь, Наташа?... "На расходы посылаю двадцать тысяч..." На расходы двадцать тысяч! "...а сам привезу все приданое, шалей, материй... драгоценных вещей..." Господи! да он, верно, в миллионщики попал!... Слышишь, Наташа, везет тебе какое приданое?... шали, бральяи-ты... ах, ты, мой отец!... "Поторопитесь все устроить... недели через две непременно буду..." Через две недели! да можно ли в две недели справиться!...

   Наташенька, вслушиваясь в слова матери, вдруг зарыдала.

   - Что ты это, моя милая, воешь?

   - Как же мне не плакать... Бог знает, что это такое будет!... дали слово Андрею Павловичу... все готово к свадьбе... а тут вдруг...

   Наташенька не могла кончить, всхлипыванья стеснили ей дыхание, она закрыла лицо руками, бросилась ничком на диван и разливалась горючими слезами. Мать испугалась.

   - Наташа, Наташа, душа моя! - вскричала Дарья Ивановна, - ах, дура я, в самом деле! у меня ведь и из головы вон... крестная с нами сила!... Ах, господи! что ж я буду делать?... прислал двадцать тысяч на приданое... везет графа в женихи... что я буду делать?... Вот не было горя, пришел мат! Наташа, да хоть скажи ты словечко!

   - Что ж буду я говорить? просили братца мешать моему счастию!...

   - Ну, кто просил его? я просила, что ли?

   - Черт просил!

   - Так бы ты и говорила; подлинно не вовремя такое счастие... Граф! что ж мы будем делать, как он приедет? ведь нельзя же не приготовиться!

   - Приготовляйтесь как хотите, маменька, а я умру!

   - Это что такое? ты думаешь, что я взяла да так тебя и отдам графу?... да мне будь он хоть разграф, я ему скажу: "Извините, ваше сиятельство, за счастие бы почла иметь такого зятя, да уж дочка сговорена, а слово не берут назад!"

   - Конечно, не берут, - сказала Наташенька, приподнявшись с дивана и отирая слезы, - мало ли графов да князей, не за всех же выходить замуж... пусть себе ищут графиню; а я не графиня, да и ничего в свете не возьму, чтоб быть графиней-то.

   - Не знаю, что делать мне с этими тысячами, что прислал Вася?

   - Бросьте их, маменька, да и только!

   - Скажи пожалуйста! а Вася приедет, скажет: "Что ж это, тетенька, вы в лачужке живете?"

   - Что братцу за нужда, в чем бы мы ни жили, хоть в курятнике?

   - Какая ты глупая! ведь ему стыдно будет показать графу нас... в таком наряде... в каких-нибудь ситцевых платьишках.

   - Пусть его стыдится, а нам не стыдно, - сказала Наташенька, - где ж нам взять лучше?

   - Так для этого-то он и прислал двадцать тысяч, чтоб мы пристойно, как следует по моде принарядились.

   - Ни за что! - вскричала Наташенька, - я и не выйду к нему.

   - Скажи пожалуйста! коли прикажут, так выйдешь!

   - Ни за что!

   - Как? ослушаться матери? Так такова ты дочь?... Хорошо! прекрасно! за мои труды и попечения! спасибо!

   Наташенька залилась снова слезами, опять зарыдала.

   - Я чувствую, - сказала она, - что вы меня хотите выдать за графа, бог с вами!

   - Господи! - вскричала и Дарья Ивановна прослезясь, - в этих тысячах черт сидит!... Нет, бог с ними! запру их до приезда Васи и отдам назад!... Не хочу я их, проклятых! не нужны они мне!

   И Дарья Ивановна спрятала конверт с деньгами в комод, приласкала Наташу и помирилась с ней.

   До Фирса Игнатьича и Андрея Павловича дошли слухи, что Дарья Ивановна получила двадцать тысяч от племянника; но они ни слова об них. И Дарья Ивановна молчит.

   Через несколько дней совершилась свадьба матери и дочери.

   - Фирс Игнатьич, голубчик, - сказала Дарья Ивановна, - возьмите, пожалуйста, спрячьте к себе двадцать тысяч, деньги "моего племянника, Васи.

   - Он к вам, душа моя, прислал их на сохранение?

   - На какое сохранение! прочитайте письмо, бог знает что пишет, да я... бог с ними!... Приедет, пусть возьмет назад.

   Фирс Игнатьич прочитал письмо и покачал головою.

   - Что ж вы, голубчик, ничего не говорите? неужто я худо поступила?

   - Нет, вы, душа моя, поступили как следует быть: бог с ними, приедет, пусть возьмет назад.

   Прошли две недели, три недели, месяц, год; а племянник Дарьи Ивановны не является с графом.

   Об нем почти забыли и думать, а деньги лежат в сохранности в шкатулке у Фирса Игнатьича.

   И Фирс Игнатьич и Дарья Ивановна посмотрят иногда, тут ли пакет с надписью "двадцать тысяч В. П. Дмитрицкого", и скажут: "Бог с ним, приедет, возьмет назад".

   А Наташенька так счастлива за Андреем Павловичем, что позавидовать не грех.

   Она уж нянчит миленькую Леночку на руках; а братца ее нет как нет. Иногда она говорит Андрею Павловичу, целуя его и дочь:

   - Когда братец приедет, я спрошу его: что лучше: графство и богатство или вот эта радость?... Агу! Леночка! агушеньки-агу!

   - Дай-ко мне ее на руки, - скажет Андрей Павлович.

   - Извини, не дам! пошел прочь! нянчись с своими бумагами!

  

  

   Какие же противные судьбы помешали Дмитрицкому приехать на родину? Вот какие: он уж был на пути к Путивлю; но дорога лежала как раз через тот самый город, где Щепиков был городничим и где бедная заключенная Сало