Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

еня оставьте в покое! Чтоб вам всем головы снесли...

   И, вскочив, заметался по шатру, как полоумный.

   - Господь меня покарал! - кричал он. - Нет чтобы со степенными людьми водиться - с ветрогонами, старый дурак, спознался! И поделом мне!

   Еще несколько времени он бегал взад-вперед точно в лихорадке, наконец, остановившись перед Скшетуским, заложил руки за спину и, уставясь ему в глаза, грозно засопел.

   - Что я вам худого сделал, зачем толкаете в могилу?

   - Упаси нас Бог! - отвечал рыцарь. - С чего ты взял?

   - Что Подбипента такие несуразности говорит, не диво! У него весь ум в кулаки ушел, а с тех пор, как три наипустейшие турецкие башки снес, и последнего соображенья лишился...

   - Слушать неприятно, - перебил его литвин.

   - И. этому я не удивляюсь, - продолжал Заглоба, тыча в Володыевского пальцем - Он любому казаку за голенище вспрыгнет либо прицепится к шароварам, как репей к собачьему хвосту, и скорей всех нас пролезет куда угодно. Ладно, на этих двоих не. сошел Святой Дух, но, когда и ты, сударь, вместо того чтобы от безумного шага удержать глупцов, только, их подзуживаешь, заявляя, что сам пойдешь, и всех нас четверых на муки и верную смерть обречь хочешь, - это уж... последнее дело! Тьфу, черт, не ждал я такого от офицера, которого сам князь уважает за степенство.

   - Как это четверых? - удивленно переспросил Скшетуский - Неужто и ты, сударь?..

   - Да, да! - вскричал, колотя себя кулаком в грудь, Заглоба. - И я тоже. Если кто-нибудь один отправится или все трое - пойду и я с вами. Да падет моя кровь на ваши головы! В другой Раз буду глядеть, с кем завожу дружбу.

   - Ну и ну! - только и сказал Скшетуский.

   Трое рыцарей бросились обнимать старого шляхтича, но он, всерьез осердясь, сопел и отпихивал их локтями, приговаривая:

   - Отвяжитесь, ну вас к дьяволу! Обойдусь без иудиных поцелуев!

   Вдруг на валах загремели мушкеты и пушки. Заглоба прислушался и сказал:

   - Вот вам! Идите!

   - Обычная перестрелка, - заметил Скшетуский.

   - Обычная перестрелка! - передразнил его шляхтич. - Подумать только! Им еще мало. Войско от этой обычной перестрелки истаяло вполовину, а для них все детские забавы.

   - Не печалься, - сказал Подбипента,

   - Помолчал бы, ботвинник! - рявкнул Заглоба. - Больше всех ведь повинен. Кто затеял эту безумную авантюру? Глупей, хоть тресни, нельзя было придумать!..

   - И все-таки я пойду, братец, - отвечая Лонгин.

   - Пойдешь, пойдешь! А я знаю, почему! Нечего героя строить, тебя насквозь видно. Непорочность не терпится сбыть, вот и спешишь ее из крепости унести. Изо всех рыцарей ты наихудший, а не наилучший вовсе, потаскуха, продающая добродетель! Тьфу! Наказанье Господне! Так-то! Не к королю ты поспешаешь - тебе бы на волю да взбрыкнуть хорошенько, как на выгоне жеребцу... Полюбуйтесь: рыцарь невинностью торгует! Омерзение, как Бог свят, чистое омерзенье!

   - Слушать неприятно! - вскричал, затыкая уши, Лонгин.

   - Довольно пререкаться! - серьезно проговорил Скшетуский. - Подумаем лучше о деле!

   - Погодите, Христа ради! - вмешался красноставский староста, до тех пор с изумлением слушавший речи Заглобы. - Великое это дело, но без князя мы решать не вправе. Нечего спорить, господа. Вы на службе и обязаны слушаться приказов. Князь сейчас должен быть у себя. Пойдемте к нему, послушаем, что он на ваше предложение скажет.

   - То же, что и я! - воскликнул Заглоба, и лицо его осветилось надеждой. - Идемте скорее.

   Они вышли на площадь, уже осыпаемую пулями из казацких шанцев. Войско выстроилось у валов, которые издали казались уставлены ярмарочными лотками - столько на них было развешано старой пестрой одежды, кожухов, столько понаставлено повозок, изодранных палаток и всяческого роду предметов, могущих служить заслоном от пуль, так как порой по целым неделям стрельба не утихала ни днем, ни ночью. И теперь над этими-лохмотьями висела длинная голубоватая полоса дыма, а перед ними виднелись красные и желтые шеренги лежащих солдат, без устали стреляющих по ближайшим неприятельским шанцам.. Сама площадь подобна была гигантской свалке; на ровной площадке, изрытой заступами, истоптанной копытами, даже травинки нигде не зеленелось. Только высились кучи свежей земли в тех местах, где солдаты рыли могилы и колодцы, да валялись там и сям обломки разбитых телег, орудий, бочек вперемешку с грудами обглоданных, выбеленных солнцем костей. А вот трупа конского нельзя было увидеть - всякий тотчас прибирался на прокормление войску, зато на глаза то и дело попадались горы железных, большей частью уже порыжелых от ржавчины пушечных ядер, которые каждый день обрушивал на этот клочок земли неприятель. Беспощадная война и голод на каждом шагу оставляли след На пути рыцарям встречались солдаты то большими, то малыми группами: одни уносили раненых и убитых, другие спешили к валам помочь товарищам, от усталости падающим с ног, лица у всех почернелые, осунувшиеся, заросшие, в глазах мрачный огонь, одежда выцветшая, изорванная, на голове зачастую вместо шапок и шлемов грязные тряпицы, оружие исковеркано. И невольно в уме возникал вопрос: что станется с этой горсткой неодолимых дотоле смельчаков, когда пройдет еще одна, еще две недели...

   - Глядите, господа, - говорил староста, - пора, пора оповестить его величество короля.

   - Беда уже, как пес, щерит зубы, - отвечал маленький рыцарь.

   - А что будет, когда лошадей съедим? - сказал Скшетуский.

   Так переговариваясь, дошли до княжьих шатров, стоящих у правой оконечности вала; возле шатров топилось более десятка конных рассыльных, задачей которых было развозить по лагерю приказы. Лошади их, кормленные искрошенной вяленой кониной и от этого постоянно страдающие нутром, взбрыкивали и вставали на дыбы, ни за что не желая стоять на месте. И так все кони во всех хоругвях когда кавалерия теперь шла в атаку, чудилось, стадо кентавров или грифов несется по полю, более воздуха, нежели земли касаясь.

   - Князь в шатре? - спросил староста у одного из гонцов.

   - У него господин Пшиемский, - ответил тот.

   Собесский вошел первым, не доложившись, а четверо рыцарей остались перед шатром.

   Но в самом скором времени полог откинулся и высунул голову Пшиемский.

   - Князь незамедлительно желает вас видеть, - сказал он.

   Заглоба вошел в шатер, полный радужных надежд, так как полагал, что князь не захочет лучших своих рыцарей посылать на верную гибель, однако же он ошибся: не успели друзья поклониться, как Иеремия молвил:

   - Сказывал мне господин староста о вашей готовности выйти из лагеря, и я одобряю это благое намерение. Ничто не есть слишком большая жертва для отчизны.

   - Мы пришли испросить позволения твоей светлости, - отвечал Скшетуский, - ибо только ты, ясновельможный князь, волен распорядиться нашей жизнью.

   - Так вы все четверо идти хотите?

   - Ваша светлость! - сказал Заглоба. - Это они хотят - не я; Бог свидетель: я сюда не похваляться пришел и не о заслугах своих напоминать, а если и напомню, то для того лишь, чтобы ни у кого не закралось подозрения, будто Заглоба струсил. Скшетуский, Володыевский и Подбипента из Мышекишек - достойнейшие воины, но и Бурлай, который от моей руки пал (о прочих подвигах умолчу), тоже великий был воитель, стоящий Бурдабута, Богуна и трех янычарских голов, - посему полагаю, что в искусстве рыцарском я им не уступлю. Но одно дело - храбрость, а совсем другое - безумье. Крыльями мы не наделены, а по земле не пробраться - это ясно как день.

   - Стало быть, ты не идешь? - спросил князь.

   - Я сказал: не хочу идти, но что не иду, не говорил. Раз уж Господь однажды покарал меня, дав в друзья этих рыцарей, стало быть, я обязан этот крест нести до гроба. А туго придется, сабля Заглобы еще пригодится... Одного только не могу понять: какой будет толк, если мы все четверо головы сложим, потому уповаю, что ваша светлость погибели нашей допустить не захочет и не дозволит совершить такое безрассудство.

   - Ты верный товарищ, - ответил князь, - весьма благородно с твоей стороны, что друзей оставлять не желаешь, но на меня ты надеялся напрасно: я вашу жертву принимаю.

   - Все пропало!- буркнул Заглоба и пришел в совершенное унынье.

   В эту минуту в шатер вошел Фирлей.

   - Светлейший князь, - сказал он, - мои люди схватили казака, который говорит, что нынче в ночь штурм назначен.

   - Мне уже известно об этом, - ответил князь. - Все готово; пусть только с насыпкой новых валов поспешат.

   - Уже заканчивают.

   - Это хорошо! - сказал князь. - До вечера переберемся. И затем обратился к четверке рыцарей:

   - После штурма, если ночь выдастся темная, наилучшее время выходить.

   - Как так?- удивился каштелян. - Ваша светлость вылазку приготовляет?

   - Вылазка своим чередом, - сказал князь, - я сам поведу отряд сейчас не о том речь. Эти рыцари берутся прокрасться через вражеский лагерь и уведомить короля о нашем положении.

   Каштелян, пораженный, широко раскрыл глаза и поочередно обвел взглядом всех четверых.

   Князь довольно улыбнулся. Была за ним такая слабость: любил Иеремия, чтоб восхищались его людьми.

   - О Господи!- вскричал каштелян. - Значит, еще не перевелись такие души на свете? Да простит меня Бог! Я вас от этого смелого предприятия отговаривать не стану!..

   Заглоба побагровел от злости, но промолчал, только засопел, как медведь, князь же, поразмыслив, обратился к друзьям с такими словами:

   - Не хотелось бы мне, однако, понапрасну вашу кровь проливать, и всех четверых разом отпустить я не согласен. Поначалу пускай один идет, казаки, если его убьют, не преминут тот же час похвалиться, как уже сделали однажды, предав смерти моего слугу, которого схватили под Львовом А тогда, ежели первому не повезет, пойдет второй, а затем, в случае надобности, и третий, и четвертый. Но, быть может, первый проберется благополучно - зачем тогда других без нужды посылать на погибель?

   - Ваша светлость... - перебил князя Скшетуский.

   - Такова моя воля и приказ, - твердо сказал Иеремия. - А чтоб не было между вами спора, назначаю первым идти тому, кто вызвался первый.

   - Это я - воскликнул, просияв, Лонгин.

   - Нынче после штурма, если ночь выдастся темная, - повторил князь. - Писем к королю никаких не дам; что видел, сударь, то и расскажешь. А как знак возьми этот перстень.

   Подбипента с поклоном принял перстень, а князь сжал голову рыцаря обеими руками, потом поцеловал несколько раз в чело и сказал с волненьем:

   - Близок ты моему сердцу, словно брат родной... Да хранит тебя на пути твоем Вседержитель и царица небесная, воин Божий! Аминь!

   - Аминь! - повторили староста красноставский, Пшиемский и каштелян.

   У князя слезы стояли в глазах - вот кто был истинный отец солдатам! - и прочие прослезились, а у Подбипенты дрожь одушевления пробежала по телу и огонь запылал во всякой жилке; возликовала эта чистая, смиренная и геройская душа, согретая надеждой скорой жертвы.

   - В истории записано будет твое имя! - воскликнул каштелян.

   - Non nobis, non nobis, sed nomine, Tuo, Domine {Не нам, не нам, но имени твоему, Господи (лат.).}, - промолвил князь.

   Рыцари вышли из шатра.

   - Тьфу, что-то мне глотку схватило и не отпускает, а во рту горько, как от полыни, сказал Заглоба. - И эти все палят, разрази их гром!.. - добавил он, указывая на дымящиеся казацкие шанцы. - Ох, тяжело жить на свете! Что, Лонгин, твердо решил идти?.. Да уж теперь ничего не изменишь! Храни тебя ангелы небесные... Хоть бы мор какой передушил этих хамов!

   - Господа, я должен с вами проститься, - сказал Лонгин.

   - Это почему? Ты куда? - спросил Заглоба.

   - К ксендзу Муховецкому, братец, на исповедь. Душу грешную надо очистить.

   Сказавши так, Лонгин поспешно зашагал к замку, а друзья повернули к валам. Скшетуский и Володыевский молчали как убитые. Заглоба же рта не закрывал ни на минуту:

   - Ком застрял в глотке и ни взад ни вперед Вот не думал, что так жаль мне его будет. Нет на свете человека добродетельнее! Пусть попробует кто возразить - немедля в морду получит. О Боже, Боже! Я думал, каштелян вас удержит, а он только масла в огонь подлил. Черт принес еретика этого? "В истории, говорит, будет записано твое имя!" Пускай его имя запишут, да только не на Лонгиновой шкуре. Чего б ему самому не отправиться? Небось у кальвиниста паршивого, как у них у всех, на ногах по шесть пальцев - ему и шагать легче. Нет, судари мои, мир все хуже делается, и не зря, видно, ксендз Жабкойский скорый конец света пророчит. Давайте-ка посидим немного у валов да пойдем в замок, чтобы обществом приятеля нашего хотя бы до вечера насладиться.

   Однако Подбипента, исповедовавшись и причастившись, остаток дня провел в молитвах и явился лишь вечером перед началом штурма, который был одним из самых ужаснейших, потому что казаки ударили как раз в ту минуту, когда войска с орудиями и повозками перебирались на свеженасыпанные валы. Поначалу казалось, что ничтожные польские силы не сдержат натиска двухсоттысячной вражеской рати. Защитники крепости смешались с неприятелем - свой своего не мог отличить - и трижды так меж собой схватывались. Хмельницкий напряг все силы, поскольку и хан, и собственные полковники объявили ему, что этот штурм будет последним и впредь они намерены лишь голодом изнурять осажденных Но все атаки в продолжение трех часов были отбиты с огромным уроном для нападающих: позднее разнесся слух, будто в этой битве пало около сорока тысяч вражеских воинов. И уж доподлинно известно, что после сражения целая груда знамен была брошена к ногам князя, - то был в самом деле последний большой штурм, после которого еще труднее времена настали, когда осаждающие подкапывались под валы, похищали повозки, беспрестанно стреляли, когда пришли беда и голод.

   Неутомимый Иеремия немедля по окончании штурма повел падающих с ног солдат на вылазку, которая закончилась новым погромом врага, - и лишь после этого тишина объяла оба лагеря

   Ночь была теплая, но пасмурная. Четыре черные фигуры бесшумно и осторожно подвигались к восточной оконечности вала. То были Лонгин, Заглоба, Скшетуский и Володыевский.

   - Пистолеты хорошенько укрой, чтобы порох не отсырел, шептал Скшетуский. - Две хоругви всю ночь будут стоять наготове. Выстрелишь - примчимся на помощь.

   - Темно, хоть глаз выколи! - пробормотал Заглоба.

   - Оно и лучше, - сказал Лонгин.

   - А ну, тихо! - перебил его Володыевский. - Я что-то слышу.

   - Ерунда - умирающий какой-нибудь хрипит!..

   - Главное, тебе до дубравы добраться...

   - Господи Иисусе! - вздохнул Заглоба, дрожа как в лихорадке.

   - Через три часа начнет светать.

   - Пора! - сказал пан Лонгин.

   - Пора, пора! - понизив голос, повторил Скшетуский. - Ступай с Богом!

   - С Богом! С Богом!

   - Прощайте, братцы, и простите, ежели перед кем виноват.

   - Ты виноват? О Господи! - вскричал Заглоба, бросаясь ему в объятья.

   И Скшетуский с Володыевским поочередно облобызали друга. В эту минуту рыцари не смогли сдержать рвущихся из груди рыданий. Один только Подбипента был спокоен, хотя вместе с тем и взволнован.

   - Будьте здоровы! - еще раз повторил он.

   И, подойдя к краю бруствера, он спустился в ров, через минуту показался на другом его берегу, еще раз сделал товарищам знак на прощание - и исчез в темноте.

   Между дорогой до Залосциц и Вишневецким трактом находилась роща, пересеченная узкими лугами и соединяющаяся с громадным, старым и густым бором, идущим далеко за Залосцицы. Туда-то именно решил пробраться Подбипента.

   Дорога была очень опасная, поскольку чтобы добраться до дубовой рощи, надо было пройти вдоль всего фланга казацкого лагеря, но Подбипента нарочно выбрал ее, так как около лагеря было больше всего людей и часовые меньше обращали внимание на проходящих К тому же все остальные дороги, яры, заросли и тропинки охранялись стражей, которую часто проверяли есаулы, сотники, полковники и даже сам Хмельницкий. О дороге через луга и вдоль Гнезны нечего было и думать, потому что там сторожили от сумерек до рассвета татары.

   Ночь была пасмурная и до такой степени темная, что в десяти шагах нельзя было заметить не только человека, но даже и дерево. Это было благоприятное обстоятельство для рыцаря. Хотя, с другой стороны, и ему самому приходилось идти очень медленно и осторожно, чтобы не упасть в какую-нибудь из ям, вырытых поляками и казаками.

   Таким образом он достиг недавно оставленных поляками окопов и, перейдя через ров, направился к казацким шанцам.

   Дойдя до них, Подбилента остановился и стал прислушиваться; шанцы были пустьь Вылазка Иеремии после штурма заставила казаков отступить с позиции. Часть их пала, часть скрылась в лагере. Множество тел лежало на склонах и вершинах этих насыпей. Рыцарь ежеминутно спотыкался о трупы, переходил через них и продвигался вперед Иногда какой-нибудь слабый стон или вздох возвещали, что некоторые из лежащих еще живы.

   За валами обширное пространство, тянувшееся до вторых окопов, построенных еще до прибытия Иеремии, тоже было усеяно трупами. Ям и рвов здесь было еще больше, и всюду виднелись траншеи, в которых также никого не было. Везде царило глубокое молчание, нигде не замечалось ни огня, ни человека - никого, кроме павших.

   Подбилента прочел молитву за души умерших и направился дальше. Тихий шорох польского лагеря, который доносился до вторых валов, все более затихал, теряясь в отдалении, и наконец совершенно умолк. Рыцарь остановился и оглянулся в последний раз.

   Теперь он уже почти ничего не мог видеть, так как в лагере не было огней, и только в одном окне замка слабо мигал свет, точно звездочка, которую то откроют, то закроют тучи, или как светлячок, что попеременно то блестит, то гаснет.

   "Братья мои, увижу ли вас еще в жизни?" - подумал рыцарь.

   И тоска придавила его, словно гигантский камень, так что он еле мог дышать. Там, где мерцает этот огонек, там свои, близкие, там братские сердца: князь Иеремия, Скшетуский, Володыевский, Заглоба, отец Муховецкий. Там его любят и жаждут защитить его, а здесь ночь, пустота, мрак, под ногами трупы, вверху хороводы душ, вдали же - стан заклятых, беспощадных врагов.

   Тоска стала до такой степени тяжелой, что превысила силы этого гиганта. Душа его поколебалась.

   В темноте на него налетела бледная тревога и стала шептать ему на ухо: "Ты не пройдешь, это невозможно! Вернись, есть еще время! Выстрели из пистолета, и весь эскадрон бросится к тебе на помощь... Через эти таборы, через этот ужас никто не пройдет".

   В эту минуту польский лагерь, моримый голодом, ежедневно осыпаемый ядрами и гирями, полный смерти и трупного запаха, показался ему тихой, безопасной пристанью.

   Там друзья не поставили бы ему в вину, если бы он вернулся. Он скажет им, что это превосходит человеческие силы, - а они сами уже не пойдут, никого не пошлют и будут ждать помощи от Бога или короля

   А если Скшетуский пойдет и погибнет?

   "Во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа Это дьявольское искушение, - подумал Подбипента. - Я готов к смерти и ничего худшего со мной не случится Это дьявол пугает слабую душу трупами и мраком, ибо он всем пользуется".

   Неужели он, рыцарь, осрамится, потеряет славу, опозорит имя, не спасет войска, откажется от небесного венца? Никогда!

   И он двинулся дальше, простирая вперед руки.

   Вдруг до него донесся шорох, но уже не из польского лагеря, а с противоположной стороны, еще неясный, но глубокий и грозный, как ворчание медведя, внезапно раздавшееся в темном лесу. Но тревога оставила уже душу Подбипенты, тоска перестала мучить его и перешла лишь в дорогое воспоминание о близких; как бы отвечая угрозе, долетающей со стороны табора, он еще раз повторил в душе: "А все-таки я пойду".

   Через некоторое время рыцарь очутился на том месте, где в первый день штурма княжеская кавалерия разбила казаков и янычар. Дорога здесь была уже более ровная, не было столько ям, рвов и трупов, так как казаки убрали павших в прежних боях Здесь было немного светлее, потому что это пространство не было занято земляными фортификационными сооружениями. Подбипента свернул в сторону, желая проскользнуть между западным прудом и табором.

   Он теперь шел быстро, без препятствий, и ему уже казалось, что он достигает линии табора, как вдруг какие-то новые отголоски обратили его внимание.

   Рыцарь тотчас остановился и через четверть часа ожидания услышал приближающийся топот и фырканье лошадей.

   - Казацкий патруль! - мелькнуло у него в голове.

   Вскоре до его слуха донеслись человеческие голоса, он быстро кинулся в сторону и прилег в первом попавшемся углублении, держа в одной руке пистолет, в другой меч.

   Тем временем всадники еще больше приблизились и наконец поравнялись с ним. Было так темно, что он не мог их сосчитать, но слышал каждое произносимое ими слово.

   - Им тяжело, но и нам тяжело, - говорил один из всадников сонным голосом. - А сколько здесь пало наших воинов!

   - Господи! - промолвил другой. - Говорят, будто король уже недалеко... что с нами будет?

   - Хан рассердился на нашего батьку, и татары угрожают, что они нас возьмут в неволю, если не будет кого иного.

   - И на пастбищах с нашими дерутся. Батька запретил ходить в их стан, потому что кто туда пойдет - пропадет.

   - Люди сказывают, что между татарами есть переодетые ляхи. Эх, чтоб этой войны не было!

   - Нам теперь хуже, чем прежде.

   - Хуже всего то, что недалеко король с большим войском.

   - Эх! В Сечи теперь спал бы спокойно, а здесь шатайся впотьмах, как сиромаха.

   - Здесь, должно быть, и сиромахи шляются, потому что лошади храпят.

   Голоса постепенно отдалялись и совсем умолкли. Подбипента поднялся и отправился дальше.

   Пошел мелкий дождик Стало еще темнее.

   Слева от рыцаря что-то блеснуло, сначала один огонек, потом другой, третий, десятый. Теперь уже рыцарь был уверен, что находится на пинии неприятельского стана.

   Огоньки находились на довольно значительном расстоянии один от другого и тускло горели. Очевидно, там уже все спали и, быть может, только кое-где пили или варили пищу на завтра.

   - Слава Богу, что я иду после штурма и вылазки, - сказал про себя Подбипента. - Они, должно быть, устали.

   Но чуть только он об этом подумал, как опять издали услышал лошадиный топот - ехал второй патруль.

   К счастью земля здесь более потрескалась и потому легче было скрыться. Патруль прошел так близко, что чуть не наткнулся на Подбипенту. Хорошо; что лошади привыкли проходить мимо лежащих тел и не испугались.

   Рыцарь двинулся дальше.

   На пространстве тысячи шагов ему попались навстречу еще два патруля. Очевидно, весь этот круг был занят лагерем и его стерегли как зеницу ока. Подбипента радовался в душе, что, вероятно, не наткнется на пеших часовых, которых обыкновенно ставили перед табором, чтобы они подавали вести конным патрулям.

   Но радость его продолжалась недолго. Едва прошел он незначительное расстояние, как вдруг шагах в десяти увидел перед собой какую-то черную фигуру. Хотя Подбипента был неустрашим, однако теперь дрожь пробежала по всему телу. Отступать или обойти было уже поздно. Фигура пошевелилась, очевидно, заметила его:

   Настала минута колебания. Внезапно раздался пониженный голос:

   - Васыль, это ты?

   - Я, - тихо ответил рыцарь.

   - А водка есть?

   - Есть.

   - Давай.

   Подбипента приблизился.

   - Что это ты такой высокий? - со страхом спросил часовой.

   Что-то закипело в темноте. В ту же минуту короткое сдавленное восклицание вырвалось из уст часового, потом послышался точно треск ломающихся костей, тяжелое хрипение - и одна фигура упала на землю.

   Подбипента двинулся дальше.

   Но он уже не шел по той самой линии, так как судя по всему, это была линия форпостов, а потому направился еще ближе к лагерю, желая пройти между постами и рядами возов. "Если нет другой цепи постов, - подумал рыцарь, - то на этом пространстве я могу встретиться лишь с теми, которые выходят из лагеря на стену".

   Конным патрулям здесь нечего было делать. Действительно, через минуту оказалось, что другой цепи форпостов не было. Зато неприятельский лагерь находился на расстоянии двух выстрелов из лука - и странное дело, он, казалось, все приближался, хотя рыцарь старался идти параллельно линии возов.

   Оказалось также, что в лагере не все спали. При тлеющих то там, то здесь кострах виднелись сидящие фигуры. В одном месте костер был значительно больше остальных и даже настолько велик, что зарево его достигало Подбипенты, так что рыцарь опять вынужден был отступить к форпостам, чтобы не проходить через полосу света. Он издали увидел около костра на столбах, похожих на кресты, убитых быков, с которых казаки сдирали шкуры. Тут же стояли группы людей, наблюдавших за этой процедурой. Некоторые из них играли на дудках Это была та часть лагеря, которую занимали чабаны. Дальнейшие ряды возов утопали в темноте.

   Но другая часть лагеря, освещенная тусклым светом костров, опять как бы приближалась к Подбипенте. Сначала она находилась только справа, а теперь он внезапно заметил, что она находится и прямо перед ним.

   Тогда рыцарь остановился и стал раздумывать, что делать. Он был окружен. Лагери казаков и татар, а также таборы черни кольцом опоясывали весь Збараж В середине этого кольца стояли форпосты и кружились конные патрули, чтобы никто не мог пробраться.

   Положение Подбипенты было страшное. Теперь ему оставалось или проскользнуть между возами, или искать иного выхода между казацким и татарским лагерями, так как в противном случае придется блуждать до зари в этом заколдованном кругу. Был еще один выход, а именно: отступать назад в Збараж, но даже и в таком случае его могли схватить конные патрули. Однако он понимал, что уже самый характер местности не допускал, чтобы воз стоял возле воза. Вероятно, в их рядах были интервалы, и значительные, так как они были необходимы для сообщения отрядов между собой и для проезда кавалерии. Подбипента решил искать такого прохода и с этой целью еще больше приблизился к возам. Огни горящих кое-где костров могли его выдать, но с другой стороны, они были ему полезны, потому что без них он не видел бы ни возов, ни проходов между ними.

   Действительно, через четверть часа он нашел проход в темноте, казавшийся черной полосой между возами. На этой черной полосе не было костров и не могло быть пеших казаков, так как там должна была проезжать кавалерия. Подбипента лег на живот и пополз к проходу, как уж в яму.

   Прошло четверть часа, полчаса, а он все полз, одновременно молясь и отдавая себя душой и телом под защиту небесных сил. У него мелькала мысль, что, быть может, судьба всего Збаража зависит в эту минуту от того, попадет ли он в проход а потому он молился не только за себя, но и за тех, которые в то же самое время, в окопах, молились за него.

   По обеим сторонам все было спокойно. Нигде не пошевелился человек, ни одна лошадь не захрапела, ни одна собака не залаяла - и Подбипента прошел. Перед ним чернел бурьян; за которым находилась дубовая роща, за нею бор, вплоть до Топорова, за бором - король, спасение, слава и заслуга перед Богом и людьми. Что были срубленные им головы янычар в сравнении с этим подвигом, для совершения которого надо иметь нечто большее, чем железную руку?

   Рыцарь сам чувствовал эту разницу; но это чистое сердце не забилось гордостью, а только, как сердце ребенка, излилось в слезах благодарности.

   Он поднялся и отправился дальше. Форпостов на той стороне возов было мало, и между ними легче было пробраться. Тем временем пошел более крупный дождь, который шелестел в зарослях и заглушал шаги. Подбипента теперь пустил в дело свои длинные ноги и шагал, как гигант, топча мелкие кусты. Возы все. отдалялись, дубовая роща все приближалась, а с ней приближалось и спасение.

   Вот уже и дубы! Под их ветвями темно, как в подземелье. Но это и лучше. Поднялся легкий ветер, и дубы слегка шумят, словно шепчут молитву: "Боже великий. Боже милостивый, охрани этого рыцаря, ибо он Твой слуга и верный сын той земли, на которой мы произрастаем во славу Тебе".

   Вот уже рыцаря отделяет от польского лагеря десять верст. По лицу его градом льется пот, так как в воздухе стало душно, точно перед грозой, но он идет, не обращая внимания на приближающуюся грозу, ибо в сердце его поют ангелы. Дубовая роща редеет, впереди виднеется луг. Дубы сильнее шелестят, словно хотят сказать: "Обожди, ты был в безопасности среди нас!" - не у рыцаря нет времени, и он выходит на открытый луг. Посреди него стоит лишь один дуб, но более могучий, чем его товарищи в роще. Подбипента направляется к тому дубу.

   Внезапно, когда от дуба его отделяют какие-нибудь десять шагов, из-под раскидистых ветвей гиганта выступают двадцать черных фигур, которые волчьими прыжками приближаются к рыцарю.

   - Кто ты? Кто ты? - слышатся голоса.

   Головы этих людей покрыты остроконечными шапками - это татары-табунщики, скрывшиеся под дерево от дождя

   В эту минуту красная молния осветила луг, дуб, дикие лица татар и гигантского рыцаря. Страшный крик потряс воздух, и тотчас закипела борьба.

   Татары бросились на Подбипенту, как волки на оленя, и схватили его своими жилистыми руками, но он встряхнулся, и все нападающие упали с него, как созревшие плоды падают с дерева. Потом заскрежетал вытаскиваемый из ножен меч - и тотчас раздались стоны, вой, призывы на помощь, свист меча, хрипение умирающих, ржание испуганных лошадей, треск ломаемых татарских сабель. Тихий луг зазвучал всеми дикими голосами, какие только могут вырываться из человеческих глоток.

   Татары раза два толпой бросались на рыцаря, но он уже оперся спиной о дуб, а спереди прикрылся молниеносными движениями меча - и страшно рубил. Вскоре у его ног зачернелись трупы. Татары отступили, объятые панической тревогой.

   - Див! Див! - завыли они.

   Их вой был услышан. Не прошло и получаса, как весь луг наполнился пешими и конными. Бежали казаки и татары с косами, кольями, луками и горящими лучинами. Посыпались вопросы: "Что такое? Что случилось?" - "Див! - отвечали табунщики. - Лях! Див! Убить его! Нет, бери живьем, живьем!"

   Подбипента два раза выстрелил из пистолетов, но этих выстрелов уже не могли услышать в польском лагере его товарищи.

   Между тем толпа приближалась к нему полукругом, он же стоял в тени, опершись о дерево, и ждал с мечом в руке.

   Толпа подходила все ближе. Наконец послышалась команда:

   - Бери его!

   Все бросились вперед. Крики умолкли. Те, что не могли протиснуться, светили нападающим.

   Толпа закружилась под деревом, точно в водовороте; оттуда раздавались только стоны, и некоторое время ничего нельзя было различить. Наконец крик ужаса вырвался из груди нападающих, и они рассеялись в одну минуту.

   Под деревом остался Подбипента, а у его ног груда вздрагивающих в предсмертной агонии людей.

   - Веревок, веревок! - загремел чей-то голос.

   Всадники тотчас поскакали за веревками и в одно мгновение привезли их И вот человек двадцать мужиков схватились за толстую веревку, по десять за каждый конец, и старались привязать рыцаря к дереву.

   Но Подбипента рубанул мечем раз, другой - и мужики с обоих сторон упали на землю. С тем же самым результатом пробовали затем татары.

   Видя, что слишком большая толпа только мешает, еще раз пошло человек пятнадцать самых смелых ногайцев, желая непременно взять живьем великана, но он их разорвал, как разрывает дикий кабан собак. Дуб, выросший из двух могучих деревьев, закрывал рыцаря сзади - спереди же тот, кто приближался на длину меча, погибал не издав даже крика. Нечеловеческая сила Подбипенты, казалось, возрастала с каждой минутой.

   Видя это, разъяренные ордынцы отогнали казаков, и кругом раздались дикие крики:

   - Ук, ук!

   Тогда, при виде луков и высыпаемых из колчанов стрел, Подбипента понял, что приближается час смерти, и стал шептать литанию к Пресвятой Деве:

   Воцарилась тишина. Толпа сдерживала дыхание, ожидая, что будет.

   Первая стрела засвистела, когда рыцарь говорил: "Матерь Искупителя" - и задела кожу на виске.

   Другая стрела просвистела, когда рыцарь говорил: "Преславная Дева" - и вонзилась ему в плечо. Слова литании смешались со свитом стрел. И когда рыцарь сказал: "Звезда утренняя!", стрелы вонзились ему в ноги, в плечи и в бока... Кровь с виска заливала ему глаза, и он видел, точно сквозь мглу, луг, татар, но уже не, слышал свиста стрел. Подбипента чувствовал, что слабеет, что ноги подкашиваются под ним, голова его склонилась на грудь, и наконец он склонил колени.

   Потом почти уже со стоном рыцарь сказал: "Царица ангелов!" - и то были его последние слова на земле.

   Небесные ангелы взяли его душу и положили ее, как светлую жемчужину, у ног царицы ангелов.

  

  

   На следующий день утром Володыевский и Заглоба стояли на валах между солдатами, внимательно посматривая в сторону неприятельского стана, откуда приближались массы черни. Скшетуский был на совещании у князя, а его товарищи, пользуясь временным спокойствием, говорили о событях вчерашнего дня и о движении в неприятельском лагере.

   - Это не предвещает нам ничего хорошего, - сказал Заглоба, указывая на идущую толпу неприятелей. - Наверно, они опять двинутся на штурм, а у нас уже отнялись руки.

   - Какой там штурм, в ясный день и в такую пору, - возразил маленький рыцарь.- Они ничего иного не сделают, как только займут покинутые нами вчера окопы и будут стрелять с утра до вечера.

   - Хорошо было бы грянуть в них из пушек.

   Володыевский понизил голос:

   - У нас мало пороху, - заметил он. - При таком расходе нам не хватит его даже на шесть дней. Но к этому времени, наверно, прибудет король.

   - Пусть будет, что будет. Лишь бы только бедняжка наш Лонгин счастливо пробрался. Я не мог спать всю ночь, только и думал о нем, а когда мной овладевала дремота, то видел его в опасности, и мне его так было жаль, что от тревоги все тело у меня покрывалось потом. Это самый благородный человек во всей Польше.

   - Так почему же вы постоянно лад ним насмехались?

   - Потому что язык у меня хуже, чем сердце. Но не терзайте меня воспоминанием об этом, так как и без того я укоряю себя, а если, сохрани Бог, что случилось с Лонгином, то я до самой смерти не буду иметь покоя.

   - Вы уж слишком не упрекайте себя. Лонгин никогда не обижался на вас, и я слышал, как он иногда говорил: "Язык злой, но сердце золотое!"

   - Дай Бог ему здоровья. Благородный человек! Правда, он никогда не умел говорить по-человечески, но этот недостаток вознаграждался сторицею великими добродетелями. Как вы думаете, господин Володыевский, пробрался ли он счастливо?

   - Ночь была темная, а неприятели после поражения страшно измучены. У нас не было настоящей стражи, а у них тем более

   - Слава Богу. Я, между прочим, поручил Лонгину, чтобы он всюду расспрашивал о нашей бедняжке княжне, не видели ли ее где-нибудь, так как думаю, что Жендян должен был достигнуть королевских войск. Лонгин, наверно, не поедет отдыхать в свое имение, а приедет сюда вместе с королем, В таком случае у нас в скором времени может быть известие.

   - Я надеюсь на ловкость Жендяна и полагаю, что он ее как-нибудь спас. Для меня было бы большим горем, если бы она погибла. Я недавно ее узнал, но уверен, что если бы у меня была сестра, то она была бы для меня не более дорога, чем княжна.

   - Для вас сестра, а для меня дочь. От этих забот у меня окончательно поседеет борода, а сердце лопнет с горя. Чуть кого-нибудь полюбишь, как - раз, два, три! - и его уж нет, а ты сиди, горюй, да еще раздумывай с пустым брюхом ив дырявой шапке, через которую, как через плохую крышу, дождь мочит лысину. Теперь в Польше собакам лучше, чем шляхте, а нам четверым хуже всех Пожалуй, время уже отправиться в лучший мир, не правда ли, господин Володыевский?

   - Я не раз думал, не лучше ли обо всем рассказать Скшетускому, но меня удерживает то, что он сам никогда не обмолвится о ней ни единым словом, а если кто-нибудь напомнит, то он только вздрогнет, точно у него в сердце кольнуло.

   - Ну вот, как же ему говорить и растравлять раны, немного зажившие в огне этой войны, а ее, быть может, какой-нибудь татарин за косу ведет через Перекоп. У меня в глазах мутится, когда я представляю ее себе в подобном положении. Да, пора уже умирать, потому что на свете одни только мучения, и ничего больше. Хоть бы Лонгин пробрался благополучно!

   - Должно быть, Бог его милует более, чем других, потому что он добродетелен. Но смотрите, что это там чернь делает?

   - Солнце так ярко блестит, что я ничего не виду.

   - Они, кажется, хотят срыть наш старый вал.

   - Я ведь говорил, что будет штурм. Идемте отсюда, довольно уже стоять.

   - Они не для того роют, чтобы, непременно идти на штурм, но потому, что им надо иметь открытый путь для отступления, и притом они, наверно, двинут по этой дороге беллюарды, в которых сидят стрелки. Смотрите, как сровняли землю.

   - Теперь я вижу.

   Заглоба прикрыл глаза от солнца рукой и смотрел. В эту минуту через сделанную в валу выемку бросилась толпа черни и в одно мгновение рассыпалась по пустому пространству между валами.

   Одни тотчас стали стрелять, иные же, роя землю лопатами, начали воздвигать новую насыпь и шанцы, которые должны были опоясать польский лагерь третьим кольцом.

   - Ну! - воскликнул Володыевский. - Не говорил ли я? Вот уже вкатывают машины.

   - Значив непременно будет штурм. Пойдем отсюда, - сказал Заглоба.

   - Нет, это какие-то иные беллюарды! - заметил маленький рыцарь.

   И действительно, машины, показавшиеся в выемке вала, были построены иначе, чем обыкновенные "гуляй-города", так как их стены состояли из лестниц, покрытых кожей, из-за которых самые меткие стрелки стреляли в неприятеля.

   - Пойдем, чтоб их собаки загрызли! - повторил Заглоба.

   - Погодите, - ответил Володыевский.

   И он стал считать беллюарды, по мере того как через выемку вала вкатывались новые.

   - Раз, два, три... видно, их немало... четыре, пять, шесть... вкатываются все более высокие... семь, восемь.. они перебьют в нашем лагере не только людей, но и всех собак, потому что там, должно быть, сидят избраннейшие стрелки - девять, десять, одиннадцать.

   Внезапно Володыевский перестал считать.

   - Что это такое? - спросил он странным голосом. Где?

   - Там, на самой высокой беллюарде... человек висит!

   Заглоба напряг зрение: действительно, на самой высокой беллюарде солнце осветило нагой челове