Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

этом: "Не пойдешь, батька, ты пьян!" Смотрю, кто меня так защищает, и удивляюсь его смелости с Хмельницким, - а это. был Богун.

   - Богун? - крикнули Володыевский и Заглоба.

   - Да. Я его узнал, так как виден в Разлогах, и он меня тоже. И сказал Хмельницкому: "Это мой знакомый", а Хмельницкий, переменив мысли, ответил: "Если он твой знакомый, сынку, то дай ему пятьдесят талеров - а я дам ответ". И он дал ответ, а что касается талеров, чтобы подразнить зверя, я сказал, чтобы он их отдал своим гайдукам, а дружиннику не пристало получать подачки. Он отправил меня довольно вежливо, но едва я вышел, подходит ко мне Богун. "Мы виделись в Разлогах", - говорит он. "Да, - ответил я, - но я тогда не ожидал, что встречу тебя в этом обозе". А он на это: "Не собственная воля, а несчастье загнало меня сюда!" В разговоре я сказал, что это мы его победили под Ермолинцами. "Я не знал, с кем имею дело, и был ранен в руку, а люди мои думали, что это сам Ерема их бьет". И мы не знали, говорю, а то если бы Скшетуский знал, что это ты, один из вас не был бы уже в живых

   - Это верно... А что ж он на это? - спросил Володыевский.

   - Смутился и переменил разговор. Он рассказывал, как Кривонос послал его с письмами к Хмельницкому во Львов, чтобы он немного отдохнул, а Хмельницкий не хотел его отпустить обратно и дал ему другие поручения, как человеку представительному. Наконец он спросил: "Где Скшетуский?" А когда я ему ответил, что в Замостье, он сказал: "Так, может быть, встретимся там!" - и с этим мы расстались.

   - Теперь догадываюсь: значит, после этого Хмель послал его в Варшаву, - сказал Заглоба.

   - Да, но погодите еще. Я вернулся в крепость и отдал отчет о моем посольстве Вейгеру. Была уже поздняя ночь. На следующий день штурм был еще сильнее, чем первый. Я не успел повидаться с Скшетуским и только на третий день сказал ему, что виден Богуна и говорил с ним. При этом было много офицеров, между прочими и Роговский. Тот, услыхав это, язвительно сказал: "Я знаю, что здесь дело идет о девушке; если вы такой рыцаре, каким вас прославляют, так вызовите Богуна на поединок и будьте уверены, что этот забияка не откажется. Будем иметь, по крайней мере, прекрасное зрелище со стен. Впрочем, о вас Вишневецкие больше говорят, чем вы а действительности есть". - "Так вы советуете мне вызвать его на поединок? - сказал Скшетуский, смотря на Роговского так, что у того ноги подкосились. - Хорошо! Вы не верите нашим достоинствам, не знаю только, решитесь ли вы пойти к этой черни и вызвать Богуна от моего имени?" А Роговский ответил: "Смелости у меня хватит, но я вам ни сват ни брат, а потому и не пойду". И все начали смеяться над Роговским: "О, ты струсил, а когда дело шло о чужой шкуре, ты был храбр!" Роговский, будучи человеком самолюбивым, решился идти. На другой день он пошел: вызвать Богуна, но уже не застал его. Мы сразу не поверили этому, а только теперь, после того что вы мне рассказали, вижу, что это правда. Хмель, должно быть, послал Богуна, и вы его там убили.

   - Так это и было, - сказал Володыевский.

   - Скажите же нам, где мы теперь найдем Скшетуского, ведь надо же его разыскать, чтобы с ним вместе ехать спасать княжну?

   - Вы узнаете о нем под Замостьем, там все говорят про него. Он и Роговский разбили казацкого полковника Калину, перебрасывая его от одного к другому. Потом Скшетуский единолично разбил два раза татарские чамбулы, Бурлая и несколько шаек.

   - Как же Хмель позволяет это?

   - Хмель от них отрекается и говорит, что они грабят вопреки его приказу. Иначе никто не поверил бы в его верность и послушание королю...

   - Однако же скверное пиво в этой "Конской Воле", - заметил Заглоба.

   - Проехав Люблин, вы уже поедете по опустошенному краю, - продолжал литвин, - потому что неприятельские подъезды зашли далеко и татары везде брали ясырь, а сколько они захватили около Грубешова и Замостья, одному Богу известно!

   - Несколько тысяч отбитых пленных Скшетуский отослал в крепость. Он работает изо всех сил. не заботясь о собственном здоровье.

   И Лонгин вздохнул, опустив голову, а потом продолжал:

   - Я думаю, что Бог милосердный утешит Скшетуского и даст ему то, в чем он видит счастье свое, потому что велики заслуги этого рыцаря В эти времена испорченности и безнравственности каждый думает больше о себе, он же забыл себя. Он давно получил бы позволение от князя ехать искать княжну, а он, напротив, когда настали дни несчастья для дорогой отчизны, ни на минуту не оставил своей службы, продолжает трудиться, хотя в душе страдает.

   - У него душа римлянина, - сказал Залюба

   - Пример с него брать надо.

   - В особенности вам, господин Подбипента, так как вы на войне не ищете пользы отчизны, а трех голов.

   - Бог видит мою душу! - сказал Лонгин, поднимая глаза к небу.

   - Бог наградил уже Скшетуского смертью Богуна, - сказал Заглоба, - и тем, что хоть на время в Польше установился мир, теперь он может подумать о розысках своей потери,

   - Вы с ним поедете? - спросил литвин.

   - А вы - нет?

   - Я бы рад от всей души, да как поступить е письмами? Одно письмо я везу от валецкого старосты королю, другое князю, а третье к князю же от Скшетуского с просьбой о позволении...

   - Мы ему уж везем позволение.

   - Ну а как же с другими?

   - Поезжай, если нельзя иначе. Впрочем, я вам скажу откровенно, что я рад бы иметь ваши кулаки в поисках княжны, но в другом отношении вы ни к чему, так как придется, по всей вероятности, переодеться в казацкие свитки, разыгрывать роль холопов, а ты всем лезешь в глаза своим ростом, и каждый спросит: "Что это за громадина? Откуда взялся такой казак?" Кроме того, вы не знаете их языка. Нет! Поезжайте в Краков, а мы сами как-нибудь справимся.

   - И я так думаю, - сказал Володыевский.

   - Верно, так должно быть, - ответил Подбипента. - Пусть вас Бог благословит и поможет. А вы знаете, где она находится?

   - Богун не хотел сказать. Я знаю только то, что подслушал, когда Богун держал меня в хлеву, но и этого довольно.

   - Как же вы ее найдете?

   - Этолок моя беда! - сказал Заглоба. - Я бывал и в более затруднительном положении. Теперь дело только в том, чтобы скорей найти Скшетуского.

   - Спросите в Замостье. Вейгер должен знать, он ведет с ним переписку, и Скшетуский отсылает к нему пленных Ну, Бог в помощь!

   - И вам тоже, - сказал Заглоба. - Как будете у князя в Кракове, поклонитесь от нас Харлампу.

   - Это кто такой?

   - Это, литвин, такой красавец, что все фрейлины княгини с ума сходят по нем.

   Лонгин задрожал.

   - Вы шутите? - сказал он.

   - Будьте здоровы! Противное здесь пиво, в этой "Конской Воле", - закончил Заглоба, подмигивая Володыевскому.

  

  

   Подбипента уехал в Краков, с сердцем, пронзенным стрелой амура, а Заглоба с Володыевским - в Замостье, где они пробыли только один день, так как комендант, староста валецкий, объявил, что от Скшетуского он давно не получал никаких известий и что полки под его командой двинутся к Збаражу для охраны края от мятежных шаек. И. это было вероятным, потому что Збараж, как собственность Вишневецких, более всего подвергался опасности от нападения смертельных врагов князя. Благодаря этому Заглобе и Володыевскому предстояло долгое и трудное путешествие, а так как они собирались за княжной, то и отправились немедля, останавливаясь только по необходимости для отдыха или разгрома разбойничьих шаек, которые там и сям бродили еще.

   Они ехали по таким разоренным местам, что по целым дням не видали живой души. Местечки были разрушены, деревни сожжены и пусты, народ побит и взят в плен. Везде встречались им только трупы людей, остовы домов, костелов, церквей да воющие на пепелищах собаки. Кто пережил татарско-казацкое нашествие тот прятался в лесных чащах и ежился от холода и голода, не смея выйти из своих убежищ, не веря, что несчастье уже миновало. Володыевский поневоле должен был кормить лошадей древесной корой или остатками зерна, оставшимися а полуобгоревших амбарах. Но они двигались довольно быстро, запасаясь, главным образом, теми припасами, которые отбивали у разбойничьих шаек.

   После войны и голода наступил мороз - третий враг несчастного народа, но которого все-таки с нетерпением ждали, потому что он был верным препятствием войны. Володыевский, как человек опытный и хорошо знакомый с Украиной, надеялся, что поиски княжны скоро благополучно окончатся, так как главное препятствие, война, не помешает им.

   - Не верю я, - говорил Володыевский, - чтобы Хмельницкий из-за любви к королю отступал, к Украине, это хитрая лиса! Он отлично знает, что казаки, не засев в траншеях, ничего не стоят, хотя бы их было впятеро больше против нас, им не устоять. Теперь они пойдут на зимовку, а стада свои выпустят в степь. Татарам тоже нужна добыча, и если зима будет суровая, то мы будем спокойны до новой травы.

   - А может, и дольше: они все-таки уважают короля. Да нам и не нужно столько времени; если Бог позволит, то на масляной отпразднуем свадьбу Скшетуского.

   - Только бы нам теперь не разъехаться с ним, а то было бы новое замедление.

   - Не булавку же ищем, при нем ведь три полка. Быть может, мы его догоним под Збаражем, если он не замешкается где-нибудь с гайдамаками.

   - Едва ли мы его догоним, но, вероятно, что-нибудь узнаем о нем по дороге, - возразил Володыевский.

   Но узнать что-нибудь о нем оказалось трудно. Крестьяне рассказывали, что видели кое-где отряды, слышали о столкновениях с разбойниками, но не имели понятия, чьи это были войска; они могли быть как Роговского, так и Скшетуского. Вот все, что узнали два друга. Вместо этого до их сведения дошло, что казаки в стычке с литовцами потерпели поражение. Весть эта пролетела эхом еще до отъезда Володыевского из Варшавы, хотя в этом многие сомневались, теперь- же она распространилась по всему краю со всеми подробностями и выдавалась за истину. За бедствия, причиненные Хмельницким коронным войскам, заплатили литовские. Сложил свою голову Полксенжиц, старый и опытный вождь, и дикий Небаба, и Кшечовский, который добился не почестей и достоинств, не старосте и воеводств, а смерти на колу, как бунтовщик Казалось, сама Немезида отомстила ему за немецкую кровь, пролитую у Заднепровья, - кровь Флика и Вернера, так как он попал в руки немецких радзивилловских войск и, несмотря на тяжелые раны, был посажен на кол, на котором судорожно бился целый день, пока не испустил дух Таков был конец того, который, по своей храбрости, и военному гению, мог сделаться вторым Стефаном Хмельницким и которого жажда богатств и славы толкнула на путь измены, клятвопреступления и страшных убийств, достойных самого Кривоноса.

   Вместе с ним, Полксенжицом и Небабой около двадцати тысяч молодцов положили свои головы на этом побоище или утонули в болотах Припяти. Ужас, как вихрь, пролетел по всей Украине; всем казалось, что после побед под Желтыми Водами, Корсуныо, Пилавицами настали времена таких погромов, какие прежде испытывались под Слоницею и Кумейками. Сам Хмельницкий, хоть и был наверху славы и могущественнее, чем когда-либо, испугался, узнав о смерти своего "друга" Кшечовского и снова начал обращаться к колдуньям, узнать насчет своей судьбы. Они предвещали большие войны, победы и поражения, но не могли угадать, какая участь ждет гетмана.

   Между тем предвиделось продолжительное спокойствие, как по случаю поражения Кшечовского, так и по случаю зимы. Народ начинал успокаиваться, опустошенные деревни населялись народом, мало-помалу все ободрялись.

   Точно с такой же бодростью наши приятели после продолжительного путешествия благополучно прибыли в Збараж и, объявив о себе в замке, тотчас же отправились к коменданту, в котором, к великому своему удивлению, узнали Вершула.

   - А где же Скшетуский? - спросил Заглоба после обыкновенных приветствий.

   - Его нет, - ответил Вершул.

   - Значит, вам поручено командование крепостью?

   - Да. Прежде был Скшетуский, но он уехал, вверив мне гарнизон до своего возвращения.

   - А когда он обещал вернуться?

   - Он ничего не сказал, потому что и сам не знал, только сказал перед отъездом: "Если кто ко мне приедет, пусть меня здесь ждет!"

   Володыевский и Заглоба посмотрели друг на друга.

   - Давно он уехал? - спросил Володыевский.

   - Дней десять тому назад.

   - Угостите же нас ужином, господин Вершул, на пустой желудок трудно рассуждать о делах За ужином поговорим.

   - От души рад вам, я и сам собирался садиться за стол. Впрочем, Володыевский, как старший офицер, примет начальство, и я буду у него в гостях, а не он у меня.

   - Нет, оставайтесь командиром, - сказал Володыевский, - как старший меня по годам, к тому же мне, вероятно, придется уехать:

   Вскоре ужин был подан на стол, за который сейчас же сели, и когда Заглоба успокоил свой голод двумя мисками похлебки, он обратился к Вершулу и сказал:

   - Как вы думаете, куда мог уехать Скшетуский?

   Вершул велел уйти слугам и, подумав немного, сказал:

   - Я думаю, что отсутствие и прибытие Скшетуского зависят от разъяснения тайны, о которой я не хотел говорить при людях. Он воспользовался благоприятным временем, так как мы₍ наверное, простоим здесь до весны, и, как мне кажется, он поехал на поиски княжны, которая находится в руках Богуна.

   - Да Богуна уже нет на свете, - сказал Заглоба.

   - Как так?

   Заглоба с явным удовольствием рассказал все, как было. Вершул, как и Лонгин, не мог надивиться этому случаю и сказал:

   - Тогда Скшетускому будет легче ее найти.

   - Дело в том, отыщет ли он ее. Взял ли он с собой людей?

   - Никого, кроме одного казачка-русина и трех лошадей.

   - И хорошо сделал, там только хитростью можно действовать. До Каменца можно дойти и со знаменем, но в Утицах и

   Могилеве, верно, стоят казаки, там их хорошая зимовка, а в Ямполе - их гнездо; туда нужно идти или с целой дивизией, или одному.

   - Откуда же вы знаете, что он отправился именно в ту сторону? - спросил Вершул.

   - Потому что княжна скрыта за Ямполем, а он знает об этом; но там столько оврагов, западней и камышей, что и сведущему трудно попасть туда, а о несведущем и говорить нечего. Я ездил на суд и за лошадьми в Ягорлык, так уж знаю. Если б мы были вместе, может быть, дело пошло бы лучше, но он один, так что сомневаюсь; может, только случайно узнает дорогу, так как и спрашивать опасно.

   - Так вы хотели ехать вместе?

   - Да. А теперь уж не знаю, что нам делать, - сказал Заглоба, - ехать или нет?

   - Делайте по вашему усмотрению.

   - Гм!.. Прошло десять дней, как он уехал, не догнать его, тем более что он велел ожидать здесь. Бог весть, какой дорогой он поехал? Или на Бар и Проскуров, по старому тракту, или на Каменец-Подольский. Трудно решить.

   - Не забудьте притом, - сказал Вершул, - что это только предположение, что он поехал за княжной.

   - В том-то и дело! - сказал Заглоба. - Может, он поехал кое-что разузнать, а потом вернется в Збараж, он знал, что мы должны были ехать вместе, и мог нас ожидать. Трудно угадать.

   - Я советовал бы вам подождать дней десять, - заметил Вершул.

   - Если ждать, так ждать дольше, или совсем не ждать?

   - А я думаю, не ждать, - заметил Володыевский, - и мы ничего не теряем, если завтра поедем. Если Скшетуский не отыщет княжны, то, может быть, нам Бог поможет.

   - Нельзя к этому делу относиться легкомысленно, - сказал Заглоба, - вы еще молоды и ищете приключений, а здесь в том опасность, что если мы отдельно будем разыскивать ее, то возбудим подозрение в тамошних людях Казаки хитры и боятся, чтобы кто не открыл их замыслов. Они могут иметь сношения с пограничным пашой или с татарами за Днестром. Наверняка они обратят внимание на посторонних людей, которые, будут расспрашивать о дороге. Я их знаю. Выдать себя легко, а потом что?

   - А может быть, Скшетуский попадет в такое место и положение, где наша помощь будет нужна.

   - Это верно.

   Заглоба задумался так сильно, что у него вздулись жилы на висках Наконец, как бы пробудившись, сказал:

   - Обсудив все, я нахожу, что лучше ехать.

   Володыевский радостно вздохнул.

   - А когда?

   - Через денька два-три, чтобы быть бодрыми душой и телом.

   На следующий день наши приятели начали собираться в дорогу, как вдруг накануне их отъезда приехал слуга Скшетуского, казачок Цыга, с известиями и письмом к Вершулу. Услыхав об этом, Заглоба и Володыевский отправились в квартиру коменданта и прочли следующее:

   "Я в Каменце, в который дорога на Сатанова безопасна Еду в Ягорлик вместе с купцами-армянами, которых мне рекомендовал Буковский. Они имеют татарские и казацкие охранные грамоты на свободный проезд до Аккермана. Едем с товарищами на Ушицы, Могилев и Ямполь и будем останавливаться по пути везде, где только есть живые люди; может быть, Бог поможет найти, чего ищем. Скажите моим друзьям, Заглобе и Володыевскому, чтобы они ждали меня в Збараже, если им нечего делать, потому что по этой дороге большим обществом ехать нельзя: можно возбудить подозрение казаков, которые зимуют в Ямполе и над Днестром до Ягорлыка. Чего я один не сделаю; того нам не сделать и втроем, а я притом похож на армянина. Поблагодарите их от души-за желание услужить мне, чего я до гроба не забуду, но ждать их я не мог, это превышало мои силы, и я не мог знать, приедут они или нет, а теперь лучшее время для поисков, когда купцы разъезжают с бакалейными и мануфактурными товарами. Посылаю к вам верного слугу и прошу позаботиться об нем, он для меня лишний, а я боюсь, чтобы он, по своей молодости, не проговорился. Буковский ручается за честность этих купцов, с чем я согласен, и я верю, что все в руках Всевышнего Бога, который, если захочет, окажет нам свое покровительство и сократит мучения. Аминь!"

   Заглоба окончил чтение и взглянул на своих товарищей. Они молчали наконец Вершул первый отозвался:

   - Я знал, что он туда поехал.

   - Что же нам делать? - спросил Воподыевский.

   - Что ж делать, - разводя руками, сказал Заглоба. - Теперь нам незачем ехать. Хорошо, что он едет с купцами, потому что всюду может заглянуть без всякой опасности, не возбуждая подозрения. В каждой хате, в каждом хуторе найдется кому что купить, так как они ограбили половину Польши. Трудно было бы нам попасть за Ямполь. Скшетуский смуглый, как валах, и легко может сойти за армянина, а вас, по вашим белобрысым усикам, сейчас бы узнали. В крестьянском платье тоже трудно было бы пробраться. Господи, помоги ему! Мы были бы там лишние, хотя, признаюсь, очень жаль, что мы не примем участия в освобождении нашей бедняжки.

   - Однако мы сделали Скшетускому большую услугу, убив Богуна, ведь если бы он жил, здоровье Скшетуского было бы в опасности.

   Воподыевский остался недоволен; он надеялся на путешествие, полное приключений, а между тем предстояло длинное и скучное пребывание в Збараже.

   - Не дойдем ли хотя бы до Каменца? - сказал Володыевский.

   - Что мы там будем делать и с чего жить? - ответил Заглоба. - Все равно, к какому бы месту мы ни приросли; нужно ждать, потому что это путешествие, наверно, займет у Скшетуского много времени. Человек до тех пор молод пока в движении (Заглоба меланхолически опустил голову на грудь), а старится в бездействии, но что ж делать, обойдется он и без нас. Завтра отслужим торжественную обедню, чтобы ему посчастливилось. Главное, мы избавились от Богуна. Прикажите-ка расседлать лошадей, и будем ждать.

   Для двух приятелей настали длинные однообразные дни ожидания, которые не помогали сократить ни игра в кости, ни кутежи. Между тем настала суровая зима. Снегу выпало на аршин, покрыв збаражские окрестности; звери и птицы приблизились к жилищам. По целым дням слышалось карканье ворон. Прошел декабрь, потом январь и февраль, а о Скшетуском не было слышно ничего.

   Володыевский ездил в Тарнополь искать приключений, Заглоба грустили уверял, что он старится.

  

  

   Комиссары, высланные Польшей для переговоров с Хмелем, пробрались наконец с большим трудом до Новоселок, где и остановились, дожидаясь ответа от непобедимого гетмана, который между тем пребывал в Чигирине. Они сидели грустные и удрученные, потому что во все время пути им грозила смерть и на каждом шагу увеличивались препятствия. День и ночь окружали их толпы черни, одичавшей вконец по случаю войны, и добивались смерти комиссаров. Беспрестанно встречали они независимые ватаги, состоявшие из разбойников и диких чабанов, не имеющих ни малейшего понятия о правах народов, а жаждущих крови и добычи. Правда, комиссары имели в своем распоряжении сотни всадников, которыми командовал Брашовский, кроме того Хмельницкий, предвидя, что их может встретить на пути, прислал им полковника Донца с четырьмястами молодцов; но конвой этот легко мог оказаться недостаточным, так как дикие толпы росли с каждой минутой и принимали угрожающий вид. Едва кто осмеливался отлучиться из конвоя или от службы хоть на минуту, пропадал бесследно. Они похожи были на горсть путешественников, окруженных бесчисленной стаей проголодавшихся волков. Так проходили дни и недели; на ночлеге в Новоселках им казалось, что пришла их последняя минута. Драгуны и конвой Донца с вечера вели формальную войну за жизнь комиссаров, а те, молясь за умирающих, поручали душу Богу. Кармелит Лентовский по очереди исповедовал их, между тем через окна вместе с дуновением ветра до них доносились отголоски выстрелов, адский хохот, крики о выдаче головы воеводы Киселя, главного предмета остервененной черни. Это была страшная ночь, долгая, зимняя ночь! Воевода Кисель, опершись головой на руку, сидел неподвижно в продолжение нескольких часов. Он не боялся смерти: со времени отъезда из Гущи он был так утомлен, измучен, что, казалось, готов с радостью встретить ее, но в душу его проникло безграничное отчаяние. Он, как настоящий русин по крови и плоти, первый взял на себя роль умиротворителя в этой беспримерной войне; он выступал везде, в сенате и на сейме, как самый горячий сторонник переговоров; он поддерживал политику канцлера и примаса; он более всех порицал Иеремию, действуя в пользу казачества и Польши, и верил всей душой, что переговоры и уступки умиротворят все, успокоят. И теперь именно в эту минуту, когда он вез булаву Хмельницкому и уступки казачеству, он усомнился во всем; он увидел ничтожность своих усилий, увидел под своими ногами пустоту и пропасть.

   "Неужели они более ничего не желают, кроме крови! - думал Кисель, - Идет ли речь о настоящей свободе или свободе грабежей и поджогов?" И он подавлял стоны, разрывавшие его благородную душу.

   - Голову Киселя! Погибель ему! - отвечала толпа на его мысли.

   И воевода охотно принес бы им в дар эту седую голову, если знал, что это остановит кровопролитие.

   Пока он так раздумывал, какой-то луч надежды и отваги осветил на минуту тот мрак, которой водворило в нем отчаяние, и несчастный старик уверял себя, что эта чернь далеко не все казачество, не Хмельницкий и его полковники, и что с ними только начнутся переговоры.

   "Но могут ли они быть прочны, пока полумиллионная толпа крестьян стоит под оружием? Не растаят ли они с первым веянием весны, как этот снег, который теперь покрывает степь?" И ему снова приходили в голову слова Иеремии; "Милость оказать можно только побежденным!" - и его мысль погружалась во мрак, а под ногами открывалась бездонная пропасть.

   Между тем уже было за полночь. Шум и выстрелы немного притихли, а вместо них увеличивался свист ветра, на дворе стояла метель, усталая толпа начала расходиться по домам, и надежда вернулась в сердца комиссаров.

   Войцех Мясковский, подкоморий львовский, поднялся со скамьи, прислушиваясь у окна, занесенного снегом, и сказал:

   - По-видимому, с Божьей помощью мы доживем еще до утра.

   - Быть может, Хмель подошлет побольше людей, - сказал Смировский, - с этим конвоем нам не дойти.

   Зеленский, подчаший брадлавский, горько улыбнулся.

   - Кто бы мог сказать, что мы сделаемся "комнатными" комиссарами.

   - Я уж был послом у татар, - говорил новгородский хорунжий, - но такого посольства я не видал никогда в жизни. В нашем лице Польша больше унижена, чем под Корсунью и Пилавицами. И я вам советую вернуться, а о переговорах нечего и думать.

   - Да, вернемся, - повторил, как эхо, Бржозовский, каштелян киевский. - Если нельзя заключить мира, пусть будет война.

   Воевода Кисель поднял свои стеклянные глаза и остановил их на каштеляне.

   - Желтые Воды, Корсунь, Пилавицы! - глухо произнес он и замолчал, а за ним смолкли и все, только Кульчинский, скарбник киевский, начал вслух читать молитву, а ловчий Кшечовский, сжав голову руками, повторял:

   - О, что за время! что за время! Господи, помилуй нас!

   В эту минуту дверь раскрылась, и Брышовский, капитан драгунов епископа познанского, командующий конвоем, вошел в избу.

   - Ясновельможный воевода, - сказал он, - какой-то казак желает видеть комиссаров.

   - Хорошо, - ответил Кисель, - а чернь разошлась?

   - Разошлась, но обещала завтра вернуться.

   - Сильно напирали?

   - Ужасно, но казаки Донца убили нескольких из их; завтра обещали сжечь нас.

   - Хорошо; пусть войдет казак.

   Через минуту дверь открылась, и какая-то чернобородая фигура остановилась у порога.

   - Кто ты?- спросил Кисель.

   - Ян Скшетуский, гусарский поручик князя воеводы русского.

   Каштелян Бржозовский, Кульчинский и ловчий Кшечовский повскакали со скамеек. Все они служили последнее время вместе с князем под Махновкой и Константиновой и очень хорошо знали поручика, а Кшечовский был даже его родственником.

   - Правда! правда! это Скшетуский, - повторяли они.

   - Что ты здесь делаешь и как попал сюда? - спросил Кшечовский, обнимая его.

   - Как видите, в крестьянской одежде, - сказал Скшетуский.

   - Воевода! - крикнул каштелян Бржозовский. - Это наипервейший рыцарь их хоругви, воеводы русского.

   - Сердечно приветствую его, - сказал Кисель, - я вижу, что он храбрый кавалер, если пробрался к нам.

   И, обращаясь к Скшетускому, прибавил:

   - Чего вы желаете от меня?

   - Чтоб вы позволили мне ехать вместе с вами.

   - Неужели вам хочется попасть в драконову пасть?.. Впрочем, если вы желаете, мы против этого ничего не имеем.

   Скшетуский молча поклонился. Кисель смотрел на него с удивлением. Суровое лицо молодого рыцаря поразило его серьезностью и печалью.

   - Скажите мне, - сказал воевода, - какая причина гонит вас в тот ад, куда никто по собственной воле не идет?

   - Несчастье, воевода.

   - Напрасно я спросил. Верно, вы потеряли кого-нибудь из близких и едете отыскивать там?

   - Точно так

   - Давно это случилось?

   - Прошлой весною.

   - Как так? А вы теперь только собрались на поиски? Это почти год! Что же вы до сих пор делали?

   - Я воевал в рядах русского воеводы.

   - Разве такой добрый господин не хотел вас отпустить?

   - Я сам не хотел.

   Кисель опять взглянул на молодого рыцаря, настало молчание, которое прервал киевский каштелян:

   - Всем нам, кто служил у князя, известно несчастье этого рыцаря, над которым мы уже плакали; а что он желал, пока была война, служить отчизне в ущерб собственным интересам, тем похвальнее с его стороны. Это редкий случай в нынешнее испорченное время.

   - Если окажется, что мое слово значит что-нибудь у Хмельницкого, то поверьте, что я не пожалею его в вашем деле,- сказал Кисель.

   Скшетуский опять поклонился.

   - А теперь идите отдохнуть, - ласково сказал воевода, - вероятно, вы устали, как и мы все, не имея ни минуты покоя.

   - Я его возьму с собою, он мой родственник, - сказал возчий Кшечовский.

   - Пойдем и мы все отдохнуть, - сказал Бржозовский, - может быть, не придется нам спать следующую ночь.

   - Может, уснем вечным сном, - докончил воевода. С этими словами он отправился в комнату, у двери которой ожидал слуга; за ним разошлись все остальные. Кшечовский повел Скшетуского к себе на квартиру, находившуюся через несколько домов дальше. Слуга с фонарем шел впереди.

   - Какая темная ночь, - сказал ловчий, - и вьюга усиливается. Эх, Ян, что мы сегодня пережили! Я думал, что настает страшный суд. Чернь почти держала нож у самого горла. У Бржозовского, бедняги, руки устали драться. Мы уж начали было прощаться.

   - Я был среди черни, - ответил Скшетуский. - Завтра к вечеру ожидают новой шайки разбойников, которым донесли о вас. Завтра непременно нужно уезжать отсюда.. Вы едете в Киев?

   - Это зависит от распоряжения Хмельницкого, к которому поехал князь Четвертинский. Вот моя комната войди, я велел согреть вина, так подкрепимся перед сном.

   Они вошли в избу, в камине которой пылал яркий огонь. Дымящееся вино стояло на столе. Скшетуский с жадностью схватил стакан.

   - Со вчерашнего дня я ничего не. ел, - сказал он.

   - Ты страшно похудел. Видно, печаль и труд подорвали твое здоровье. Но расскажи мне про себя, я знаю кое-что про твои дела, - ты думаешь отыскать там, у них, княжну?

   - Или ее, или смерть, - ответил рыцарь.

   - Вернее смерть найдешь; почему же ты знаешь, что княжна там? - спросил ловчий.

   - Потому что я уже везде искал.

   - Где же именно?

   - От Днестра до Ягорлика я ездил с купцами-армянами, так как были следы, что она там; везде я был, а теперь еду в Киев, потому что Богун намеревался отвезти ее туда.

   Едва поручик выговорил имя Богуна, как ловчий схватился за голову.

   - Ведь я тебе не сообщил самой важной новости. Я слыхал, что Богун убит!

   Скшетуский побледнел.

   - Как? Кто тебе сказал?

   - Да тот шляхтич, который уж раз спас княжну под Константиновом. Я его встретил по дороге в Замостье. Мы разъехались в дороге. Едва я успел спросить его о новостях, он мне сказал, что Богун, убит. "Кто убил?" - спросил я. "Да я", - ответил он. И потом мы разъехались.

   Огонь, воспламенивший лицо Скшетуского, погас вдруг.

   - Этому шляхтичу едва ли можно верить. Нет, он не был бы в состоянии убить Богуна!

   - А ты его не видел? Мне помнится, он говорил, что едет к тебе в Замостье.

   - Я не дождался его в Замостьи, он, верно, теперь поехал в Збараж, но мне необходимо было догнать комиссию, и я с Каменца не возвращался на Збараж и не виделся с ним. Он мне раньше говорил, будто в плену у Богуна подслушал, что она скрыта за Ямполем и что потом Богун хотел перевезти ее в Киев и повенчаться с нею. Может быть, и это ложь, как все, что Заглоба говорит.

   - Чего же ты, в таком случае, едешь в Киев?

   Скшетуский умолк; через минуту слышен был только шум и свист ветра.

   - Если только Богун не убит, то ты можешь попасть в его руки, - сказал ловчий, прикладывая пальцы ко лбу.

   - Да я с этой целью и еду, чтобы его найти, - глухо возразил Скшетуский.

   - Как так?

   - Пусть свершится над нами суд Божий!

   - Да он биться с тобой не станет, а просто велит убить или продаст татарам.

   - Ведь я теперь в числе комиссарского конвоя.

   - Дай Бог, чтобы мы сами спасли свои головы, а что уж говорить о конвое.

   - Кому жизнь тяжела, тому могила будет легка.

   - Побойся Бога, Ян! Здесь дело не о смерти идет, она никого не обойдет, но они могут отдать тебя на турецкие галеры.

   - Неужели ты думаешь, что мне там хуже будет, чем здесь?

   - Я вижу, что ты в отчаянии и не веришь в милосердие Божье.

   - Ошибаешься! Я только говорю, что мне худо на свете, но я давно примирился с волей Бога. Я не прошу, не плачу, не проклинаю, не бьюсь об стену головой, но хочу, пока жив, исполнить свой долг.,

   - Но боль отравляет тебя.

   - На то Бог и посылает мучение, чтобы оно отравляло человека, а пошлет лекарство, когда сам захочет.

   - Мне нечего отвечать на такой аргумент, - сказал ловчий. - В Боге наша надежда и спасение - как для нас, так и для Польши. Король поехал в Ченстохов, может быть, вымолит что у Пресвятой Девы, иначе, все погибнем,

   Настала тишина, из-за окон слышались только драгунские вопросы: "Кто идет?"

   - Да, да, - сказал через минуту ловчий. - Мы все принадлежим скорей к мертвецам, чем к живым. В Польше разучились смеяться, слышны только стоны, как вой ветра в трубе. И я верил, что настанут лучшие времена, пока вместе с прочими не приехал сюда, но вижу теперь, что тщетна была моя надежда. Разорение, война, голод, убийства и ничего больше, ровно ничего.

   Скшетуский молчал; пламя огня, горевшего в камине, освещало его исхудалое и суровое лицо.

   Наконец он поднял голову и серьезно сказал:

   - Земная жизнь пройдет и не оставит после себя никакого следа.

   - Ты говоришь, как монах, - сказал ловчий. Скшетуский не отвечал, а ветер все жалобнее стонал в трубе.

  

  

   На следующий день между комиссарами было долгое совещание, вручить ли сейчас подарки короля Хмельницкому, или ждать, пока тот не изъявит раскаяния и покорности. Решили на том, чтобы обласкать его гуманностью и королевской милостью, и на следующий день совершился этот торжественный акт. С утра гремели пушки и звонили колокола. Мельницкий ждал их перед своим домом, среди полковников, старшин, толпы казаков и черни; ему хотелось, чтобы весь народ видел, какой почестью окружает его даже сам король. Он сел на возвышении, под знаменем и бунчуком, в собольей фасной шапке, упершись руками в бока и поставив ноги на бархатную подушку с золотой бахромой: он ждал комиссаров, имея сбоку иностранных послов. Среди собравшейся черни раздавался льстивый шепот и радостные крики при виде могучего вождя, в котором они ценили более всего силу. Так только м могло представить воображение народа своего великого героя, победителя гетманов, шляхты и вообще ляхов. Хмельницкий немного постарел за этот год, но не согнулся, а его могучие плечи выказывали силу, способную разрушать государства или создавать новые; его огромное лицо, покрасневшее от злоупотребления крепкими напитками, выражало непоколебимую волю, необузданную и гордую самоуверенность, которую дали победы. Гроза и гнев дремали под складками морщин на его лице. В его глазах, окруженных красной каймой, виднелось нетерпение, что комиссары недостаточно скоро шли с королевскими дарами; а из ноздрей его выходили два столба пара, казавшиеся на морозе столбами дыма из ноздрей Люцифера, и в этом пару он сидел весь пурпурный, мрачный, гордый, среди послов, полковников и моря черни.

   Наконец появилась свита послов; во главе шли барабанщики, бившие в котлы, и трубачи с надувшимися щеками, извлекая из медных инструментов жалобные звуки, точно на похоронах славы и величия Польши. За этой капеллой ловчий Кшечовский нес булаву на бархатной подушке, Кульчинский - скарбник киевский - знамя с орлом и надписью; за ними шел одиноко Кисель, худой, высокий, с белой бородой, спускавшейся на грудь, со страданием на аристократическом лице и глубокой болью в душе. За воеводой шли в отдалении остальные комиссары, а шествие замыкал отряд драгун Брышевского под командой Скшетуского.

   Кисель шел медленно, потому что в эту-минуту Он ясно видел, что из-за куска разорванного договора, из-за предлога изъявления королевской милости и прощения виднелась иная, противная истина, которую увидели бы даже слепые и услышали глухие и которая громко говорила ему: "Не изъявление королевской милости несешь ты, Кисель, а сам идешь просить ее, купив ценой булавы и знамени; ты идешь пешком к ногам этого холопского вождя от имени Польши, ты, сенатор и воевода"... Его душа раздиралась на куски, и он чувствовал себя ничтожнее червя и пылинки, а в ушах его звучали слова Иеремии: "Лучше не жить, чем жить в неволе у мужиков и басурманов". Чем же он, Кисель, был в сравнении с князем из Лубен, который являлся перед бунтовщиками не иначе как с нахмуренными бровями; среди запаха серы, пламени войн и дыма пороха, чем же он был? Под гнетом этих мыслей рвалось сердце воеводы, улыбка навсегда улетела с его лица, а радость - из сердца; он готов был лучше умереть, чем сделать ещё один шаг, однако он шел, потому что его толкало вперед прошлое, все труды и усилия, вся неумолимая логика его прошлых действий...

   Хмельницкий ждал его, упершись в бока, с надутыми губами и нахмуренным челом.

   Шествие приблизилось наконец. Кисель подошел несколько шагов вперед к возвышению. Барабанщики и трубачи умолкли, и воцарилась глубокая тишина, нарушаемая только морозным ветром, который хлопал развевавшимся красным знаменем

   - Драгуны, в тыл! За мной! Это был голос Скшетуского.

   Все взоры обратились в его сторону. Даже Хмельницкий поднялся на своем возвышении, чтобы взглянуть, что случилось. Лица комиссаров побледнели; Скшетуский сидел на лошади бледный, с блестящими глазами, с саблей наголо, и, обратившись к драгунам, повторил еще раз команду:

   - За мной!

   Среди глубокой тишины раздался топот лошадей по замерзшей земле. Дисциплинированные драгуны повернули лошадей на месте, поручик, став во главе, сделал знак саблей, и отряд двинулся медленно в помещение комиссаров.

   Удивление и сомнение выразилось на лицах-всех, не исключая и Хмельницкого; в голосе Скшетуского слышалось что-то странное, однако, никто точно не знал, не принадлежит ли внезапное удаление драгун к церемониалу торжества. Один Кисель понял все: и трактат, и жизнь комиссаров вместе с отрядом висели в эту минуту на волоске; и чтобы не дать опомниться Хмельницкому, он начал речь с изъявления королевской милости гетману и всему Запорожью. Но вдруг речь его была прервана новым происшествием, которое было тем хорошо, что отвлекло внимание от первого. Старый полковник Дедяла, стоя подле Хмельницкого, начал потрясать булавой на воеводу, бросаться и кричать:

   - Что ты говоришь - король! Король и есть король, но вы - королевичи, князья и шляхта - натворили многое... Ты, Кисель, кровь из крови нашей, отлучился от нас и пристал к ляхам. Довольно нам твоей болтовни, если нам нужно чего, то мы сумеем добыть саблей.

   Воевода изумленно посмотрел на Хмельницкого и сказал:

   - В такой-то дисциплине вы держите своих полковников, гетман!

   - Молчать, Дедяла! - крикнул Хмельницкий.

   - Молчи! Молчи! Успел напиться, хотя еще рано! - повторили другие полковники. - Пошел прочь, а то мы вытащим тебя за чуб.

   Дедяла хотел продолжать, но его схватили за плечи и вытолкали за круг.

   Воевода продолжал свою красивую и гладкую речь, объясняя Хмельницкому, какой он удостаивается чести, получив знаки власти, которыми он пользовался до