Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

з них, не прося пощады, яростно защищались то группами, то в одиночку, другие же тщетно простирали руки к солдатам, с гулом мчавшимся по полю брани. Начались схватки в одиночку, преследование убегающих, отыскивание неприятелей в углублениях почвы. Из окопов, чтобы осветить побоище, стали бросать зажженные мазницы со смолой, которые летели, точно огненные метеоры с пылающей гривой. При их красном свете польские солдаты рубили остатки заднепровцев.

   На помощь им бросился и Субагази, который в этот день выказал чудеса храбрости, но знаменитый Марк Собесский осадил его назад, как лев осаживает дикого буйвола. Бурлай увидел, что уже неоткуда ждать спасения Но Бурлай любил свою казацкую славу более жизни и оттого не искал спасения Иные убегали, пользуясь темнотой ночи, другие скрывались в расселинах, проскальзывали между копытами лошадей, он же еще искал врагов. Сам срубил шляхтича Домбка, и Русецкого, и молодого львенка Аксака, того самого, что под Константиновой приобрел бессмертную славу, потом зарубил шляхтича Савицкого, затем сразу свалил на сырую землю двоих крылатых гусар, наконец, увидев какого-то громадного шляхтича, который, рыча как зубр, скакал по полю, бросился на него.

   Заглоба - это был он - от страха зарычал еще громче и обратился в бегство. Остатки волос на голове поднялись у него дыбом, но все же он не потерял присутствия духа. Наоборот, разные фортели, точно молнии, пролетали у него в голове; одновременно шляхтич орал изо- всех сил: "Господа, кто в Бога верует, спасите!" - и вихрем мчался к своим. Между тем Бурлай скакал вслед за ним. Заглоба закрыл глаза, а в голове его мелькала мысль: "Издохну я и мои блохи!" Он слышал за собой фырканье коня, заметил, что никто не идет к нему на помощь, что ему не убежать и что ничья рука, кроме его собственной, не вырвет его из пасти Бурлая.

   Но в эту последнюю минуту, в этой уже почти агонии, внезапно его отчаяние и страх перешли в бешенство. Заглоба зарычал так страшно, как не рычит ни один тур, и, осадив коня на месте, повернулся к противнику.

   - Заглобу преследуешь! - гаркнул он, нападая с поднятой саблей на противника.

   В эту минуту кинутые с окопов горящие мазницы осветили эту часть поля. Бурлай взглянул, и его охватило изумление.

   Его изумило не имя, которого ему никогда не приходилось слышать, но в этом всаднике он узнал человека, которого недавно угощал в Ямполе как друга Богуна.

   Но именно эта несчастная минута изумления погубила мужественного вождя казаков: прежде чем Бурлай опомнился, Заглоба рубанул его в висок и одним ударом свалил с коня.

   Это произошло на глазах всего войска. Радостным восклицаниям гусар ответил крик ужаса казаков, которые, увидев смерть старого черноморского льва, окончательно упали духом и отказались от всякого сопротивления. Все те, которых не спас Субагази, погибли до одного, так как в эту страшную ночь в плен не брали.

   Субагази, преследуемый легкой кавалерией под начальством Марка Собесского, отступил к лагерю. Штурм по всей линии окопов был отбит.

   Торжествующие, радостные крики потрясли весь лагерь осажденных и понеслись к небу. Солдаты, покрытые потом, кровью, пылью, почерневшие от сажи, с опухшими лицами и все еще нахмуренными бровями, с сверкающими, взорами, стояли, опираясь на оружие, тяжело дыша, готовые опять броситься в бой, если бы явилась надобность. Постепенно возвращалась кавалерия после кровавой жатвы возле табора; потом выехал на место происходившего побоища сам князь, а за ним полковники: Марк Собесский, генерал Пшыемский и другие, Весь этот блестящий кортеж медленно двигался вдоль окопов.

   - Да здравствует князь Иеремия! - кричали воины. - Да здравствует наш отец!

   А князь без шлема кланялся на все стороны.

   - Благодарю вас, господа! Благодарю! - повторял Вишневецкий звучным, сильным голосом.

   Потом, обращаясь к генералу Пшыемскому, он сказал:

   - Этот вал слишком велик Пшыемский кивнул головой в знак согласия.

   И вожди-победители проехали от западного до восточного пруда, осматривая место побоища и поврежденные неприятелем укрепления.

   Тем временем за княжеским кортежем солдаты с торжествующими криками несли на руках Заглобу, как величайшего триумфатора сегодняшнего дня. Двадцать здоровенных рук поддерживали видную фигуру воителя, который, весь фасный, вспотевший, размахивал руками для удержания равновесия и кричал изо всех сил:

   - Да! Я ему задал перцу! Я нарочно обратился в бегство, чтобы заманить его. Больше уж не будет вредить, собачий сын! Господа, надо было показать пример младшим! Ради Бога, осторожно, не то уроните меня и ушибете. Держите же хорошенько, вам есть кого держать!.. Верьте мне, немало было работы с ним. О, шельмы, теперь любой бездельник становится шляхтичу поперек дороги! Но мы их здорово поколотили!.. Осторожно! Пустите, черт возьми!

   - Да здравствует! Да здравствует! - кричали шляхтичи.

   - К князю с ним! - говорили иные.

   - Да здравствует! Да здравствует!!!

   В то же самое время запорожский гетман, вернувшись в лагерь, рычал, как дикий раненый зверь, рвал на груди свой жупан, царапал лицо. Казацкие атаманы, уцелевшие от погрома, окружили его в мрачном молчании, не говоря ни слова в утешение, а он, почти обезумев от ярости и досады, с пеной у рта топал ногами и обеими руками рвал волосы на голове.

   .- Где мои полки? - хриплым голосом повторял гетман. - Что скажет хан! Что скажет Тугай-бей! Дайте мне Ерему!

   Полковники и атаманы хранили угрюмое молчание.

   - Почему же мне ворожеи предвещали победу? - рычал Хмельницкий. - Срубить головы ведьмам, зачем они говорили мне, что я возьму в плен Ерему?

   Обыкновенно, когда рычание этого-льва потрясало лагерь, полковники молчали, но теперь лев был побежден; счастье, казалось, оставляло его, а потому атаманы стали более дерзкими.

   - Еремы не сдержишь, - мрачно пробормотал Стелко.

   - Погубишь нас и себя! - проговорил Мрозовецкий. Гетман бросился к ним, как тиф.

   - А кто нанес поражения ляхам под Желтыми Водами? под Корсунью? под Пилавицами?

   - Ты! - резко сказал Воронченко. - Но там не было Вишневецкого...

   Хмельницкий схватился за голову.

   - Я обещал хану ночлег в замке! - завыл он в отчаянии.

   - Что ты хану обещал, - заметил Кулак, - об этом пусть думает твоя голова! Ты береги ее и смотри, как бы она не слетела с плеч... но не пихай нас на штурм, не губи рабов Божиих Лучше окружи ляхов валом, вели построить шанцы для пушек - иначе горе тебе.

   - Горе тебе! - мрачно повторили другие полковники.

   - Горе вам! - ответил Хмельницкий.

   Так они грозно разговаривали еще некоторое время. Наконец гетман бросился на овчины, покрытые коврами, лежавшие в углу шатра.

   Полковники стояли над ним, понурив головы, и долгое время продолжалось молчание, наконец гетман поднял голову и хриплым голосом крикнул:

   - Горылки!..

   - Нельзя, - пробормотал Выговский. - Хан пришлет за тобой.

   Между тем хан находился в семи верстах от поля сражения и ничего не знал о том, что там происходит. Ночь была тихая, теплая, а потому хан сидел около шатра, окруженный муллами и агами. В ожидании новостей он ел финики из стоящей подле него серебряной вазы и, время от времени поглядывая на звездное небо, бормотал:

   - Магомет Розуллах!

   Но вот на взмыленном коне к хану подскакал обрызганный кровью Субагази; он спрыгнул с седла и, быстро подойдя, стал бить поклоны, ожидая вопроса.

   - Говори! - сказал хан,

   Субагази хотелось тотчас рассказать, но он не решался заговорить, не перечислив раньше всех титулов хана, а потому, низко кланяясь, начал так:

   - Могущественнейший хан всех орд, внук Магомета, самодержавный монарх, мудрый властелин, счастливый властелин...

   Тут хан прервал его, махнув рукой. Видя на лице Субагази кровь, а в глазах страдание, горечь, отчаяние, он выплюнул недоеденные финики на руку, затем отдал их одному из мулл, который принял их с необыкновенным благоговением и тотчас стал есть. Через минуту хан сказал:

   - Говори скоро, Субагази, и мудро: лагерь неверных взят?

   - Бог не дал!

   - Ляхи?

   - Победили.

   - Хмельницкий?

   - Разбит.

   - Тугай-бей?

   - Ранен.

   - Един Бог, - промолвил хан. - Сколько верных пошло в рай?

   Субагази поднял глаза вверх и указал окровавленной рукой на усеянное звездами небо.

   - Столько, сколько этих светил у ног Аллаха, - торжественно ответил он.

   Толстое лицо хана покраснело, его охватил гнев.

   - Где тот пес, - спросил он, - который обещал мне, что сегодня мы будем спать в замке? Где тот ядовитый змей, которого Бог растопчет моей ногой? Пусть предстанет он предо мной и отдаст отчет в своих лживых обещаниях!

   Несколько мурз немедленно помчались за Хмельницким, хан начал постепенно успокаиваться и наконец сказал:

   - Един Бог!

   Потом, обратившись к Субагази, промолвил: - Субагази, на твоем лице кровь.

   - То кровь неверных, - ответил воитель.

   - Говори, как ты ее пролил, и утешь наш слух мужеством верных

   Субагази стал подробно рассказывать о сражении, восхваляя мужество Тугай-бея, Галги и Нурадина; не умолчал также и о Хмельницком, наоборот, прославлял его наравне с другими и объяснял причину поражения исключительно волей Божьей и необыкновенной яростью неверных. В его рассказе хана поразило одно обстоятельство, а именно, что в начале боя в татар вовсе не стреляли и что княжеская кавалерия ударила лишь тогда, когда они загородили ей дорогу.

   - Аллах... Они не хотели воевать со мной, - заметил хан, - но теперь уже поздно...

   Так и было в действительности. Князь Иеремия в начале сражения запретил стрелять в татар, стараясь внедрить в солдат убеждение, что уже начаты переговоры с ханом и что орды только для вида становятся на сторону черни. Только потом силой обстоятельств пришлось сразиться и с татарами.

   Хан кивал головой и раздумывал в эту минуту над тем, не лучше ли было бы обратить оружие против Хмельницкого, как вдруг перед ним предстал сам гетман. Хмельницкий был уже спокоен и подошел с гордо поднятой головой, смело глядя в глаза хану; на его лице отражались хитрость и отвага.

   - Подойди, изменник. - сказал хан.

   - Подходит казацкий гетман, и не изменник, но верный союзник, которому ты обещал помогать не только в счастье, но и в несчастье, - ответил Хмельницкий.

   - Иди, ночуй в замке! Иди, вытащи за волосы ляхов из их окопов, как ты мне обещал!

   - Великий хан всех орд! - сильным голосом промолвил гетман. - Ты могуч, как султан, ты мудр и силен, но можешь ли пустить стрелу из лука до самых звезд или измерить глубину моря?

   Хан с удивлением взглянул на него.

   - Не можешь, - продолжал еще громче Хмельницкий, - так и я не мог измерить всей гордости и дерзости Еремы. Мог ли я подумать, что он не устрашится тебя, хана, не выкажет покорности при виде тебя, не ударит челом пред тобой, но подымет дерзкую руку на тебя самого, прольет кровь твоих воинов и будет издеваться над тобой, великий монарх, как над последним из твоих мурз. Если бы я осмелился так думать, то оскорбил бы тебя, которого почитаю и люблю.

   - Аллах! - промолвил хан, все более удивляясь.

   - Но я скажу тебе, - продолжал гетман все с большей уверенностью в голосе и позе, - ты велик и могуч; от востока до запада народы и монархи бьют тебе челом и называют львом. Один Ерема не падает ниц перед твоей бородой, а потому если ты его не сломишь, если не согнешь ему выи и по его спине не будешь садиться на коня, то обратятся в ничто твое могущество и слава, ибо люди скажут, что один польский князь посрамил крымского царя и не понес должной кары, что этот князь более велик и более могуществен, чем ты.

   Настало глухое молчание; мурзы, аги и муллы смотрели, как на солнце, на лицо хана, сдерживая дыхание в груди, а хан в это время сидел с закрытыми глазами и думал...

   Хмельницкий оперся на булаву и смело ждал.

   - Да будет так, - проговорил наконец хан. - Я согну выю Еремы, по его спине буду садиться на коня, дабы не говорили от востока до запада, что меня посрамил один неверный пес.

   - Велик Аллах!- в один голос воскликнули мурзы.

   У Хмельницкого радостно блеснули глаза: одним махом он предотвратил висящую над его головой гибель и обратил сомнительного союзника в самого вернейшего.

   Этот лев умел в нужную минуту превращаться в лукавого змея.

   Оба лагеря гудели до поздней ночи, как гудят пчелы, пригретые весенним солнцем, а тем временем на поле брани спали непробудным вечным сном рыцари, пронзенные копьями, стрелами, пулями, изрубленные мечами и саблями. Показалась луна и начала странствование по этому полю смерти, отражаясь в лужах застывшей крови, освобождала из мрака все новые груды павших, спускалась с одних тел, тихо подымалась на другие, смотрела в открытые мертвые глаза, освещала посиневшие лица, куски сломанного оружия, конские трупы - и лучи ее все бледнели, как бы испуганные тем, что видели. По полю кое-где бегали, в одиночку или группами, какие-то зловещие фигуры: то челядь и обозные пришли убирать убитых, как шакалы приходят подбирать объедки после львов... Но вскоре какая-то суеверная боязнь заставила их удалиться с места побоища. Было что-то страшное, что-то таинственное в этом поле, покрытом трупами, в этом спокойствии и неподвижности недавно живых человеческих тел, в этом безмолвном согласии, в каком лежали друг возле друга поляки, турки, татары и казаки. Время от времени ветер шумел в зарослях, кое-где покрывающих поле битвы, и солдатам, стоявшим на страже в окопах, чудилось, будто человеческие души кружатся над телами. Люди говорили, что, когда пробила полночь в Збараже, на всем поле, от окопов вплоть до неприятельского лагеря с шумом поднялись точно бесчисленные стаи птиц. В воздухе слышали какие-то плачущие голоса, какие-то необыкновенно глубокие вздохи, от которых волосы на голове становились дыбом, и какие-то стоны. Те, которым еще предстояло пасть в этой борьбе и которые могли внимать неземным голосам, ясно слышали, как души поляков, улетая, восклицали: "Пред твои очи, Господи, мы складываем наши вины!" - а души казаков стонали: "Христе! Христе, помилуй нас!" - ибо, как павшие в братоубийственной войне, они не могли сразу; вознестись к вековечному свету и были обречены лететь куда-то в темную даль, вместе с вихрем кружиться над сей юдолью слез и плакать, и стенать по ночам, пока не вымолят у ног Христа отпущения общей вины, забвения и мира.

   Но в то время еще более ожесточились людские сердца, и ни один ангел мира не пролетал над полем, где только что происходило столь ужасное побоище.

  

  

   На следующий день, прежде чем солнце озарило золотыми лучами небо и землю, польский лагерь был защищен новым валом. Прежний был слишком велик, за ним трудно было защищаться и приходить друг другу на помощь, а потому князь и генерал Пшыемский решили укрыть войско в более тесные окопы. Над этим усиленно работали и все войска, не исключая гусар. В три часа ночи воины уснули мертвым сном, и на валах осталась только стража, потому что и неприятели также работали ночью, а затем долго не двигались после вчерашнего поражения. Некоторые даже предполагали, что в этот день штурма вовсе не будет.

   Скщетуский, Подбипента и Заглоба, сидя в шатре, ели пивную похлебку с сыром и беседовали о трудах минувшей ночи с таким удовольствием, с каким солдаты разговаривают о только что одержанной победе.

   - У меня обычай ложиться спать во время вечернего удоя, а вставать во время утреннего, как делали древние, - говорил Заглоба, - но на войне это трудно. Спишь, когда возможно, встаешь, когда тебя будят. Меня одно только злит, что мы должны утруждать себя из-за этой шушеры. Но делать нечего, такие уж настали времена! Впрочем, мы им хорошо заплатили за это. Если бы они еще раза два получили такое угощение, как вчера, то, наверное, у них отпала бы охота будить нас.

   - А не знаете ли, много ли наших пало? - спросил Подбипента.

   - Немного, да всегда осаждающих больше гибнет, чем осажденных Вы, конечно, в этом отношении менее сведущи, чем я, так как столько еще не воевали, но нам, старым практикам, нет надобности считать трупы, потому что мы умеем определить это по ходу боя

   - Научусь и я при вас, - мягко заметил Подбипента.

   - Наверно, если только у вас хватит на это ловкости и сообразительности, на что я не очень надеюсь.

   - Что зто вы говорите, - сказал Скшетуский. - Ведь это не первая война для господина Подбипенты, и дай Бог, чтобы самые лучшие рыцари так сражались, как он вчера сражался.

   - Делал что возможно, - ответил литвин, - хотя и не столько, сколько хотелось бы.

   - Напротив, вы очень недурно сражались, - покровительственным тоном проговорил Заглоба, - а если иные вас превзошли (тут он закрутил усы вверх), то в этом не ваша вина.

   Литвин слушал с опущенными глазами и вздохнул, мечтая о своем предке Стовейке и о трех головах

   В эту минуту в шатер быстро вошел Володыевский, веселый, как щегленок в ясное утро.

   - Ну, вот мы теперь все в сборе! - воскликнул Заглоба. - Дайте же ему пива.

   Маленький рыцарь пожал руку товарищам и сказал:

   - Если бы вы знали, господа, сколько пуль и ядер лежит около окопов. Это превосходит всякое воображение! Пройти нельзя без того, чтобы не спотыкнуться.

   - Я видел это, - промолвил Заглоба, - так как утром немного прошелся по лагерю. За два года курицы во всем Львовском уезде не снесут столько яиц. Ах, если бы это были яйца, вот бы мы насладились яичницей! Надо вам знать, господа, что я любому изысканному кушанью предпочту миску хорошей яичницы. У меня солдатская натура - так же, как у вас. Я охотно съем что-нибудь хорошее, лишь бы его было много, да и в бой охотнее иду, чем нынешние юнцы-неженки, что не съедят даже горшка гнилушек без того, чтобы тотчас не схватиться за живот.

   - Ну и отличились же вы вчера с Бурлаем, - заметил Володыевский. - Так срубить Бурлая - ого-го! Я не ожидал этого от вас. Ведь он был известнейший рыцарь во всей Украине и даже в Турции.

   - А что, - самодовольно сказал Заглоба, - это мне не впервые, не впервые, господин Володыевский. Мы все составляем такую бравую четверку, какой не сыскать во всей Польше. Ей-Богу, с вами и во главе с нашим князем я пошел бы хотя на Стамбул, так как примите во внимание: господин Скшетуский убил Бурдабута, а вчера Тугай-бея.

   - Тугай-бей не убит, - прервал поручик, - я сам чувствовал, что сабля соскользнула, а потом нас разделили.

   - Все равно, - возразил Заглоба, - не прерывайте меня, господин Скшетуский. Володыевский в Варшаве зарубил Богуна, как мы уже говорили...

   - Лучше бы вы не вспоминали об этом, - заметил Подбипента.

   - Что сказано, того не воротишь, - проговорил Заглоба, - хотя, конечно, лучше об этом не вспоминать, но я иду дальше; господин Подбипента из Мышиных Кишек задавил Пульяна, а я Бурлая. Однако не могу умолчать, что. я их всех отдал бы за одного Бурлая и что у меня была самая тяжелая задача, Это был черт, а не казак. Если бы у меня были законные сыновья, то я оставил бы им славное имя. Любопытно знать, что скажут на это его величество король и сеймы, как нас наградят, - нас, которые больше питаются серой и селитрой, нежели чем-нибудь иным.

   - Был рыцарь более великий, чем мы, - сказал Подбипента, - а между тем фамилии его никто не знает и не помнит.

   - Интересно знать, кто же это такой? Разве в древности? - спросил задетый этим Заглоба.

   - Не в древности, - ответил литвин, - но тот, который под Тшцянной свалил короля Густава-Адольфа вместе с конем и взял в плен.

   - А я слышал, что это было под Луцком, - заметил Володыевский.

   - Однако король вырвался от него и убежал, - сказал Скшетуский.

   - Да! Я кое-что знаю об этом, - проговорил, прищуривая один глаз, Заглоба, - так как в то именно время служил под начальством Конецпольского, отца хорунжего. - Да, я кое-что знаю об этом! Только скромность не позволяет этому рыцарю назвать свою фамилию, и оттого никто его не знает. Однако, верьте мне, что Густав-Адольф был великий воин, почти равный Конецпольскому, но в рукопашном бою с Бурлаем было тяжелее.

   - Это будто бы значит, что вы свалили Густава-Адольфа? - спросил Володыевский.

   - Разве я похвастался этим, господин Володыевский? Пусть это канет в реку забвения - у меня и нынче есть чем похвастаться. Однако это пиво страшно бурчит в животе, и чем больше в нем сыру, тем больше бурчит. Я предпочитаю винную похлебку, хотя благодарение Богу и за то, что есть, так как вскоре, быть может, и этого не будет. Ксендз Жабковский говорил мне, что провианту мало, а это обстоятельство это очень беспокоит, потому что у него брюхо, как гумно. Это здоровенный бернардинец! Я его очень полюбил. Он более солдат, чем монах. Уж если бы он кого-нибудь хватил в морду, то хоть сейчас заказывай гроб.

   - Ах, я вам еще не рассказал, господа, - промолвил маленький рыцарь, - как отличился в эту ночь ксендз Яскульский. Он уселся в одной из башен, по правой стороне замка, и смотрел на битву. А надо вам знать, что он великолепно стреляет из ружья. Так вот Яскульский говорит Жабковскому: "Я не буду стрелять в казаков, так как все же они христиане, хотя и грешат против Бога, но при виде татар не выдержу!" - и как стал палить, так, кажется, десятка три за время битвы подстрелил.

   - Если бы все духовенство было такое, - со вздохом сказал Заглоба, - но наш Муховецкий лишь то и дело простирает руки к небу и плачет, что проливается столько христианской крови.

   - Полноте, - серьезно заметил Скшетуский. - Ксендз Муховецкий - святой, и лучшим доказательством этому может служить то, что хотя по своему положению он не старше тех двоих, однако они перед его добродетелью преклоняются.

   - Я не только не отрицаю его святости, - возразил Заглоба, - но даже думаю, что он самого хана сумел бы обратить на путь истинный. Ох, господа, должно быть, там его ханское величество до того сердится, что вши на нем от страха кувыркаются! Если с ним дело дойдет до переговоров, то и я поеду вместе с комиссарами. Мы с ханом давно знакомы, и некогда он меня очень любил. Быть может, вспомнит меня.

   - Для переговоров, наверное, выберут Яницкого, потому что он говорит по-татарски так же, как по-польски, - заметил Скшетуский.

   - Я тоже говорю и отлично знаком с мурзами. Они хотели выдать за меня замуж своих дочерей, чтобы дождаться красивого потомства, а так как я был молод и не давал обета соблюдать невинность, как господин Подбипента из Мышиных Кишек, то здорово там напроказничал.

   - Противно слушать! - сказал Подбипента, опуская глаза.

   - А вы, точно скворец, заладили все одна и тоже. Видно, что вы, ботвинники, не умеете еще хорошо говорить.

   Дальнейший разговор был прерван шумом, доносившимся из лагеря, а потому рыцари вышли посмотреть, что там происходит. Множество солдат стояло на валу, поглядывая на окрестность, которая в течение ночи значительно изменилась и еще теперь продолжала изменяться. Казаки, в свою очередь, не ленились со времени последнего штурма, но строили шанцы, стаскивали на них пушки, такие длинные и дальнобойные, каких не было в польском лагере, копали рвы. Вся равнина покрылась насыпями, всюду виднелись работавшие люди. На первых валах мелькали красные шапки казаков.

   Князь стоял на бруствере в обществе Марка Собесского и генерала Пшыемского. Немного ниже белзский каштелян смотрел в подзорную трубу на работу казаков и наконец сказал:

   - Неприятель начинает правильную осаду. Я полагаю, что нам придется отказаться от обороны в окопах и перейти в замок

   Князь Иеремия услышал эти слова и сказал, наклоняясь сверху к каштеляну:

   - Да хранит нас Бог от этого, таккак мы тогда добровольно ухудшим наше положение. Здесь нам жить или умирать.

   - Таково и мое мнение, хотя бы мне пришлось ежедневно убивать по одному Бурлаю, - заметил Заглоба. - От имени всего войска я протестую против мнения ясновельможного белзского каштеляна.

   - Это вас не касается! - сказал князь.

   - Тише! - прошептал Володыевский, схватив шляхтича за рукав.

   - Мы их передавим в эти прикрытиях, как кротов, - говорил Заглоба. - Я покорнейше прошу вашу светлость позволить мне первому идти на вылазку. Они уже хорошо знают меня, узнают еще лучше

   - На вылазку? - промолвил князь и нахмурил брови. - Погодите... ночи теперь темные.

   Тут он обратился к Марку Собесскому, к генералу Пшыемскому и к полковникам.

   - Прошу вас, господа, на совет, сказал князь.

   И он сошел с окопа, а за ним последовали все военачальники.

   - Ради Бога, что вы делаете? - говорил Володыевский Заглобе. - Что это? Разве вы не знаете службы и дисциплины, что вмешиваетесь в разговоры старших? Князь милостив, но во время войны с ним нельзя шутить.

   - Это ничего, - ответил Заглоба. - Конецпольский-отец был очень строг и суров, однако, руководился моими советами, и пусть меня сегодня волки съедят, если не благодаря этому он дважды разгромил Густава-Адольфа. Я умею с такими лицами разговаривать! Да хотя бы и теперь: вы заметили, как князь задумался, когда я ему посоветовал вылазку? Если Бог даст победу, чья будет заслуга? Что - ваша?

   В эту минуту к ним подошел Зацвилиховский.

   - Роют! Роют, как свиньи! - сказал он указывая на поле.

   - Я предпочел бы, чтоб это были свиньи, - ответил Заглоба, - так как нам тогда дешево обошлись бы колбасы, а их падаль не годится и для собак Нынче солдаты должны были рыть колодец около позиции Фирлея, потому что в восточном пруду вода совсем испортилась от массы трупов. К утру желчь в них лопнула, и все они всплыли на поверхность. Как настанет пятница, нельзя будет есть рыб, так как они питались мясом.

   - Правда, - проговорил Зацвилиховский. - Я старый солдат, но давно уже не видел столько трупов, разве под Хотином, когда янычары штурмовали наш лагерь.

   - Вы увидите здесь еще больше трупов, могу вас в этом уверить.

   - Я думаю, что сегодня вечером, а то и раньше, они опять пойдут на штурм.

   - А я говорю, что они оставят нас в покое до завтра.

   Только что Заглоба кончил, как вдруг на казацких шанцах показался белый дым, и несколько ядер с шумом пролетело над окопом.

   - Вот вам! - сказал Зацвилиховский.

   - Эх, они не знают военного искусства, - возразил Заглоба.

   Старый Зацвилиховский был прав. Хмельницкий начал правильную осаду, отрезал осажденным все пути сообщения, все выходы, отнял пастбище, строил шанцы, но не отказался от штурмов. Он решил не давать покоя осажденным, утомлять их, пугать и томить их до тех пор, пока не выпадет оружие из их онемевших рук. И вот, вечером он опять ударил на позицию Вишневецкого, однако результат был не лучше предыдущего, тем более что казаки шли на приступ не так уже охотно, как в первый раз. На следующий день канонада не прекращалась ни на одну минуту. Неприятельские шанцы были уже на таком незначительном расстоянии, что началась пальба из мушкетов, прикрытия дымились с утра до вечера, точно маленькие вулканы. Это было не генеральное сражение, но беспрестанная стрельба. Осажденные иногда выходили из окопов, и тогда дело доходило до сабель, бердышей и копий. Но лишь только осажденные истребляли одних, как прикрытия наполнялись новыми толпами. Солдаты почти не имели ни минуты отдыха, а когда наступил желанный закат солнца, начался новый генеральный штурм, и о вылазке нечего было и думать.

   Ночью 16-го июля ударили на позицию князя двое энергичных полковников, Гладкий и Небаба, и опять потерпели страшное поражение. Три тысячи храбрейших казаков пали на поле брани, остальные, преследуемые отрядом под начальством Марка Собесского, в величайшем беспорядке убежали в лагерь, кинув оружие и рога с порохом. Такая же неудача постигла и Федоренку, который, пользуясь густой мглой, чуть не взял города на рассвете. Его отразил Корф во главе немцев, а Марк Собесский и Конецпольский почти полностью истребили отряд Федоренки во время бегства.

   Но все это было ничто в сравнении с ужасным приступом 19-го июля. Накануне казаки воздвигли против позиции Вишневецкого высокий вал, с которого без перерыва громили осажденных из пушек крупного калибра, а когда первые звезды блеснули на небе, десятки тысяч неприятелей двинулись на приступ. Одновременно вдали показалось несколько десятков страшных стенобитных орудий, похожих на башни, которые медленно катились к окопам. По бокам их возвышались, в форме чудовищных крыльев, мосты, которые неприятели предполагали перекинуть через рвы, а вершины башен дымились, сверкали и гудели от выстрелов небольших пушек, пищалей и самопалов. Башни эти двигались среди моря голов, то озарясь пушечным огнем, то исчезая в дыму и темноте. Солдаты указывали на них и шептали:

   - Это гуляй-городины! Хмельницкий будет нас молоть в этих ветряных мельницах!

   - Слышите, с каким шумом они катятся, словно гром!

   - Стрелять по ним из пушек! Из пушек! - кричали иные.

   Княжеские артиллеристы стали стрелять ядрами и гранатами в эти страшные машины, но так как они видны были лишь тогда, когда пушечный огонь освещал их, то снаряды чаще всего пролетали мимо.

   Тем временем казаки сомкнутой колонной подходили все ближе, подобно черным волнам, несущимся из морской дали.

   - Ух, - говорил Заглоба, стоя около Скшетуского и его гусар, мне так жарко, как никогда еще не бывало. Так парит, что на мне нет сухой нитки. Черт бы побрал эти машины. Господи, сделай так, чтобы под ними провалилась земля, потому что они уже костью в горле у меня стоят, эти негодяи, - аминь! Некогда даже поесть и попить - собакам лучше живется, чем нам! Ух, как жарко!

   Действительно, воздух был тяжел и зноен и, кроме того, пропитан испарениями гниющих на поле трупов. Черные тучи заволокли небо и низко повисли над землей. Надвигалась буря. Солдаты стоя в полном вооружении, обливались потом и е трудом дышали.

   В эту минуту в темноте раздался барабанный бой.

   - Вот сейчас ударят, - сказал Скшетуский. - Слышите - барабанят...

   - Слышу. Чтоб в них черти барабанили! Просто отчаяние!

   - Коли! Коли! - гаркнули казаки, бросаясь к окопам.

   Битва закипела по всей линии вала. Одновременно неприятели ударили на Вишневецкого, на Ланцкоронского, на Фурлея и Остророга, чтобы они не могли подавать помощи друг другу. Казаки, опьяненные водкой, шли с большей яростью, чем во время предыдущих штурмов, но тем более энергичный отпор встречали они. Геройский дух вождя оживлял солдат, роты пехотинцев, состоящие из мазурских мужиков, так сцепились с казаками, что перемешались с ними. Там бились прикладами и Даже кулаками. Под ударами Мазуров пало несколько сот великолепнейшей запорожской пехоты, но тотчас их совершенно залили новые толпы. Битва на всей линии становилась все более яростной. Стволы мушкетов до такой степени накалились, что жгли руки солдатам, у которых захватывало дыхание; у офицеров прерывался голос во время команды. Марк Собесский и Скшетуский опять ударили с кавалерией во фланг казакам, давя их и беспощадно поражая мечами;

   Час проходил за часом, но штурм не прекращался, так как страшную убыль в войсках Хмельницкий тотчас пополнял новыми силами. Татары осыпали осажденных тучами стрел, а некоторые из них, стоя в тылу черни, гнали ее на штурм сыромятными ремнями. Ярость боролась с яростью, противники сталкивались грудь с грудью и душили друг друга...

   Боролись так, как борются разбушевавшиеся морские волны со скалистым островом.

   Внезапно земля задрожала под ногами воинов, и все небо осветилось синим огнем, как будто Бог не мог уже долее смотреть на эти ужасы. Страшный грохот заглушил крики людей и гул орудий. Это небесная артиллерия начала свою канонаду. Раскаты грома проносились с востока на запад. Казалось, небо разверзлось и вместе с тучами рушится на головы сражающихся. Минутами весь мир казался сплошным пламенем, затем наступал страшный мрак, и потом опять красные зигзаги молний прорезывали черный покров. Налетел вихрь; сорвал тысячи шапок, значков и в одно мгновение разметал их по полю. Раскаты грома, блеск молний не прекращались, словом, небо пришло в ярость, как и люди.

   Необыкновенная буря разбушевалась над городом, замком, окопами и неприятельским лагерем. Бой прекратился. Наконец полились целые потоки дождя, и стало так темно, что на расстоянии одного шага ничего не было видно. Казацкие полки, прекратив штурм, бежали одни за другими в лагерь, шли наугад, сталкивались между собой и, принимая друг друга за неприятеля, рассеивались в темноте, за ними, опрокидываясь, скакала артиллерия и возы с амуницией и боевыми припасами. Вода размыла осадные земляные сооружения, шумела во рвах и траншеях, проникала в прикрытия и с шумом неслась по равнине, точно преследуя убегающих казаков.

   Дождь все усиливался. Пехотинцы скрылись в шатры, и только кавалерия под начальством Марка Собесского и Скшетуского неподвижно стояла на своем посту, точно в озере. Между тем буря постепенно утихала. Наконец после полуночи прекратился дождь, кое-где между туч блеснули звезды. Прошел еще час, и вода немного спала. Тогда перед эскадроном Скшетуского внезапно показался сам князь.

   - Господа,- спросил он, - а патронташи у вас не замокли?

   - Сухи, ваша светлость, - ответил Скшетуский.

   - Это хорошо! Долой с коней, марш через воду к тем стенобитным машинам и взорвать их порохом. Идите тихо. С вами пойдет господин Собесский.

   - Слушаю, - ответил Скшетуский.

   В эту минуту князь заметил мокрого Заглобу.

   - Вы просились на вылазку, - сказал он, - так отправляйтесь теперь.

   - Вот тебе на! - пробормотал Заглоба. - Этого еще недоставало.

   Полчаса спустя два отряда рыцарей, в двести пятьдесят человек каждый, бежали по пояс в воде с саблями в руках к страшным "гуляй-городам", стоявшим недалеко от окопов. Один отряд шел под начальством "льва над львами" Марка Собесского, другой - под начальством Скшетуского. Челядь несла за рыцарями мазницы со смолой и порох. Все шли тихо, как волки, подкрадывающиеся темной ночью к овчарне. Володыевский присоединился в качестве добровольца к Скшетускому, так как очень любил подобные экспедиции, - и теперь с радостью шлепал по воде, держа в руке саблю, а возле него шел Подбипента с обнаженным мечом, заметный между всеми, так как на две головы превышал ростом даже самых рослых, тут же сопя шествовал Заглоба и с неудовольствием бормотал, передразнивая слова князя.

   - "Вам хотелось на вылазку - так ступайте". Хорошо! Даже псу не захотелось бы идти на свободу через такую воду. Пусть никогда в жизни мне не придется пить ничего иного, кроме воды, если я советовал вылазку в такое время. Я не утка, а мой живот не челнок. Я всегда чувствовал отвращение к воде, а тем более к такой, в которой мокнет казацкая падаль.

   - Тише, - сказал Володыевский.

   - Вы сами тише! Вы не больше налима и умеете плавать, так вам легко. Я даже скажу, что это неблагодарность со стороны князя - не давать мне покоя после победы над Бурлаем. Заглоба уже достаточно сделал, пусть каждый столько сделает, а Заглобу оставьте в покое, так как хороши вы будете, если его не станет. Ради Бога, если я свалюсь в какую-нибудь дыру, вытащите меня за уши, не то утону.

   - Тише! - проговорил Скшетуский. - Там казаки сидят в прикрытиях, еще, сохрани Бог, вас услышат.

   - Где? Что вы говорите?

   - Вон там, в тех траншеях!

   - Этого еще не хватало! Чтобы их гром поразил...

   Он не докончил, так как маленький рыцарь закрыл ему рот рукой, потому что прикрытия находились уже меньше чем в пятидесяти шагах. Хотя рыцари шли тихо, но вода плескалась у них под ногами; к счастью, опять пошел дождь, и шум его заглушал шаги.

   Стражи возле прикрытий не было. Ибо кто мог ожидать вылазки после штурма и после такой бури, которая, словно озером, разделила сражающихся.

   Володыевский и Подбипента бросились вперед и первые достигли прикрытия. Маленький рыцарь стал звать:

   - Эй, люди!

   - А що, - послышались изнутри голоса казаков, очевидно, убежденных, что это пришел кто-нибудь из их лагеря.

   - Славу Богу! - ответил Володыевский. - Пустите-ка меня.

   - А разве ты не знаешь, как войти!

   - Знаю, - сказал Володыевский и, нащупав вход прыгнул внутрь. Подбипента и еще несколько человек последовали за ним.

   В эту минуту внутри прикрытия раздался пронзительный человеческий вой, и одновременно другие рыцари кинулись к остальным прикрытиям. В темноте послышались стоны и звон оружия, кое-где пробегали какие-то тёмные фигуры, иные падали на землю; кое-где грянул выстрел, - но все это продолжалось не более четверти часа. Казаки, большей частью застигнутые в глубоком сне, даже не защищались, и все были истреблены прежде, чем успели схватить оружие.

   - К гуляй-городам! К гуляй-городам! - раздался голос Марка Собесского.

   Рыцари кинулись к башням.

   - Жечь с середины, сверху они мокрые! - сказал Скшетуский.

   Но нелегко было исполнить этот приказ. В беллюардах, построенных из сосновых бревен, не было ни дверей, ни других каких-нибудь отверстий. Казацкие стрелки взбирались на них по лестницам, а небольшие пушки, которые могли на них. помещаться, втаскивались на канатах. Вследствие этого рыцари некоторое время бегали вокруг башен, тщетно рубя саблями балки.

   К счастью, у челядинцев были топоры, и они стали рубить башни. Собесский велел подложить под них нарочно приготовленные для этой цели коробки с порохом. Кроме того, зажгли мазницы со смолой и факелы - и пламя стало лизать хоть и мокрые, но пропитанные смолой бревна.

   Однако, прежде чем бревна загорелись, прежде чем вспыхнул порох, Подбипента наклонился и поднял громадный камень, вырытый из земли казаками.

   Четверо сильнейших людей не сдвинули бы его с места, а между тем литвин раскачивал его в своих могучих руках, и только при свете мазниц видно было, как лицо Подбипенты покраснело. Рыцари онемели от удивления.

   - Это Геркулес! - воскликнули они, подымая руки вверх.

   Тем временем Подбипента подошел к еще не зажженной беллюарде и бросил камень в самую середину стены.

   Присутствующие даже наклонили головы, до такой степени громко загудел летящий камень. От удара тотчас лопнули связки, раздался треск, беллюарда раскрылась, как сломанные двери и с шумом рухнула.

   Ее тотчас облили смолой и в одну минуту зажгли.

   Вскоре несколько десятков громадных костров осветило всю равнину. Хотя шел дождь, но огонь превозмог его - и, как говорилось в хрониках, "горели те беллюарды к удивлению обоих войск, хотя день был такой сырой".

   На помощь бросились из казацкого лагеря полковники Степка, Кулак и Мрозовицкий, каждый во главе нескольких тысяч казаков, и пытались потушить огонь - но тщетно! Столбы пламени и багрового дыма подымались все выше к небу, отражаясь в озерах и лужах, образовавшихся после грозы.

   Между тем рыцари сомкнутыми рядами возвращались в окопы, где уже издали их приветствовали радостными восклицаниями.

   Внезапно Скшетуский окинул взглядом свой отряд и крикнул громовым голосом:

   - Стой!

   Между возвращающимися не было Подбипенты и маленького рыцаря.

   Очевидно, увлекшись, они застряли около последней беллюарды или, быть может, нашли где-нибудь скрывшихся казаков и не заметили ухода товарищей.

   - Вперед! - скомандовал Скшетуский.

 &n