Вельтман Александр Фомич - Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея

sp;  Из клуба он действительно заехал к Петру Григорьевичу, взял у него фолиант и, приехав домой, стал его рассматривать и искать в изображениях древних храмов храма любви; но все храмы любви были просто беседки, и Платон Васильевич начал сам сочинять план храма любви; к свету фасад был готов; расположение внутреннее составляло пустяки в сравнении с наружностью. Когда явился архитектор, Платон Васильевич положил перед ним свой чертеж и говорил так:

   - Вот изволите ли видеть, вот план; мне хочется построить вот такой дом, то есть, не вновь построить, а переделать вот этот.

   Архитектор посмотрел на бумагу, на которой была начерчена трапеция, изображающая фасад дома; два ряда маленьких ромбоидов представляли окна, а между каждым окном опущены были по два перпендикуляра, представлявшие колонны; на вершине каждой колонны посажено по грибу, представлявшему бюсты.

   - Вот, видите ли, вот моя идея.

   - Понимаю-с, - сказал архитектор.

   - Вот это будут бюсты всех добродетелей.

   - Понимаю, - отвечал архитектор, - только... раз, два, три... у вас назначено двенадцать окон, четное число...

   - Непременно!

   - Четное число окон - невозможно; это против всех правил архитектуры.

   - Это отчего? помилуйте! Вы после этого скажете, что бог дал человеку четное число глаз против правил архитектуры; после этого надо один глаз выколоть или для нечетного числа подставить вместо третьего глаза фонарь!

   - Мы сделаем двенадцать окон, а тринадцатое будет фальшивое.

   - То есть, один глаз будет слепой, подернут бельмом - это очень красиво!

   Опытный архитектор в своем искусстве, но неопытный на софистические возражения не знал, что сказать против аналогии лица здания с лицом человеческим. Это было причиною, что Платон Васильевич усомнился в его знании и, чтоб отделаться от него, сказал, что он, впрочем, подумает насчет лишнего окна, которое так необходимо для архитектуры и нисколько не нужно для хозяина дома.

   Призванный новый архитектор был не классик, не знал искусства на деле, судил об архитектуре по-своему, с жаром, с чувством, и заступаясь за человечество, которое по милости классической архитектуры живет в сараях, украшенных великолепными входами и столбами. Не выслушав еще, какую имел до него необходимость Платон Васильевич, он объявил ему, что сохранившаяся греческая храмовая архитектура есть пустошь и нейдет ни к селу ни к городу; что искусство до сих пор занималось наружностью зданий для красоты города, а не удобством их для жизни человеческой; что здание должно быть расположено как тело человеческое, а одежда его соответственна климату и свойственному ему изяществу и так далее.

   Платон Васильевич был очарован новым архитектором; но когда дело дошло до числа окон:

   - Помилуйте! четное число окон! это невозможно!

   Платон Васильевич привел было опять в пример фасад человеческого лица, с четным числом глаз, и что по правилам архитектуры вместо третьего глаза надо подставить фонарь.

   - Прекрасно! прекрасное сравнение! - вскричал архитектор, - но в таком случае и фасад здания должен иметь нос или что-нибудь вроде носа, - и именно фонарь. Я вам и сделаю двенадцать окон, а в средине фонарь, который теперь в моде.

   Платон Васильевич был в восторге. Дело было решено; старый небольшой дом ломать, а строить новый дом, большой, заняв весь двор и часть сада; да еще с условием: что хочешь возьми, а к восемнадцатому ноябрю чтоб дом был готов.

   Платон Васильевич перешел на время перестройки в маленькую комнатку во флигеле, где была людская и кухня. Постройка дома как будто стала целью его жизни. Покуда составлялся план, для выигрыша времени, приступлено было к ломке. От нетерпения Платону Васильевичу не спится, встанет чем свет.

   - А что, Борис, работники пришли?

   - Никак нет-с, еще не приходили.

   - Что ж это они нейдут? Черт знает что за народ! никогда слова не держит! Пошли сейчас к подрядчику!

   На другое утро опять та же история: - А что, Борис, работники пришли?

   - Пришли, сударь.

   - Начали ломать?

   - Никак нет, пошли за струментом.

   - Да для чего ж они приходили без инструментов?

   - Да они приходили посмотреть сперва, что ломать; потолковали тут, да и ушли.

   - Экие скоты! Пошли сию минуту к подрядчику, скажи, что барин приказал сейчас же прислать работников; а не то, скажи, другого найму!

   Когда начались работы, Платон Васильевич почти целый день на работе, то присядет посмотреть, как отваливают стену, то встанет, заведет разговор с поденщиком:

   - Что, брат, что труднее, ломать или строить?

   - А бог ее знает, какова кладка: новую кладку руками по камню разберешь, а хороший дождь размоет; а вот такую, как эта - лом не берет; смотри-ко, кирпич-то железняк!

   - А отчего бы это так?

   - А бог ее знает отчего; в старину, чай, дома строили, а теперь балаганы; вот и барин-то, чай, к какому-нибудь празднику торопится строиться; а потом хоть разбирай снова.

   Платон Васильевич откашлянулся.

   - Нет, любезный, я и для детей строю.

   - Так-с; стало быть, у вашей милости семья-то большая, мал дом-то стал?

   Платон Васильевич откашлянулся снова. Работник принял это за подтверждение его догадки и продолжал:

   - По-нашему бы пристроить, а уж такой здоровый дом грех ломать: не дать веку достоять. И дом что человек: построен на то, чтоб век дожить. Смотрите-ко, стены-то скипелись, пропитались духом жилецким; а жильцы-то кто были? чай, ваши же родители?

   Платон Васильевич не дослушал сентенции мужицкой; он уже стоял подле раствора извести и кричал: "Это что? Я этого плутовства не позволю! в известку песок сыпать! мошенники!"

   Тщетно ему представлял каменщик, что уж это так следует; он и слышать не хотел, потребовал к себе подрядчика, накричал на него; не поверил его убеждениям, послал за архитектором и архитектору не поверил.

   - Все заодно! - ворчал он про себя. Потом привязался к кирпичу: подай ему железняк, да и только. "Да не годится, сударь, железняк для стройки"... Ничего знать не хочет, уверяет, что старый дом построен из железняку.

   - Да кто это вам сказал, сударь?

   Платон Васильевич велел позвать работника, с которым разговаривал.

   - Из чего, брат, старый дом строен?

   - Из кирпичу, батюшка.

   - Из какого?

   - Как из какого? из кирпичу.

   - Да из какого? из железняку?

   - Как это можно!

   - Ах ты, мошенник! не сам ли ты мне сказал, что дома старинной постройки оттого и крепки, что построены из железняку?

   - Чтоб меня разорвало, батюшка, если я это сказал, - отвечал мужик, - вот вам крест!

   - Экие подлецы какие! ну уж народ! - вскричал Платон Васильевич.

   - Да уж сделайте одолжение, не беспокойтесь, ваше превосходительство, - сказал подрядчик, - поставим вам дом на славу: не мешайте только нам; обманывать не будем; цены вы хорошие платите; уж дело другое, есть такие: строй, вишь, ему дом, а себе заказывай гроб.

   Как ни просили Платона Васильевича не беспокоиться и не мешать, но, он воображал, что без собственного его присмотра дело не пойдет. То вдруг велит пересчитывать при себе кирпич.

   - Ваше превосходительство, уж известно, что тут по тысяче складено.

   - Вы говорите, а я не верю! Борис! считай!

   То найдет трещину в бревне и остановит складку леса.

   - Да где же найти сухой лес без трещин, ваше превосходительство?

   Но он не внимал никому, браковал материалы и постройку так, что и подрядчик и рабочие - хоть бежать.

   Русский мастер не то что какой-нибудь немецкий мастер: тот начнет считать да высчитывать; подай ему и деньги по его смете, подай и время на его работу, да еще ему нужно тут же и спать в свое время, и есть в свой час, и трубку выкурить, и пиво выпить, да нужно еще ввечеру непременно в шустер-клуб; там ему надо непременно свою партию в вист сыграть, и съесть свой бутерброд, и выпить свой шнапс и кафе, словом, хоть лизнуть барской спеси. Но русский мастер не таков: за словом дело; а как сказал, что "извольте батюшка, поставим! будет готово!", так уж один его день не уложится в немецкую неделю; на работе спит, на работе ест; распевает себе заунывную песню; мера на глаз, вес наугад, а все ладно: недаром говорится: горит работа! и точно, - он как огонь пожирает работу. Кончил работу, взял деньги - уж извините. Надо отгуляться, душу перевести да потешить: она вместе работала. Уж тут-то и принимается он то делать, что душе угодно.

   К условленному времени дом готов. Отлегло на душе и у Платона Васильевича: дом готов! Три месяца просидел он безвыходно, не был в клубе, нигде не был, даже у Петра Григорьевича, чтоб насладиться лицезрением Саломеи Петровны. Некогда было - дом строил.

   Кому из современных не известен современный вкус отделки дома. Платон Васильевич отделал его по вкусу современному, пышно, пестро, все с рогульками, то есть рококо. Залу в греческом вкусе, с колоннами и статуями; гостиную с камином во вкусе восемнадцатого столетия, салон в китайском, кабинет в помпейском, столовую в мавританском; а всю так называемую женскую половину во вкусе французского перерождения: это было несколько комнат истинной выставки производства мебельного, бронзовых дел, фабрик фарфора и хрусталя, фабрик зеркальных, часовых дел мастеров, переплетных, игрушечных и так далее. Что за роскошная спальня, что за ложе Венеры в виде перламутровой раковины на серебряных лебедях; что за удобства для неги, для сиденья, для лежанья, для омовения богини, для созерцания собственной красоты. Где ж это божество? его еще нет; а все уже готово к его приему. В передней поселены уже официанты, как парадные гороховые шуты в ливрее горохового цвета, с пестрыми аксельбантами на плечах, в штиблетах; в девичьей не горничные и служанки, а нимфы богини, в кисейных платьях на шести жюпонах, в пелеринках, с платочками на шее, все до одной говорят по-французски, все до одной были в Париже, жили в Палеройяле, заседали во всех magazin de Paris и, следовательно, знают, что такое мода, и могут быть образцами светскости, любезности и приличия.

   Когда все, по мысли Платона Васильевича, было готово, он возобновил и самого себя: надел новый парик, с каким-то особенным механизмом; вместо плисовых сапогов надел сапоги из лаковой кожи, вместо всего старомодного - все новомодное, - что делать: как ни безобразны, как ни смешны казались ему французские фраки вроде сюртуков с отчекрыженными наискось фалдами; но надо было последовать моде. Нарядившись, он отправился в маленькой новомодной карете на двойных рессорах, с английской запряжкой, - вместо кучера жокей, - прямо в дом к Петру Григорьевичу и Софье Васильевне.

   Софьи Васильевны не было дома, а Петр Григорьевич так был рад его приезду, что не знал где усадить.

   После вступительной беседы о здоровье личном и всех домашних, потом о влиянии погоды не только на здоровье, но даже на расположение духа, Платон Васильевич откашлянулся и сказал:

   - Петр Григорьевич, у меня есть до вас просьба: прошу сделать мне честь посетить меня на новоселье вместе с Софьей Васильевной и Саломеей Петровной; я выстроил новый дом и желаю, чтоб вы и ваше семейство первые осчастливили его своим посещением. Ввечеру на чай, без церемоний, как родные; у меня никого, кроме вас, не будет; родных у меня нет; а завтрашний день я хочу провести, что называется, в семье. Вы мне ее замените.

   Петр Григорьевич несколько смутился от внутреннего волнения. Он понял, что приглашение сделано недаром, что слово "родные" сказано недаром.

   Все это происходило в то самое время, когда дела Петра Григорьевича висели на ниточке, когда Саломея, с досады на отца и мать, дала слово выйти замуж за кого им угодно и когда Василиса Савишна просватала было ей жениха, Федора Петровича; но маменька рассудила, что за подобного жениха Саломея ни за что не пойдет, и определила в невесты Катеньку.

   - Так я надеюсь? - прибавил Платон Васильевич.

   - Непременно, непременно, мы ваши гости, Платон Васильевич! Это приглашение доказывает ваше расположение к нам, а мы так им дорожим... я думаю, вас в этом уверять не нужно...

   - Я не застал дома ни Софьи Васильевны, ни Саломеи Петровны, - продолжал Платон Васильевич, - я завтра готов повторить и лично им мое предложение... лично повторить приглашение, - прибавил Платон Васильевич, употребив по ошибке предложение, вместо приглашения.

   - О, не беспокойтесь, я передам и вперед даю вам слово и за них, - отвечал Петр Григорьевич с чувством нетерпения скорее породниться и с боязнью, чтоб что-нибудь не нарушило мелькнувшей в голове его надежды, чтоб Платон Васильевич не раздумал, чтоб Саломея не заболела до свадьбы.

   Платон Васильевич, возвратясь домой с помолодевшим лицом, немедленно же приступил к распоряжениям для приема дорогих гостей. Взяв с собой своего дворецкого Бориса, он обошел с ним дом и отдал необходимые приказания насчет освещения, обстановки лестницы деревьями и цветами и насчет угощения. Сто раз обошел он все комнаты, давая дворецкому наставления и повторяя тысячу раз: не забыть, где что поставить, как за все приняться, да непременно сделать опыт над солнечными и газовыми лампами , чтоб они хорошо горели, не коптились и не накурили в комнатах удушливым газом. Платон Васильевич терпеть не мог ламп, ему все казалось, что лампой воняет; но без ламп невозможно было обойтись, - освещение дома не солнечными лампами могло показаться непросвещением.

   Утомившись распоряжаться, Платон Васильевич, задыхаясь и едва передвигая ноги, добрался до своего смиренного флигеля; от лаковых сапог сделалось у него что-то вроде подагры, от нового механического парика заболела голова; сбросив с себя модные притеснения, вспомнил он, что забыл распорядиться насчет дамской уборной - все ли там есть, что неравно понадобится Саломее Петровне. Хотел было идти снова в дом, но уже не мог. После обеда, призывая то того, то другого из официантов, он наказывал, как вести себя и что делать: не толкаться, не задевать за мебель, не нанести на сапогах грязи в комнаты, и прочие необходимые наставления для слуг, которые по милости же Платона Васильевича, до реставрации дома, жили свинтусами, ходили замарантусами, зимой в серой дерюге, а летом в пестряди. В первый раз нарядили их гороховыми шутами, как они сами выражались, осматривая друг друга; в первый раз обтянули их во все принадлежности костюма с штиблетами, так обтянули, что им как-то совестно было показаться в люди.

   Ввечеру Платон Васильевич отправился ко всенощной, провел ночь без сна; а поутру, в день именин, поехал к обедне. Давно он не посещал храма; но ему нужно было успокоить дух. Возвратясь от обедни и накушавшись чаю, утомление усыпило его, и он, боясь уже заснуть, - заснул против воли; но задушевные мысли продолжали бродить по дому, заботливо устраивать все к приему гостей, встречать их, угощать и, наконец, высказывать им тайну свою. Сон был то тревожен, то сладок; то казалось, что сильный дождь размыл его дом, и на лице его изображалось отчаяние, досада, морщины становились совершенными промоинами от дождя, и он грозил подрядчику за мошенническую постройку дома; но подрядчик отвечал: не тревожьтесь, ваше превосходительство, будьте спокойны, мы вновь поставим, к вечеру все будет готово, это уж наш грех, кирпичами меня надули, худо прожжены. В самом деле, еще не смерклось, а дом снова уже готов к приему гостей, и Платона Васильевича уже беспокоит солнце, стоит себе на одном месте, не садится, да и только. Платон Васильевич опять в отчаянии, посылает за Борисом: "Вот, дескать, какой беспорядок, это ни на что не похоже".

   - Помилуйте, ваше превосходительство, - отвечает Борис, - кажется, все в порядке! не угодно ли посмотреть на часы: изволите ли видеть, ваши двумя сутками с половиной вперед ушли. Смотрит Платон Васильевич, - точно! часы его черт знает куда зашли вперед. - "Стало быть, я еще послезавтра буду именинник?" - и томительное нетерпение высказывается на лице его. Но вот прошло время, настал желанный вечер, дом освещен, все в порядке; Платон Васильевич ходит по зале, ждет гостей... Едут! едут! приехали! встречены, приняты радушно, угощены; Саломея Петровна смотрит с важностью на Платона Васильевича, кажется, как будто говорит ему: я поняла! На лице Платана Васильевича вылилось все блаженство души, он лежит как лысый юноша, который до времени одряхлел; но подгулял, кровь бросилась в голову, и он румян, как Бахус.

   В этой неге сна, которую наяву ничто не могло заменить, Платон Васильевич проспал бы вечер и ночь; но заботливый Борис думал, думал: что ж это барин изволит почивать? чай, уж пора дом освещать да одеваться? - и решился будить барина.

   Несколько раз почтительно дотрогиваясь. до него, он повторял: "Ваше превосходительство!" - и, наконец, принужден был растолкать барина. Возвратить к суете сует от такого сна - просто нарушение земного блага. Платон Васильевич очнулся, взглянул кругом, и лик его потускнел, вдруг снова состарился.

   - Не пора ли освещать, ваше превосходительство? Уж шесть часов.

   - А? что такое? - спросил Платон Васильевич.

   - Не пора ли освещать, да что прикажете одеваться? - повторил Борис.

   - Зачем? нет, уж сегодня не поеду, утомился, - произнес Платон Васильевич беспамятно, сквозь сон, который снова стал его клонить.

   - Да как же, ваше превосходительство, ведь вы ожидаете гостей; приказали, чтоб к восьми часам всё было готово.

   - Что еще готово?

   - Да как же-с, ведь гости будут?

   - Какие гости?

   - Я не могу знать... ваше превосходительство!

   - Погоди! еще рано!

   - Ваше превосходительство! Французу кондитеру спросить что-то нужно!

   - Ну, спроси, что?

   - Да что ж мне спрашивать его? - я говорил ему, что самовар еще рано ставить, вода перекипит, так он не слушает меня. А чай будет дрянь, на мне же изволите взыскать... Привез каких-то конфет к чаю, я говорю: что с конфетами чаю не кушают, что нужно белого хлеба, да он и слушать не хочет... Я ему говорю: не за свое, брат, взялся! уж где тебе знать вкус в чаю, не ваш, мусье, продукт...

   - А? - произнес сквозь сон Платон Васильевич и очнулся вполне. - Который час?

   - Я докладывал, что седьмой.

   - Седьмой? Ах, боже мой, что это со мною сделалось! как я заспался! что ты меня не будил? Давай поскорей бриться и одеваться!... велел зажигать лампы и люстры?

   - Зажечь не долго, все подготовлено; сейчас велю.

   - Чтоб сейчас зажигали! бриться, бриться поскорей! я опоздаю! приедут - дом не освещен и хозяина в нем нет!

   Туалет Платона Васильевича обыкновенно очень долго продолжался, особенно с некоторого времени. Уходу над старой головой, которая хочет молодиться, ужасно как много; работа сложная: вырывание щетинистых волос из бровей, чистка зубов, ногтей, опыт, нельзя ли как-нибудь угладить морщины, долгое смотрение в зеркало, сперва прищурившись, потом вытаращив глаза - каков, дескать, я сегодня? пленительно выражение лица или нет? есть огонь в глазах, или они тусклы? и так далее.

   Все это исполнил Платон Васильевич, но торопливо; торопливость, однако же, не мешала ему заметить, что каналья перрюкье надул его: волоса под цвет, но гораздо толще, ужасно какие грубые, совсем не благородные волоса; для доказательства Платон Васильевич долго сравнивал свой волос с волосом парика на свет и бранился по-французски.

   Но вот он нарядился, подали карету, и он переехал из флигеля к подъезду дома. Зорко глаз его обегал все предметы; казалось, все было в порядке: цветы на лестнице пахнут довольно сильно, освещение истинно солнечное, лучи от ламп и свечей, не зная куда им деться, бросаются снопом в глаза, колют зрение, нельзя выносить; а между тем Платону Васильевичу кажется, что все еще как-то темно в комнатах. Осмотрев себя в зеркалах, он пробрался в уборную, сделал французский учтивый выговор дежурной девушке, что она не должна ни на шаг удаляться от своего поста, спросил, есть ли шпильки и булавки, иголки и шелк... Всё есть. Довольный собою и всем, Платон Васильевич спросил себе стакан воды. Один из гороховых официантов побежал в буфет, принес на серебряном подносе.

   - Это что такое? - вскричал Платон Васильевич, - лапы без перчаток?...

   Только что он начал выговор Борису за эту неосмотрительность, вдруг слышен на дворе стук экипажа.

   - Едут! - проговорил Платон Васильевич и торопливо пошел к лестнице.

   - Здесь Платон Васильевич? - раздался голос у крыльца. - Прекрасно, прекрасно!

   "Петр Григорьевич!" - подумал Платон Васильевич, готовый уже встречать гостя.

   - Платон Васильевич! здравствуйте! Прекрасно! прекрасно! ей-богу, прекрасно!

   Платон Васильевич обомлел от ужаса: на лестницу взбирался толстый Иван Васильевич, клубный его сочлен, рекомендовавший ему архитектора.

   - Бесподобно! видите ли, моя рекомендация! Каков архитектор! Я еду да вижу: что это значит, неужели дом Платона Васильевича поспел? и заехал. Смотри, пожалуй!... Что, как ваше здоровье? а у нас сказали, что вы при смерти. Прекрасно!... Вы одни, или у вас гости?...

   - Нет, я так велел попробовать осветить, - отвечал с досадой Платон Васильевич.

   - Бесподобно! вот ведь вы видели мой дом? гораздо хуже; а тот же строил! Ну, конечно, средства не те... Бесподобно!

   - Не дурно, - отвечал Платон Васильевич, не зная, как ему отделаться от нежданного гостя. - Вы в клуб едете?

   - Нет, еще рано; а вы?

   - Да, да... я приеду.

   - Так поедемте вместе, - сказал толстый Иван Васильевич, садясь на диван. - Лестница у вас, кажется, немного крута; что бы вам сделать отлогую... фу! устал.

   - Я еще не могу ехать, - отвечал Платон Васильевич, не обращая внимания на замечание о крутизне лестницы. - Я при- еду, а вы, пожалуйста, подготовьте партию... мне надо распорядиться да поехать сейчас кое-куда... Эй! человек! Карета моя готова?

   - Распрягли, ваше превосходительство.

   - Так покуда запрягут, и я подожду, потому что еще рано. Пойдемте-ко, пойдемте, покажите устройство комнат.

   И Иван Васильевич, не обращая внимания на хозяина, побрел, переваливаясь, по комнатам, повторяя: "прекрасно, бес- подобно!..." Он добрался уже до спальни и уборной; но Платон Васильевич поторопился вперед и, приперев двери, сказал:

   - Здесь еще не отделано.

   - Э, да ничего, я посмотрю вчерне... Мне любопытно знать расположение жилых комнат...

   - Тут и пройти нельзя... свалена мебель... пойдемте сюда... В это время притворенная Платоном Васильевичем дверь

   в спальню приотворилась, и из нее выглянуло женское личико...

   - А! понимаю! - сказал улыбаясь Иван Васильевич - это женская половина... вещь необходимая... Вы бы так и сказали, Платон Васильевич, что тут скрываться, вещь обыкновенная...

   Платон Васильевич готов был съесть дерзкую девчонку, которая осмелилась отворять двери.

   - Извините, - сказал он Ивану Васильевичу, - это точно женская половина, но она приготовлена для моей сестры, которую я ожидаю... Эй! карета готова? Извините, мне надо торопиться... до свидания.

   - Так вы будете в клубе?

   - Я думаю.

   - В котором часу?

   - Это зависит от обстоятельств.

   Платон Васильевич, провожая нежданного гостя, готов бы был столкнуть его скорее с лестницы; вдруг бежит официант.

   - Человек от Петра Григорьевича; Петр Григорьевич приказал кланяться и извиниться, что не может пожаловать чай кушать: Саломея Петровна изволили заболеть.

   - Ах, боже мой! - проговорил Платон Васильевич дрожащими губами.

   - Ты, брат, от кого? - спросил Иван Васильевич, спустившись с лестницы.

   - От Петра Григорьевича Бронина.

   - Так не будет?

   - Не будет-с по той причине, что Саломея Петровна не совсем чтобы так здоровы-с.

   - Жаль, жаль, очень жаль!

   Иван Васильевич уехал, а Платон Васильевич долго ходил еще по комнатам, сложив руки и склонив голову. Никогда еще не чувствовал он такой тоски. Устарев в привычке жить по произволу желаний, в зависимости от самого себя, ограничив все потребности души и тела удовольствиями, приобретаемыми за деньги, Платон Васильевич в первый раз почувствовал, что что-то над ним тяготеет, что он к чему-то прикован, что он весь не свой. В нем проявилась какая-то смертельная жажда, которая отбила охоту ко всему издавно-обычному, потушила все прочие желания, все ежедневные прихоти, которыми продовольствовался столько лет дряхлый холостяк, нарушила застой души, взволновала ее, возмутила.

   - Туши свечи! - проговорил он, наконец, - или постой; где человек Петра Григорьевича?

   - Он уже ушел, ваше превосходительство, - отвечал слуга.

   - Зачем же он ушел, когда я ничего еще не сказал!...

   - Не могу знать-с.

   - Дурак! Где Борис?... Борис!... что ж ты нейдешь, когда кличут?... Зачем отпустили человека без моего приказания?

   - Кто ж его отпустил, ваше превосходительство. Он пришел, сказал, что велели, да и ушел.

   - Что ж он сказал?

   - Да то, что господа не могут быть, барышня, вишь, будто бы заболела.

   - Будто бы!... Я даже не успел спросить, чем заболела! А ты, дурак, не догадался?... Карету!

   - Давно готова-с.

   Платон Васильевич прошелся еще по комнатам, потом спустился с крыльца.,

   - Куда прикажете? - спросил лакей.

   - Пошел домой! - отвечал Платон Васильевич. Дверцы захлопнули, лошади двинулись, сделали десять шагов от подъезда дома к крыльцу флигеля, лакей перебежал вслед за ними, отворил дверцы кареты и принужден был крикнуть: "Приехали, ваше превосходительство!" - потому что Платон Васильевич успел уже забыться в горестных помыслах.

   Молча он выбрался из кареты, вошел в свою комнату, сел и сидит, как гость в ожидании хозяина. Еще девять только часов; что ему делать до обычного второго за полночь часа возвращения из клуба? Бывало, с двух до двух, хоть плохо, но спится; потом визиты, потом обедать в клуб или на званый обед, потом на вечер, в концерт, в театр, а в заключение снова в клуб - сколько новых впечатлений, сколько разговоров о какой-нибудь грации театральной, сколько прений о том, кто с чего ступил и почему так ступил, с добрым или злым намерением пошел в вист, умно или глупо сыграл; сколько сладких воспоминаний об сам-пят, об удачной прикупке; сколько мыслей и дум о том, что ежели бы так пошел, а не так, так совсем была бы другая игра. Было чем занять время бессонницы, было чем позаняться и воображению во время сна, и вдруг - все стало нипочем! и клуб нипочем, и даже обед клубный нипочем! обед, который дороже цены своей, который переваривается в самом прихотливом желудке, обед, заставляющий о себе думать и говорить, который при одном воспоминании производит саливацию , как меркурий, - обед, которым можно начинить себя и уподобиться душистому блутвурсту ... и все это стало для Платона Васильевича глупо, бессмысленно, отвратительно, недостойно человеческой природы, пошло, невыносимо... Он предпочел всему этому безмолвное, неподвижное сидение у себя в креслах, созерцание чего-то в мыслях своих, какие-то соображения о будущности.

   Душа в человеке как поток, движущий органические колеса: приподними только ставни, сердце шестерней заходит. И в преклонном возрасте влюбиться и любить не трудно, но трудно уже выносить изменчивость погоды любви: ее жар наводит изнеможение, ее холод ломит кости, как ревматическая боль.

   Не смыкая глаз в продолжение всей ночи от подобной же боли, Платон Васильевич рано поутру послал Бориса на лошади свидетельствовать свое почтение Петру Григорьевичу, узнать о состоянии здоровья Саломеи Петровны и спросить, можно ли ему навестить их. Борис не любил быть простым Борисом в кругу своей братьи, но любил быть Борисом Игнатьичем; а потому и вел себя соответственно этому сану. Если его куда-нибудь посылали, то он не бежал сломя голову, но сохранял и собственное свое достоинство. Придет, изъявит свое почтение, спросит по обычаю: "Как вас бог милует?" - "Слава богу, Борис Игнатьевич!" - "Слава богу - лучше всего... Что, господа, чай, еще не вставали?" - и с этого заведет политичный разговор, как водится.

   У Петра Григорьевича в дворне был все словоохотливый народ, да и было о чем поговорить, - историй в доме случалось не мало: барин вкось, барыня врозь, а Саломея Петровна всему наперекор; только Катериной Петровной не могли нахвалиться, да зато об ней и славы мало и слова нет: хороша, - ну и слава тебе, господи, о чем тут и говорить.

   Нетерпеливо ждал Платон Васильевич возвращения Бориса; ему хотелось поскорее лично изъявить свое участие.

   - Ну, что? - вскричал он, выбежав в переднюю навстречу Борису.

   - Да ничего-с, все еще не так здорова.

   - Ах, боже мой! ты видел самого Петра Григорьевича?

   - Никак нет-с.

   - Что ж, узнал, чем Саломея Петровна нездорова?

   - А бог ее знает, что с нею приключилось.

   - Дурак! бог ее знает! как говорит! не мог спросить основательно.

   - Да у кого же спрашивать-то? В людской ни одной собаки - не самому же идти без докладу; в кухне только кухарка; я ждал, ждал; воротился Иван дворецкой да тотчас же поскакал опять...

   - Господи, неужели так опасно больна Саломея Петровна? - Да уж, верно, так; Федор попался навстречу: беда, брат, говорит.

   - Ах, боже мой, я поеду сам! давай одеваться!

   - Нет, уж не беспокойтесь, ваше превосходительство; дело-то никак не ладно.

   - Умерла! - вскричал Платон Васильевич.

   - Нет, хуже! изволила бы отдать душу богу, тело бы на столе лежало; а тут...

   - Ну!

   - Ни души, ни тела - пропала.

   - Что такое? как пропала?

   - Да как пропадают: всех людей разогнали искать по городу; так уж где искать...

   Платон Васильевич покачнулся на месте; Борис едва успел подхватить его под руки и бесчувственного опустил в стоявшие подле вольтеровские кресла.

  

  

   Читатели, вероятно, имеют какое-нибудь понятие а Москве, из каких-нибудь "Voyages en Russie" , или из журнала впечатлений. Из первых вы, без сомнения, составили себе ясное понятие об ее наружности, а из вторых об ее жителях, нравах и обычаях. Вообще из этих описаний вам известно, что Кремль стоит подле Ивана Великого, что Сухарева башня у Тверских ворот, что Тверские ворота на Пречистенке, что Москва-река течет под самым Замоскворечьем, и тому подобное. Вам, следовательно, нечего описывать Москву, вы ее знаете настолько, насколько подобает знать русскому человеку. Приступаю к рассказу.

   В один туманный день августа в Крестовскую заставу прокатила коляска четверней. Часовой опустил было шлагбаум, но слуга крикнул:

   - Из подмосковной! - и коляска свободно проехала.

   В коляске сидели два господина; один поплотнее, похожий на московского барина, прислонясь в угол, дремал; другой - сухощавый, лицо бледноватое, глаза прищурены, наружность значительна, похож был на петербургского начальника отделения или чиновника по особенным поручениям, словом, лицо значительное, а по личному мнению, даже государственное.

   - Наконец я в Москве! - сказал сей последний, приложив к глазу лорнет, - посмотрим, что за зверь Москва! Вы, пожалуйста, указывайте мне на все любопытное.

   Едва показалось вправо готическое здание, обнесенное зубчатыми стенами, с башнями, похожее на рыцарский замок средних времен, молодой человек снова приложил лорнет к глазам и вскрикнул:

   - Это Кремль?

   - Кремль, - отвечал плотный барин, не раскрывая глаз. Петербуржец промчался. Оставим петербуржца и последуем за толпой колодников, которых вели по улице. Вслед за ними везли на подводе женщину в простой крестьянской одежде. Когда весь этот транспорт приблизился к запертым воротам замка, перед которыми, однако же, не было подъемного моста, часовой подал знак в калитку с разжелезенным окошечком: сперва пропустили унтер-офицера, препровождавшего транспорт, а потом отперли адовы врата, которые, раскрывшись как челюсти апокалиптического зверя, поглотили весь транспорт и закрылись с скрежетом зубов.

   На внутреннем дворе этого замка прохаживались в самом деле не люди, а мрачные тени. Не будем описывать человеческого образа, искаженного страстями и преступлениями. Отделясь от безобразной толпы, кто-то, в изношенном пальто, в картузе, заложив руки в карманы, ходил скорыми шагами вдоль двора. По лицу и взорам его можно было заметить, что и он ставил душу свою на кон; но в наружности его не было глубоких оттисков преступлений, в глазах не было ответа за чужую душу. Он был еще, казалось, новичок на этом новоселье, смотрел на окружающие его высокие стены и на "честную компанию" без удивления, но с каким-то особенным любопытством и как будто спрашивал сам себя: "Черт знает, куда я попал!"

   Долго следил за ним глазами один из "честной компании", что-то вроде мещанина, с острой бородкой, ряб как кукушка, глаза как у ястреба; наконец крякнул и подошел к нему,

   - Ты, брат, кто таков?

   - Человек! - отвечал новичок, посмотрев на него.

   - Крепостной то есть? Я думал, что какой барин, честной господин.

   - Ну, хоть и барин, честной господин, а тебе что?

   - Что? врешь, брат! не туда глядишь!... А я тебе вот что скажу: ты за что попал? за воровство или за разбой?

   - Да тебе-то что, борода?

   - Нет, уж ты, брат, не кобянься, лучше будет, ей-ей лучше будет! а не то, брат, не выгородишься отсюда; уж я тебе говорю, я ведь не отстану от тебя - понимаешь?

   Новичок посмотрел на плутовскую рожу с острой бородкой, которая так настойчиво делала ему допросы.

   - Если по делу попал, так говори: доказательно или нет?

   - Я, приятель, не по делу здесь, а по наговору.

   - Приятель еще не приятель, а будем приятелями; по наговору, брат, хуже, чем по делу, я тебе скажу; примерно вот, я бы на допросе показал, что ты потчевал меня в трактире да подговорил на какое дело... понимаешь? ведь я за тебя здесь сижу.

   - Пьфу, дурак какой! Кто ж тебе поверит?

   - Кто? кому следует, тот и поверит. А я тебе вот что скажу: хочешь на волю?

   - Эй, ребята, смотрит-ко, француженку какую-то привезли! Пойдем! - крикнул один из заключенных.

   - Триша, пойдем! - сказал он, проходя мимо острой бородки.

   Толпа двинулась к воротам женской половины.

   - Вот сейчас выйдет из канцелярии.

   В самом деле, привезенную женщину вскоре вывели под руку из канцелярии. Несмотря на простую одежду, во всей наружности ее было что-то горделивое, хотя и страдальческое. Бледное лицо ее было нежно, впалые глаза не бессмысленны. Охая, она вышла, окинула взором безобразную толпу, и взор ее остановился на упомянутом нами человеке в пальто. Движением головы, взора и дрожащих губ она страшно погрозила ему.

   - Что, она тебе знакома, что ли? - спросила новичка стоявшая подле острая бородка.

   - Да, вот это-то и есть та безумная, которая привязалась ко мне и оговорила меня.

   - А кто ее разберет, что она, безумная или нет, ведь она француженка, говорят; а ты-то сиди да посиживай; да еще как я поднесу тебе, так, брат, тебя, того, сперва распишут; а потом, знаешь куда?

   Новичок содрогнулся..

   - Черт! ты шутишь или нет?

   - Нет, не шучу; а я тебе скажу вот что: хочешь по рукам?

   - Вместе грабить или резать? Врешь, любезный! Что будет то будет, а я тебе не товарищ.

   - Не бойся, тут худого ничего не будет, ей-ей ничего; а так, штука, багатель !

   - Говори.

   - Давай руку! Не бойся, все будет честно.

   - Что за руки, говори просто, в чем дело.

   - Я, пожалуй, скажу; да скажу тебе и вот что: уж если повихнешься, так я на тебя горы взвалю; мне все равно пропадать. Вот видишь, смекай: я был у купца Василья Игнатьича Захолустьева приказчиком; а у него был славный чайный завод, да дрянной сынишка, Прохор Васильевич. Вздумал он заводить суконную да филатурную фабрику и вымолил у отца дозволение ехать в чужие земли машины заказывать; такие машины, каких в целом свете нет: сами овец стригут, сами шерсть на сорты делят, сами аглицкое сукно ткут, ну, словом, из машины выходят готовые штучки сукна самой лучшей доброты, всех колеров. А про филатуру и говорить нечего: бывало, красные девушки прядут, сами песни поют; а теперь всё самопрялки, всё с органами: под немецкую музыку, хошь не хошь ты, а пляши. Да дело не о том; а вот что я тебе скажу: поехал Прохор Васильевич, да и поминай как звали, вот уж другой год ни слуху ни духу. Понимаешь?

   - Ну, что ж из этого?

   - А вот что я тебе скажу: Василий Игнатьич за сына согнал меня от себя: виноват я, что Прохор Васильевич брал деньги без спросу; согнал меня, брат, без копейки, пустил по миру. Что ж тут будешь делать; надо было добывать. Да не о том дело; а вот что: как взглянул я на тебя - Прохор не Прохор Васильевич, а есть что-то, понимаешь? Этого, брат, уж довольно; лишь бы на первый взгляд похож был; а там мое дело будет снарядить как следует. Ладно?

   - Ладно, - отвечал новичок.

   - Коли ладно, так я тебе вот что скажу: ты конь, а поводья у меня в руках: вывезешь на славу, будет все ладно, а заноровишь - извини!

   - Ах ты, шитая рожа, вязаный нос! Мало тебе зубов-то отец выколотил за меня! - крикнул новичок, - мошенник Тришка вздумал на мне верхом ездить!

   - Да неужели это вы, сударь Прохор Васильевич? - проговорил, оторопев, озадаченный, словами новичка, острая бородка, всматриваясь в него.

   - Не узнал, плут?

   - Признал, да не узнал... да нет! пьфу! Новичок захохотал во все горло.

   - Ну, брат, озадачил! да в тебе бесовская сила! как заговорил да замотал головой - живой Прохор Васильевич! Ах ты собака, да кто ты такой?

   - Черт! - отвечал новичок.

   - Ей-ей черт! с тобой можно дела делать!... А в списках-то как ты значишься? Верно, ни роду ни племени не имею, откуда - не помню, имя и отчество позабыл: так? Теперь, я тебе вот что скажу... <