Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

сих пор только как похититель. Король, имея право карать, милует его за то послушание, которое он оказал ему под Замостьем, и за то, что прежние преступления совершены были не при его владычестве. Будет вполне справедливо, если он, Хмельницкий, так много виноватый, выразит свою благодарность королю за оказанную ему милость, прекратит кровопролитие и, успокоив чернь, приступит с комиссарами к трактатам.

   Хмельницкий молча принял булаву и знамя, которое приказал развернуть над собою. При виде этого чернь завыла так, что несколько минут нельзя было ничего расслышать.

   На лице Хмельницкого выразилось удовольствие, и он, спустя минуту, сказал:

   - За такую великую милость, оказанную мне через вас королем, который дает мне власть над войском и прощает прошлые преступления, я покорно благодарю. Я всегда говорил, что король ко мне благосклоннее, чем к вам, королевичам, и вот лучшее тому доказательство: он мне присылает знаки своего расположения за то, что я рубил вам головы; так я буду поступать и впредь, если вы не будете слушаться меня и короля.

   Последние слова Хмельницкий сказал возвышенным голосом, морща брови, как будто начинал возгораться гневом; комиссары оцепенели при таком неожиданном обороте ответа.

   - Король приказывает вам прекратить кровопролитие и начинать с нами переговоры.

   - Не я проливаю кровь, а литовские войска, - резко ответил гетман, - я получил известие, что Радзивилл вырезал Туров и Мозырь, и если это верно, то у меня много ваших пленных, и даже знатных, и я всем им велю срезать головы. К переговорам и я не приступлю теперь, так как моего войска здесь нет, кроме нескольких полков, все на зимовке; без него я не могу начинать. Впрочем, не стоит дольше говорить на морозе. То, что вы должны были мне вручить, я получил; все видели и знают, что я гетман от имени короля, а теперь я вас угощу водкой и обедом, да я и сам голоден.

   С этими словами Хмельницкий пошел в свой дворец, а за ним комиссары и полковники... В большой избе посередине стоял накрытый стол, гнувшийся под тяжестью награбленного серебра, между которым воевода Кисель, может быть, нашел бы и свое собственное, взятое прошлым летом в Гущи. На столе была масса свинины, воловьего мяса и татарского пилава; в избе пахло водкой - просянкой, налитой в серебряные ковши. Хмельницкий сел, посадив по правую руку Киселя, по левую каштеляна Бржозовского, и, указав рукой на водку, сказал:

   - Говорят в Варшаве, что я пью ляшскую кровь, но я предпочитаю водку, предоставляя кровь собакам.

   Полковники начали хохотать так, что стены задрожали. Такую пилюлю преподнес Хмельницкий комиссарам перед обедом, и они ее молча проглотили, чтобы, как писал подкоморий львовский, "не дразнить зверя". Только пот струился по челу Киселя.

   Началось угощение. Полковники брали пальцами из блюд говядину. Киселю и Бржозовскому клал на тарелку гетман собственноручно, и начало обеда пришло в молчании; каждый спешил успокоить голод. В тишине слышалось только хрустение костей на зубах собеседников или фырканье пьющих; по временам, кто-нибудь произносил слово, которое оставалось без ответа, только потом Хмельницкий, выпив несколько ковшей просянки и закусив говядиной, обратился к воеводе и спросил;

   - Кто у вас начальником?

   На лице Киселя виднелось беспокойство.

   - Скшетуский, честный молодой человек! - ответил он.

   - Яего знаю, - сказал Хмельницкий. - А почему он не хотел присутствовать, когда вы мне вручали дары?

   - Потому что он принадлежит не к числу свиты, а послан ради нашей безопасности; такой он получил приказ.

   - А кто ему дал такой приказ?

   - Я, - ответил воевода - я находил неприличным присутствие драгун при поднесении даров, которые стояли бы у вас и у нас за спиной.

   - А я думал совсем другое; я знаю, что у этого солдата крепкая спина.

   - Мы-то уже не боимся драгун, - вмешался Ячевский. - Сильны они были прежде для нас, но мы узнали под Пилавицами, что это уж не те ляхи, которые били когда-то турок, татар и немцев.

   - Не Замойские, Жолкевские, Ходкевичи, Хмелезские и Конецпольские, - прервал Хмельницкий, - а Тхоржевские и Заюнчковские, дети, вооруженные железом. Они замерли от страха, как увидали нас, и убежали, хотя татар было не более трех тысяч.

   Комиссары молчали, только еда и напитки казались им все горче и горче.

   - Прошу покорно, кушайте и пейте - сказал Хмельницкий, - иначе я подумаю, что наша казацкая пища не хочет пройти через ваше горло.

   - Если они у них тесны, то мы можем расширить, - воскликнул Дедяла.

   Развеселившиеся полковники рассмеялись, но Хмельницкий грозно посмотрел, и все утихло.

   Больной несколько дней Кисель был бледен, Бржозовский же, наоборот, покраснел так, что, казалось, кровь готова брызнуть сквозь кожу. Наконец он не выдержал и крикнул:

   - Разве мы пришли сюда не обедать, а слушать оскорбления?

   - Вы приехали для переговоров, - сказал Хмельницкий - а между тем литовские войска режут и жгут. Мозырь и Туров вырезали, и если это известие оправдается, то я четыремстам пленным на ваших глазах велю отрубить головы.

   Бржозовский сдержался, хотя кровь в нем кипела.

   Что было делать: жизнь пленных зависела от каприза гетмана, и нужно былЬ все выносить и заискивать, чтобы его успокоить.

   В этом духе, тихо и скромно, отозвался кармелит Лентовский:

   - Бог милостив, - сказал он, - быть может, известия о Турове и Мозыре не подтвердятся.

   Едва он кончил, как Фёдор Весняк, полковник черкасский, нагнулся и махнул булавой, чтобы ударить кармелита; к счастью, не достал, потому что его отделяли четыре человека.

   - Молчи, поп! - крикнул он. - Не твое дело приписывать мне ложь. Выйди только на двор, я научу тебя уважать запорожских полковников!

   Все начали успокаивать его, но не могли с ним ничего поделать и выволокли за волосы из избы.

   - Когда вы, гетман, желаете, чтобы комиссия опять собралась?- спросил Кисель, желая дать разговору другой оборот.

   К несчастью, и Хмельницкий был уже пьян и поэтому дал скорый и ядовитый ответ

   - Завтра будет суд и расправа; теперь я пьян. Что вы мне здесь про комиссию толкуете, не даете ни пить, ни есть! - И он ударил кулаком по столу так, что ковши и блюда забренчали. - Через четыре недели я все переверну вверх дном, вас разобью или продам турецкому царю. Король королем и будет, чтобы рубить головы шляхтичам и князьям! Согрешит князь - срезать голову! Вы угрожаете шведами, но и они не сдержат меня. Тугай-бей - брат мой, душа моя, один сокол на свете, готов все сделать, что я захочу!

   Хмельницкий, со свойственной пьяным наглостью, перешел от гнева к ласке; голос его задрожал при воспоминании о Тугай-бее.

   - Вы хотите, чтобы я поднял саблю на турок и татар, но напрасно! Я на вас пойду с добрыми моими друзьями, Я уж разослал приказания по полкам, чтобы молодцы кормили лошадей и готовились в путь без телег и пушек; все это я найду у ляхов. Если кто из казаков возьмет телегу, я велю ему голову снести; я и сам не возьму коляски, только мешки, и так дойду до Вислы и скажу: сидите и молчите, ляхи! А будете каркать из-за Вислы, я вас и там найду. Довольно вам владычествовать с вашими драгунами, гады вы проклятые!..

   И он вскочил с места, начал рвать и метать, топать ногами, кричать, что война должна быть, что уже и позволение и благословение им получено, что ни к чему все комиссии и комиссары и что он не согласится даже на временное перемирие.

   Наконец, видя ужас комиссаров и вспомнив, что если они сейчас уйдут, то война начнется зимой, в такое время, когда казаки не могут окопаться, а в открытом поле они плохо бьются, он успокоился и опять сел на скамью. Свесил голову на грудь, уперся руками в колени и тяжело захрапел. Потом, схватив стакан водки, крикнул:

   - За здоровье короля!

   - На славу и здоровье! - ответили полковники.

   - Ну ты. Кисель, не печалься, - сказал гетман, - не принимай так близко к сердцу того, что я говорю, теперь я- пьян Мне ворожеи сказали, что будет война, но я подожду до первой травы, а потом соберем комиссию, и я выпущу пленных Мне, говорили, что ты болен, так будь здоров.

   - Благодарю тебя, гетман запорожский, - ответил Кисель.

   - Ведь я помню, что ты мой гость.

   И опять Хмельницкий перешел к ласке и, положив руки на плечи воеводы, приблизил свое раскрасневшееся лицо к его бледным, исхудалым щекам.

   За ним подходили полковники к комиссарам, фамильярно хлопая их по плечам, пожимали им руки, повторяя за гетманом: "До первой травы".

   Комиссары были как на раскаленных углях. Мужицкое дыхание, пропитанное запахом водки, обдавало лица благородных шляхтичей, для которых прикосновение потных рук было так же неприятно, как и оскорбления. Не было недостатка и в угрозах среди грубого изъявления дружеских чувств. Одни кричали воеводе: "Мы ляхов хотим резать, а ты наш человек", другие: "А что вы, господа, прежде били нас, а теперь нашей ласки просите? Погибель вам, белоручкам!" Атаман Волк, бывший мельник в Нестеваре, кричал: "Я князя Четвертинского, моего пана, зарезал!" "Дайте нам Ерему! - кричал Яшевский, - а мы вас отпустим невредимыми".

   В избе стояла ужасная духота; стол, покрытый остатками мяса, хлеба, облитый водкой и медом, был противен. Вошли наконец ворожеи, или колдуньи, с которыми гетман пил до поздней ночи, слушая их предсказания; странные фигуры - старые, скорченные_ё желтые или, наоборот, еще в полной силе молодости - гадали ему. на воске, зернах пшеницы, огне, пене воды, на дне бутылки. Между полковниками и прочими начальниками раздавался смех и шутки. Кисель чуть не упал в обморок

   - Благодарю тебя, гетман, за угощение, и прощай, - произнес он слабым голосом.

   - Я завтра к тебе приеду на обед, - сказал Хмельницкий, - а теперь идите. Донец с молодцами проводит вас домой, чтобы чернь не наделала вам каких-нибудь неприятностей.

   Комиссары поклонились и ушли. Донец с молодцами действительно ждал их перед дворцом.

   - Боже! Боже! - шептал Кисель, закрывая лицо руками.

   Шествие молча двинулось в квартиру комиссаров. Однако оказалось, что они будут не все вместе на квартире. Хмельницкий нарочно разместил их в разных концах города, чтобы они не могли совещаться между собою.

   Воевода Кисель, усталый, измученный, едва держался на ногах; придя домой, он лег в постель и до следующего дня не хотел никого видеть; а на следующий день, около полудня, велел позвать Скшетуского.

   - Что вы сделали? - сказал он, когда тот вошел. - Что вы сделали! Вы подвергли опасности свою и нашу жизнь.

   - Виноват, - ответил рыцарь, - но я возмутился и готов был скорее умереть, чем смотреть на такой позор.

   - Хмельницкий понял, в чем дело, едва удалось успокоить эту бестию и объяснить ваш поступок. Он сегодня будет у меня- и, вероятно, спросит вас, тогда вы ему скажите, что исполнили мое приказание, как солдат и подчиненный.

   - С сегодняшнего дня Брышовский принимает команду над конвоем; он поправился.

   - Тем лучше; у вас слишком крепкая спина на теперешние времена. Трудно нам в нынешнем положении порицать их поступки, ведь это была большая неосторожность, видно, что вы молоды и не умеете переносить боль в груди.

   - К боли я привык, воевода, но я не могу перенести позора.

   Кисель застонал, как обыкновенно больные, когда кто-нибудь дотронется до их раны, потом улыбнулся и грустно ответил:

   - Такие слова для меня хлеб насущный, который я ел, обливая горькими слезами, а теперь у меня уж и слез нет.

   Сострадание овладело сердцем Скшетуского при виде этого старца с мученическим лицом, который последние дни жизни проводил в болезни тела и страданиях души.

   - Милостивый воевода! - сказал поручик. - Бог свидетель, что я только и думаю о теперешних страшных временах, в которых сенаторы и коронные сановники принуждены бить челом перед этими негодяями, для которых кол должен быть единственной наградой.

   - Да благословит тебя Бог! Ты молод и честен, и " знаю, что у тебя не было дурного намерения; но то, что ты говоришь, говорит и твой князь, а за ним войско, шляхта, сеймы, половина Польши, а все это бремя презрения и ненависти обрушивается на меня.

   - Каждый служит отчизне по своему уму, пусть уж Бог благословит хорошие намерения, а что касается князя Иеремии, - он служит отчизне не только здоровьем, но и состоянием.

   - За то и слава его окружает, и он сияет, в ней, как в лучах солнца, - ответил воевода. - Между тем, что ждет меня? Ты хорошо говоришь: пусть хотя бы после смерти Бог пошлет спокойный отдых тем, которые терпели так много в жизни.

   Скшетуский молчал, а Кисель в немой молитве поднял глаза к небу, потом сказал:

   - Я кровный русин. Могилы князей Святольдычей находятся в этой земле, и я любил ее и этот люд Божий, который живет на ней. Я видел обиды с обеих сторон, видел дерзость Запорожья, но и гордость тех, которые хотели поработить этот народ; что же я должен был делать, я русин, а вместе с тем верный сын и сенатор Польши? Я и присоединился к тем, которые говорили: "Бог с нами", так мне подсказывала кровь и сердце, потому что между ними был покойный король, наш отец, и канцлер, и примас, и много других; потому что я видел, что для обеих сторон разногласие - погибель. Я хотел ради мира трудиться до последнего дыхания, и когда кровопролитие началось, то подумал: я буду ангелом-примирителем. И я начал трудиться и теперь тружусь, хотя с болью, мукой, позором и сомнением, страшнейшим из всех мук Я, ей-Богу, не знаю - поздно ли пришел ваш князь с мечом, или я опоздал с оливковой ветвью, но только вижу, что мой труд напрасен, сил мне не хватает и напрасно я бьюсь о стену седой головой; уходя в могилу, я вижу перед собою только мрак и погибель! О Боже, всеобщую погибель!

   - Бог пошлет спасение.

   - Пусть пошлет Он этот луч милости перед моей смертью, чтобы не умереть с отчаяния, а я поблагодарю Его за крест, который несу, за то, что чернь требует моей головы, а на сеймах называют меня изменником, за ограбление, за позор и за всю несправедливость, которую я получил с обеих сторон.

   С этими словами воевода поднял свои исхудалые руки к небу, и две крупные слезы скатились с его глаз, может быть, последние в его жизни.

   Скшетуский не мог выдержать дольше и, бросившись на колени перед воеводой, схватил его руку и отрывистым от сочувствия голосом сказал:

   - Я солдат и иду другой дорогой, но заслуге и печали отдаю честь.

   Сказав это, шляхтич и рыцарь из-под знамени Вишневецкого прижал к своим губам руку того русина, которого вместе с другими несколько месяцев тому назад называл изменником.

   Кисель положил ему обе руки на голову.

   - Сын мой, - сказал он тихо, - да благословит и утешит тебя Господь, как и я благословляю тебя!

   Опасное колесо переговоров завертелось с того же дня. Хмельницкий приехал на обед к воеводе в худом расположении духа и объявил, что говорил вчера о перемирии: собраний комиссии в Духов день и выпуске пленных спьяну и что его хотели провести. Кисель опять успокаивал его, представляя доводы, но это был тиран, по словам львовского подкомория. Он ударил булавою Позовского только за то, что тот не вовремя пришел к нему, несмотря на то что последний, будучи больным, был близок к смерти.

   Не помогли ни усилия, ни убеждения воеводы. И только похмелившись водкой и прекрасным гощанским медом, Хмельницкий развеселился, но все равно не хотел толковать об общественных делах и даже вспоминать о них, говоря: "Если пить - так пить; послезавтра - суд и расправа; а нет, то я уйду!" В третьем часу ночи Хмельницкий намеревался пойти в спальню воеводы, чему последний всеми силами препятствовал, так как там нарочно спрятан был Скшетуский, ибо боялись, чтобы при встрече этого гордого рыцаря с Хмельницким не произошло какого-нибудь недоразумения, неблагоприятного для поручика. Хмельницкий, однако, поставил на своем и пошел в спальню, а за ним последовал и Кисель. Каково же было удивление воеводы, когда гетман, увидев рыцаря, крикнул ему:

   - Скшетуский! А ты почему не пьешь с нами? - причем дружески протянул ему руку.

   - Я болен, - сказал тот, поклонившись гетману.

   - Ты вчера уехал, а без тебя ни к чему у меня охоты не было.

   - Такой приказ получил, - вмешался Кисель.

   - Ты уж не говори мне, воевода. Я знаю его - он не хотел смотреть на честь, отданную мне вами. Ой, это птица! Но что я не простил бы другому - ему прощу, потому что он мой друг сердечный.

   Кисель раскрыл глаза от удивления, а гетман обратился к Скшетускому:

   - А ты знаешь, за что я тебя очень люблю? Скшетуский покачал головой.

   - Ты думаешь за то, что ты разрезал мне веревку на Омельнике, когда я был маленьким человеком и за мной охотились, как за зверем? Нет. не за это. Я тогда дал тебе перстень с землею гроба Христа. Но ты, рогатая душа, мне не показал его, когда был в моих руках, я тебя и так отпустил, и мы рассчитались с тобой. Но теперь я люблю тебя не за то. Ты мне оказал другую услугу, за которую я считаю себя твоим сердечным другом и вечным должником.

   Скшетуский, в свою очередь, с удивлением взглянул на Хмельницкого.

   - Смотри, как удивляются, сказал гетман, будто бы обращаясь к четвертому лицу, - так я тебе припомню, что мне говорили в Чигорине, когда я пришел туда с Тугай-беем из Базан-лука. Я спрашивал всех про моего неприятеля Чаплинского, которого я не нашел, но мне сказали, что ты сделал с ним после нашей первой встречи; ведь ты схватил его за чуб и, открыв им двери, окровавил его, как собаку? А?

   - Действительно, я это сделал, - сказал Скшетуский.

   - О, отлично ты сделал, великолепно поступил! И я еще поймаю его - иначе и трактаты и комиссары мне незачем, я его поймаю и поиграю с ним по-своему... Да, задал ты ему перцу...

   Сказав это, гетман обратился к Киселю и снова начал рассказывать:

   - Он схватил его за чуб и за штаны, поднял, как былинку, и, выбив им дверь, выбросил вон.

   И он начал смеяться так громко, что эхо разнеслось по всей квартире и дошло до комнаты, где находились собеседники,

   - Милостивый, воевода, вели подать меду, я непременно выпью за здоровье этого рыцаря, моего друга.

   Кисель открыл дверь и крикнул мальчику, чтобы он принес меду; тот подал три кружки.

   Хмельницкий чокнулся с воеводой и с Скшетуским, выпил так, что пар поднялся с его губ, лицо прояснилось, радостное настроение овладело им и он, обращаясь к поручику, воскликнул:

   - Проси меня, о чем хочешь!

   На бледные щеки Скшетуского выступил румянец; настала минута молчания.

   - Не бойся, - говорил Хмельницкий. - Слово не дым; проси обо всем, что хочешь, кроме того, что принадлежит Киселю.

   Хмельницкий даже пьяный был самим собой.

   - Если я могу пользоваться вашим расположением ко мне, гетман, то желаю только справедливости... Один из ваших полковников обидел меня...

   - Голову ему снять! - крикнул возбужденно Хмельницкий.

   - Не в том дело: прикажите ему только биться со мной.

   - Срезать ему голову! - повторил гетман. - Кто это?

   - Богун!

   Хмельницкий моргнул глазами и хлопнул себя по лбу.

   - Богун? - сказал он. - Богун убит. Мне писал король, что он убит в поединке.

   Скшетуский был поражен. Заглоба, значит, правду говорил.

   - А что тебе сделал Богун? - спросил Хмельницкий. Поручик еще сильнее покраснел. Он боялся говорить про

   княжну при полупьяном гетмане, чтобы не вызвать непростительного кощунства. Кисель выручил его.

   - Это серьезная вещь, - сказал он, - про которую мне рассказывал каштелян Бржозовский. Богун похитил невесту этого рыцаря и где-то скрыл ее.

   - Так ты ее ищи, - сказал Хмельницкий.

   - Я уже искал ее у Днестра, там он ее скрыл,- но не нашел.

   - О, я слышал, что он хотел привезти ее в Киев и повенчаться с нею. Позвольте же мне, гетман, ехать в Киев и там ее искать, это моя единственная просьба.

   - Ты мой друг, ты Чаплинского побил. Я тебе дам пропуск ездить везде, где захочешь, но и приказ, чтобы тот, кто скрывает, отдал ее в твои руки, и пропуск дам тебе и письмо к митрополиту, чтобы по монастырям искали ее. Мое слово не дым!

   Сказав это, он отворил дверь и позвал Выховского, чтобы тот пришел написать приказ и письмо. Чарнота должен был, несмотря на то что было около четырех часов по полуночи, идти за печатями. Дедяла принес пернач, а Донец получил приказание проводить Скшетуского с двумястами всадников в Киев и даже дальше, до места, где он встретит польские войска.

   На следующий день Скшетуский уехал из Переяславля.

  

  

   Если Заглоба скучал в Збараже, то не меньше его скучал и Володыевский - по войне и приключениям. Правда, бывало иногда, что отряды выходили из Збаража на поиски за шайками разбойников, которые под Збучем жгли и резали; но это была маленькая война, неприятная из-за суровой зимы и морозов, представляющая много трудов и мало славы Поэтому Володыевский ежедневно уговаривал Заглобу идти на помощь Скшетускому, от которого давно не было никаких известий.

   - Вероятно, он в опасности, а может, даже лишился жизни, - говорил Володыевский, - нужно непременно ехать; если гибнуть, то вместе.

   Заглоба не особенно противился этому; по его мнению, он состарился в Збараже и удивлялся как на нем еще не растут грибы, но все медлил, надеясь, что каждую минуту может прийти известие от Скшетуского,

   - Он храбр и расторопен, - отвечал он Володыевскому, - подождем еще несколько дней, а то придет письмо, и наша экспедиция окажется совершенно лишней.

   Володыевский соглашался с мнением Заглобы и вооружался терпением, хотя время шло медленно. В конце декабря морозы прекратили даже разбои. В окрестностях наступило спокойствие. Единственным развлечением были внешние известия, которые часто доходили и до серых стен Збаража.

   Говорилось о коронации, о сейме, о том, получит ли князь Иеремия булаву, которая принадлежала ему прежде всех других воинов: Возмущались против тех, которые утверждали, что переговоры с Хмельницким только возвысят Киселя. Володыевский по случаю этого несколько раз дрался на дуэли, Заглоба несколько раз напивался, и все опасались, что он окончательно распьянствуется от скуки; он поддерживал компанию не только офицерам и шляхте, но даже не стыдился ходить к мещанам на крестины, свадьбы, расхваливая их мед, которым так славился Збараж Володыевский делал ему замечания, что неприлично шляхтичу брататься с людьми ниже себя, потому что он уменьшает этим уважение ко всей шляхте, но Заглоба отвечал, что в этом вина закона, который позволяет мещанам обрастать перьями и пользоваться такой зажиточностью, какая по праву должна принадлежать шляхте; и хотя предсказывал, что из-за таких преимуществ для ничтожных людей ничего хорошего выйти не может, все-таки делал свое. Да и трудно было ставить это ему в вину во время длинных и мрачных зимних дней скучного ожидания.

   Но мало-помалу княжеские войска начали собираться в Збараж; весной предвещали войну, но между тем все оживилось. Пришел и гусарский полк Скшетуского с Подбипентой. Он привез известия о немилости князя при дворе и о смерти Яна Тышкевича, киевского воеводы, место которого, по слухам, должен был занять воевода Кисель, и, наконец, о тяжелой болезни Лаща, коронного стражника в Кракове. Что касается войны, Подбипента слышал от самого князя, что если она и наступит, то в силу обстоятельств и крайней необходимости, так как комиссары посланы с инструкциями, чтобы сделать казакам всевозможные уступки. Известие это возбудило бешенство в солдатах Вишневецкого, а Заглоба предлагал протестовать и собрать совет, говоря, что он не желает, чтобы труд его под Константиновом пропал даром.

   В таком неопределенном положении прошел весь февраль и даже половина марта, а от Скшетуского не было никаких известий.

   Володыевский тем более настаивал на отъезде.

   - Теперь уж не княжну, а Скшетуского нужно нам искать, - говорил он.

   Между тем оказалось, что Заглоба не без основания откладывал отъезд со дня на день; в конце марта из Киева приехал казак Захар и письмом к Володыевскому, который сейчас позвал Заглобу и, когда они вместе с посланным заперлись в отдельной комнате, сломал печать и прочел следующее:

   "Над Днестром, до самого Ягорлика, я не открыл никаких следов. Подозревая, что она скрыта в Киеве, я присоединился к комиссарам, с которыми и дошел до Переяславля. Там, получив неожиданно пропуск от Хмельницкого, я прибыл в Киев и ищу ее везде, в чем мне помогает и сам митрополит. Здесь скрывается много наших, у мещан и в монастырях; они опасаются черни, чтобы она не побила их, они скрываются, и потому трудно искать. Бог руководил мной и не только охранял, но и расположил Хмельницкого ко мне... и я надеюсь, что и впредь Он будет милостив ко мне и поможет мне в моем горе. Попросите ксендза Муховецкого отслужить за меня торжественную мессу, на которой помолитесь и вы, Скшетуский".

   - Слава тебе, Господи! - воскликнул Володыевский.

   - Есть еще постскриптум, - сказал Заглоба, заглядывая в письмо через плечо Володыевского.

   - Правда! - сказал рыцарь и продолжал чтение.

   "Податель сего письма, есаул миргородского куреня, заботился обо мне, когда я был на Сечи в неволе; теперь он помогал мне в Киеве и взялся доставить вам это письмо, с опасностью для своей жизни; позаботьтесь о нем, чтобы он ни в чем не нуждался".

   - Вот нашелся хоть один благородный казак, - сказал Заглоба, подавая Захару руку.

   Старик пожал ее без унижения. - Он будет вознагражден! - прибавил Володыевский.

   - Это сокол, - ответил казак, - я его люблю и не за гроши пришел сюда.

   - И у тебя нет недостатка в гордости, многие из шляхтичей позавидовали бы тебе, - сказал Заглоба. - Не все между вами негодяи, не все; но не в том дело. Значит, Скшетуский в Киеве?

   - Точно так;

   - И в безопасности? А то говорят, что там шумит чернь.

   - Он живет у полковника Донца, ему ничего не сделают, наш батько Хмельницкий приказал Донцу беречь его как зеницу своего ока.

   - Чудеса творятся! Откуда же у Хмельницкого такое расположение к Скшетускому?

   - Он его давно любит.

   - А говорил тебе Скшетуский, что ищет в Киеве?

   - Как не говорил! Он ведь знает, что я его друг... Я искал ее вместе с ним и отдельно, и ему пришлось мне сказать, что он ищет.

   - Но вы все-таки до сих пор не отыскали ее?

   - Нет. Там скрывается много ляхов, они ничего не знают друг о друге, поэтому трудно найти. Вы только слышали, что там убивает чернь, а я это видел; не только режут ляхов, но и тех, кто их скрывает, даже монахов и монашек В монастыре Доброго Миколы у черниц было двенадцать ляшек, так их вместе с черницами задушили дымом в келье, и через каждые два дни казаки сговариваются и ловят по улицам и топят в Днепре. Ох, как много потопили...

   - Быть может, и ее убили?

   - Может быть.

   - Да нет, - прервал Володыевсний. - Уж если Богун привез ее туда, то, вероятно, удалил опасности

   - Чего безопаснее в монастыре, а и там находят.

   - Ох Так вы думаете, Захар, - сказал Заглоба, - что она погибла?

   - Не знаю.

   - Видно, что Скшетуский не теряет надежды,- продолжал Заглоба - Господь послал ему испытания, но и утешит его, А вы, Захар, давно из Киева?

   - Ох, давно. Я тогда ушел, когда комиссары возвращались в Киев обратно. Много ляхов хотело бежать с нами, и бежали несчастные кто как мог. по снегам, по сугробам, через леса - в Белгород а казаки гнались за ними и били. Многие ушли, но многих убили, а некоторых Кисель выкупил за все деньги, какие у него были

   - О, собачьи души!.. Так вы ехали с комиссарами?

   - Да, с комиссарами до Гощи, а оттуда до Острога, дальше я уже шел сам.

   - Так вы давнишний знакомый Скшетуского?

   - Я познакомился с ним в Сечи и стерег его раненного, а потом полюбил, как родное дитя. Я стар, и мне некого любить.

   Заглоба позвал мальчика, приказал подать меду и мяса, и они сели за ужин. Захар ел с удовольствием: он был голоден и устал, потом окунул свои седые усы в мед, выпил и произнес:

   - Славный мед!

   - Лучше, чем кровь, которую вы пьете, - сказал Заглоба. - Но я думаю, что вы честный человек, любите Скшетуского, не будете бунтовать, а останетесь с нами! Вам будет хорошо у нас.

   Захар поднял голову.

   - Я письмо отдал и уйду, я казак, и мне надо брататься с казаками, а не с ляхами.

   - И будете нас бить?

   - Да, буду. Я запорожский казак. Мы себе избрали гетманом батьку Хмеля, а теперь король прислал ему булаву и знамя

   - Вот вам, сказал Заглоба, не говорил ли я, что нужно протестовать?

   - А с какого вы куреня?

   - С миргородского; но его уж нет.

   - Что же с ним случилось?

   - Гусары Чарнецкого разбили его под Желтыми Водами. Теперь я у Донца с теми, которые уцелели Чарнецкий хороший солдат, он у нас в плену, за него просили комиссары.

   - И у нас есть много ваших пленных.

   - Так и должно быть. В Киеве говорили, что лучший молодец у ляхов в неволе, хотя многие говорили, что он погиб.

   - Кто такой?

   - Ой, славный атаман Богун.

   - Богун убит на поединке.

   - А кто его убил?

   - Вот этот кавалер, сказал Заглоба, указывая на Володыевского.

   Захар, пивший вторую кварту меду, выпучил глаза, лицо его побагровело, и он расхохотался.

   - Этот рыцарь убил Богуна? - спросил казак, заливаясь смехом.

   - Что за дьявол! - крикнул Володыевский. хмуря брови. - Этот посланец много позволяет себе!

   - Не сердись,- прервал Заглоба.- Как видно, он хороший человек, а что не знаком с вежливостью, так ведь он казак К тому же это делает вам честь, что, выглядя так невзрачно, вы одержали так много побед Я и сам всматривался во время поединка, потому что не верил, чтобы такой хлыстик...

   - Ах, оставьте! - проворчал Володыевский.

   - Нет, я твой отец, и ты не сердись на меня, но только я скажу тебе, что я желал бы иметь такого сына, и если хочешь, я усыновлю тебя и запишу тебе все свое состояние; вовсе не стыдно быть большим человеком в маленьком теле И князь не намного больше тебя, между тем Александр Македонский недостоин даже быть его оруженосцем.

   - Что меня бесит,- сказал Володыевский,- так это письмо Скшетуского, из него ничего не видно. Что он сам над Днестром не положил головы, слава Богу; но княжну он не нашел, и кто может поручиться, что он разыщет ее?

   - Правда. Если Господь, благодаря нам, освободил его от Богуна, провел через столько опасностей и внушил закаменелому сердцу Хмельницкого любовь к нему, то не для того, чтобы он высох, как щепка, от страданий. Если вы во всем этом не видите Провидения Божия, то ваш ум тупее сабли, - впрочем, никто не может обладать всеми качествами

   - Я вижу только то, - возразил Володыевский, шевеля усами, - что нам нечего там делать и мы должны сидеть здесь, пока окончательно не раскиснем.

   - Скорее я раскисну, чем ты, я старше тебя; ты знаешь, что и репа дрябнет и сало горкнет от старости. Нужно благодарить Бога, что нашим мучениям обещан счастливый конец. Немало я беспокоился о княжне, более чем ты, и немного меньше, чем Скшетуский, потому что я бы и родную дочь не любил больше. Говорят, что она очень похожа на меня, но я и без этого любил бы ее, и вы не видели бы меня ни таким веселым, ни спокойным, если б я не надеялся, что скоро ее страдания кончатся. С завтрашнего, дня я начну сочинять эпитафию стихами, я очень хорошо пишу стихи, но последнее время я забыл Аполлона для Марса.

   - Что говорить о Марсе! - ответил Володыевский. - Черт бы побрал этого Киселя, всех комиссаров и их трактаты! Весной заключат мир, как дважды два - четыре. Подбипента, который видел князя, говорил то же.

   - Подбипента столько же понимает в политике, сколько свинья в апельсинах Он при дворе занимался больше этой хохлаткой, чем делами, и смотрел за ней, как собака за куропаткой. Дал бы Бог, чтобы кто-нибудь подстрелил ее под самым его носом. Но не в том дело. Я не отвергаю, что Кисель изменник, это знает вся Польша; но что касается трактатов, то я думаю, что бабушка еще надвое ворожила.

   - А что у вас говорят, Захар? - обратился Заглоба к казаку. - Будет война или мир?

   - До первой травы будет спокойно; а весной придет погибель или нам, или ляхам.

   - Утешьтесь, Володыевский, я слышал, что чернь везде готовится к войне.

   - Будет такая война, какой еще не бывало, - сказал Захар. - У нас говорят, что и турецкий султан придет, и хан со всеми ордами, а наш друг Тугай-бей стоит близко и совсем не уходит домой

   - Ну, утешьтесь, - повторил Заглоба - Есть предсказание о новом короле, что все его царствование пройдет в войне; вернее всего, что сабли еще долго не вложатся в ножны. Придется человек истрепаться, как метле от постоянной работы, уж такая наша солдатская судьба. Если придется нам биться, ты становись поближе ко мне и увидишь прекрасные вещи, узнаешь, как воевали в старые времена. Боже, уже теперь не те люди, которые бывали в прежние времена, и вы не такие, хотя вы храбрый солдат и убили Богуна.

   - Верно вы говорите, не такие теперь люди, как прежде... - сказал Захар.

   Потом он взглянул на Володыевского и покачал головой:

   - Но чтобы это рыцарь убил Богуна - никогда!

  

  

   Отдохнув несколько дней, старый Захар вернулся в Киев; между тем пришла весть, что комиссары возвратились не с надежной на умиротворение, а даже с сомнением; им удалось только отсрочить перемирие до праздника Святой Троицы, а потом новая комиссия начнет опять переговоры. Однако требования и условия Хмельницкого были так велики, что никто не верил, чтобы Польша согласилась на них Поэтому с обеих сторон началось спешное вооружение Хмельницкий слал посла за послом к хану, чтобы тот во главе всех своих сил поспешил к нему на помощь; он посылал и в Стамбул, где давно уже пребывал королевский посол Бечинский. В Польше каждую минуту ждали призыва к всеобщему ополчению. Пришли вести о назначении новых вождей - подчашего Остророга, Ланцкоронского и Фирлея - и о совершенном устранении от военных действий Иеремии Вишневецкого, который мог охранять теперь отечество только во главе собственных войск. Не только княжеские солдаты и русская шляхта, но даже сторонники прежних региментариев возмущались таким выбором полководцев и немилостью, утверждая, что если опала Вишневецкого, пока была надежда на благополучные переговоры, имела политический смысл, то устранение его во время войны было непростительной ошибкой, потому что только он один мог померяться с Хмельницким и одолеть этого непобедимого народного полководца. Наконец приехал и сам князь в Збараж с целью собрать там как можно больше войск, чтобы быть готовым к войне. Хотя перемирие было заключено, но оно оказывалось бессильно. Хмельницкий действительно велел казнить нескольких полковников, которые, вопреки договору, позволяли себе нападать на замки и полки. разбросанные по стоянкам, но он не мог управлять массой черни и ватагами, которые или не знали о перемирии, или не хотели знать, или даже не понимали этого слова Нападали они на границы, огражденные договором, нарушая тем все обещания Хмельницкого. С другой стороны, частные и квартяные войска, гоняясь за разбойниками, часто переходили Припять и Горынь, заходили и в глубь брацлавского воеводства, а там казахи завязывали с ними формальную битву, нередко ожесточенную и кровавую. Отсюда происходили постоянные жалобы поляков и казаков на нарушения договора, который и в самом деле было невозможно соблюдать. Перемирие заключалось в том, что Хмельницкий, с одной стороны, а король и гетманы - с другой не выступали друг против друга, но война фактически началась раньше, чем главные силы бросились в борьбу, а первые теплые весенние лучи солнца освещали по-прежнему горящие деревни, местечки, города и замки, освещали резню и людское горе. Шайки из-под Бара, Хмельника и Махновки двигались к Збаражу, грабя все, режа и сжигая Полковники Иеремии громили шайки, сам князь в мелких стычках не принимал участия, приготовляясь в путь с целой дивизией, когда пойдут на войну и гетманы.

   Он посылал отряды с приказанием, чтобы платить кровьюза кровь, колом за пожары и грабеж.

   Между прочими вышел Лонгин Подбипента и одержал победу под Черным Островом; но этот рыцарь был страшен только в бою, с пленными он поступал очень ласково, и поэтому его больше не посылали. Но особенно отличался в подобных экспедициях Володыевский, который, как партизан, находил себе соперника только в одном Вершуле. Никто не мог так быстро пуститься в поход никто так неожиданно не мог преградить путь неприятелю, разбить его бешеным нападением, разогнать на все четыре стороны, выловить, вырезать, как Володыевский. Вскоре им овладело какое-то бешенство, которое поддерживалось покровительством князя. С конца марта и до половины апреля Володыевский победил семь громадных шаек, из которых каждая была втрое сильнее его; он не переставал трудиться, напротив, выказывал все больше охоты, как бы черпая ее в пролитой крови. Маленький дьяволенок подбивал Заглобу, чтобы он сопутствовал ему в этих экспедициях, потому что более всего любил его общество; но шляхтич противился, объяснял свое бездействие следующим образом:

   - Я слишком тяжел для таких передряг и столкновений, притом каждый годится на что-нибудь другое. С гусарами биться среди бела дня - мое дело, для этого Бог сотворил меня; но охотиться ночью в кустах за этой дичью лучше предоставлю тебе, так как ты тоненький, как иголка, и везде легко пролезешь. Я старый рыцарь и, как лев, предпочитаю рвать, чем разыскивать, как ищейка, по чащам. Наконец, после вечерней зари я должен спать, это - лучшая моя пора

   Володыевский ездил один и побеждал; однажды выехал он в конце апреля и вернулся в половине мая огорченный и грустный, точно его разбили наголову. Все думали, что именно так и было, но ошибались. Напротив, в этом долгом и тяжелом пути он дошел до Острога и дальше, до Головни, разбил там не шайку черни, а несколько сот человек запорожцев, которых наполовину вырезал и взял в плен.

   Тем удивительнее была грусть, затуманившая его веселое от природы лицо. Многие хотели узнать причину ее, но Володыевский не говорил никому ни слова, и едва сошел с коня, как тотчас же отправился к князю на совещание в сопровождении двух неизвестных рыцарей а затем вместе с ними пошел к Заглобе, не останавливаясь, хотя любопытные удерживали его за рукав.

   Заглоба с удивлением смотрел на двух великанов, которых перед тем никогда в жизни не видел, и только их мундиры с золотыми петличками служили доказательством, что они служат в литовском войске.

   - Заприте двери, - сказал Володыевский,- и велите никого не впускать, нам нужно поговорить об очень важных делах

   Заглоба сделал распоряжение и беспокойно смотрел на прибывших, догадываясь по их лицам, что они не сообщат ему ничего хорошего.

   - Это князья Булыги-Курцевичк, сказал Володыевский, представляя двух юношей, - Юрий и Андрей.

   - Двоюродные братья Елены! - воскликнул Заглоба.

   Князья поклонились и отвечали:

   -