Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

сделать, - сказал Заглоба.

   - Да, не можем! - воскликнул Кушель и Володыевский.

   - Да? - сказал Богун и глаза его засверкали. - Почему же вы не можете?

   - Потому что здесь нет Скшетуского, и знайте, что мы не перестанем разыскивать ее, если бы даже вы скрыли ее под землей.

   - Так вы заключили бы со мной такой торг ты, казак, отдай душу, а мы тебя саблей по голове! Что же вы думаете, что у меня сабля не из стали, что вы каркаете надо мною, как вороны над падалью? Почему я должен погибнуть, а не вы? Вы хотите моей крови, а я - вашей, увидим, кому она достанется.

   - Не скажете?

   - К чему мне говорить? Погибель вам всем!

   - Тебе погибель! Ты стоишь того, чтобы изрубить тебя в куски!

   - Попробуйте, - сказал атаман, вставая.

   Кушель и Володыевский тоже встали. Грозные взоры их метали молнии, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не Заглоба, который выглянул в окно и сказал:

   - Приехал Харламп со своими свидетелями!

   Вскоре в избу вошел пятигорский ротмистр с двумя товарищами, Селицкими. После первых приветствий Заглоба начал объяснять им, в чем дело, и так убедительно, что Харламп дал отсрочку с условием, чтобы Володыевский сейчас после поединка с казаком вышел на дуэль с ним. Заглоба рассказал ему, какую страшную ненависть питают все воины Вишневецкого к Богуну, что он враг Польши, один из главных мятежников; рассказал также, как он похитил княжну, шляхтянку и невесту шляхтича, настоящего рыцаря.

   - Вы, господа шляхтичи, должны считать эту обиду общей, нанесенной целому сословию в лице одного из его членов, - можете ли вы оставить ее неотомщенной?

   Харламп сначала, не соглашался и говорил, что если так, то надо тотчас же убить Богуна и что Володыевский сейчас же должен с ним биться. Заглобе пришлось опять объяснять, что это невозможно и даже не по-рыцарски нападать на одного. К счастью, ему помогли и Селицкие, люди толковые и положительные, так что упрямый литвин согласился на отсрочку.

   Между тем, Богун пошел к своим людям и вернулся со своим есаулом Ильяшенкой, которому он объявил, что вызвал на поединок двух шляхтичей, то же повторил он и Харлампу и Селицким.

   - Мы, со своей стороны, объявляем, - сказал Володыевский, - что если он выйдет победителем, то от его желания будет зависеть, биться с Заглобой или нет; никто не нападет на него, в чем мы и даем наше рыцарское слово, и просим вас всех, господа, обещать то же самое.

   - Обещаем, - сказали торжественно Харламп и Селицкие. Тогда Богун вручил письмо Хмельницкого к королевичу Ильяшенке и сказал:

   - Если я погибну, то ты отдашь это письмо королевичу и скажешь и ему, и Хмельницкому, что я сам виноват в том, что меня убили.

   Заглоба, внимательно следивший за всем, заметил, что на мрачном лице Ильяшенки не выразилось ни малейшей тревоги, он, как видно, был уверен в своем атамане.

   - Ну, кому жить и кому умирать? - гордо обратился Богун к шляхте. - Можем идти.

   - Пора! - отвечали все, затыкая за пояс полы контушей и беря под мышки сабли.

   Они вышли из корчмы и направились к реке, которая текла среди кустов боярышника, шиповника и диких слив. Ноябрь уже сорвал листья с кустов, но густая чаща еще чернела траурной полосой до самого леса. День был не яркий, но ясный, и солнце золотило обнаженные ветви деревьев и освещало песчаную насыпь, тянувшуюся по правому берегу речки. Противники прямо направились к этой насыпи.

   - Остановимся тут, - сказал Заглоба.

   - Хорошо! - ответили все.

   Заглоба становился все тревожнее, потом подошел к Володыевскому и шепнул ему:

   - Послушайте... А что?

   - Ради Бога, постарайтесь! В твоих руках теперь судьба Скшетуского, свобода княжны, твоя и моя жизнь: если он убьет тебя, то мне с ним не справиться.

   - Зачем же вы вызывали его?

   - Слово уж сказано. Я надеялся на тебя... Я уж стар, страдаю одышкой, а он скачет, как козел, - это ловкий заяц.

   - Постараюсь, - сказал маленький рыцарь.

   - Помоги тебе Господь. Не бойся!

   - Чего же бояться?

   В эту минуту к ним подошел один из Селицких

   - Ловкая эта штука, ваш казак, - шепнул он, - он держит себя, как ровня нам, настоящий герой.

   - Должно быть, мать его засмотрелась на какого-нибудь шляхтича.

   - Скорей какой-нибудь шляхтич загляделся на его мать, - сказал Заглоба.

   - И мне так кажется, - сказал Володыевский.

   - Становитесь! - крикнул Богун.

   Богун стал против Володыевского, шляхта окружила их Володыевский, как человек опытный в этих делах, попробовал сначала ногою, тверд ли песок, потом посмотрел кругом, чтобы заметить все неровности почвы, и видно было, что он относился к делу не легкомысленно. Ему предстояло бороться с самым славным рыцарем Украины, о котором народ пел песни, а имя его было знакомо всей Руси, до самого Крыма. Володыевский, простой драгунский поручик, ожидал от этого поединка или славной смерти, или славной победы, потому что он не пренебрегал ничем, чтобы быть достойным такого соперника. Он был очень серьезен, и Заглоба, заметив это, перепугался даже. Между тем, Володыевский, осмотрев местность, стал снимать куртку.

   - Холодно, - сказал он, - но мы скоро согреемся.

   Богун последовал его примеру, и оба, сбросив верхнее платье, остались в одних только шароварах и рубахах; оба засучили рукава на правой руке.

   Каким жалким казался маленький рыцарь я сравнении с сильным и рослым атаманом! Его почти совсем не было видно. Присутствующие с беспокойством смотрели на широкую грудь казака, на его сильные мускулы и на Володыевского, который, как маленький петушок, собирался бороться с могучим степным ястребом. Ноздри Богуна широко раздувались, как бы заранее чувствуя запах крови, черные волосы свесились на самые брови, сабля слегла дрожала в его руке, а дикие глаза его устремились на противника.

   Он ждал команды.

   Володыевский осмотрел лезвие сабли, приподнял вверх рыжие усики и стал в позицию.

   - Здесь будет резня! - сказал Харламп Селицкому.

   Вдруг раздался дрожащий от волнения голос Заглобы:

   - С Богом! Начинайте!

  

  

   Мелькнули сабли, лезвия скрестились. Но вдруг место сражения переменилось, потому что Богун бросился, как бешеный, на Володыевского, и тот должен был отскочить на несколько шагов назад, свидетели тоже отступили. Удары Богуна были так быстры, что глаза изумленных свидетелей не могли уследить за ними: казалось, что Володыевский окружен ими и что один Бог только может вырвать его из этих громов и бури. Удары слились в один беспрерывный свист. Атаманом овладело бешенство, и он, как ураган, гнал вперед Володыевского, а маленький рыцарь все отступал и защищался: его правая рука почти не двигалась, только кисть описывала полукруги, он подхватывал удары Богуна, подставлял лезвие под лезвие, парировал и снова прикрывал себя саблей, все отступая и устремив свой взор на казака; он казался совершенно спокойным, и только на щеках его выступили красные пятна. Заглоба закрыл глаза и слушал удар за ударом.

   - Он еще защищается? - спрашивал он.

   - Защищается! - шептали Селицкие и Харламп.

   - Он уже припер его к самой насыпи, - прибавил тихо Кушель.

   Заглоба открыл глаза и посмотрел.

   Володыевский оперся спиной о насыпь, но не был ещё ранен, только румянец стал ярче, да на лбу выступил пот.

   Сердце Заглобы забилось надеждой.

   "Володыевский ведь знаменитый дуэлист, - подумал он, - да и тот устанет наконец".

   Лицо Богуна побледнело, пот струился по лбу. а сопротивление противника только усиливало его бешенство, его белые зубы сверкали из-под усов, а из груди вырывалось тяжелое хрипение.

   Володыевский не спускал с него глаз и все защищался.

   Вдруг, почувствовав за собой насыпь, он съежился и зрителям показалось, что он падает, а он между тем нагнулся, присел и бросился на казака.

   - Начал атаку! - сказал Заглоба.

   - Начал атаку! - повторили и другие.

   Атаман начал отступать, а маленький рыцарь, испытав на себе силу противника, напирал на него так быстро, что у присутствующих захватило дыхание; он явно был возбужден, и его маленькие глазки заискрились; он то приседал, то вскакивал, мгновенно менял позицию, делал круги около Богуна и принуждал его вертеться на месте.

   - Вот мастер! - воскликнул Заглоба.

   - Погибнешь! - произнес Богун.

   - Погибнешь! - ответил Володыевский.

   Вдруг казак движением, знакомым только опытным бойцам, перекинул саблю с правой руки в левую и ударил так сильно, что Володыевский упал на землю, точно сраженный громом.

   - Господа! - крикнул Заглоба.

   Но Володыевский сделал это нарочно, и сабля Богуна разрезала только воздух, а маленький рыцарь вскочил, как дикий кот, и ударил казака прямо в грудь.

   Богун зашатался, отступил на шаг и, собрав последние силы, взмахнул в последний раз саблей; Володыевский ловко оттолкнул удар и сам ударил Богуна еще два раза в голову - сабля выскользнула из ослабевших, немощных рук Богуна, и он упал лицом на песок, на который тотчас же вылилась широкая лужа крови.

   Ильяшенко, присутствовавший при поединке, бросился к атаману.

   Свидетели несколько минут не могли вымолвить ни слова. Володыевский тоже молчал, опершись обеими руками на саблю, и тяжело вздыхал.

   Заглоба первый прервал молчание:

   - Придите в мои объятия, - сказал он с нежностью.

   Все окружили Володыевского.

   - Вы первоклассный дуэлист, - говорили Селицкие.

   - Видно, что в тихом омуте черти водятся, - сказал Харламп, - но я буду с вами биться, чтобы не сказали, что я струсил, и хотя вы, быть может, убьете меня, все-таки я вас поздравляю.

   - Вы лучше оставьте ваши недоразумения, и нечего вам драться, - сказал Заглоба.

   - Нет, нельзя; дело идет о моей славе, - ответил пятигорец, - за которую я отдам охотно свою голову.

   - Мне не нужна ваша голова, лучше помиримся; я, правду сказать, не становился вам поперек дороги. Может, кто-нибудь другой помешает вам, который будет лучше меня, но не я.

   - Как так?

   - Честное слово!

   - Так уж помиритесь, - воскликнули Селицкие и Кушель.

   - Пусть будет так, - произнес Харламп, раскрывая объятия.

   Володыевский бросился к нему, и они начали целоваться так, что эхо разошлось по всей насыпи.

   - А чтоб вас! Как вы побили такого великана? А саблей он владел мастерски, - сказал Харламп.

   - Я и не ожидал, что он такой фехтмейстер! - заметил Володыевский. - Где он мог научиться этому?

   И лежавший на земле атаман снова привлек общее внимание. Ильяшенко повернул его на спину и со слезами искал признаков жизни; но его лица нельзя было узнать, так было оно покрыто запекшейся кровью, лившейся из ран на голове. Вся рубаха была тоже в крови, однако он еще подавал признаки жизни, очевидно, бился в предсмертных судорогах; ноги его дрожали, а искривленные пальцы царапали песок. Заглоба взглянул на него и махнул рукой.

   - Довольно жил! - сказал он. - Теперь он прощается с Божьим светом.

   - Но он уже умер, - воскликнул один из Селицких, взглянув на Богуна.

   - Да, он почти весь изрублен на куски.

   - Это был отличный рыцарь, - пробормотал Володыевский, качая головой.

   - Я знаю! - прибавил Заглоба.

   А Ильяшенко тем временем хотел поднять и унести несчастного атамана, но не мог, потому что был немолод и притом слаб, а Богун мог считаться гигантом. До корчмы было далеко, а атаман каждую минуту мог скончаться; есаул обратился с просьбой к шляхте.

   - Господа, - просил он, складывая руки, - помогите, ради. Бога и Святой Пречистой, не дайте ему умереть здесь, как собаке. Я стар, сам снести не могу, а люди далеко...

   Шляхта переглянулась. Злоба к Богуну у всех уже исчезла.

   - Верно, что нельзя оставить его здесь, как пса, - промолвил первый Заглоба. - Если мы вышли с ним на поединок, то он уже для нас не мужик, а солдат, которому нужно помочь. Господа, кто понесет его со мной?

   - Я, - сказал Володыевский.

   - Так несите его на моей бурке, - прибавил Харламп.

   Через минуту Богун лежал уже на бурке, концы которой подхватили Заглоба, Володыевский, Кушель и Ильяшенко, и шествие, в сопровождении Харлампа и Селицких, медленно направилось к корчме.

   - Однако он живучий, - сказал Заглоба, - еще шевелится. Господи, если б мне кто сказал, что я буду нянчить его и носить, то я подумал бы, что надо мной смеются. Я слишком чувствителен, но уж не переделаю себя! Надо ему перевязать раны. Надеюсь, что на этом свете мы уж больше с ним не встретимся, так пусть он вспомнит меня добром хоть на том.

   - Так вы думаете, что он не поправится? - спросил Харламп.

   - Я бы не дал теперь за его жизнь и старой мочалы. Так было предназначено ему, и он не мог уйти от этого; если б ему посчастливилось с Володыевским, то он не ушел бы от моих рук Но я рад, что так случилось, потому что уже и так кричат, что я убийца. А что мне делать, если мне становятся поперек дороги? Я должен был заплатить Дуньчевскому пятьсот золотых штрафа, а вы знаете, что имения на Руси не приносят теперь никакого дохода.

   - Правда, ведь вас там совсем ограбили... - сказал Харламп.

   - Однако он тяжелый, - продолжал Заглоба, - я совсем устал. Ограбить-то нас ограбили, но я надеюсь, что сейм выдумает нам какое-нибудь вознаграждение, а то мы погибнем. Посмотрите, опять идет кровь; сбегайте, господин Харламп, в корчму и велите жиду приготовить хлеба с паутиной. Это не очень-то поможет покойнику, но помочь ему все-таки надо - это долг христианина, и ему легче будет умирать.

   Он остановил кровь, залепил ему раны хлебом и сказал Ильяшенко:

   - А ты, старик, здесь не нужен. Поезжай скорее в Заборово, проси, чтоб тебя допустили к королевичу, и расскажи все, как было. Если наврешь, велю тебе снять голову; я все узнаю, потому что я в хороших отношениях с его милостью королевичем. Поклонись тоже Хмельницкому, он со мной знаком и любит меня. А мы похороним прилично твоего атамана,- ты же делай свое, не шатайся по закоулкам, не то тебя убьют, прежде чем ты успеешь сказать, кто ты такой. Прощай! С Богом!..

   - Позвольте остаться, пока он остынет.

   - Поезжай, говорят тебе! - сказал грозно Заглоба. - А не то я велю мужикам свезти тебя в Заборово. Не забудь, кланяйся Хмельницкому.

   Ильяшенко поклонился в пояс и вышел, а Заглоба сказал Харлампу и Селицким:

   - Я отправил этого казака, так как ему нечего здесь делать, а если его действительно убьют, что легко может случиться, то всю вину свалят на нас. Заславские и канцлерские сторонники первые кричали бы во все горло, что люди князя-воеводы перерезали все казацкое посольство и не уважают закона. Но мы не дадим себя на съедение этим объедалам и ухаживателям, вы же будьте свидетелями, что он сам вызвал нас. Я велю войту похоронить его хорошо. Нам тоже пора отправляться и дать отчет князю-воеводе.

   Хрипение Богуна прервало слова Заглобы.

   - Ого, душа ищет выхода, - сказал шляхтич. - Уже темно, и его душа ощупью пойдет на тот свет. Но если он не обидел нашу богиню, то пошли ему Господи вечный покой. Аминь! Едем, Володыевский! От всего сердца прощаю ему его вину, хотя, правду сказаться больше мешал ему, чем он мне. Но теперь конец. Прощайте, господа, мне было очень приятно познакомиться с вами. Не забывайте же быть свидетелями, в случае надобности.

  

  

   Князь Иеремия довольно равнодушно принял известие об убийстве Богуна, в особенности, когда узнал, что есть люди не из его полка, которые готовы свидетельствовать, что Володыевский был вызван Богуном. Если бы дело произошло не за несколько дней до избрания Яна-Казимира и если бы борьба кандидатов за корону продолжалась, то противники Иеремии, а главное, канцлер и князь Доминик воспользовались бы этим случаем как оружием против князя, несмотря на свидетелей и их показания. Но после отречения карла все были заняты другим, и нетрудно было догадаться, что дело это будет предано забвению.

   Его мог возбудить только Хмельницкий, представив как доказательство новых обид, но князь надеялся, что королевич, посылая ответ, письменно или устно велит передать Хмельницкому, каким образом погиб его посол, и он не посмеет сомневаться в истине королевских слов.

   Князь беспокоился, чтобы из-за его солдат не вышло политического волнения, но ради Скшетуского он был доволен тем, что случилось, потому что явилась возможность снова отыскать княжну. Теперь можно было найти ее, отнять силой или выкупить, а князь не пожалел бы и больших издержек, лишь бы только избавить Скшетуского от горя и вернуть ему счастье.

   Володыевский шел к князю с большим страхом, и хотя он был не робкого характера, но боялся, как огня, сурового взгляда князя. Но каковы были его удивление и радость, когда князь, выслушав отчет и немного подумав, снял с руки драгоценное кольцо и сказал:

   - Ваша сдержанность похвальна, как и то, что вы не задели его первый, так как из-за этого могли бы на сейме возникнуть большие и лишние беспорядки. Если княжна найдется, то Скшетуский будет вам благодарен по гроб жизни До меня дошли слухи, что подобно тому, как другие не умеют держать язык за зубами, так и вы, Володыевский, не умеете держать сабли в ножнах, за что следовало бы вас наказать; но, так как вы дрались за вашего друга и поддержали добрую славу наших хоругвей в битве с таким хватом, то возьмите вот этот перстень, чтобы иметь воспоминание об этом дне. Я знал, что вы хороший солдат и фехтовальщик, но теперь вижу, что вы в этом отношении превосходите всех

   - Он, - сказал Заглоба, - и самому черту снес бы рога в три приема; если вы, ваша светлость, повелите когда-нибудь снять мне голову с плеч, то пусть ее снимет никто другой, как Володыевский, по крайней мере, я сразу отправлюсь на тот свет. Он разрубил пополам грудь Богуну и потом еще два раза съездил ему по башке.

   Князь любил рыцарские дела и добрых солдат, поэтому, улыбаясь, спросил:

   - Встречали ли вы кого-нибудь равного вам в искусстве фехтования?

   - Раз только мне попало немного от Скшетуского, но и я перед ним не остался в долгу, это было тогда, когда вы, ваша светлость, посадили нас обоих под арест, а из других только один Подбипента мог бы со мной сравниться, у него ведь сверхъестественная сила, и, пожалуй, Кушель, будь у него лучше зрение.

   - Не верьте ему князь, - сказал Заглоба, - с ним никому не справиться.

   - Долго ли защищался Богун?

   - Да, тяжеловато с ним было биться, - сказал Володыевский, - он умел искусно перебрасывать саблю в левую руку.

   - Богун сам мне рассказывал, - перебил его Заглоба, - что он, для упражнения, по целым дням фехтовал с Курцевичами, да и я сам видывал в Чигирине, как он с другими упражнялся

   - Знаете что, Володыевский, - сказал с напускной важностью князь, - поезжайте под Замостье, вызовите на поединок Хмельницкого и одним махом освободите Польшу от всех бедствий и хлопот.

   - По вашему повелению, милостивый князь, поеду, лишь бы только Хмельницкий захотел принять мой вызов, - сказал Володыевский.

   - Мы шутим, а кругом нас гибнут, - возразил князь, - но все-таки под Замостье вы на самом деле должны отправиться. У меня есть известие из казацкого лагеря, что как только будет объявлен выбор королевича Казимира, Хмельницкий бросит осаду и отступит на Украину, это он сделает ради истинной или притворной любви к королю или же потому, что под Замостьем все его силы легко могут сломиться. Поэтому вы должны ехать и рассказать Скшетускому, что случилось, чтобы он отправлялся искать княжну. Скажите ему, чтобы он из моих хоругвей, оставшихся при старосте Валецком, взял столько людей, сколько ему понадобится для экспедиции. Впрочем, я пошлю ему с вами письмо и разрешение, так как мне очень дорого его счастье.

   - Ваша милость всем нам - отец, - сказал Володыевский, - и мы вам до гроба будем служить.

   - Не знаю, не придется ли вам голодать на моей службе, - ответил князь, - если разорят все мои имения на Заднепровье; но пока кое-что есть, и все, что мое - то и ваше.

   - И наши мелкие имения принадлежат вашей милости, - воскликнул Володыевский.

   - И мое тоже! - прибавил Заглоба.

   - Пока еще мне не нужно, - ласково ответил князь. - Я надеюсь, что если я лишусь всего, то Польша вспомнит хотя бы о моих детях.

   Эти слова князя оказались пророчеством. Польша, спустя несколько лет, отдала его единственному сыну то, что имела лучшего, - корону, но до этого большое состояние князя Иеремии очень расшаталось.

   - Вот мы и вывернулись. - сказал Заглоба, когда они ушли от князя-Теперь вы, наверно, получите повышение. Покажите-ка это кольцо. Ей-Богу, оно стоит сотню червонцев, камень прекрасный. Спросите завтра на базаре какого-нибудь армянина. За его стоимость можно насладиться и едой, и питьем, и другими лакомствами. Что вы думаете? Знаете солдатскую пословицу: "сегодня живу, а завтра гнию", а смысл ее таков, что не стоит думать о завтрашнем дне. Коротка жизнь человеческая, о, как коротка! Самое главное, что вас теперь князь полюбил. Он дал бы вдесятеро больше, чтобы сделать из Богуна подарок Скшетускому, а вы предупредили это желание и теперь можете ждать больших милостей. Мало ли деревень князь роздал пожизненно своим любимым рыцарям, или даже совсем подарил! Что значит такой перстень - пустяк! Верно, он и вас наградит имением, а потом женит на какой-нибудь своей родственнице.

   Володыевский даже прыгнул.

   - Откуда вы знаете это?

   - Что?

   - Я хотел сказать, как вам это пришло в голову? Как это может случиться?

   - Разве это не случается? Разве вы не шляхтич? Разве шляхта не равна между собой? Мало ли у магнатов родни между шляхтой, и родственниц они охотно выдают замуж за своих высокопоставленных придворных. Кажется, и Суфчинский из Сеньчи женат на дальней родственнице Вишневецкого. Все мы между собой братья, хотя и служим одни другим; все мы от Иафета происходим, и вся разница в богатстве и чинах, каких все могут достигнуть. Кажется, в других местах есть различие между шляхтой; но какая же это шляхта!.. Я понимаю различие между собаками, так как есть гончие, борзые, но заметьте, что со шляхтой этого быть не может; мы были бы тогда собачьими детьми, а не шляхтой; но Бог не допустит до такого позора благородное сословие!

   - Вы правду говорите, - сказал Володыевский, - но Вишневецкие почти королевской крови.

   - А разве вы не можете быть избраны королем? Я первый готов тебе положить знак, как Сигизмунд Скаржевский, который клянется, что подаст голос за самого себя, если только не заиграется в кости. У нас, слава Богу, свобода, и нам мешает только наша бедность, а не рождение.

   - Так-то оно так! - вздохнул Володыевский. - Но что ж делать! Нас решительно ограбили и мы погибнем, если Польша не придумает для нас каких-нибудь наград! Неудивительно, что человек, хотя бы и самый воздержанный, любит выпить с горя. Пойдем выпить по стаканчику, чтобы развеселиться.

   Так беседуя, они дошагали до Старого Города и зашли в винную лавку, перед которой несколько слуг держали шубы и бурки распивающей в погребе шляхты. Усевшись там за столом, они велели подать себе бутылку вина и начали рассуждать о том, что им делать после поражения Богуна.

   - Если правда, что Хмельницкий, отступит от Замостья и настанет мир, тогда княжна наша, - говорил Заглоба

   - Нужно нам как можно скорей ехать к Скшетускому. Мы не оставим его, пока не отыщем девушки.

   - Разумеется, поедем вместе, но теперь почти невозможно добраться в Замостье.

   - Все равно, лишь бы лотом нам Бог помог.

   - Поможет, поможет! - сказал Заглоба, выпив бокал вина. - Знаете, что я вам скажу?

   - Что такое?

   - Богун убит.

   Володыевский с удивлением посмотрел:

   - Ба! кто же лучше меня знает!

   - Бог вас благословит. Ты знаешь, и я знаю: я смотрел тогда, как вы бились, и теперь смотрю и все повторяю это себе, а то мне кажется, что это только сон... Теперь одним горем меньше какой узел рассекла твоя сабля! Молодец, ей-Богу! Нет, не выдержу! Позвольте еще раз обнять вас за это. Вы поверите, что когда я вас увидел первый раз, я подумал: вот хлыстик! А тот хлыстик даже Богуна изрубил! Нет уж Богуна, ни следа, ни останков, убит до смерти, во веки веков. Аминь.

   И Заглоба начал обнимать и целовать Володыевского, а последний так растрогался, как будто пожалел Богуна, - наконец, освободившись от объятий Заглобы, сказал:

   - Мы не были при его смерти, а он живучий, вдруг оживет!

   - Бог с вами, что вы говорите! - сказал Заглоба. - Я готов сам завтра поехать в Линково, сделать ему самые лучшие похороны, лишь бы он только умер.

   - И чего же вы поедете? Ведь вы раненого не станете добивать. А с саблей всегда так бывает если дух сразу не вышел, так жить будет. Ведь сабля - не пуля.

   - Нет, этого не может быть. Он уже начал хрипеть, когда мы уезжали Это невозможно! Я же ему раны перевязывал. Вы выпотрошили его, как зайца. Нам нужно скорей отправляться к Скшетускому, помочь ему и утешить... а то он помрет от тоски.

   - Или пойдет в монахи, он сам мне это говорил.

   - Не удивительно. И я на его месте так же поступил бы. Не знаю рыцаря честней его, но и несчастнее. Ох, тяжело Бог испытывавшего, тяжело!

   - Перестаньте, - сказал немного опьяневший Володыевский, - я не могу от слез удержаться.

   - А я разве могу? - ответил Заглоба. - Такой славный малый, такой хороший солдат... А она! Вы не знаете ее, такая милая кошечка.

   Заглоба завыл басом, так как очень любил княжну, а Володыевский помогал ему тенором, - и они пили вино пополам со слезами, а потом, свесив головы на грудь, сидели некоторое время пасмурные. Наконец Заглоба ударил кулаком по столу.

   - Чего же мы плачем? Богун умер.

   - Правда, - ответил Володыевский.

   - Нам радоваться надо, и мы будем дураками, если теперь не найдем ее.

   - Едем, - сказал, вставая, Володыевский.

   - Выпьем! - прибавил Заглоба. - Бог даст, будем еще детей их крестить, это потому, что Богун убит.

   - Так ему и следовало! - докончил Володыевский, не замечая, что Заглоба разделяется с ним заслугой победы над Богуном.

  

  

   Наконец в Варшавском соборе загремело "Те Deum laudamus" и король сел на престол, загудели пушки, раздался звон колоколов, и надежда вступала в сердца всех Минуло уже междуцарствие, время тревоги и замешательств, оказавшееся тем страшнее для Польши, что оно совпало с общей бедой. Те, которые дрожали при мысли о грозящих опасностях, вздохнули свободнее после благополучных выборов. Многим казалось, что беспримерная междоусобная война кончилась раз навсегда и что новому монарху остается только судить виновных Эту надежду поддерживало и поведение Хмельницкого. Казаки под Замостьем, штурмуя бешено замок, громко высказывались за Яна-Казимира Хмельницкий послал через ксендза Гунцля Морского письма, полные верноподданических чувств, а через других послов - покорную просьбу помиловать его и все запорожское войско. Известно было, что король, согласно с политикой канцлера Осолинского, хочет сделать значительные уступки казакам. Как некогда, перед пилавским сражением, была война, так теперь на устах у всех был мир. Надеялись, что после стольких бедствий Польша отдохнет и что новый пороль излечит ее от всех ран.

   Сняровский поехал с королевским письмом к Хмельницкому. и вскоре разнеслась радостная весть, что казаки отступают от Замостья в Украину, где будут спокойно ждать приказов короля и комиссии, которая займется разбором их жалоб и обид Казалось, что после грозы засияла над страной семицветная радуга, предвещавшая мир и тишину.

   Много было и дурных предзнаменований и примет, но ввиду счастливого настоящего не обращали на них никакого внимания. Король поехал в Ченстохов благодарить Божественную Заступницу за выбор на престол и молить о дальнейшем покровительстве, а оттуда на коронование в Краков. За ним потянулись сановники, Варшава опустела, остались в ней только беглецы из Руси, не решавшиеся возвратиться в свои разоренные имения, а может быть, им и некуда было возвращаться.

   Князь Иеремия, как сенатор польский, должен был сопровождать короля. Володыевский и Заглоба с драгунской хоругвью пошли скорым маршем в Замостье, чтобы передать Скшетускому счастливое известие о гибели Богуна, а потом вместе ехать разыскивать княжну.

   Заглоба расставался с Варшавой не без сожаления: среди этого громадного сбора шляхты, шума выборов, среди пирушек и драк, затеваемых им вместе с Володыевским, было ему хорошо, как рыбе в море. Но он утешал себя мыслью, что возвращается к деятельной жизни, те есть розыскам княжны, а что касается приключений и фортелей, до которых он был большой охотник, то в них недостатка не будет; а кроме того, у него были свои понятия об опасностях столичной жизни, о которых он так говорил Володыевскому:

   - Правда, что мы с вами совершили великие дела в Варшаве, но сохрани Бог долго в ней пробыть; мы бы так изнежились, как тот карфагенянин, который расслабился в Капуе от излишка наслаждений. А хуже всего женщины, человек стареет, а они все-таки липнут...

   - Лучше оставьте это все, - перебил Володыевский.

   - Я и сам часто себе повторяю, что пора быть степенным, - но у меня кровь еще горяча. Вы флегматик, а я чистый холерик Но дело не в том. Начнем теперь другую жизнь. Я уже соскучился по войне, отряд у нас хороший, а под Замостьем действуют еще мятежные шайки, так мы ими и займемся, разыскивая княжну.

   - Мы увидим Скшетуского и этого великана, этого литовского журавля Лонгина, а его мы уж давно не видали.

   - Сейчас вы об нем скучаете, а когда видите, то постоянно беспокоите его.

   - Да ведь он что ни скажет, то словно лошадь хвостом махнет; тянет каждое слово, как сапожник кожу. Видно, у него все в силу пошло, а не в голову. Если кого возьмете свои объятия, то все ребра переломает, а по уму каждый ребенок проведет его. Слыханное ли дело, чтобы такой состоятельный человек был так глуп.

   - Он действительно очень богат?

   - Когда я познакомился с ним, то его пояс был до того полон, что он не мог им опоясаться, а носил его, как копченую колбасу, в кармане. Он сам мне говорил, сколько у него деревень: Мышекишки, Псикитки, Пшвишки, Сыруцяны, Цяпуцяны, Каписьцяны, Балтуны. Да кто там запомнит все эти басурманские имена. Пол-уезда принадлежит ему. Знатный род этого ботвинника Подбипенты.

   - А не преувеличиваете вы немного этого состояния?

   - Я не преувеличиваю, а повторяю, что от него слышал, а он никогда в жизни не солгал; он и на это слишком глуп.

   - Ну, значит, Ануся будет большой барыней. Однако я не согласен с вами, что он глуп. Напротив, он очень рассудительный и степенный человек, и никто лучше его не сумеет дать хорошего совета, а что он не франт, так не всех Бог создал такими красноречивыми, как вас. Что и говорить! Знатный он рыцарь и отличный человек; да вы сами его любите и рады его видеть.

   - С ним просто наказание, - пробормотал Заглоба, - только потому я и радуюсь, что буду его допекать Анусей.

   - Не советую этого делать, это опасно. Хотя он очень добр, но в этом случае, может и потерять терпение.

   - Пусть теряет. Я ему обрублю уши, как Дуньчевскому.

   - Оставьте. И врагу не советовал бы к нему соваться.

   - Ну, пусть я только увижу его.

   Это желание Заглобы исполнилось скорее, чем он ожидал. Приехав в Конскую Волю, Володыевский решил остановиться для отдыха, так как лошади были измучены. Какое же было удивление обоих друзей, когда они, войдя в темные сени постоялого двора, в первом встретившемся шляхтиче узнали Подбипенту.

   - Как же вы поживаете? Давно вас не видали! - воскликнул Заглоба. - Как же это случилось, что казаки не зарубили вас в Замостье?

   Подбипента обнимал и целовал то одного, то другого по очереди.

   - Как я рад, что мы встретились, - повторял он с радостью.

   - Куда вы едете? - спросил Володыевский.

   - В Варшаву, к князю.

   - Князя нет в Варшаве, он поехал в Краков с королем; он будет нести перед ним булаву.

   - А меня Вейгер выслал с письмом и запросом, куда идти княжеским полкам, слава Богу, они уже не нужны в Замостье.

   - Так вам не нужно никуда ехать: мы везем приказы.

   Лонгин нахмурился: он всей душой желал доехать до князя, увидеть двор и в особенности одну маленькую особу.

   Заглоба подмигнул Володыевскому.

   - А все-таки я поеду в Краков, - сказал, поразмыслив, литвин. - Велели мне отдать письмо, так я и отдам.

   - Идем в избу, прикажем согреть пива, - сказал Заглоба.

   - А вы куда едете? - спросил по дороге Лонгин. - В Замостье, к Скшетускому.

   - Поручика в Замостье нет.

   - Вот тебе и раз! Где же он?

   - Около Хорощина, разбивает мятежные шайки. Хмельницкий отступил, но его полковники жгут, грабят и режут по дороге; гагюцкий староста послал на них Якова Роговского.

   - И Ошетуский с ним?

   - Да; только они ходят отдельно, потому что соперничают; об этом я потом расскажу подробно.

   Между тем они вошли в избу. Заглоба велел согреть три гарнца пива, лотом, подойдя к столу, за которым уже сидели Володыевский и Лонгин, сказал:

   - Но вы не знаете самой важной и счастливой новости: мы с Володыевским убили Богуна

   Литвин вскочил с места.

   - Братья родные, может ли это быть?

   - Это верно, как то, что вы нас здесь видите живыми.

   - И вы вдвоем его убили?

   - Да.

   - Вот новость. Боже! Боже! - сказал литвин, всплеснув руками. - Вы говорите вдвоем: как вдвоем?

   - Я хитростью довел его до того, что он вызвал нас, понимаете? А потом Володыевский вышел на поединок и так его изрезал, словно пасхального поросенка или жареную кудрицу, - понимаете?

   - Так вы-то, значит, не дрались с ним?

   - Ну, посмотрите! - сказал Заглоба - Я вижу, что вы часто пускали себе кровь и потому от слабости у вас ум не действует. Что же мне, драться с трупом или добивать лежащего?

   - Вы говорили, что вы вдвоем его убили.

   Заглоба пожал плечами.

   - Адское терпение нужно иметь с этим человеком. Не правда ли, Володыевский, что Богун обоих нас вызвал?

   - Да, - подтвердил Володыевский.

   - Теперь понял?

   - Пусть будет так, - ответил Лонгин. - Скшетуский искал Богуна под Замостьем, но его там уже не было.

   - Как это, Скшетуский искал его?

   - Вот как было дело, сказав Лонгин. - Мы остались в Замостье, а вы поехали в Варшаву. Недолго пришлось ждать казаков. Они пришли из-под Львова целыми тучами, так что и глазом не окинуть. Но наш князь так укрепил Замостье, что они могли два года под ним простоять. Мы думали, что они совсем не будут нас штурмовать, что нас очень огорчало; мм хотели порадоваться их поражению; а так как между ними были и татары, то я надеялся, что мне Бог пошлет мои три головы...

   - Проси у него одну, да хорошую, - прервал Заглоба.

   - А вы все такой же - неприятно даже слушать, - сказал литвин. - Мы думали, что они не станут штурмовать, между тем они, как безумные, принялись строить мины, а потом давай штурмовать. Потом оказалось, что Хмель не хотел, но Чарнота, их обозный, начал на него нападать и говорить, что он трус и хочет уж брататься с ляхами, тогда Хмель позволил и первого Чарноту послал на штурм. Что там делалось, братцы, и сказать вам не могу. Света Божьего не было видно из-за огня и дыма. Казаки сначала пошли храбро, засыпали рвы, лезли на стены, но мы так нагрели их, что они убежали и от стен, и от мин; тогда мы полетели за ними в четыре хоругви и перерезали их, как скотов.

   - Жаль, что меня не было на этом пиру! - воскликнул Володыевский, потирая руки.

   - И я бы там пригодился, - сказал уверенно Заглоба.

   - Там больше всех отличились Скшетуский и Яков Роговский, - продолжал литвин, - оба знатные рыцари, но недружны между собой. В особенности Роговский косился на Скшетуского и, наверно, затеял бы с ним ссору, если б Вейгер, под страхом смертной казни, не запретил поединка. Мы не понимали сначала, отчего Роговский пристает к Скшетускому, а потом узнали, что он. родственник Лаща, которого из-за Скшетуского князь выгнал из полка. Отсюда и происходит злоба Роговского к князю и ко всем нам, а в особенности к поручику, оттуда и соперничество между ними, которое покрыло их великой славой, потому что они старались отличиться друг перед другом. Оба старались быть первыми и на стенах крепости, и в вылазках, но наконец надоело Хмелю штурмовать и он начал правильную осаду, пуская в ход и хитрость, с целью овладеть городом...

   - Он всего более рассчитывает на свою хитрость! - сказал Заглоба.

   - Сумасшедший он человек, да притом и глуп, - сказал Подбипента, - он думал, что Вейгер немец; он не слыхал о поморских воеводах этой фамилии и написал ему письмо, думая склонить к измене, как иностранца и наемника. А Вейгер ответил ему, что он неудачно вздумал искушать его. Письмо это староста хотел непременно отправить не с трубачом, а с кем-нибудь знатным, чтобы показать свое значение. Но как идти к казакам, этим диким зверям? Поэтому не нашлось охотника между дружиной. Другие боялись уронить свое достоинство; так я и вызвался свезти, - и слушайте, теперь-то и начинается самое интересное.

   - Слушаем внимательно, - сказали оба друга.

   - Я поехал и застал гетмана пьяным. Он принял меня ядовито, в особенности когда прочел письмо, и грозил булавой; а я, поручив свою душу Богу, думал так: если он тронет меня, так я ему кулаком голову разобью. Что ж мне было делать, братцы?

   - Это было благородно с вашей стороны так думать.

   - Но его сдерживали полковники и заслоняли меня собою, - продолжал Лонгин, - в особенности один молодой, который, обхватив его, оттаскивал, говоря при