Вельтман Александр Фомич - Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея

сть у тебя еще деньги?

   - Нет! - отвечала Саломея трепещущим голосом, закрыв лицо руками.

   - Нет? ну, кончено! Денег нет, так дудки есть!

   И Дмитрицкий схватил со стены пистолет.

   - Николай! - вскричала Саломея, - возьми мои брильянты, возьми всё!

   - Давай! где они? скорее!

   Саломея вынула из чемодана ящик. Дмитрицкий схватил его и выбежал в другую комнату.

   Саломея слышала только: "Извольте идти за мной!" Чувства ее оставляли.

   Когда она очнулась, подле нее была только хозяйка, еврейка Ганза.

   - Куда ж это вы переезжаете, сударыня? - спросила она ее.

   - Куда я переезжаю? Кто переезжает? - вскричала Саломея, окинув взором комнату и не видя ни одной из вещей своих.

   - Ваш человек забрал все вещи и сказал, что барин за вами приедет и расплатится за квартиру и за все; я вошла сюда, а вы почиваете.

   - Dieu! je suis trahie! - вскричала Саломея, всплеснув руками и как будто желая скрыть от еврейки свою несчастную участь.

   - Чего ж вы так испугались, сударыня? - спросила Ганза.

   Саломея закрыла лицо руками и ничего не отвечала. Ганза села против нее на стул и, смотря на безмолвное отчаяние Саломеи, казалось, поняла, в чем дело.

   - Мне очень жаль вас, сударыня, - сказала она ей.

   Саломея не отвечала.

   - Вот, кажется, кто-то идет сюда, не барин ли?

   Саломея бросила взгляд на двери; но это был не Дмитрицкий, а Черномский.

   - Извините, - сказал он, - что я решился посетить вас опять, я хотел вас предупредить, вы мне не верили. Теперь все ясно; и, кажется, что Дмитрицкий не воротится, чтоб испытать ваше презрение к себе... Он скрылся... Осмеливаюсь повторить вам свое предложение, чтоб вы предоставили успокоение вашей участи мне, как человеку, который умеет ценить вашу красоту.

   - Оставьте, сударь, меня! - вскричала Саломея, - я вам повторяю то же, что давеча!

   - Переношу вторично незаслуженный гнев ваш, - сказал, зло улыбаясь, Черномский, - и думаю, что, когда успокоятся ваши чувства, вы обдумаете, что вы брошены без покровительства.

   Он дал знак Ганзе, которая вышла вслед за ним в другую комнату.

   - Послушай, милая, постарайся уговорить ее, чтоб она не отказывалась от моего предложения, слышишь? ты получишь от меня хороший подарок... мне она нравится. Все, что издержишь на нее, я плачу вдвое. Она, верно, согласится, но не вдруг. Вот покуда червонный.

   - О-го, великие гроши! А кто ж заплатит мне за постой их почти за неделю, за кушанье, за чай и мало, ли что брали они?

   - А много ли нужно заплатить?

   - Червонных десять, а ма быть и больше.

   - О! ну, за тэго вахлака Дмитрицкого юж я не буду платить.

   - Ну, як зволите, пане; а юж я эту панью француженку не выпущу с хаты, покуда не выплатит кто али сама не заработает.

   - А она француженка? а! Ну, я половину заплачу, только уговори ее скорей.

   - Нет, не половину, а десять червонных.

   - Ну, ну, ну, перестань!

   Черномский ушел, а хозяйка вошла опять к Саломее.

   - Жалко мне вас, сударыня, - начала она, - да не плакайте, вы такие хороший, уж я знаю, что будете и счастливый... а вы уж знакомы с паном Черномским? он такой богатой, щедрый...

   - Не говори мне об нем! - сказала Саломея повелительно.

   - Пан, который вас привез, сударыня, уехал, а не заплатил мне по счету; а пан Черномский свои деньги хочет заплатить, и вам что угодно будет потребовать, все заплатит.

   - Боже, какое несчастие, какой срам! - вскричала Саломея по-французски. - Я тебе повторяю: не смей мне говорить об этом мерзавце! вот в заплату тебе.

   И Саломея хотела сдернуть с руки богатый брильянтовый перстень; но перстня нет: она вспомнила, что Дмитрицкий, примеривая его, оставил у себя.

   - Что, сударыня, и перстень украли у вас?

   В Саломее стеснилось дыхание от ужаса положения.

   - Прошлого года так же один военный привез сюда и бросил панну; молоденькая, да не так хороша собой. Я продержала ее с месяц у себя.

   Саломея была в каком-то онемении чувств; глаза ее были Устремлены на Ганзу, но она ее не видела. Долго Ганза рассказывала про разные случаи соблазна, но она ничего не слыхала.

   Кто-то дорожный подъехал к трактиру. Ганза побежала Узнать и оставила Саломею одну в полном самозабвении. Но в эту страшную минуту как будто ожило в ней сердце, слезы брызнули из глаз, а душа с прискорбием и участием спросила: что ж ты будешь делать теперь? жизнь перед тобой обнажилась, тебе нечем уже обмануть самое себя. Теперь ты знаешь, что ты такое, и нечем уже гордиться и тщеславиться тебе перед другими!

   Приезжий, которого Ганза побежала встречать, был наш знакомец Филипп Савич, ласковый с чужими, бирюк в семье.

   - А, хозяюшка, здравствуй, душа моя! - сказал он, вылезая из коляски при помощи двух лакеев. - Я уж так к тебе, знаю, что для меня всегда место есть.

   - Есть, сударь, есть, пожалуйте!

   Ганза повела Филиппа Савича прямо в тот номер, откуда только что выбрался постоялец, забрав все нужное и оставив только хлам, в числе которого была и Саломея.

   - Пожалуйте, - повторяла Ганза, - это самый лучший номер, только что очистился.

   - Э, тут какая-то дама, - сказал Филипп Савич, заглянув в другую комнату.

   - Это, сударь, иностранка; я отведу ей другой покой. Извините, сударыня, я вас попрошу перейти, потому что эти комнаты займет вот этот господин.

   - Это что такое? куда я пойду? - спросила Саломея, вспыхнув и горделиво возвысив голову.

   - Что ты, что ты, как это можно беспокоить их для меня? - сказал Филипп Савич. - Извините, сударыня, что вас побеспокоила она; я никак на это не соглашусь; сделайте одолжение, не беспокойтесь. Отведи мне другие комнаты.

   И Филипп Савич, поклонившись Саломее, вышел.

   - Какая прекрасная особа! а ты вздумала ее беспокоить! Кто она такая?

   - Францужанка, кажется...

   - Неужели? ах, братец ты мой! да не мадама ли? не пойдет ли она ко мне жить? мне ужасно как нужна мадам.

   - Ее завез сюда какой-то господин, да и бросил.

   - Неужели? ах, какой каналья, бросить такую прекрасную женщину! что ж это, муж ее был или...

   - А почему я знаю, какой муж.

   - Ну, да мне что ж до этого за дело; кто не грешен; лишь бы по-французски хорошо говорила с детьми, я бы с удовольствием взял ее, я бы дорого дал, чтоб иметь такую мадам. Поди-ко, поди, спроси ее, предложи ей; скажи, что она у меня на всем на готовом, как водится, экипаж, хорошее жалованье.

   - Я скажу ей, только заплатите ли вы всё, что она зажила здесь?

   - Уж разумеется; ах, братец ты мой, она мне очень понравилась.

   Ганза отправилась к Саломее.

   - Вот, сударыня, - сказала она, - какие вы счастливые; этот господин предлагает вам наняться к нему в мадамы, учить детей по-французскому.

   Саломея вздрогнула от негодования.

   - Жалованье какое угодно, все предлагает вам, вы ему очень понравились... Уж это такое счастье вам... он заплатит и мне за вас.

   - И мне это говорит жидовка! - произнесла горделиво Саломея. - Oh, Dieu, Dieu !

   - Что ж такое что жидовка, сударыня, я честная жидовка! Я жидовка, а вы францужанка! Угодно вам - для вас же я стараюсь, а не угодно, как угодно, вы такие гордые; не знаю чем вы заработаете, чтобы заплатить мне; а этих комнат я за вами оставить не могу.

   - Уйду, уйду! - вскричала Саломея.

   - Кто ж вас пустит уходить, - сказала Ганза, - заплатите, а потом и ступайте куда хотите; а не заплатите, так я пошлю в полицию... Бог еще вас знает, кто вы такие.

   - Где этот господин? позови его сюда! - проговорила исступленно Саломея.

   - Вы понапрасну сердитесь на меня, сударыня; я для вас же стараюсь, сердиться не приходится, - сказала Ганза, выходя от Саломеи.

   - О, боже мой, что мне делать! - с отчаянием проговорила Саломея, бросясь на диван.

   Слезы снова брызнули из глаз ее; но едва послышались шаги Филиппа Савича, наружность ее приняла обычную величавость.

   Филипп Савич вошел; желчное его лицо оживилось и прикрасилось улыбкой удовольствия.

   - Я вам имел честь сделать предложение, мадам, - начал он.

   - Милостивый государь, я вам не могу рассказать своего несчастия; но я вас прошу помочь мне, избавить меня от унижения, заплатить этим жидам все, что они требуют, и дать мне угол, покуда мои родные мне вышлют деньги.

   - Сделайте одолжение, зачем же вам беспокоиться о деньгах. Я вам предлагаю свой дом, экипаж, жалованье какое угодно...

   Самолюбие Саломеи затронулось снова; но она воздержалась.

   - У меня, изволите ли видеть, сын лет пятнадцати да дочь лет десяти, так с ними по-французски только говорить, для упражнения - больше ничего. Жена у меня очень добрая женщина, но больная; я бы уж вам весь дом в распоряжение отдал, как... как хозяйке, если только угодно бы было вам... а если в тягость, так это будет от вас зависеть... деньги ли, или экипаж понадобится, для туалета, может быть, что-нибудь... всё к вашим услугам.

   Саломея слушала все эти предложения задумавшись.

   - Я согласна! - сказала она вдруг решительно.

   - Очень, очень рад! и счастлив, что это так прекрасно устроилось! - сказал Филипп Савич, подходя к Саломее и целуя ее руку. - Позвольте же узнать ваше имя и отчество.

   - Мое имя... Саломея.

   - Саломея, какое прекрасное имя. Вы из каких мест Франции?

   - Я... из Парижа.

   - Так сегодня позвольте мне распорядиться насчет некоторых дел, а завтра мы поедем; покорнейше прошу приказывать здесь все, что вам угодно...

   - Мне нужно здесь пробыть по крайней мере еще несколько дней.

   - Как вам угодно, - сказал, поцеловав еще ручку Саломеи, Филипп Савич и вышел; а Саломея припала на диван и предалась своему отчаянию, которое прерывалось частым приходом хозяйки с предложениями: не угодно ли ей чего-нибудь?

   На третий день Филипп Савич с своей стороны спросил ее, не угодно ли ей ехать? но она отвечала:

   - Ах, нет, я еще чувствую себя не так здоровою.

   Саломея еще надеялась, что ее Николай воротится, упадет на колени, в объятия, с раскаянием в своем поступке. Ей казалось, что только одна совесть показаться ей на глаза удалила его, но любовь воротит.

   "О, я готова жить с ним в хижине и питаться трудами рук!" - думала она.

   Целую неделю не решалась она ехать; наконец презрение заступило место иссякшей надежды, и Филипп Савич сам, своими руками, подсадил ее в коляску.

   Филипп Савич в продолжение дороги без сомнения желал научиться по-французски. Он все расспрашивал, как по-французски: что прикажете, как вам угодно, мое почтение и тому подобное.

   Ожесточенные чувства Саломеи против любви рады были какой-нибудь жертве.

   "Хм! тебя, старый дурак, надо свести с ума! - думала она, злобно улыбаясь на надежды Филиппа Савича. - Влюбленный старик! это, должно быть, очень забавно! Это меня по крайней мере рассеет... О, я вас научу, подлых мужчин, понимать женщину с сердцем!"

   - Чудный французский язык, Саломея Петровна! какая приятность! особенно как вы говорите! У нас жила старая француженка; да мне не верится теперь, француженка ли она: совсем другое произношение. Или она из простого французского народа, из какого-нибудь французского захолустья. Теперь я вижу, какая разница и в обращении и во всем. Клянусь вам, что впервые вижу в вас настоящую француженку; что наши русские женщины!

   Саломея невольно забыла и свое горе и свою привычную важность и засмеялась на похвалу француженкам.

   - Каким образом сказать, например, по-французски: как вы милы?

   - Je suis un vieux fou .

   - Жу сви зын ее фу, как это прекрасно! а: я вас люблю?

   - Je suis une b?te ? corne .

   - Жу сви зын бетакор, мадам, так?

   - Совершенно так!

   - Вот, видите ли, и я выучился по-французски.

  

   - Ну, Любовь Яковлевна, - сказал Филипп Савич, приехав домой, - я нанял такую француженку для детей, что на удивление! это уж не какая-нибудь прачка мадам Воже; это, братец ты мой, только по счастливому случаю.

   Простодушная Любовь Яковлевна испугалась, взглянув на вошедшую мадам француженку. Светская важность и какая-то великолепная наружность Саломеи смутили ее. Она почувствовала себя такой ничтожной перед нею, что не знала, как встретить ее и что начать говорить.

   - Извините меня, - сказала она, приподнявшись, - я не знаю по-французски.

   - Я знаю по-русски, - отвечала Саломея, сев подле дивана на стул.

   Все в доме также смотрели на нее, как на приехавшую с визитом, как говорится, принцессу ингерманландскую. Только Филипп Савич не боялся ее важности, потому что он никого не боялся, кто хоть сколько-нибудь подпадал под его зависимость. Он боялся только тех, от которых сам мог в чем-нибудь зависеть. Не испугался ее и Георгий, на которого она бросила пленительный взор с чарующей улыбкой, когда отец представил ей сына.

   Покуда Филипп Савич сам заботился насчет убранства комнаты, предназначаемой для мадамы, Любовь Яковлевна решилась сделать ей несколько вопросов, и рада была, когда она, наконец, пошла в свою комнату.

   - Помилуй, Филипп Савич, откуда ты взял такую бонтонную француженку? Такая важная особа, что это ужас!

   - А! такую-то я и хотел иметь мадам для дочери! - сказал Филипп Савич. - Это не из простых, а из настоящих француженок, с которых берут тон все наши княгини и графини.

   Любовь Яковлевна не умела противоречить и замолчала.

   Без сомнения, не всем известно, что значит "чертова гостья". Подробности значения этого слова надо спросить в передних в девичьих и вообще в людских. Это вообще гостья, от которой бросает всех то в пот, то в озноб. Не прошло недели, Саломея прослыла у всей прислуги Филиппа Савича и Любови Яковлевны чертовой гостьей. Филипп Савич строго наблюдал, чтоб все оказывали новой мадаме особенное уважение. Если Саломея Петровна скажет: "Человек, подавай мне воды", все наличные должны были бежать за водой, а все прочие знать, что мадам просит воды: иначе беда! До нее зачастую люди ходили без церемоний, по-домашнему, замарашками, и подавали всё голыми руками. Саломея Петровна только проговорилась, что не может видеть человека, который похож на чумичку, не может смотреть без отвращения на лакейские руки, Филипп Савич, что называется, оборвал всю людскую за малейшую нечистоту и неопрятность и приказал всем обвертывать свои скверные руки в салфетки. До Саломеи Петровны идет себе людской говор по целому дому с раннего утра до поздней ночи. Саломея Петровна спросила раза два-три: где это такой шум? и настала в доме тишина. Никто не смей говорить между собою вслух, а не то Филипп Савич зажмет рот. Саломея почивала до полудня, иногда отдыхала и после обеда: во всем доме знают, что мадам почивает. По коридору, мимо ее комнаты, никто и на цыпочках не ходит, из девичьей в переднюю и обратно бегают через двор.

   Если за столом какое-нибудь блюдо Саломея Петровна попробовала, но не стала кушать, - повара самого жарили. Если прачка худо выпарила белье, девка худо выутюжила, и Саломея Петровна, развернув чистый платок, посмотрит и поморщится - прачке быть пареной, а девке утюженой. Если Саломея Петровна, подойдя к зеркалу, скажет: "ах, как я сегодня скверно причесана!" - приставленной к ней горничной не пройдет без прически.

   Любови Яковлевны как будто не существует в доме; на ее попечении осталась только выдача прачке черного белья да прием чистого. Во все время замужества она сама заказывала стол по своему вкусу, и Филипп Савич не причудничал, все было и ему по вкусу; но вдруг то не по вкусу, того недостает, всякой день выговор Любови Яковлевне, и при первой ее болезни повар поступил в распоряжение Саломеи Петровны.

   На стороне начали покачивать головами, а дворня и деревня поняли, что набольшая в доме - Саломея Петровна и к ней следует ходить с поклонами, у нее обо всем спрашиваться.

   Для Любови Яковлевны только и осталось отрады, что Юлия Павловна - шепчутся, шепчутся, наплачутся вдвоем, да и разойдутся. У Юлии Павловны, кроме горя друга, и свое есть горе. Георгий не только что не обращает на нее внимания, но даже забывает иногда и кланяться: так пристально занялся он французским языком, науками и искусствами - Саломея Петровна его учит и рисованью и музыке, географии и истории. Саломея сама все плохо знала, и ее учили наукам и искусствам по методе отучения от наук и искусств, посредством учителей, не умеющих учить. Учение ее также, было не что иное, как сидение за книгой, как будто для того, чтоб ребенок занимался делом, не шалил. Танцы - это дело другое, это неизбежное познание, немножко музыки - также; нельзя в большом свете не уметь стучать по фортепьяно; а французский язык - о, без него человек, а особенно русский, совершенно бессловесное существо. Французская мода, французский тон, дух и духи, жеманство, французские слабости и пороки и, словом, все французские добродетели необходимы; уменье о том говорить, чего не знаешь, схватывать вершки - все это надо изучить, перенять, подделаться. Саломее никто не сказал: ты, душа моя, человек русской, для чего же тебе французить: нас с тобой перерядили, да не переродили, что ж толку? не смешно ли целый век играть чужую роль, быть бездушной копией живых оригиналов. Подумай, о чем ты думаешь с утра до вечера? о том, чтоб оживить в себе журнальную моду. Что делаешь целый вечер? Тайно сравниваешь себя с другими. Когда ж тебе подумать о себе самой, о внутреннем своем мире, о душе, которая сидит в тебе без дела, голенькая, без одежды, без прикрасы, молчит, не смеет вымолвить ни словечка по-своему.

   Георгий очень понравился Саломее Петровне. "Я образую его ум и душу, я сделаю из него образец мужчин!" - думала она, смотря на него во время занятий. Эта мысль, как сладкое чувство, быстро овладела ею; никакое рассеяние не помогло бы так скоро изгнать из памяти Дмитрицкого и отвлечь от всех воспоминаний.

   Она начала его учить на фортепьяно; Георгий страстно любил музыку. Фортепьяно из залы было перенесено в комнату Саломеи Петровны; во все время уроков, так же как и во время сна, никто не смел не только войти в двери, но и пройти по коридору. Георгий и Розалия учились по очереди. Успехи Георгия были необычайны. Но вместе с этим для чувств его настала новая жизнь. Наставница была для него опасна; когда голубые, томные глаза ученика встречались с ее черным, пасмурным взором, он краснел.

   За прилежание она целовала его в голову; но какую разницу чувствовал Георгий между лаской старой Воже и лаской женщины, пылающей жизнью и еще не испытавшей любви тихой, скромной, возгорающейся от взоров и постепенно раздуваемой задумчивым воображением! Но у Саломеи не чисто было уже воображение; она скоро почувствовала жажду приковать Георгия к себе. И не будь Георгия, гордость ее не перенесла бы ни значительных взоров Филиппа Савича, ни многозначительных его намеков.

   Вероятно, в подтверждение пословицы: "Седина в бороду, бес в ребро", Филипп Савич стал сходить с ума от Саломеи Петровны и всеми возможными неудовольствиями выживать бедную Любовь Яковлевну, если не с белого света, так из дому. О тяжбе он и думать забыл.

   - Саломея Петровна, - сказал он однажды, - вы лучше родной матери для детей моих; с тех пор как вы здесь, весь дом у меня стал на ногу; вы - полная хозяйка в нем, для вас у меня нет ничего заветного: распоряжайтесь по вашей воле и мной и всем, что мне принадлежит...

   - Вы слишком много даете мне прав, Филипп Савич: у вас есть супруга, - сказала Саломея голосом простоты и великодушия.

   Эти слова, сказанные с намерением только что-нибудь сказать для воздержания порыва Филиппа Савича, имели плохие последствия для Любови Яковлевны. Филипп Савич понял их по-своему. Ему казалось, что Саломея отвечала:

   - Я бы приняла ваше предложение, если б у вас не было супруги.

  

  

   Послушай, брат Ваня, - сказал старик Алексей, служивший еще батюшке и матушке Любови Яковлевны верою и правдою, - учиним, брат, совет, как помочь горю. - А что такое, Алексей Гаврилович? - спросил его кучер Иван.

   - Как что? Ты, чай, видишь, что француженка-то села всем на шею.

   - Уж и не говори!

   - Барин-то совсем, брат, тово.

   - Да так, ей-ей так!

   - Смекаешь ты, барыню-то в гроб вгонит.

   - Да уж смекаю, что не даром взял подставку. Я уж и в Киеве догадался, что добра не будет. Свел там с ней знакомство. А ведь кто она, знаешь ли ты? просто, брат, потаскушка; я расспросил у жидка. С каким-то игроком, видишь, приехала, да свела знакомство с другим; а тот ее прибил, да и бросил в одном платьишке, вот что на Дуньке теперь. Барин накупил ей всего, надарил; целую неделю обшивали ее.

   - Ах ты, господи! грех какой на старости лет! Лет двадцать прожили душа в душу. Сегодня отдал приказ не пускать Юлию Павловну в дом.

   - Ой ли? За что ж это?

   - За что? а за то, что она вслух говорила, что мадам мало что самого барина с ума свела, да и Георгия-то Филипповича не добру учит.

   - А что ты думаешь; вот как я ездил с ним гулять, Георгий-то Филиппович все под ручку с ней ходил, да так умильно себе что-то по-французскому всё говорили; а барышня-то что понимает!

   - Ох ты, господи, грех какой! Так вот, Дунька, верно, и пересказала мадаме, что говорит про нее Юлия Павловна.

   - И! да уж это так! продаст отца и мать родную. Недаром она ее нарядила. Смотрико-сь, теперь словно барышня ходит: свои платья ей отдает. Прежде и на босую ногу в честь, а теперь в башмачках да в косыночках; а косу-то как заплела, да распустила кудри - словно мадам. Дрянь такая! еще навязывается, чтоб женился на ней!

   - Да это что! Барышню в грош не ставит: третьева-с нагрубила ей, а та смолчала, вздохнула только. Юлия Павловна прикрикнула было на нее: "Как ты смеешь барышне грубить!", а она: "А вы-то что?" Юлия Павловна разбранила ее; а она плюнула, да и ушла. Юлия Павловна заплакала, хотела жаловаться барину, а барин-то и на двор не велел ее пускать.

   - Ах ты, господи! Да я отломаю бока Дуньке, ей-ей отломаю!

   - Полно, брат Ваня. Не то!... Ездил я к лесничихе, Власьевне, чтоб она поворожила; говорю ей: "Есть у нас горе, как сбыть его, бабушка?"

   - Что ж она?

   - Да что: горе, говорит, не море, выпьешь до дна.

   - Ну, а ты что?

   - Что! я ей сказал, что этого горя и мертвой чашей не запьешь.

   - Ну, а она что?

   - Да что, глупая баба! Привези ты, говорит, ко мне это горе, а уж я знаю, что делать с ним. Привези! Уж если б можно было вывезти ее из дому, давно бы в трущобу ее свез.

   - Да что ж ты, брат Алексей Гаврилович... как ты думаешь?...

   - А что я думаю... ее и домовым не выживешь из дому!

   - Да что ж, коли лешичиха говорит "привези", что ж, брат, за штука привезти.

   - Поди-тко ты, сперва увези, да потом привези.

   - Увезти-то, брат, штука.

   - Уж если правду говорить, Ваня, так что за штука увезти мадам, - сказал Алексей Гаврилович. - Помогай! увезем!

   - Увезем; по мне, пожалуй, увезем, черт с ней! Да как увезем-то?

   - Э! как увезем, так и увезем!

   - Увезти-то не штука, да как вызовешь из дому? разве как обманом?

   - Нет, Ваня, такого греха на душу не возьму; обманом - избави бог, век попрекать будет да каять, что вот, дескать, мошенник, обманул! Нет, просто, как бог поможет.

   - Разве Дуняшу подговорить? Я, пожалуй, дам слово жениться на ней, пусть только выдаст ее руками.

   - Нет, Ваня, нет, брат, ее годится; бог с ней, зачем ее обманывать. Вдвоем-то мы просто руками возьмем, да и в лес с ней.

   - А там-то что, на осину?

   - Тьфу ты, окаянный! черт знает что говорит!

   - Да почему ж я знаю, Алексей Гаврилович: ведь что ж с ней в лесу-то делать? Сказал бы, так я бы и знал.

   - А вот что: ты, брат, выезжай ввечеру покосить траву-то за сад к роще, да парой; а я буду караулить, как мадам в сад пойдет прогуливаться. Лошадей-то ты привяжи да жди у калитки.

   - Да калитка-то, кажись, заколочена; а всё при ней; не смей, вишь, ходить через сад, когда она изволит прогуливаться; а поди ты, какой обход кругом на реку.

   - Калитка будет отперта, это не штука; а вот штука: в господском платье-то ее не повезешь, неравно кто встретится, лесничий с командой или кто.

   - Да, Алексей Гаврилович, того и гляди, да ведь она и сама нас признает.

   - Пусть себе признает. Я еще сам ей скажу, что я по господской воле все делаю. Что, небойсь не правда? Да, брат, по господской. Если б она, чертова змея, не соблазняла барина, он и не подумал бы ее держать у себя. Уж я тебе говорю, что не барин, а нечистая сила держит ее в доме.

   - Домовой небойсь? А что как он рассердится на нас с тобой? Тогда что, Алексей Гаврилович?

   - Сердись на меня сколько хочешь, мне плевать. На мне немного возьмешь!

   - Да и мне что, я только боюсь, чтоб не изъездил коней.

   - Уж, брат, лучше пусть всех коней домовой изъездит, чем этот черт мадам; на всем доме верхом ездит.

   - Так, истинно так; да если он и подпакостит что, лесничиха заговор знает.

   - А насчет платья-то я придумал штучку... Я тебе после скажу; пойду, чай уж встали все.

   Алексей отправился в дом;"но там еще все спали, и он пошел в сад к калитке. Алексей был один из тех людей, которые по любви, по угодливости и преданности к господам своим из рабов делаются семьянинами, которых как-то совестно кликать по имени? но невольно зовешь по имени и отчеству.

   Саломея, увлеченная мыслью создать из Георгия образец мужчин, предалась ей как материнскому чувству любви, с ток) только разницею, что в сердце матери готовится и любовь к будущей подруге сына; а в сердце Соломеи, при мысли, что Георгий должен со временем принадлежать не ей, а другой, вскипала кровь, и она чувствовала ревность и ненависть к будущей жене Георгия. Зная женщин по самой себе, передавая на их долю всю худую сторону самой себя и оставляя за собой лучшую, Саломея во всей половине человеческого рода не видела достойной того мужчины, в которого она перельет свою душу и которого образует для счастия женщины.

   Бессознательно она внушала в него те высокие нравственные правила сердца, которые были необходимы, собственно, для нее и тайный смысл которых заключался в том, чтоб поселить в Георгии страшное понятие о всех женщинах и остаться одной на белом свете, к которой прибегнуло бы его сердце с юношеской жаждой любви.

   Несчастный Георгий, испытав и детскую привязанность и юношеское отвращение к мадам Воже, находил в изображениях женщин большое сходство с ней и верил словам Саломеи. Он уже приучен был к нежным ласкам, чувства его быстро поняли разницу между циническими ласками Воже и платоническими Саломеи. От тех он бегал, этих сам готов был искать.

   Между тем Филипп Савич, что называется, смотрел в глаза Саломеи со всею почтительностью. Чувства его высказывались только угадыванием и предупреждением ее желаний. Малейшее чье-нибудь невнимание к мадаме было уголовным преступлением: без воли ее ничего не делалось; сам Филипп Савич без ее совета ничего не предпринимал, а ее совет был закон. Это льстило самолюбию Саломеи и наклонности ее господствовать. Тихо, величаво, как будто по убедительной просьбе распоряжаясь всем домом, она нисколько не трогалась судьбою бедной Любови Яковлевны, которая заперта была и болезнью и ею в четыре стены своей спальни. Саломея считала ее дурой и потому почувствовала в себе все право первенствовать в доме.

   Мысли ее были заняты благородными чувствами забот о душе Георгия, высокое мнение о себе питалось общей боязнью не угодить ей, начиная с Филиппа Савича до последней шавки, которой тогда только давали есть, когда она простоит в продолжение всего обеда на задних лапах перед Саломеей Петровной; в сердце ее был уже зародыш какого-то наслаждения, с которым она ни за что бы не рассталась, как мать с первенцем страстной любви, взлелеивала и предвкушала его как будущее блаженство.

   Это была не пылкая страсть, но сильнее нежной страсти матери, которая утешается и гордится сыном: мать не для себя взлелеивает его; а Саломея жаждала взлелеять Георгия, как дух соблазна, который обаяет душу, с расчетом, что ее уже ничто не искупит из его челюстей.

   Но на Георгия быстро действовал тайный, безотчетный замысел Саломеи. Однажды, довольная успехами его в музыке, она забылась, долго смотрела на него с внутренним волнением и вдруг, приклонив его голову к груди своей, пламенно поцеловала в чело и, только опомнившись, произнесла:

   - Как ты понятлив, Георгий! я от тебя в восторге.

   Саломея не предвидела, чтоб ее пятнадцатилетнему ученику понятно было подобное невольное излияние восторга и чтоб он отвечал "а него не так, как ученик, усиленным прилежанием, а так, как юноша, полный жажды любви.

   Он припал к груди, как олень к потоку, и глотал вскипевшие волны его.

   Нежданное соответствие чувствам помутило память Саломеи, она, казалось, ничего не понимала в эту минуту, и глаза ее как будто говорили: пей, пей, Георгий! в груди моей стеснилось дыхание; отпей моего дыхания!

   Георгий как будто слышал этот призыв, и он припал к истоку дыхания и впился в уста Саломеи.

   Это еще ничего до тех пор, покуда женщина имеет время опомниться и свести порыв своей страсти на шутку; но если она очнется испугом и вскрикнет: "боже мой, кто-то идет!" - тогда шутки кончены: это уже значит, что питомица Евы, играя запрещенным плодом, сорвала его невзначай, в испуге и, не зная куда с ним деться, прячет его в карман потомку Адама; он уже поверенный ее тайны; а тайна состоит только в том, что она его любит.

   Так случилось и с Саломеей; испуг был напрасный; но взволнованная мыслью, что Георгий преждевременно, по одному инстинкту, понял, в чем заключается вся музыка любви, не изучив гаммы, запел романс, она задумалась, ей досаден был скорый и необъятный успех ученика, как учителю, который хотел бы продлить уроки на несколько лет, во-первых, по известному расчету профессии, а во-вторых для того, чтоб, устранив природные способности ученика, иметь право сказать: без меня он бы был дурак, мне бог знает какого труда стоило внушить в него наклонность к науке.

   "Что мне делать с Георгием, - думала Саломея, - в нем так страстно высказались чувства привязанности ко мне... Я сама так неосторожно предалась очарованию... Он, точно, очарователен!... первая любовь!... первая женщина, которую он любит!"

   Самолюбивая мысль пролилась бальзамом на сердце Саломеи, довольствие блистало в глазах, лицо горело.

   - Я не внушала эти чувства, они родились сами собою... без всякого с моей стороны...

   Саломея не договорила. Не видя ничего перед собою, кроме блаженства, она наткнулась на Филиппа Савича, который также прогуливался в саду и долго следил за Саломеей, боясь встретиться с ней.

   - Ах, мадам, - сказал он, - как вы задумались!

   - Ах, это вы? - сказала Саломея с досадой, что вместо воображаемого Георгия перед ней стоял несносный его отец.

   - Я, - отвечал Филипп Савич. Саломея молча шла далее.

   - Прекрасная погода, - проговорил Филипп Савич, следуя за ней.

   Саломея не отвечала.

   - Не правда ли?

   - Что вы говорите? извините, я не слыхала, я привыкла ходить одна и задумываться.

   - О чем вам задумываться: вы так молоды, прекрасны, мадам Саломея; все, что только вам угодно, всё к вашим услугам... Я уважаю вас, ей богу! Вы у меня настоящая хозяйка в доме, ей-богу! всё, что вам угодно...

   - Очень вам благодарна; но"извините, хозяйкой я не могу быть у вас, - хозяйство не мое дело: я взялась образовать ваших детей и исполню...

   - Помилуйте, нет, я всем вам обязан, у меня теперь дом на дом похож; а прежде вы сами видели, что за беспорядок... жена больная, да еще... сами вы видите - капризна и глупа... При вас я только и начал жить... все в порядке, и дом и люди... вам всем обязан!... откровенно скажу, я с вами откровенен... если б...

   Саломея начинала понимать, что нерешительный, смущенный голос Филиппа Савича не к добру клонился; чувства ее взволновались при слове "если б"... "О боже мой, - подумала она, вспыхнув, - я до сих пор не поняла замысла этого мерзавца!"

   - Извините, - сказала Саломея, прерывая речь Филиппа Савича, - откровенности между нами быть не может, я не могу входить в ваши семейные дела!

   - Помилуйте, не то: какие у меня семейные дела? никаких! Жена... бог с ней... все равно, что ничего... Дети у вас на руках... вы им родная мать... ей-богу!... Всё, что вам угодно... как угодно, так и будет...

   - Мне угодно теперь остаться одной! - сказала Саломея, гордо вскинув голосу и остановясь.

   - Если угодно, - проговорил тихо озадаченный Филипп Савич, остановив пылкий порыв сердца к излиянию чувств.

   Саломея скорыми шагами пошла от него прочь. Долго стоял Филипп Савич, смотря вслед за нею, и, наконец, заговорил сам с собой:

   - Что это значит?... рассердилась, кажется?... или сконфузилась?... Эх, черт знает, не знаю, как и подступиться к ней... истинная добродетель!

   Саломея была в отчаянии; она поняла, как опасно было ее положение в доме. Занявшись Георгием, она забыла Дмитрицкого и мысль свою мстить мужчинам, сводить с ума от мала до велика и наслаждаться их страданием. Первой жертвой своей хотела она избрать самого Филиппа Савича; но почтительное уважение, оказываемое ей Филиппом Савичем, присутствие Георгия и новая мысль образовать из прекрасного юноши образец мужчин заглушили замысел, создавая будущее блаженство. Намек Филиппа Савича потряс все здание этого мечтательного блаженства.

   "Что мне делать?" - спрашивала сама себя Саломея, но не в состоянии была отвечать сама себе.

   На дворе уже смерклось совершенно, а Саломея ходила еще по саду торопливым, беспокойным шагом. Давно уже старик Алексей и Иван сидели в засаде и выжидали, когда мадам приблизится к ним. Несколько раз она уже проходила мимо; но они, как испуганные близостью хищного зверя, затаивали даже дыхание.

   - Идет, идет! - шептал Иван, толкая под бока старика Алексея.

   - Идет? - спрашивал Алексей.

   - Идет.

   - Тс!

   - Прошла, брат Алексей Гаврилович.

   - Прошла? ах, проклятая! с кем это она разговаривает?

   - С кем, вестимо с кем!

   - Что-то разговаривает про господ... про старого да про молодого барина.

   - Верно, брат Алексей Гаврилович, продает черту душу их.

   - Крестная с нами сила!

   - Пойдем, брат Алексей Гаврилович.

   - Нет, брат Ваня, уж что будет, то будет! а надо дело покончить.

   - Эй, брат Алексей Гаврилович, худо будет... Идет, идет!

   - Идет?

   - Идет.

   - Тс.

   В самом деле, Саломея Петровна, разговаривая сама с собой отрывисто, то по-русски, то по-французски, то шепотом, то вполголоса, то довольно громко, в сердцах на Филиппа Савича называла его старым чертом, а в умилении сердца называла Георгия чистой душой.

   Когда Иван в третий раз толкнул Алексея под бок и шепнул: "Идет!" - Саломею успокоила какая-то мысль; вероятно, опасения страсти Георгия и замыслы Филиппа Савича ее уже не тревожили; она шла, по обыкновению, величаво, тихо, молча.

   - Господи, благослови! - произнес Алексей перекрестясь, и, выскочив из-за куста, он набросил на Саломею полость, обхватил ее и понес.

   Саломея вскрикнула, но восклицание ее замерло от испуга.

   - Не бойтесь, сударыня, не бойтесь, ничего не будет! - Повторял тихо Алексей. - Садись, Ваня! подгоняй живо!

   - Помогите! помогите! - вскричала Саломея, переводя, наконец, занявшееся дыхание; но слабые звуки стесненного ее голоса заглушены были стуком колес и скоком лошадей.

   - Не кричите, сударыня, к чему кричать: вас ведь не режут! - сказал Алексей, стянув полость на лицо Саломеи.

   - О, дай мне вздохнуть, я кричать не буду... Кто ты, злодей? куда ты меня везешь? скажи мне, скажи! - произнесла она умоляющим голосом.

   - Куда следует, туда и везем, сударыня... Погоняй, брат Ваня, пошел опушкой-то леса.

   Голос Алексея был знаком Саломее, но она не могла понять, кто это говорил.

   - Кто ты, злодей? - повторила она.

   - Не злодей, не бойтесь, сударыня; худого ничего не будет.

   - Ну что ты разговариваешь! - сказал Иван, толкнув Алексея.

   - О господи! куда меня везут! скажите мне, бога ради! - вскричала снова Саломея.

   - А! теперь господи! - пробормотал Иван.

   - О, остановитесь, пожалуйста, дайте мне слово сказать вам, только одно слово!

   - А вот сейчас на станцию приедем, - сказал Алексей. - Пошел, тут дорога гладкая!

   - Эх вы, соколики! - крикнул Иван и запустил коней скоком и летом.

   Глухие сто