Вельтман Александр Фомич - Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея

асто Лукерья Яковлевна.

   - А вот, постой, я еще подумаю, - отвечал он ей.

   - Да ты и то все думаешь; и смотреть-то грустно на тебя. Прошло еще несколько времени в думе.

   Строгий брат Лукерьи Яковлевны стал искоса посматривать на Прохора Васильевича да поговаривать сестре: "Мы на хлебы, что ли, взяли к себе этого дармоеда?"

   Лукерья Яковлевна обиделась, прослезилась, идет к мужу.

   - Что ж, - говорит, - когда мы поедем в Москву?

   - А вот, погоди, - отвечает Прохор Васильевич в какой-то безжизненной дремоте, нерешительности и боязни показаться отцу на глаза.

   - Послушай, почтеннейший! - сказал ему, наконец, сурово шурин, - ты когда поедешь на Москву, к отцу?

   - Да я, право, не знаю, Петр Яковлевич! - отвечал Прохор Васильевич, - меня тятенька убьет; а я чем виноват?

   - Убьет так убьет; а ты все-таки ступай да сознайся во всем; а не хочешь, так куда хочешь ступай; у меня тебе житья не будет!

   Что сказал Петр Яковлев, то было решенное дело. На другой день Прохор Васильевич и Лукерья Яковлевна сели в повозку, запряженную в одну лошадь, и поехали шажком по дороге к Москве.

   Время было холодное, ненастное; на первом же переезде дождь промочил до костей Прохора Васильевича; на второй же день занемог он опасно и долго был почти в безжизненном состоянии. Когда пришел в память, он увидел себя в темном углу черной избы; подле него сидела Лукерья Яковлевна. Ее нельзя было узнать: так похудела она от слез и бессонных ночей.

   - А где Триша? кликни, голубушка, Тришу... Пора нам

   И с этими словами Прохор Васильевич снова забылся; а Лукерья Яковлевна снова залилась слезами и начала причитывать скорбным напевом свое отчаяние.

   Время летело себе, не заботясь, куда и зачем; а между тем Прохор Васильевич очнулся. Но сырость и холод избы успели напитать собой все его члены, и в продолжение нескольких месяцев он не мог двинуться с места. К счастью, какая-то старуха взялась поставить его на ноги, и поставила каким-то преглупейшим снадобьем, кажется травкой фуфоркой, об которой и помину нет ни в одном гербариуме.

   Все, что имела у себя и на себе Лукерья Яковлевна, все было прожито; хоть милостыню побираться идти.

   Однажды Прохор Васильевич почувствовал, наконец, в себе силы и бодрость духа.

   - Лукерья Яковлевна, знаешь что? - сказал он жене.

   - А что бы такое? - спросила она,

   - А вот что: пойду я к тятеньке, упаду к нему в ноги - что будет, то и будет!

   - Ах, душенька ты моя, Прохор Васильевич, насилу-то ты надумался! Я уж и напоминать тебе не хотела. Чего ты боишься? Ведь "чему быть, того не миновать"; а родной отец не дикой зверь - смилуется.

   - Пойду!

   - А я-то как же?

   - Ты-то?... ты побудь здесь.

   - Без тебя?

   - Отсюда до Москвы недалеко; я медлить не буду.

   - Ну, так и быть. Денег у нас только три синеньких; возьми их с собой. Да купил бы ты какой-нибудь старенький кафтан получше; а то, посмотри, стыдно будет показаться отцу на глаза.

   - И то правда. Э! да я у Триши возьму платье.

   Простясь с женой, Прохор Васильевич отправился в Москву. На дороге нанял попутчиков и на третий день к вечеру приехал в Ямскую.

   В самом деле, нельзя было показаться в нищенском виде не только отцу, но и кому бы то ни было в доме.

   "Вызову, - думает, - Тришу, переговорю с ним, как быть", - и послал хозяйского мальчика отыскать приказчика Трифона Исаева и попросить его пожаловать на постоялый двор, повидаться с одним приезжим.

   Долго ходил мальчик и принес нерадостные вести: приказчик Трифон Исаев давно уже отошел от Василья Игнатьевича и неизвестно где пребывает.

   В отчаянии Прохор Васильевич кое-как промаялся день; ввечеру пошел к отцовскому дому. Боязливо повернул в переулок, сохранявший еще фамильное название вельможи бывшего владетеля дома, который принадлежит уже чайному торговцу: Захолустьеву.

   Не просто Захолустьеву, а Василию Игнатьевичу, который выкрасил дом снаружи и велел под щитом герба, вместо выставленного года постройки, выставить: возобновлен в таком-то году. Вельможа и Василий Игнатьевич большая разница; но что ж такое? Если в каком-нибудь храме божества древней Греции, водворилась теперь сова, символ мудрости, и не хуже оракулов вещает всем проходящим, что все проходит в мире, то отчего же Василию Игнатьевичу не водвориться в опустевшем подобии храма, не хлопать глазами и не говорить, что все I Пантеоны ни на что не годятся, кроме как на фабричные заведения. Тогда вещали, теперь говорят; а в сущности говорит I время, а не Василий Игнатьевич.

   Прохор Васильевич остановился против отцовского Пантеона и вздохнул. Ворота заперты, в окнах темно, точно как будто и Василия Игнатьевича уже не существует, и снова все угасло, опустело.

   Как нарочно, никто не пройдет мимо; а между тем темная ночь не только на дворе, но и на улице. Страшно стало Прохору Васильевичу в глухом переулке; выбрался поскорей на большую улицу, где также замерла уже дневная жизнь. Долго бродил он сам не зная где, не смея возвратиться на постоялый двор: там требовали от него паспорта.

   Где же приклонить голову? Чем утушить тоску? Город не деревня, где можно постучать в окно, попроситься на ночлег; где нисколько не удивятся, что человек идет по божьему миру сам не знает куда, ни в котомке куска хлеба, ни в мошне гроша. Бедного путника накормят и напоят, не допрашивая: кто он? и что допрашивать: по всему видно, что человек. Чего ж больше? Или мало этого? Но в городе непременно допросят.

   Надо же где-нибудь приклонить голову. Да где ж приклонить? Кругом все каменные палаты; нет заваленки. На тротуаре не приляжешь; ведь это тротуар, а не что другое; тотчас подымут сонного под бока да крикнут: "Тащи его, пьяную собаку! вишь разлегся, благо мягко ему подостлали!"

   Надо же напиться - жажда страшная; да у кого попросить? Кругом всё каменные палаты. В людских живут люди, да в доме-то привозной воды на стирку недостает.

   Надо же, наконец, хоть приткнуться куда-нибудь? Неужели в целом городе нет гостеприимного угла? Как не быть; вот на углу улицы светит гостеприимный фанал, над входом в преисподнюю дома. Небольшая вывеска гласит, что здесь распивочная. Следовательно, здесь можно напиться.

   Остановился Прохор Васильевич против дверей; долго стоял в какой-то нерешительности, прислушиваясь, что делается в этой преисподней. Кажется, все тихо, нет непозволительного разгулья.

   - Ну-у!... Где ж вы там, Федор Петрович? - раздался резкий голос подле Прохора Васильевича.

   Он оглянулся; это была какая-то благородная, в набивном полумериносовом салопе и в чепце, сверх которого накинут был драдедамовый платок.

   - Сейчас, Палагея Ивановна, - отвечал кто-то, выходя из-за угла и приближаясь ко входу распивочной.

   Красный воротник длинного сюртука испугал было Прохора Васильевича, но жалкая, смиренная наружность неизвестного ему Федора Петровича успокоила его.

   - Давайте деньги, надо взять полштофика ерофеичу, - продолжала женщина, входя в распивочную. Вслед за ней вошел и отставной сюртук, Федор Петрович.

   "Зайду и я, попрошу напиться", - подумал Прохор Васильевич, и также вошел, но боязливо, в закоптелый подвал, где в одном углу красовались фронтом на полках штофы и полуштофы ; около стен лавки и столики, подле столиков кожаные стулья.

   Распивающих на этот раз было мало. У одного стола сидел хмурно сонный лакей, в модной ливрее - в гороховом фраке, в красных штанах и штиблетах. Важно сложив руки узлом, вытянув ноги, развесив губы и моргая глазами, он воображал, что сидит на козлах новомодной коляски своей барыни и раздосадован, что "по сю пору в рот ничего не брал".

   Подле другого столика уселся отставной сюртук, отирая пот с лица.

   - Ну-у! пойдемте! - сказала женщина, взяв полуштоф от целовальника, - что засели?

   - Нет уж, я выпью меду: мочи нет как хочется.

   - Что-о! Вот тебе раз! Тратить деньги на мед! Легко ли! Пойдемте! А не то мне черт с вами!

   - Нет уж, ей-богу, мочи нет! Я сейчас, Палагея Ивановна. Выпейте стаканчик.

   - Мед пить? Нашли вкус! Знаете, что я его терпеть не могу.

   - Ну, пивка. Подай бутылочку пивка.

   - Пивка! Ну, ин подай бутылочку. Право, ни на што не похоже, Федор Петрович!

   - И мне бутылочку пива, - сказал Прохор Васильевич, присев к столу в соседстве с Федором Петровичем и Палагеей Ивановной.

   - Гордец, щипаная борода! - заговорил вдруг ливрейный лакей, - подико-сь! лошадей нельзя оставить!... А у меня, не-бойсь, нет ничего на руках?... И барынин манто на руках, и платок барынин на руках... да и сама барыня-то на руках: кто подаст салоп-то да наденет теплые сапоги, как выйдет с балу-то? а? А кто сведет с лестницы-то? Да и экипаж-то кто, кроме меня, найдет? Сам черт не найдет! Вишь загнали куда!... а?

   - Только-то сегодня и понабрались, небойсь? - ворчала вполголоса Палагея Ивановна под непрерывный разговор с самим собою лакея.

   - Ей-ей, только, - отвечал тихо Федор Петрович.

   - Так и поверила! А куда изволили прогуливаться вместе с Матреной-то Карповной?

   - Когда, Палагея Ивановна? Давича-то? Она шла к раздаче па бедных, и я туда же шел.

   - Уж конечно! Шли по дороге! Чай, и угощенье Редком было по дороге!

   - Ей-ей, нет! С какой же стати, Палагея Ивановна.

   - И не извольте говорить! знаю я: пошли к князю, да очутились в богоугодном заведении.

   - У князя я был, ей-богу был!

   - А что князь-то дал?

   - Всего-то полтинничек.

   - Так и поверила! Поди-ко-сь! Князь дал синенькую; а вы изволили ее на меду пропить!... По дороге шли вместе, нельзя не угостить!... Да я не потерплю этого!... У меня будете стол держать, а угощать других? нет, уж этого не дозволю!... Извольте держать стол у своей Матрены Карповны, в подвале, на полатях!

   - - Помилуйте! - начал было Федор Петрович, но его прервал лакей.

   - Чего изволите, сударыня? - вдруг крикнул он спросон-ков на возвысившийся голос Палагеи Ивановны, - к Карповым? Слушаю-с! Ступай к Карповым!...

   Снова все утихло; и снова Палагея Ивановна накрыла сурдиной свой резкий скрипичный голос и начала напевать Федору Петровичу. Но Прохор Васильевич ничего уже не слыхал. Утолив жажду пивом, утомление его перешло в изнеможение, и он забылся, заснул под журчащий поток упреков Палагеи Ивановны. Чета, однако же, скоро убралась; ливрейный лакей также очнулся, провел рукой по лицу кверху, против шерсти, встал, пошатнулся, наметил было в дверь, да ударился в косяк, посердился, как Ванька, "что в свете так мало дверей", и ушел.

   Было уже поздно, целовальник не ждал новых гостей. Он толкнул Прохора Васильевича и крикнул:

   - Эй! господин! Пора запирать!

   - Что?... - отозвался, очнувшись, Прохор Васильевич.

   - Известное дело что: за две бутылки пива да за полштофика ерофеичу.

   - Ерофеичу? - спросил с недоумением Прохор Васильевич.

   - А как же! Чай, тут свидетели были.

   - Когда ж я пил ерофеич?...

   - Память маненько поотшибло! Опохмелишься, так оно и ничего.

   - Голова болит, мочи нет! - проговорил Прохор Васильевич, взявшись за голову.

   - Уж это так: выпей-ко покрепче настойки, я тебе поднесу. Подать, что ли?

   - Нет, не могу!

   - Так расплатись да ступай, брат... Э, да ты совсем обессилел! Ты послушай меня, выпей мерочку, а то не дойдешь до Дому, на дороге ляжешь; заберут еще в часть.

   Холод пробежал по членам Прохора Васильевича, он чувствовал, что не в силах был идти; тошно было на душе.

   - Ну, дай чего-нибудь погорчее, - сказал он.

   - Изволь. Э! глотка и в рот не бери! Выпей разом; посмотри, как окуражит.

   Целовальник почти насильно влил в Прохора Васильевича мерку эрфиксу, который, вместо того чтоб поднять его на ноги, Ударил в голову.

   Но онемение чувств показалось ему сладко. Отхлынувшая кровь от сердца, истомленного горем и боязнью, подавила расстроенное воображение, облила собою мрачные, черные картины настоящего и будущего, - все осветилось как будто розовой зарей.

   - Что, брат, хорошо?... Эх ты, молодец! раскис! да здесь не место спать, ступай!

   Голова Прохора Васильевича скатилась на грудь; на лицо выступил румянец и какое-то внутреннее довольствие.

   - Да ступай же! - повторил целовальник.

   - Нет! ей-ей, не пойду! - проговорил Прохор Васильевич.

   - Скажи пожалуйста, нашел ночлег! За ночлег деньги платят... ступай!

   - Не пойду, ни за что не пойду, Лукерья Яковлевна, - продолжал Прохор Васильевич в бреду, - не пойду к тятеньке!... Тятенька убьет меня!... спросит, куда девал пятьдесят тысяч... Мне что его наследье... тьфу! и знать не хочу... я тебя только и знаю...

   "Э-ге! прогулял пятьдесят тысяч! - подумал целовальник, - молодец-то, верно, знатной... Слышь!"

   - Ну, ну, изволь... для тебя... пожалуй, поеду... - заговорил опять Прохор Васильевич, - поеду!...

   - Да уж оставайся, оставайся, пожалуй, - сказал целовальник. - Оно же и тово... на улице подберут; а тебе, чай, не приходится...

   - Пойду!... - повторил решительно Прохор Васильевич.

   - Полно, куда тебе идти; я запру, а ты приляг себе; я и подушку подам.

   Целовальник запер изнутри двери распивочной; потом принес подушку, положил на лавку подле Прохора Васильевича и без больших затруднений свалил его на это ложе.

   Настало утро. Почти с рассвета прохаживались уже около капища побродяжки. Это первые прихожане. Целовальник слышал впросонках и говор, и шепот, и брань; но долго не вставал, бурча с досадой:

   - Вишь, скареды! принесло спозаранку! Добро бы праздник какой!

   Но в двери стали нетерпеливо постукивать; и он вскочил-с сердцем, протер глаза и отпер. Толпа ввалилась в распивочную.

   - Что ж это ты, милостивец, вздумал маять нас у своих дверей! - крикнула одна старуха в отрепьях, с гневом, - раннюю обедню прогулять для тебя, что ли?

   - Поспеешь еще к концу, к подаянью-то! - отвечал целовальник, - небойсь, не пропадет твоя денежка.

   - Ах ты неумытой! По-твоему, не перекрестясь руку протягивать.

   - Ну, ну! Протягивай!

   - Ах ты безбожник! Да что ты думаешь, что только и вина, что у тебя? Так вот, плевать же на твою милость! Куковинка- то недалеко... Пойдемте, братия, туда!

   - Давно я говорил, что там лучше, - сказал один нищий, похожий на длинного кривого черта, в истрепанном сюртуке и повисший на костылях, - там и мера-то в меру и вино-то вино, а не гусиное пойло с перцем!...

   - Пойдем! - повторила старуха.

   - Напрасно, Кирбитьевна, напрасно порочишь! - сказал целовальник, струсив, что вся братия нищих оставит его приход, - мера-то у меня для вас через край, а вино-то полугар. Сама всегда хвалила.

   - Да, хвалила, как время было; а теперь вздумал томить нас да подносить похмельного. Нет, подноси-ко ты его похмельным!

   - Кто? я? Напрасно! Изволь откушать, отведай, небойсь, пей! Я и денег не беру, пей на пробу! Да что!... давай свой кувшинчик, я налью - по целой Москве таким тебя не угостят. Ей-ей, денег не возьму!

   - Вишь, гладкой какой! Ну, добро; только ссориться не хочу, за то что по праздникам угощаешь.

   - Эк голова-то свесилась, затечет, - сказал нищий, похожий на кривого длинного черта, поставив костыли в угол и подходя к Прохору Васильевичу.

   - Не тронь, не тронь, не щупай, брат, его, не твое дело, ступай прочь! - крикнул целовальник.

   - Не мое дело! Твое небойсь? Аль сродни? - отвечал нищий.

   - Сродни.

   - То-то так заступаешься!

   - Сродни, да не мне, а сыщику, - прибавил целовальник.

   Длинный кривой черт схватил свои костыли, подставил под руки и заковылял от Прохора Васильевича.

   В это время он очнулся. На плечах голова как гиря. Приподнялся, посмотрел вокруг и не понимал, что за толпа страшных призраков окружает его.

   Нищие оглянулись, примолкли и стали выбираться вон.

   - Что, приятель, как тебя звать, верно пудовик в голове? - сказал целовальник.

   - Сколько тебе? - спросил Прохор Васильевич, взявшись обеими руками за голову.

   - А вот сочтем: за две бутылки пива, за полштофа ерофеичу, да еще... да за ночлег надо положить что-нибудь, - отвечал целовальник, выкладывая на счетах. - Всего-то пять рублев двадцать - давай синенькую.

   В кошельке Прохора Васильевича оставалось серебра рубля на три не более.

   - Ты поверишь мне остальные? Не сегодня, так завтра сам принесу.

   - Да кто ты такой, верить-то тебе? Нет, брат, оставь что-нибудь под заклад.

   - Что ж мне оставить? у меня ничего нет, - отвечал Прохор Васильевич жалостно.

   - Что? А вот хоть жилетку; а я тебе, так и быть, поднесу на похмелье.

   - Нет, спасибо, не хочу! - сказал Прохор Васильевич; но какой-то огонь жег внутренность его и точно как будто сама душа, требуя утоления, намекала, чем утолить ее, жадно обоняя спиртуозную атмосферу распивочного подвала. - Или уж дай, - торопливо прибавил он.

   - Изволь. Что ж, в заклад или совсем? Если совсем, так я уж и буду знать, что за мной полштофика. Получай!

   Небольшая мера зеленого оживила Прохора Васильевича. Расплатившись бархатной своей жилеткой, которой износу не было, он вышел на улицу и бодро пошел к отцовскому дому.

   Но эта бодрость при повороте в переулок снова исчезла. Украдкой, торопливо прошел он мимо дома и, как испуганный, продолжал идти, ускоряя шаг и не оглядываясь. Казалось, что он бежал от прошедшего: какой-то призрак гнал его от дома, покрикивая вдогонку: "Проваливай, брат! Вишь какой Прохор Васильевич взялся! Прохор Васильевич был знатный малый, не такой лодырь, как ты! Прохор Васильевич не ночевал в кабаках, не опохмелялся сивухой! Проваливай, брат!..."

   Нет ничего хуже, как бежать за своей мыслью и бежать от своей собственной мысли: одну сам держишь за хвост, а другая тебя держит за хвост.

   В продолжение дня много можно уйти вперед. Но для Прохора Васильевича Москва была как лес: леший кружил его на одном месте. Измученный, голодный, жаждущий, он очутился к вечеру близ той же распивочной, из которой вышел поутру.

   - А, здорово! Что, долг принес или за долгом?

   Не обращая внимания на распивающих гостей, Прохор Васильевич присел на лавку близ стены, перевел дух и попросил ломтик хлебца.

   - Здесь, брат, нет продажи съестного; вот если выпить - дело другое; а закусить - извини! Получай полштофа. Прикажешь раскупорить?

   Не на чем приклонить голову - и в грязь ляжешь. Прохор Васильевич утолил и голод и жажду стаканом горькой настойки.

   - Что уж, если говорить, - рассуждал подле него какой-то поварчук в колпаке и фартуке, - так, так-так, а не так, так так под красным соусом!... вот и всё!... Что ж такое, сказать примерно: ну, я виноват, положим... что ж, сердись, пожалуй! Экя беда!... А все-таки сердце-то пройдет... ей-богу, пройдет! Как хмель пройдет!... Вот, дело другое, злая скотина... у той не сердце... а что бы тебе сказать... ну, да не сердце... да и не говядина от филе... а так, потроха... да и не потроха... а знаешь, что в рубцах... тьфу!... право! Неопрятная вещь, да как быть, к слову пришлось... а не то, чтобы я сказал, да и не подумал, что сказал... нет, подумал... ей-богу, подумал... не подумавши ничего не скажешь...

   Философ с кухни долго рассуждал таким образом, и это рассуждение не было бесплодно, имело влияние на Прохора Васильевича.

   "В самом деле, - подумал и он, - сердись, пожалуй; а сердце-то все-таки пройдет... Эх, пойду! Ей-богу, пойду!"

   И он налил еще стакан, выпил, хлопнул по столу, крикнул: "Прощай, брат!" - и вышел.

   Бодрее, чем поутру, шел он к отцовскому дому. Храбро заворотил в переулок, смело приближается, заломя картуз набекрень. И видит он издали яркий свет во всех окнах; на тротуаре, по пенькам плошки, улица заставлена экипажами, толпа народу подле ворот.

   "Господи, что это такое?" - подумал Прохор Васильевич.

   - Послушай, голубушка... Что это там такое? - спросил он у бежавшей к дому девушки.

   - Чай, сговор али свадьба, - отвечала она.

   - Свадьба?... Чья?... Послушай, брат, чья это свадьба?

   - Купеческая. Эх, дом-то какой!... И у господ-то мало таких бывает... Смотри-ко, внутри-то словно пожар.

   "Господи!... Неужели тятенька вздумал жениться?..." - подумал Прохор Васильевич, перебираясь через улицу на тротуар, против озаренного дома.

   - Послушай, бабушка, неужели Василий Игнатьич Захолустьев женится?

   - Вот тебе раз! Сына женит!

   - Сына? Какого сына?

   - Как какого? Чай, у него сын есть.

   - Какой сын? У него один только сын и есть.

   - Да один же, один; кто говорит, что два.

   - Быть не может! - вскричал Прохор Васильевич, - откуда взялся другой сын!

   - А вот, что недавно приехал; такой знатный молодец.

   - Приехал?... откуда приехал?... Черт разве приехал, а не сын!... Какой там сын у Василия Игнатьича!

   - Эй, послушай-ко, - сказала старуха, обращаясь к глазевшему подле мещанину с острой бородкой, - как зовут жениха-то?

   - Прохором Васильевичем, - отвечал он оглянувшись.

   - Прохором Васильевичем?... Что?... - крикнул Прохор Васильевич, - Прохором Васильевичем?... Не может быть!... Лжешь ты! У Василия Игнатьича только один сын Прохор...

   - Да один же, один, вот что женится, - отвечала старуха.

   - Женится? Черт женится! - вскричал опять Прохор Васильевич. В глазах его весь дом ходил уже кругом, как рожественскнй вертоград. - Черт женится, а не я!... Пойду к тятеньке! Пойду!... Скажу, что не может быть, тятенька...

   И он бросился с тротуара в толпу к воротам, но мещанину острая бородка, догнал его и удержал за руку.

   - Прохор Васильевич! Вы ли это? - шепнул он ему.

   . - Не дозволю!... - вопил Прохор Васильевич, вырываясь, - пойду, упаду в ноги при всех!...

   - Тс! Что вы это кричите! Прохор Васильевич!... Не узнаете! меня, Тришу!...

   - Ах, Триша!

   - Тс!...

   - Триша!... Это ты, брат?... Посмотри, что говорят...

   - Что вы кричите! Ведь тут хожалый; того и гляди, что потащут в полицию!...

   - А мне что, пусть тащут! Я скажу, что не может быть...

   - Да полноте! Подите-ко сюда; я вам что скажу.

   - Ну, говори.

   - Пойдемте со мной; вот здесь близенько.

   - Куда идти? Не пойду никуда; пойду прямо к тятеньке!."

   - Что вы это, бог с вами! Как это можно! Вы посмотрите,'! что там делается...

   - Ну, что? Что делается?

   - Видите?

   - Ну?

   - Ну, пойдемте скорей, я вам что скажу.

   - Куда идти? Нет! К тятеньке пойду!

   - Ах ты, господи! Вот беда! Прохор Васильевич, послушайте-ко меня...

   - Да, да, кто ж Прохор Васильевич, как не я?

   - Тс! тише!

   - Что тише, мне что тише!... Пусти!

   - Нет, не пущу!... Там чертовщина идет, а я вас пущу!...

   - Чертовщина?... Какая, Триша? а?... Что ж там такое?... - проговорил Прохор Васильевич плачевным голосом, между тем как Тришка Исаев тащил его дальше от толпы, - постой, пусти! Дай перевести дух... Что ж это такое, Триша?... - продолжав он, остановись и отирая рукой слезы. - Да говори, что ж это такое?... а? ведь я Прохор Васильевич?

   - Кому же другому и быть, как не вам... Пойдемте-ко, пойдемте!...

   - Постой!... Сам ты скажи, кому же другому и быть... Так ли?

   - Так, так; кто говорит, - отвечал Трифон Исаев, увлекая за собою Прохора Васильевича, под которым левая нога ступала уже за правую, а правая все как будто задевала за что-то.

   С трудом привел он его на свою квартиру, на дворе какого- '] то огромного дома, в нижнем этаже, куда надо было спуститься по нескольким каменным ступеням. В закоптелом покое со сводом была только печь да нары.

   - Прилягте-ко, вам не так здоровится, прилягте!

   - Что, брат Триша, - проговорил Прохор Васильевич, осматриваясь, - это где мы?

   - У меня на фатере.

   - А тятенькин дом-то где?

   - Да там же, на месте.

   - Ты правду говоришь?

   - Правду, ей-богу правду.

   - Ну, хорошо; а что, Триша, тятенька-то не поверит?

   - Не поверит, не поверит. Прилягте-ко... Эх, Прохор Васильевич, хуже нашего брата стал!... Прилягте; а я сбегаю, узнаю, что там делается.

   - Нет, постой; поесть бы чего-нибудь, Триша... хоть огурчиков соленых...

   - Сейчас принесу, - сказал Трифон Исаев и, уложив Прохора Васильевича на нары, вышел, запер двери и побежал к дому Василья Игнатьевича; пробился сквозь толпу на двор и в людской отыскал дворника.

   - Голубчик, Ваня, сделай милость, вызови ко мне Конона.

   - Как же вызвать-то его, ведь он там в прислуге, чай?

   - Как хочешь, а вызови. Важное дело. Я его подожду у ворот.

   - Ладно.

   Конон не заставил себя долго ждать.

   - Слушай-ко, - сказал ему Трифон, отводя его по тротуару от толпы, - сейчас же скажи ты своему барину, что мне до него дело есть. Дело важное.

   - Да каким же образом? Как теперь его вызвать?

   - Во г! Ты меня проведи к нему задним крыльцом; да я л сам найду дорогу; ты только скажи ему: важное дело. Ступай!

   В это время гости только что приподнялись поздравить шампанским Прохора Васильевича и Авдотью Селифонтовну.

   Наш Прохор Васильевич утомился от поклонов и благодарностей, продолжавшихся несколько часов. Ужасно как все это ему надоело. Разряженный, по выражению Матвевны, графчиком, он сидел подле Авдотьи Селифонтовны, разбеленной, разрумяненной, в дымку и кружева разряженной и разукрашенной, жемчугом, брильянтами, изумрудами, яхонтами, опалами и всеми драгоценными каменьями, тысяч на пятьсот, обвешанной и усеянной.

   Она сидела как восковая фигура с самой простой механикой движения глаз. Из недр ее вырывалось только: "Ах, перестаньте!" - когда наш Прохор Васильевич, со скуки, начнет напевать ей под музыку шепотом: "Душа моя, душечка! Распрекрасная Дунечка! Долго ли нам мучиться, за столом сидя чваниться, глупым людям кланяться?"

   Иногда она произносила и по-французски: "Ох, ву!" . Тогда молодой в ответ шептал ей: "Ох ты, моя амочка!" .

   Встав из-за стола, иллюминованного, кроме канделябров, по распоряжению самого Василия Игиатьича, двумя золочеными статуями, которые у прежнего хозяина стояли по углам залы, держа в руках по полпуду свеч, Авдотья Селифонтовна пошла переодеваться, а наш Прохор Васильевич свободно зевнул и сказал про себя: "Потеха!"

   Конон стерег уже его.

   - Пожалуйте в кабинет, - шепнул он ему. - Зачем мне туда жаловать?

   - Важное дело.

   - Какое?

   - Про то он знает.

   - Хорошо.

   Дмитрицкий хотел уже идти; но его обступили охотники поздравлять и свидетельствовать свое почтение, с расточительною щедростью на желания.

   Особенно некоторые из молодежи, всматриваясь в бывшего закадычного друга, с недоверчивостью в собственные глаза, робко подходили к нему напоминать старую дружбу.

   Мнимый Прохор Васильевич с восторгом ахал и с удивлением восклицал: "Как вы переменились! Ей-ей, не узнал! Скажите пожалуйста! В такое короткое время!"

   - В самом деле, и его ни за что нельзя узнать! Так переменился! - шептали между собой бывшие приятели Прохора Васильевича.

   - Нечего сказать, великолепный дом у вас, Прохор Васильевич!

   - Изрядный, - отвечал нетерпеливо Дмитрицкий. - Помилуйте! господский дом!

   - Неужели?

   - Ей-ей! Так-таки его со всем убранством и изволили купить?

   - Вот как видите, кроме свечей; свечи особенно куплены.

   - Так-с; уж конечно стеариновые?

   - Старинные, древние.

   - Так-с, стало быть оно и значит старинные. Совершенно справедливо-с: вот на памяти моей вологодские маненько чем уступали. Чем больше свеча вымерзла, тем белее, сударь, и крепче. Как зим пять прохватит ее морозом, так и повыжмет сок-то, не хуже тисков. А почем изволили брать пуд?

   - Право, не знаю; а вот я сейчас спрошу.

   И Дмитрицкий бросился из толпы, через ряд комнат, в свой кабинет, подле роскошной спальни, где сваха Матвевна, окруженная толпой разряженных Игнатишен, Кузминишен, Панфиловен и Филипповен, играла важную роль.

   Тут показывала она любопытным богатую постелю, огромное трюмо, в которое все охорашивались, разные убранства, разные вещи и оценяла их. Аханью не было конца.

   Между тем как в пространных великолепных комнатах, где некогда хозяин чинно принимал гениальных русских актеров, разыгрывавших без платы, у себя и в гостях, от позднего утра до раннего, роли лордов и леди, маркизов и маркиз, а новые подражатели барства и господства расхаживали под гром музыки, покашливая, поглаживая бороды и рукава сюртуков и фраков, как будто говоря: "Каково сукнецо-с?" - поправляя перчатки, платки на шее и шали на плечах, натуживаясь, чтоб порастянуть узкий корсет, и нося перед собою обеими руками передний хвост платья, чтоб не наступить на него и не грохнуться, - Дмитрицкий заперся в своем кабинете и беседовал с Трифоном Исаевым.

   - Ну, что? Какое важное дело?

   - А вот какое! черт принес не вовремя настоящего Прохора Васильевича; чуть-чуть было не затесался к вам па свадьбу!

   - Неужели? За чем же дело стало?

   - К счастью, что я поймал его за хвост у самых ворот!

   - Ах, дурень! Кто тебя просил?

   - Кто просил! поставил бы он все наше дело вверх тормашками.

   - Ах, Трифон! Все дело испортил! Какая бы славная была Штука!... Двойник! Ах, досада! экой ты урод!

   - Шутите, шутите!

   - Врешь, дурень, не шутки; это бы так затронуло мое самолюбие: пусть бы кто решил, который из нас чертово наваждение и который настоящий Прохор Васильевич... как ты думаешь, кого бы из нас "тятенька" признал за настоящего сына? а?...

   - Вот время нашли черт знает о чем говорить!

   - Спрашиваю, так говори! - крикнул Дмитрицкий.

   - Что вы кричите!... шутки, что ли? Того и гляди, беду наживешь... Право, вы черт!

   - Молчи, шитая рожа! Если сам не видывал черта в глаза, так не смей сравнивать меня с его портретом... Иу, так которого же из нас тятенька признал бы за настоящего Прохора Васильевича?

   - Разумеется, что настоящего и признал бы.

   - Врешь, Трифон! По твоим рассказам настоящий Прохор Васильевич, несмотря на то, что настоящий, настоящая дрянь; так ли?

   - Да оно так...

   - А я золото?

   - Кто говорит...

   - Так каким же образом разумный человек, "тятенька", предпочел бы дрянь золоту?

   - Дрянь, да своя.

   - Ты - Тришка! а больше ничего. Где ж наш настоящий Прохор Васильевич? куда ты его девал?

   - У меня на квартире...

   - Хм! Что ж теперь делать с ним?

   - А по-моему, вот что...

   - Что?

   - Да что... так, ничего то есть... знаете? - отвечал Трифон Исаев, зверски усмехаясь.

   - Что-о? - крикнул грозно Дмитрицкий, - ах ты скаред! Тронь только волос на голове его, так знаешь куда ворочу?...

   - Экая гроза! поди-ко-сь. Что ж... вместе!

   - Молчать!... Слушай, зверь, я и себя не поберегу!

   - Да что, вправду, ругаться стал! Слуга, что ли, я достался!... Сам-то что?

   - А вот что!

   Дмитрицкий схватил Трифона за ворот и встряхнул.

   - О-о, дьявол! - прошипел он, задушив голос, - в самом деле дьявол!

   - Прохор! а Прохор! Что ты тут делаешь, ушел от гостей? - раздался голос Василия Игнатьевича за дверьми.

   Трифон Исаев побледнел с испугу, бросился было в двери.

   - Куда, мерзавец, трус? Стой здесь! - крикнул Дмитрицкий, схватив его снова за ворог и оттолкнув от двери.

   - Прохор, отвори!

   - Сейчас, тятенька, - отвечал Дмитрицкий.

   - На кого ты там кричишь?

   - Да вот на этого мерзавца.

   - Да что такое?

   - Да ничего, тятенька; так себе кричу, переодеваюсь; ступайте, я сию минуту приду.

   - Ну, смотри же, скорее.

   - Сейчас.

   - Фу! перепугался! - проговорил Трифон.

   - Я тебе говорил, что ты и мерзавец и трус!

   - Полноте уж браниться-то, лучше подумаем, что делать I с Прохором Васильевичем.

   - Где ты его отыскал?

   - Сам нашелся, - отвечал Исаев и рассказал встречу свою с ним.

   - Так он не в своем виде?

   - Уж так-то не в своем.

   - Иначе и быть не может; потому что я принял его вид... Ну, подавай его сюда.

   - Это как?

   - А так, просто: пусть его занимает свое место и у "тятеньки" и у Селифонтовны... надоело! Не хочу быть Прохором Васильевичем!

   - Нет, уж это не приходится, - сказал Трифон Исаев, пожав плечами, - взявшись за гуж, не говори, что не дюж... Her, уж извините, я хлопотал недаром!

   - Послушай, брат, если мне что надоело, так ты со мной недолго разговаривай!... Ты мошенник; а я помню заповедь и не желаю ни дома Прохора Васильевича, ни отца его, ни Авдотьи Селифонтовны, бог с ними! Покуда не было настоящего налицо, отчего не заменить; а если явился, так кончено!

   - Эх, господин! Свяжешься и не рад: и видно, что не наш брат...

   - Ну, не рассуждать! Ни слова! Видишь!

   Дмитрицкий отпер бюро, выдвинул ящик и показал Трифону Исаеву пук ассигнаций.

   - Ой ли? Так приданое-то за нами?

   - Видел? Ну, и довольно; пошел же. Когда пришлю Конона, - привести моего двойника сюда, да снарядить как следует.

   - Уж это-то пусть так, мы его поставим на место, да чур без меня ни шагу, - сказал Трифон Исаев, взглянув хищным ястребом на бюро, а потом на Дмитрицкого.

   - Ступай, ступай!

   - Все это комедия, господин; а уж куда комедии-то я ломать не мастер!

   - Врешь, мошенник: недаром на тебе вместо человеческого лица плутовская рожа.

   - Нет, право, не мастер: по-нашему бы... Э! да и квит с Дубинкой! - сказал Трифон Исаев, выходя.

   - Ну, счастлив, что ушел, каналья! - крикнул Дмит