Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

justify">   - Я знаю, что бы я сделал, если бы она была здорова: я привез бы из Рашкова попа и велел бы ему повенчать нас, а теперь - боюсь: испугается и умрет. Ты сама видела.

   - Да зачем тебе нужны поп и венчанье? Ты не настоящий казак - вот что! Не нужны тут мне ни поп, ни ксендз... В Рашкове стоят добруджские татары, ты бы и их, пожалуй, повесил мне на шею. Увидел бы тогда свою княжну! И что это пришло тебе в голову? Поезжай ты себе и возвращайся

   - А ты смотри на воду и говори, что увидишь. Но не лги, а говори правду, если бы даже ты увидела там мою смерть.

   Горпина подошла к воде и открыла мельничный шлюз, задерживавший воду: колесо быстро завертелось, покрываясь водяной пылью, а под ним, как кипяток, клубилась пена. Колдунья впилась своими черными глазами в эти клубы и, схватив себя за волосы, начала кричать:

   - Гу-гу! Гу-гу! Покажись! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, злой ты или добрый, покажись!

   Богун подошел и сел подле нее. Лицо его выражало страх и лихорадочное любопытство.

   - Вижу! - крикнула ведьма.

   - Что ты видишь?

   - Смерть моего брата. Два быка тянут его на кол.

   - Ну тебя к черту с твоим братом! - проворчал Богун, которому хотелось узнать совсем о другом.

   Несколько времени слышался только грохот бешено вертящегося колеса.

   - Лицо его синее, синее, и вороны клюют его! - сказала ведьма.

   - Что же ты видишь еще?

   - Ничего! У, какой синий! Гу-гу, гу-гу! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, покажись!.. Вижу!

   - Что же?

   - Битва! Ляхи убегают от казаков.

   - А я гонюсь за ними?

   - Вижу и тебя. Ты борешься с маленьким рыцарем. Чур, чур, чур! Берешь его!

   - А княжна?

   - Ее нет! Я снова вижу тебя, а при тебе изменника. Твой друг неверный.

   Богун пожирал глазами и пену, и Горпину и усиленно работал головой, чтобы помочь гаданью.

   - Какой друг? - спросил он.

   - Не знаю. Не вижу - молодой или старый.

   - Старый! Верно, старый.

   - Может, и старый.

   - Тогда я знаю, кто это! Он уже раз изменял мне. Старый шляхтич с седой бородой и бельмом на глазу. Горе ему! Но он мне не друг.

   - Он идет на тебя... Опять вижу... Подожди-ка! Есть и княжна! Она в венке из руты, в белом платье; над нею ястреб!

   - Это я.

   - Может быть, и ты. Ястреб... или сокол? Ястреб!

   - Это я.

   - Подожди. Уже не видно... В колесе дубовом, в пене белой... Ого-го! Много войска, много молодцов, ох, так много, точно деревьев в лесу, точно бурьяну в степи, а надо всеми - ты, пред тобой несут три бунчука

   - А княжна со мной?

   - Нет, нет! Ты в отряде

   Снова наступило молчание; колесо гудело так, что дрожала вся мельница.

   - О, сколько крови! Сколько трупов! А над ними волки и вороны. Всюду трупы и трупы. Ничего не видно - всюду кровь!

   Неожиданный порыв ветра сдул с колеса пену, а наверху, над мельницей, показался одновременно отвратительный Черемис с вязанкой дров на плечах.

   - Черемис, закрой шлюз! - крикнула ведьма и пошла умываться к ручью; карлик опустил шлюз.

   Богун сидел в глубоком раздумье; он очнулся только тогда, когда к нему подошла Горпина

   - Ты ничего не видала больше? - спросил он ее.

   - Все, что должно было показаться, уже показалось, а больше я уже ничего не увижу.

   - А ты не лжешь?

   - Клянусь головой брата, что я говорила правду! Его посадят на кол, притянут за ноги волами... Мне жаль его! Э, да не одному ему смерть! Но сколько я видела трупов, просто ужас! Никогда столько еще я не видела! Должно быть, будет страшная война.

   - А ее ты видела с ястребом над головой?

   - Да

   - И она была в венке?

   - Да, в венке и в белом платье.

   - А откуда же ты знаешь, что этот ястреб я? Я говорил тебе о молодом ляхе шляхтиче Может быть, это он?

   Колдунья сморщила брови и задумалась.

   - Нет,- сказала она, тряхнув головой,- если б это был лях, то тогда бы летал орел.

   - Слава Богу! Слава Богу! Теперь я пойду к своим молодцам. велю им приготовлять коней в дорогу; ночью мы двинемся

   - Ты наверное едешь?

   - Хмель и Кривонос приказали мне вернуться. Ты видела, что будет большая война; то же самое писал мне в Бар и Хмельницкий.

   Богун, правда, не умел читать, но стыдился и скрывал это, не желая прослыть неучем.

   - Ну так поезжай, - сказала колдунья.- Ты счастливый... Ты будешь гетманом; я видела, как свои пять пальцев, как над тобой несли три бунчука.

   - И буду гетманом! И женюсь на княжне; не брать же мне, в самом деле, мужичку.

   - Ну с мужичкой ты бы говорил иначе, а ее ты стыдишься, - тебе надо бы быть ляхом.

   - Я не хуже ляха.

   И с этими словами Богун отправился в конюшни к казакам, а Горпина пошла варить обед.

   Вечером кони уже были готовы, но Богун не торопился с отъездом Он сидел в комнате на сложенных коврах с теорбаном в руках и смотрел на свою княжну, которая, хотя уже и встала с постели, но, забившись в другой конец комнаты, тихо шептала молитвы, не обращая ни малейшего внимания на Богуна, как будто бы его совсем и не было туг, а он, напротив, следил за каждым ее движением, ловил каждый ее вздох и сам не знал, что с собой делать. Он каждую минуту открывал рот, желая начать разговор, но слова не сходили с его языка. Он робел при виде бледного лица девушки с сурово сжатыми устами и бровями. Такого выражения он не видал прежде в лице княжны. Он невольно вспомнил проведенные им вечера в Разлогах, и ему живо представилось, как он сидел с Курцевичами вокруг дубового стола. Старая княгиня лущила подсолнухи, князья играли в кости, а он смотрел на прелестную княжну, как вот теперь. Но тогда он был счастлив! Когда он рассказывал о своих походах с запорожцами, она слушала, взглядывая на него по временам своими черными глазами, а раскрытые малиновые губки говорили о ее внимании. А теперь она даже Не взглянула на него... Прежде, когда он играл на теорбане, она и смотрела, и слушала его. Но, странное дело: ведь он теперь ее господин, она его невольница, он может ей Приказывать; однако тогда он чувствовал себя ближе к ней, более равным ей; Курцевичи были для него братьями, а она, как сестра их, была также и для него не только любимой девушкой, но отчасти даже родной. А теперь перед ним сидит гордая, хмурая, молчаливая и неприветливая госпожа. В нем закипал гнев. Показал бы он ей, что значит презирать казака, но он любит ее и охотно пролил бы за нее всю кровь; сколько раз овладевал им ужасный гнев, но какая-то невидимая рука останавливает его, а какой-то голос шепчет ему на ухо: "Стой". Впрочем, он вспыхнул раз, как огонь, а потом бился лбом о землю.

   Казак чувствует, что его присутствие ей в тягость. Ну пускай бы она сказала ему хоть одно только ласковое слово - он упал бы тогда к ее ногам, а потом уехал бы к черту, чтобы залить всю свою тоску, свой гнев и свое оскорбление кровью ляхов. А теперь он стоит перед этой княжной, как невольник Если б он не знал ее давно и если б она была ляшкой, взятой из первого попавшегося шляхетского дома, он был бы смелее, но это была княжна Елена, которую он просил Курцевичей отдать за него, за которую отдавал и Разлоги, и все, что у него было. Потому-то он и не хотел показаться перед ней мужиком и потому-то робел так перед нею.

   Время уходит; в комнату долетает со двора говор казаков, которые, наверное, сидят уже в седлах и ждут своего атамана, а он мучается тут.

   Яркий свет лучины падает на его лицо, на богатый контуш и на теорбан - а она хоть бы взглянула на него. Ему и горько, и тоскливо. Он бы хотел горячо проститься с ней, но боится этого прощания; боится, что оно не будет таким, какого он желал бы всей душой; боится, что он уедет с горечью, с болью и гневом в душе

   О, если бы это не была княжна Елена. Княжна Елена, которая грозит собственноручно убить себя и которая так мила ему и чем больше в ней гордости и сопротивления, тем милее она ему.

   Под окном заржал конь.

   Атаман собрался с духом.

   - Княжна! - сказал он. - Мне пора ехать.

   Княжна молчала

   - Ты не скажешь мне: с Богом?

   - Поезжай с Богом! - холодно сказала она

   Сердце казака сжалось: она сказала то, что он хотел, но не так, как ему хотелось.

   - Ну, - сказал он, - я знаю, что ты сердишься и ненавидишь меня, но скажу тебе, что другой на моем месте поступил бы с тобою хуже. Я привез тебя сюда, потому что иначе не мог; но скажи, что я тебе сделал злого? Разве я обращался с тобой не так, как следовало? Скажи сама. Разве уж я такой злодей, что недостоин даже твоего доброго слова? А ведь ты в моей власти.

   - Я в Божьей власти; - так же холодно, как и прежде, ответила она, - но если ты сдерживаешься при мне, те благодарю тебя!

   - Спасибо тебе и за эти слова. Может, пожалеешь меня потом, потоскуешь.

   Княжна молчала.

   - Жаль мне отставлять тебя здесь одну, - продолжал Богун, - жаль уезжать, но надо. Мне легче было бы уезжать, если бы ты улыбнулась и от чистого сердца дала бы мне на дорогу крестик. Что мне делать, чтобы добиться твоего расположения?

   - Дай мне свободу, а Бог все простит тебе; я тоже прощу и буду благословлять тебя

   - Ну, может быть, ты еще и будешь свободна, - сказал казак, - а может, еще и пожалеешь, что была так сурова со мной.

   Богун хотел купить эту минуту прощания хотя бы ценой обещания, которого, однако, и не думал сдержать; но он добился своего, потому что в глазах княжны блеснула надежда и суровое выражение исчезло с ее лица. Она сложила на груди руки и устремила на казака свой ясный взгляд.

   - Если бы ты...

   - Ну, не знаю, тихо произнес казак, а стыд за самого себя и жалость к ней сдавили ему горло. - Теперь я не могу, не могу, в Диких Полях стоит орда, всюду чамбулы, а от Рашкова идут добруджские татары,- не могу, страшно... но когда вернусь... при тебе я дитя, и ты что хочешь можешь сделать со мной. Не знаю... не знаю!..

   - Да вразумит тебя Господь и Пресвятая Богородица, поезжай с Богом!

   И она протянула ему руку. Богун впился в нее губами. Но вдруг, подняв голову и встретив ее холодный взгляд, опустил ее руку. Отступая к дверям, он кланялся ей по-казацки, в пояс, поклонился еще раз в дверях и исчез за занавесью.

   Спустя несколько времени до нее долетел оживленный говор, звон оружия и слова песни:

  

   Буде слава славна

   Помеж казаками,

   Помеж другами,

   На довгия лита

   До киньца вика...

  

   Голоса и лошадиный топот отдалялись все больше и больше, наконец все смолкло.

  

  

   - Господь совершил над нею явное чудо,- говорил Заглоба Володыевскому и Подбипенте, сидя в квартире Скшетуского. - Да, чудо, позволив мне вырвать ее из этих собачьих рук и в целости привести ее. Будем надеяться, что Он смилуется и далее над ней и над нами Лишь бы только она была жива. Но мне будто кто шепчет, что Богун снова похитил ее. А знаете почему, ведь все говорят, что он был вторым начальником после Кривоноса, - чтоб его черти побрали! - следовательно, он должен был участвовать при взятии Бара.

   - Могли он отыскать ее в этой массе несчастных: ведь там вырезано двадцать тысяч человек. - сказал Володыевский.

   - О, вы не знаете его! А я готов присягнуть: он знал, что она в Бара. Не иначе как он спас ее от этой резни и куда-нибудь спрятал.

   - Hо эта небольшое утешение! Я, на месте Скшетуского, желал бы лучше, чтобы она погибла, чем оставалась бы в его поганых руках.

   - Да, и это не утешение, потому что если она и погибла, то все равно опозорена...

   - Несчастная! - сказал Володыевский.

   - Ох, горе, горе, - отозвался Лонгин.

   Заглоба начал теребить свою бороду и усы и наконец сказал:

   - Ах, чтобы они все подохли, этот собачий род, чтобы из их кишок басурмане наделали себе тетивы для луков! Бог сотворил всех людей, но их, верно, сотворил сам черт.

   - Я не знаком с княжной,- печально сказал Володыевский,- но предпочел бы, чтобы беда стряслась лучше надо мной, чем над ней.

   - Я видел ее всего один раз, но когда я вспомню о ней, то мне становится противной сама жизнь.

   - Даже вам, - сказал Заглоба, - а каково же мне, когда я полюбил ее, как отец, и вытащил ее из такой трясины!

   - А каково же Скшетускому? - проговорил Володыевский.

   Так горевали рыцари и наконец погрузились в молчание.

   Первым очнулся Заглоба.

   - Разве нет средств помочь горю? - спросил он.

   - Если нечем помочь, то наш долг хоть отомстить,- ответив Володыевский.

   - Если бы Бог послал скорей битву, - вздохнул Лонгин. - Говорят, что татары уже переправились через Днепр и стоят кошем в поле.

   - Не можем же мы так оставаться, ничего не сделав для ее спасения, - сказал Заглоба. - Хотя мои старые кости довольно уж бродили по белу свету и хотя лежать в теплом углу, на покое, гораздо лучше и приятнее, но для нее я пойду хоть в Стамбул, и готов надеть мужицкую сермягу и взять в руки теорбан, на который я теперь не могу смотреть без отвращения.

   - Вы мастер придумывать разные фортели - придумайте и теперь что-нибудь, - сказал Подбипента.

   - В моей голове уж много перебывало их; если бы только половина их промелькнула у князя Доминика, то он давно бы повесил Хмельницкого за ноги на виселице. Я уж говорил Скшетускому об этом, но теперь с ним нельзя ни до чего договориться. Горе грызет его хуже болезни, - вы смотрите, как бы он не помешался. Часто случается, что от большого горя мутится разум, начинает бродить и киснуть, как вино.

   - Да, это бывает, бывает, - подтвердил и Лонгин.

   - Что же вы придумали? - с нетерпением спросил Володыевский.

   - Что я придумал? Прежде всего мы должны узнать, жива ли бедняжка, - да сохранят ее ангелы небесные от всякого зла! А узнать это мы может двумя способами: или выбрать между княжескими казаками надежных и верных людей, которые бы сделали вид, что они бежали от нас. Они завязали бы дружбу с казаками Богуна и разузнали бы что-нибудь от них...

   - У меня есть драгуны-хохлы, - перебил Володыевский, - я найду таких охотников.

   - Погодите... Или же надо поймать кого-нибудь из тех негодяев, которые брали Бар, может быть, они и знают что-нибудь. Они все так и смотрят Богуну в глаза: им нравится его смелость. О нем поют песни, - чтобы им разорвало глотку! - и один другому рассказывает, что он сделал и даже чего не делал. Если он похитил нашу бедняжку, то не скроет этого от них.

   - Можно и людей послать, и поймать кого-нибудь, - заметил Подбипента.

   - Вы попали в точку. Самое главное - узнать, жива ли она. Если вы, господа, действительно желаете помочь Скшетускому, то сдайтесь под мою команду, потому что я опытнее вас всех Мы переоденемся мужиками и постараемся узнать, где он ее спрятал, а раз мы узнаем это, то ручаюсь головой, что мы достанем ее. Опаснее всего это мне и Скшетускому, потому что Богун знает нас и если увидит, то так отделает, что потом нас не узнает и родная мать. А вас двоих он еще не видел.

   - Меня видел, - сказал Подбипента, - ну да все равно.

   - Может, Бог даст, он и попадется к нам в руки! воскликнул Володыевский.

   - Что касается меня, то я не желаю видеть его, - продолжал Заглоба. - Пусть уж на него смотрит палач. Но за дело надо приниматься очень осторожно, а то можно испортить все. Не может быть, чтобы только он один знал, где княжна. Но предупреждаю вас, что безопаснее расспросить кого-нибудь другого, а не его.

   - Может быть, наши люди узнают. Если только князь позволит, то я выберу надежных молодцов и пошлю их хоть завтра.

   - Князь-то позволит, но только сомневаюсь, чтобы они узнали хоть что-нибудь. Но знаете что, господа? Мне пришла в голову мысль: вместо того чтобы высылать людей, переоденемся сами по-мужицки и пойдем, не мешкая.

   - О, нет! Это невозможно!

   - Почему же?

   - Вы, верно, не знаете военной службы. Когда собираются все полки - это святое дела Если бы даже умирали отец и мать, то ни один воин не пойдет просить позволения уехать; перед битвой это считается величайшим бесчестием, и ни один воин не допустит этого. После битвы - можно, но раньше - нет. Заметьте, что Скшетускому первому хотелось бы полететь на спасение княжны, но он даже не заикнулся об отъезде, несмотря на то, что он уже составил себе репутацию, да и князь любит его. Он знает свой долг. Это служба общественная, а то - частное дело. Не знаю, как в ином месте, думаю, однако, что везде так, но у нашего князя не бывало еще такого случая, чтобы офицер просил отпуска перед битвой. Если б даже у Скшетуского разрывалась на части душа, то и тогда бы он не пошел к князю с подобной просьбой.

   - Да, он настоящий римлянин и ригорист - я знаю его! - сказал Заглоба. - Но если бы кто-нибудь шепнул князю, то он, может быть, от себя отпустил бы и его, и вас.

   - Где же ему думать об этом? У него на плечах вся Польша. Неужели вы думаете, что он будет заниматься личными делами, когда совершается такое важное событие, касающееся тысяч людей. А если бы даже он и дал нам это позволение, то, как Бог свят, никто из нас не пошел бы, потому что прежде всего мы должны служить нашему несчастному отечеству, а лотом уже заниматься личными делами.

   - Я знаю службу уже давно, а сказал это потому, что мне вдруг пришла в голову эта мысль. Да, правду говоря, теперь мы не много бы и разведали; вот когда они будут разбиты и будут спасать свои головы, то мы тогда смело можем втереться к ним и разузнать кое-что. Лишь бы только скорее подошло остальное войско, а то в этом Чолганском Камне можно умереть с тоски.

   - Если бы командовал наш князь, то мы бы давно уже выступили, а князь Доминик, верно, уж очень часто отдыхает, если его нет до сих пор.

   - Его ждут сюда дня через три.

   - Дай Бог, как можно скорей! А коронный подчаший придет сегодня?

   - Да

   В эту минуту открылись двери и в комнату вошел Скшетуский.

   Его лицо казалось окаменевшим от горя: таким холодом и спокойствием веяло от него. Странно было видеть это молодое лицо таким суровым и холодным, точно на нем никогда не появлялась улыбка, и если бы его скосила смерть, то лицо это немного бы изменилось. Борода его выросла до половины груди, а среди черных как воронье крыло волос пробивались серебряные нити. Его друзья и приятели могли только догадываться о его горе, потому что он не выказывал его. На вид он был совсем спокоен, а к службе относился усерднее обыкновенного; он, казалось, был весь поглощен предстоящей войной.

   - Мы рассуждали тут о твоем, а вместе и нашем несчастье, - обратился к нему Заглоба - Бог свидетель, что мы желали бы помочь тебе, но не можем. Наше сочувствие ничего не стоило бы, если бы мы помогали только пропивать слезы Но мы решили пролить нашу кровь, чтобы вырвать бедняжку, если она еще жива, из неволи.

   - Бог отплатит вам за это, - сказал Скшетуский.

   - Мы пойдем с тобой хоть в лагерь Хмельницкого, - сказал Володыевский, поглядывая с беспокойством на своего друга.

   - Мы знаем, - сказал Заглоба, - что ты поклялся отыскать ее живой или мертвой, и готовы идти за тобой хоть сейчас.

   Скшетуский сел на лавку и, устремив глаза в землю, молчал. Заглоба почувствовал досаду.

   "Неужели он забудет ее?- подумал он. - Если так, то пусть его накажет Бог. Нет у тебя, очевидно, ни благодарности, ни памяти. Но найдутся люди, которые пойдут спасать ее, хотя бы своей кровью".

   В комнате воцарилось глубокое молчание, прерываемое только вздохами Лонгина Маленький Володыевский подошел к Скшетускому и, положив ему на плечо руку, спросил:

   - Ты откуда?

   - От княззя.

   - Ну что?

   - Сегодня ночью выступаю в поход.

   - Далеко?

   - До Ярмолинец, если будет дорога свободна.

   Володыевский посмотрел на Заглобу они поняли друг друга.

   - Это к Бару, - пробормотал Заглоба.

   - И мы пойдем с тобою.

   - Спроси прежде князя, не даст ли он тебе другого поручения.

   - Пойдем вместе. Мне, кстати, надо спросить еще кой о чем.

   - И мы с вами, - сказал Заглоба.

   Они вышли. Квартира князя была довольно далеко, на другом конце лагеря Они застали в передней множество офицеров разных полков; войска отовсюду стекались к Чолганскому Камню, и все предлагали князю свои услуги. Володыевский и Подбипента долго ждали, прежде чем им удалось предстать перед князем, но зато последний сразу же позволил им и ехать, и послать нескольких драгун, которые должны были под видом беглецов втереться в отряд Богуна и выведать все о княжне. Обратясь к Володыевскому, князь прибавил:

   - Я нарочно придумываю для Скшетуского разные поручения, потому что вижу, как гложет его горе, и мне несказанно жаль его. Говорил он вам что-нибудь о ней?

   - Очень мало. Он в первую минуту хотел было броситься разыскивать ее между казаками, но вспомнил, что теперь готовятся к бою все полки и что мы должны служить родине, которую надо спасать прежде всего. Поэтому он и не был у вашей светлости. Один только Бог знает, что творится в его душе.

   - Тяжело испытывает его Господь! Берегите же его; я вижу, что вы верный друг ему.

   Володыевский низко поклонился и вышел, потому что в эту минуту к князю вошел киевский воевода с Денгофом, сокольским старостой, со стобницким старостой и другими.

   - Ну что? - спросил их Скшетуский.

   - Еду с тобой; только сначала зайду в свой полк: мне надо послать несколько казаков.

   - Пойдем вместе.

   Они вышли вместе с Заглобой, Подбипентой и старым Зацвипиховским, который тоже шел в свой полк.

   Недалеко от палаток драгунского полка Володыевского они встретили Лаща с несколькими шляхтичами. Те были совершенно пьяны. Увидив их, Заглоба вздохнул. Он подружился с коронным стражником еще под Константиновой, потому что в некотором отношении они были похожи друг на друга как две капли воды Лащ был храбрый рыцарь, гроза басурман, но в то же время - известный гуляка и игрок, который все свободное время проводил в обществе таких людей, как Заглоба, пил до бесчувствия и любил слушать шутки и остроты. Это был ужасный забияка, который производил столько беспорядков и столько раз нарушал дисциплину, что в другом государстве он давно был бы уже повешен; на нем тяготел уже не один приговор, но это ничуть не беспокоило его, а теперь, в военное время, он и совсем забыл о них. Он присоединился к княжескому войску еще под Россоловцами и оказал немало услуг под Константиновом; но со времени прихода войска в Збаражи для отдыха он стал невыносим своими выходками. В свою очередь, никто не мог бы определить, сколько Заглоба выпил у него вина, и описать все небылицы, которые последний наговорил Лащу, к его великому удовольствию. Но весть о взятии Бара так опечалила Заглобу, что он сделался мрачным и больше уж не посещал стражника. Лащ даже думал, что этот весельчак уехал куда-нибудь из лагеря. Однажды он неожиданно увидел его перед собой.

   - Ну, как же вы поживаете? - обратился он к Заглобе. - Отчего не заходите ко мне? Что поделываете?

   - Сопутствую Скшетускому, - мрачно ответил Заглоба.

   Стражник не любил Скшетуского за его серьезность и называл его "умником", но знал отлично об его несчастии, так как присутствовал на пиру в Збараже, когда пришла весть, что Бар взят. Но так как от природы он был человек необузданный, а к тому же и вечно пьяный, то отнесся без уважения к чужому горю и, схватив Скшетуского за пуговицу жупана, спросил у него:

   - Вы все еще плачете по барышне? А красивая она была?

   - Пустите меня, - сказал Скшетуский.

   - Постойте.

   - Я иду по делам службы, мне некогда говорить с вами.

   - Постойте! - повторил Лащ с упрямством пьяного. - Это вам по делам службы, а не мне, мне тут никто не может приказывать.

   Потом, понизив голос, повторил опять:

   - А что, она была красива?

   Скшетуский сдвинул брови и сказал:

   - Я бы вам советовал лучше не касаться раны.

   - Чего не касаться? Не бойтесь, если она была красива, то наверняка осталась в живых.

   Лицо Скшетуского покрылось смертельной бледностью, но он сдержал себя и только сказал:

   - Не доводите меня до того, чтобы я забыл, с кем говорю...

   Лащ вытаращил глаза:

   - Что? Вы мне грозите? Вы мне? Из-за какой-то девчонки?

   - Ступайте своей дорогой! - крикнул, трясясь от злости, старый Зацвилиховский.

   - Ах вы молокососы, трусы! - кричал стражник. - Господа, за сабли! - И, обнажив свою, он бросился на Скшетуского, но в то же мгновение в руках последнего сверкнуло оружие и выбило из рук стражника саблю, которая пролетела в воздухе, как птица, а сам он со всего размаха упал, как сноп, на землю.

   Скшетуский не добивал его. Он стоял бледный как полотно, поражённый случившимся. Поднялся шум. С одной стороны подскочили солдаты стражника, а с другой, как пчелы из улья, драгуны Володыевского. Раздались крики: "Бей их, бей!" Прибежали на этот шум и другие, не зная, в чем дело. Зазвенели сабли, и драка каждую минуту грозила перейти в общее побоище. Но к счастью, товарищи Лаща, видя, что все больше и больше прибывает солдат Вишневецкого, протрезвились со страха и, подхватив стражника, ушли.

   И с уверенностью можно было бы сказать, что если бы Лащ имел дело с менее дисциплинированным войском, то его изрубили бы в куски; но старый Зацвилиховский, опомнившись, крикнул: "Стой!" И в ту же минуту сабли были спрятаны в ножны. Весть об этой драке разлетелась по всему лагерю и дошла до сведения князя. Кушель, видевший все это, вбежал в комнату, где князь советовался с киевским воеводой, стобницким старостой и Денгофом, и крикнул:

   - Ваша светлость, солдаты дерутся саблями!

   В ту же минуту в комнату влетел, как бомба, и коронный стражник - бледный и потерявший голову от бешенства.

   - Ваша светлость, я требую справедливости! - кричал он. - В этом лагере, точно у Хмельницкого, не принимают во внимание ни происхождения, ни звания и рубят саблями коронных сановников. Если вы не окажете справедливости и не прикажете казнить обидчика, то я сам расправлюсь с ним!

   - Что случилось? Кто вас обидел? - спросил князь, вскочив из-за стола.

   - Ваш офицер - Скшетуский!

   На лице князя выразилось неподдельное изумление.

   - Скшетуский?

   Вдруг двери распахнулись и в комнату вошел Зацвилиховский.

   - Ваша светлость, я был свидетелем! - сказал он.

   - Я пришел сюда не для отчета, а требовать удовлетворения! - кричал Лащ.

   Князь повернулся к нему и пристально посмотрел ему в глаза.

   - Тише, тише! - сказал он негромко, но с ударением, и в его взгляде и сдержанном голосе было что-то до того грозное, что стражник, хотя известный своей дерзостью, внезапно умолк, точно потерял дар слова, а окружающие его даже побледнели.

   - Говорите! - обратился князь к Зацвилиховскому.

   Зацвилиховский рассказал, как было дело, как неблагородно издевался Лащ над горем и чувствами Скшетуского и как набросился на последнего с саблей; какую сдержанность, удивительную для его лет, выказал Скшетуский, который только тогда вспылил, когда противник поднял на него оружие. Старик закончил свою речь следующими словами:

   - Ваша светлость знает, что я, прожив семьдесят лет, никогда не осквернял свои уста ложью, не оскверню их и теперь и могу под присягой подтвердить свое показание.

   Князь ценил слова Зацвилиховского на вес золота, к тому же хорошо знал Лаща; однако он ничего сразу не ответил, а только взял перо и начал писать; окончив, он обратился к стражнику и сказал:

   - Справедливость вам будет оказана.

   Стражник открыл было рот и хотел что-то сказать, но слова не шли с его губ, он поклонился и гордо вышел из комнаты.

   - Жагельский, - сказал князь, - отдай это письмо Скшетускому.

   Володыевский. не отходивший от Скшетуского, испугался, увидев входящего княжеского слугу; он был уверен, что сейчас же надо будет явиться к князю; но слуга, оставив письмо и не говоря ни слова, вышел. Скшетуский, прочитав письмо, передал его приятелю.

   - Читай! - сказал он.

   Володыевский, прочитав письмо, вскрикнул:

   - Назначение поручиком! - и, обняв Скшетуского за шею, поцеловал его в обе щеки.

   Полный чин поручика гусарского полка был очень крупным военным чином. Ротмистром полка, в котором Служил Скшетуский, был сам князь, а номинальным поручиком - Суфчинский из Сенчи, человек уже старый и оставивший деятельную службу.

   Скшетуский de facto давно уже исполнял эту должность, что, впрочем, часто случалось в полках, в которых два первых чина служили только почетным титулом. Ротмистром королевского полка был сам король, примасовского - примас, а поручиками обоих этих полков считались высшие придворные и сановники; в действительности обязанности эти исполнялись так называемыми наместниками, называвшимися поручиками, или полковниками. Таким поручиком, или полковником, был и Скшетуский. Но между фактическим исполнением обязанностей, между номинальным и действительным званием была, однако, большая разница. Теперь же Скшетуский, благодаря этому назначению, сделался одним из первых офицеров князя, воеводы русского.

   Приятели радостно поздравляли Скшетуского с этой милостью князя, но лицо его не изменилось ни на минуту: оно осталось таким же мрачным и каменным, как и прежде; не было таких почестей на свете, которые могли бы обрадовать его. Однако он встал и пошел благодарить князя, а маленький Володыевский ходил тем временем по его квартире, потирая от удовольствия руки.

   - Ну, ну, - говорил он, - поручик гусарского полка! Такой молодой - и уже поручик. Это вряд ли случалось с кем-нибудь еще.

   - Если бы только Бог вернул ему счастье,- сказал Заглоба.

   - В том-то и дело! Заметили вы, что он даже не пошевельнулся?

   - Он, я думаю, с удовольствием отказался бы от этого, - сказал Лонгин.

   - Что ж тут удивительного, господа? - сказал, вздохнув, Заглоба. - Вот эту самую руку, которой я отнял знамя, я отдал бы за нее.

   - Да, да!

   - Суфчинский, должно быть, умер, - заметил Володыевский.

   - Вероятно, умер!

   - А кто же теперь будет наместником в полку? Хорунжий еще слишком молод и только после битвы под Константиновом исполнял эту должность.

   Но вопрос этот так и остался неразрешенным. Ответ на него принес сам поручик Скшетуский.

   - Князь назначает вас наместником, - обратился он к Подбипенте.

   - О Боже, Боже! - стонал Лонгин, складывая руки как для молитвы.

   - С таким же успехом князь мог бы назначить на эту должность и его инфляндскую кобылу, - пробормотал Заглоба.

   - А рекогносцировка? - спросил Володыевский

   - Едем не мешкая, - ответил Скшетуский

   - Много людей приказал взять с собой князь?

   - Один казацкий полк, а другой валахский, всего пятьсот человек.

   - О, да это целый отряд! Если так, то нам пора ехать.

   - В путь! в путь! повторял Заглоба. - Может быть, с Божьей помощью мы что-нибудь узнаем.

   Два часа спустя, с заходом солнца, четверо друзей выезжали из Чолганского Камня, направляясь к югу; почти одновременно с ними покинул лагерь со своими людьми и коронный стражник Отъезд этот привлек много любопытных, которые не скупились на насмешки и ругательства. Офицеры толпились около Кушеля, который рассказывал им, почему князь прогнал стражника и как все это случилось.

   - Я сам носил ему приказ князя, - говорил Кушель, - это, я вам скажу, была опасная миссия, потому что когда Лащ прочитал его, то заревел, как вол, которого припекают раскаленным железом, и бросился на меня с кинжалом в руке; удивительно, как он не ударил меня; должно быть, увидел в окно немцев Корицкого и моих драгун, которые окружили его квартиру. Тогда он начал кричать: "Хорошо, хорошо! Я уйду, если меня гонят, я пойду тогда к князю Доминику, он примет меня любезнее! Не буду служить с этими оборванцами! Но я отомщу им, не будь я Лащ! Уж с этим молокососом я справлюсь". Я думал, он задохнется от злости; от бешенства он изрезал кинжалом весь стол. И знаете, я теперь боюсь, чтобы и с Скшетуским не случилось чего-нибудь Со стражником шутки плохи; это мстительный и гордый человек, который никому еще не прощал; к тому же он храбр и как-никак сановник.

   - Но что же может случиться с Скшетуским, если он находится под покровительством самого князя? - сказал один из офицеров. - Да и стражник, хоть он и забияка, все-таки будет считаться с такой силой.

   Тем временем поручик, ничего не зная об угрозах стражника, уезжал со своим отрядом все дальше и дальше, направляясь к Ожиговцам. в сторону Буга и Медведевки. Сентябрь позолотил уже листья деревьев, но ночь была теплая, совсем июльская: таков был этот год, в котором вовсе не было зимы, а весна наступила в такое раннее время, в какое в прошлые года всюду лежал еще глубокий снег. После сырого лета наступили теплые осенние дни со светлыми лунными ночами. Отряд ехал хорошей дорогой, не соблюдая особых предосторожностей, так как был слишком близко к лагерю и ему не могла грозить никакая опасность. Они ехали быстро. Поручик с несколькими всадниками впереди, за ними Заглоба, Володыевский и Подбипента.

   - Посмотрите, как лунный свет освещает этот холм, шептал Заглоба, - точно днем. Говорят, такие светлые ночи бывают только во время войны, чтобы души, освобождаясь от тела, не разбивали себе лбов в потемках о деревья, как разбиваются воробьи о крышу, и чтобы они легче могли найти себе дорогу. Сегодня пятница, день Спасителя, в который вредные испарения не выходят из земли, а злые духи не имеют доступа к человеку. Я чувствую себя как-то легко, и надежда меня не покидает.

   - Вот мы уже выехали и теперь что-нибудь придумаем, - сказал Володыевский.

   - Хуже всего - это сидеть на одном месте, - продолжал Заглоба, - а как влезешь на коня, то от тряски вылетают все заботы и горе.

   - Ну, я, не думаю, - шепнул Володыевский, - чтобы можно было вытрясти все: например, любовь, которая впивается в сердце, как клеш,

   - Если любовь истинная, то как тут ни борись, а все-таки преодолеть ее нельзя.

   И Подбипента вздохнул, словно кузнечный мех. а маленький Володыевский поднял глаза к небу, как бы отыскивая на нем звездочку, светившую княжне Варваре.

   Лошади начали фыркать, а солдаты говорили им: "На здоровье!"

   Потом все утихло, и только в дальних шеренгах какой-то грустный голос затянул песню:

  

   Едешь на войну, бедняга,

   Едешь на войну!

   Ночи будут темные,

   А денечки знойные...

  

   - Старые солдаты говорят, что если лошади фыркают, то это - хорошая примета, - сказал Володыевский.

   - Мне будто кто-то шепчет на ухо, что мы не напрасно едем, - ответил Заглоба.

   - Дай Бог, чтобы такая надежда появилась и у нашего поручика, - вздохнул Подбипента.

   Заглоба начал кивать и вертеть головой, как человек, который не может отвязаться от преследующей его мысли, и наконец сказал:

   - У меня в голове вертится мысль, которой я должен поделиться с вами. Я заметил, что с некоторого времени Скшетуский - не знаю, может быть, мне это только кажется. - как будто меньше всех думает о спасении этой бедняжки.

   - Ну нет, - ответил Володыевский, - это у него такой характер: он не хочет показывать другим своего горя, он всегда был таким.

   - Это само собой! Но только вспомните, когда мы его обнадеживали, как холодно и небрежно он говорил нам "спасибо", будто речь шла о каком-нибудь пустячном деле. Но видит Бог, это было бы черной неблагодарностью с его стороны, потому что сколько эта бедняжка натосковалась и наплакалась по нем, это трудно даже описать! Я это видел собственными глазами...

   Володыевский покачал головой

   - Не может быть, чтобы он забыл ее, - сказал он, - хотя, и правда, первый раз, когда этот дьявол увез ее из Разлог, он приходил в такое отчаяние, что мы боялись за его разум, а теперь он относится к этому более спокойно. Но если Бог дает ему сил перенести все это, то тем лучше. Как истинные друзья, мы должны только радоваться этому.

   Сказав это, Володыевский пришпорил коня и подъехал к Скшетускому, а Заглоба некоторое время молча ехал рядом с Подбипентой.

   - А вы не разделяете моего мнения, что если бы не амуры, то на свете было бы меньше зла? - спросил Заглоба

   - Что Бог кому предназначил, того не миновать, - возразил литвин.

   - И никогда вы не можете мне ответить на вопрос; это две разные вещи. Ну из-за чего же погибла Троя? А разве и эта война не из-за рыжей косы? Захотелось Хмельницкому Чаплинской, или Чаплинскому - Хмельницкой, а мы из-за них должны подставлять свои шеи.

   - Это грешная любовь, но есть и другая, угодная Богу, от которой еще больше увеличивается Его слава.

   - Ну теперь вы ответили немного лучше. А сами вы скоро начнете трудиться на этом поприще? Я слышал, что кто-то опоясал вас шар