Белый Андрей - Петербург

еатры, и цирки все - в действии; городской водопровод в совершенной исправности тоже; и - ан нет: все не то.

   Пересекая сквер, улицу, площадь, переминался скорбно пред памятником великого человека, добродушный вчерашний субъект зашагал с преогромной дубиною; грозно, немо, торжественно, так сказать, с ударением, выставляет вперед субъект свою ногу в калошах и с подвернутыми штиблетами; грозно, немо, торжественно субъект ударяет дубиной о тротуар; с городовым Брыкачевым ни слова; городовой Брыкачев это тоже ни слова, а так себе в пространство, с решительностью:

   - "Проходите, господа, проходите, не застаивайтесь".

   И глядишь: где-нибудь циркулирует пристав Подбрижний.

   Так и прыгает глаз моего протестанта: и туда и сюда; не собрались ли в кучку пред памятником великого человека такие же, как он, протестанты? Не собрались ли они на площади перед пересыльной тюрьмой? Но памятник великого человека оцеплен полицией; на площади же - никого нет.

   Походит, походит субъект мой, вздохнет с сожалением; и вернется себе на квартиру; и мамаша его поит чаем со сливками. - Так и знай: в тот день в газетах что-нибудь пропечатали: что-нибудь - какую-нибудь: меру - к предотвращению, так сказать: чего бы то ни было; как пропечатают меру - субъект и забродит.

   На другой же день меры нет: нет на улицах и субъекта: и субъект мой доволен, и городовой Брыкачев мой доволен; и пристав Подбрижний доволен. Памятник великого человека не оцеплен полицией.

  

   Высыпал ли протестующий мой субъект в этот октябрьский денечек? Высыпал, высыпал! Повысыпали на улицу и косматые манджурские шапки; и субъекты и шапки те растворялись в толпе; но туда и сюда толпа бродила бесцельно; субъекты же и манджур-ские шапки брели к одному направлению - к мрачному зданию с багрянеющим верхом; и у мрачного от заката багряного здания толпа состояла исключительно из одних лишь субъектов да шапок; замешалась сюда и барышня учебного заведения.

   Уж и перли, и перли в подъездные двери - так перли, так перли! И как же иначе? Рабочему человеку некогда заниматься приличием: и стоял дурной дух; давка же началась с угла.

   Вдоль угла, близ самой панели, добродушно конфузясь, оттопатывал на месте ногами (было холодно) отрядик городовых; околоточный надзиратель же - еще пуще конфузился; серенький сам, в сереньком пальтеце, он покрикивал незаметною тенью, подбирая почтительно шашку и держа вниз глаза; а ему это в спину - словесные замечания, выговор, смех и даже: непристойная брань - от мещанина Ивана Ивановича Иванова, от супруги, Иванихи, от проходившего тут и восставшего вместе с прочими первой гильдии его степенства, купца Пузанова (рыбные промыслы и пароходство на Волге). Серенький надзиратель все робче и робче покрикивал:

   - "Проходите, господа, проходите!"

   Но чем более он тускнел, тем настойчивее фыркали за забором там мохноногие кони: из-за бревенчатых зубьев - нет, нет - поднималась косматая голова; и если б привстать над забором, то можно было видеть, что какие-то только пригнанные из степей и с нагайками в кулаках, и с винтовочным дулом за спиною, отчего-то злели, все злели; нетерпеливо, зло, немо те оборванцы поплясывали на седлах; и косматые лошаденки - те тоже поплясывали.

   Это был отряд оренбургских казаков.

   Внутри мрачного здания стояла желто-шафранная муть; тут все освещалось свечами; ничего нельзя было видеть, кроме тел, тел и тел: согнутых, полуизогнутых, чуть-чуть согнутых и несогнутых вовсе: все обсели, обстали тела те, что можно было и обсесть, и обстать; занимали вверх бегущий амфитеатр сидений; не было видно и кафедры, не было слышно и голоса, завещавшего с кафедры:

   - "Ууу-ууу-ууу".

   Гудело в пространстве и сквозь это "ууу" раздавалось подчас:

  - "Революция... Эволюция... Пролетариат... Забастовка..."

   И потом опять: "Забастовка..." И еще: "Забастовка..."

  - "Забастовка...", - выпаливал голос; еще больше гудело: между двух громко сказанных забастовок разве-разве выюркивало: "Социал-демократия". И опять уже юркало в басовое, сплошное, густое ууу-уууу...

   Очевидно, речь шла о том, что и там-то, и там-то, и там-то уже была забастовка; что и там-то, и там-то, и там-то забастовка готовилась, потому-то следует бастовать - здесь и здесь: бастовать на этом вот месте; и - ни с места!

  

   БЕГСТВО

  

   Александр Иванович возвращался домой по пустым, приневским проспектам; огонь придворной кареты пролетел мимо него; ему открывалась Нева из-под свода Зимней Канавки; там, на выгнутом мостике, он заметил еженощную тень.

   Александр Иванович возвращался в свое убогое обиталище, чтоб сидеть в одиночестве промеж коричневых пятен и следить за жизнью мокриц в сыроватых трещинах стенок. Утренний выход его после ночи походил скорее на бегство от ползающих мокриц; многократные наблюдения Александра Ивановича давно привели его к мысли о том, что спокойствие его ночи таки прямо зависит от спокойствия проведенного дня: лишь пережитое на улицах, в ресторанчиках, в чайных за последнее время приносил с собой он домой.

   С чем же он возвращался сегодня?

   Переживания повлачились за ним отлетающим, силовым и не видным глазу хвостом; Александр Иванович переживания эти переживал в обратном порядке, убегая сознанием в хвост (то есть за спину): в те минуты все казалось ему, что спина его по-раскрылась и из этой спины, как из двери, собирается броситься в бездну какое-то тело гиганта: это тело гиганта и было переживанием сегодняшних суток; переживания задымились хвостом.

   Александр Иванович думал: стоило ему возвратиться, как происшествия сегодняшних суток заломятся в дверь; их чердачною дверью он все-таки постарается прищемить, отрывая хвост от спины; и хвост вломится все же.

   За собой Александр Иванович оставил бриллиантами блещущий мост.

   Дальше, за мостом, на фоне ночного Исакия из зеленой мути пред ним та же встала скала: простирая тяжелую и покрытую зеленью руку тот же загадочный Всадник над Невой возносил меднолавро-вый венок свой; над заснувшим под своей косматою шапкою гренадером недоуменно выкинул конь два передних копыта; а внизу, под копытами, медленно прокачалась косматая, гренадерская шапка засыпающего старика. Упадая от шапки, о штык ударилась бляха.

   Зыбкая полутень покрывала Всадниково лицо; и металл лица двоился двусмысленным выраженьем; в бирюзовый врезалась воздух ладонь.

   С той чреватой поры, как примчался к невскому берегу металлический Всадник, с той чреватой днями поры, как он бросил коня на финляндский серый гранит - надвое разделилась Россия; надвое разделились и самые судьбы отечества; надвое разделилась, страдая и плача, до последнего часа - Россия.

   Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту занеслись два передних копыта; и крепко внедрились в гранитную почву - два задних.

   Хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня, как отделились от почвы иные из твоих безумных сынов, - хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня и повиснуть в воздухе без узды, чтобы низринуться после в водные хаосы? Или, может быть, хочешь ты броситься, разрывая туманы, чрез воздух, чтобы вместе с твоими сынами пропасть в облаках? Или, встав на дыбы, ты на долгие годы, Россия, задумалась перед грозной судьбою, сюда тебя бросившей, - среди этого мрачного севера, где и самый закат многочасен, где самое время попеременно кидается то в морозную ночь, то - в денное сияние? Или ты, испугавшись прыжка, вновь опустишь копыта, чтобы, фыркая, понести великого Всадника в глубину равнинных пространств из обманчивых стран?

   Да не будет!..

   Раз взлетев на дыбы и глазами меряя воздух, медный конь копыт не опустит: прыжок над историей - будет; великое будет волнение; рассечется земля; самые горы обрушатся от великого т р у с а;²⁶ а родные равнины от т р у с а изойдут повсюду горбом. На горбах окажется Нижний, Владимир и Углич.

   Петербург же опустится.

   Бросятся с мест своих в эти дни все народы земные; брань великая будет, - брань, небывалая в мире: желтые полчища азиатов, тронувшись с насиженных мест, обагрят поля европейские океанами крови; будет, будет - Цусима! Будет - новая Калка!..²⁷

   Куликово Поле, я жду тебя!²⁸

   Воссияет в тот день и последнее Солнце над моею родною землей. Если, Солнце, ты не взойдешь, то, о, Солнце, под монгольской тяжелой пятой опустятся европейские берега, и над этими берегами закурчавится пена; земнородные существа вновь опустятся к дну океанов - в прародимые, в давно забытые хаосы..

   Встань, о, Солнце!

   Бирюзовый прорыв несся по небу; а навстречу ему полетело сквозь тучи пятно горящего фосфора, неожиданно превратившись там в сплошной яркоблистающий месяц; на мгновенье все вспыхнуло: воды, трубы, граниты, серебристые желоба, две богини над аркою, крыша четырехэтажного дома; купол Исакия поглядел просветленный; вспыхнули - Всадниково чело, меднолавровый венец; поугасли островные огоньки; а двусмысленное судно с середины Невы обернулося простой рыболовною шхуною; с капитанского мостика искромет-нее проблистала и светлая точка; может быть, трубочный огонек сизоносого боцмана в шапке голландской, с наушниками, или - светлый фонарик матроса, дежурящего на вахте. Будто легкая сажа, от Медного Всадника отлетела легкая полутень; и космач гренадер вместе с Всадником черней прочертился на плитах.

   Судьбы людские Александру Ивановичу на мгновение осветились отчетливо: можно было увидеть, чтб будет, можно было узнать, чему никогда не бывать: так все стало ясно; казалося, прояснялась судьба; но в судьбу свою он взглянуть побоялся; стоял пред судьбой потрясенный, взволнованный, переживая тоску.

   И - месяц врезался в облако...

   Снова бешено понеслись бблака клочковатые руки; понеслися туманные пряди все каких-то ведьмовских кос; и двусмысленно замаячило среди них пятно горящее фосфора...

   Тут раздался - оглушающий, нечеловеческий рев: проблиставши огромным рефлектором невыносимо, мимо понесся, пыхтя керосином, автомобиль - из-под арки к реке. Александр Иванович рассмотрел, как желтые, монгольские рожи прорезали площадь; от неожиданности он упал; перед ним упала его мокрая шапка. За его спиною тогда поднялось, похожее на причитание, шамканье.

   - "Господи, Иисусе Христе! Спаси и помилуй ты нас!"

   Александр Иванович обернулся и понял, что поблизости с ним зашептался николаевский старик гренадер.

  - "Господи, что это?"

  - "Автомобиль: именитые японские гости..."

   Автомобиля не было и следа.

   Призрачный абрис треуголки лакея и шинельное, в ветер протянутое крыло неслось из тумана в туман двумя огнями кареты.

  

   СТЕПКА²⁹

  

   Под Петербургом от Колпина вьется столбовая дорога: это место - мрачнее места и нет! Подъезжаете утром вы к Петербургу, проснулись вы - смотрите: в окнах вагонных мертво; ни единой души, ни единой деревни; будто род человеческий вымер, и сама земля - труп.

   Вот на поверхности, состоящей из путаницы оледенелых кустов, издали припадает к земле такое черное облако; горизонт там свинцов; мрачные земли уползают под небо...

   Многотрубное, многодымное Колпино!

   От Колпина к Петербургу и вьется столбовая дорога; вьется серою лентой; битый щебень ее окаймляет и линия телеграфных столбов. Мастеровой пробирался там с узелочком на палочке; на пороховом он работал заводе и за что-то был прогнан; и шел пехтурой к Петербургу; вкруг него ощетинился желтый тростник; и мертвели придорожные камни; взлетали, опускались шлахтбаумы, чередовались полосатые версты, телеграфная проволока дребезжала без конца и начала. Мастеровой был сын захудалого лавочника; был он по имени Степка; с месяц всего проработал он на подгородном заводе; и с завода ушел: перед ним присел Петербург.

   Многоэтажные груды уже присели за фабриками; сами фабрики приседали за трубами - там вон, там, да и - там; в небе не было ни единого облачка, а горизонт из тех мест казался размазанной сажей, раздышалось там сажей полуторамиллионное население.

   Там вон, там, да и - там: мазалась ядовитая гарь; и на гари щетинились трубы; здесь труба поднималась высоко; приседала чуть - там; далее - высился ряд истончавшихся труб, становившихся наконец просто так себе - волосинками; вдали десятками можно было считать волосинки; над оконченным отверстием одной ближней трубы, угрожая небу уколом, торчала громоотводная стрелочка.

   Все это Степка мой видел; и на все это Степка мой - нуль внимания; посидел на куче битого щебня, сапоги долой; переплел ноги заново, пожевал мякоть ситника. Да и далее: потащился к ядовитому месту, к пятну сажи: к самому Петербургу.

   К вечеру того дня отворилась дверь дворницкой: дверь завизжала; и чебутарахнул дверной блок: в середине дворницкой дворник, Матвей Моржов, углублялся в газетное чтение, ну, конечно, "Бир-жевки"; между тем дебёлая дворничиха (у нее болело все ухо), наваливши на стол кучи пухлых подушек, занималась мореньем клопов при помощи русского скипидара; и стоял в дворницкой дух жесткий и терпкий.

   В ту минуту, визжа, отворилась дверь дворницкой и чебутарахнул блок; на пороге же двери стоял неуверенно Степка (васильеостровский дворник, Матвей Моржов, был его единственным земляком во всем Петербурге: разумеется Степка - к нему).

  

   К вечеру на столе появилась водочная бутыль; появились соленые огурцы, появился сапожник Бессмертный с гитарою. Отказался Степка от водки: пили дворник Моржов да сапожник Бессмертный.

  - "Эвона... Землячок-то, землячок што докладывает", - ухмылялся Моржов.

  - "Это все оттого, что нет у них надлежащих понятиев", - пожимал плечами сапожник Бессмертный; трогал пальцем струну; раздавалось: бам, бам.

  - "А как батько-то целебеевский?".

  - "Сказ один: пьянствует".

  - "А учительша?"

  - "А учительша ничаво: говорят, возьмет себе в мужи горбатого Фрола".

  - "Эвона... Земляк-то, земляк што докладывает", - умилялся Матвей Моржов; и взяв двумя пальцами огурец, огурец и откусывал.

  - "Это все оттого, что нет у них надлежащих понятиев", - пожимал плечами сапожник Бессмертный: трогал пальцем струну; раздавалось: бам, бам. И Степка рассказывал; все о том, об одном: как у них на селе завелись мудреные люди, что у тех мудреных людей выходило относительно всего прочего, как они на селе возвещали рождение дитяти, то ись, аслапаждение: аслапажденье всеобщее; да еще вы ходило: скоро, мол, сбудется; а про то, что он, Степка, и сам бывал на молениях мудренейших этих
людей, - ни гу-гу; и еще рассказывал он относительно захожего барина, и всего прочего вместе взятого; какой барин был относительно протчего: на село бежал от барской невесты; и так далее; сам ушел - к мудреным людям, а их мудрости все равно не осилил (хоть барин); слышь, писали о нем, будто скрылся - относительно всего протчего; да еще: в придачу обобрал он купчиху; выходило все вместе: рождению дитяти, аслапажде-нию, и протчему - скоро быть. На все то балагурство дворник Моржов до крайности удивлялся, а сапожник Бессмертный, не удивляясь: дул водку.

   - "Это все оттого, что нет у них надлежащих понятиев - оттого вот и кражи, и барин, и внучка, и освобожденье всеобщее; оттого и мудреные люди; никаких понятиев не имеют: да и никто не имеет".

   Трогал пальцем струну, и - "бам", "бам"!

   Степка же на это ни звука: промолчал, что от тех людей и на колпинской фабрике получал он ци-дули; и протчее, относительно всего: что и как. Пуще всего он про то промолчал, как на колпинской фабрике свел знакомство с кружком, что под самым под Петербурхом имели собрания; и все протчее. Что иные из самых господ еще с прошлого году, если верить тем людям, собрания посещают - до крайности: и - все вместе... Обо всем этом Бессмертному Степка ни слова; но спел песенку:

  

   Тилимбру-тилишок -

   Душистый горошек:

   Питушок-грибешок

   Клевал у окошек.

   Д'тимбру-д'тилишка -

   Милая Анета,

   Ты не трошь питушка:

   Вот тибе монета.

  

   Но на эту песню сапожник Бессмертный повел лишь плечами; всей своей пятерней загудел по гитаре он: "Тилимбру, ти-лим-бру: пам-пам-пам-пам".

   И спел:

  

   Никогда я тебя не увижу, -

   Никогда не увижу тебя:

   Пузырек нашатырного спирта

   В пиджаке припасен у меня.

   Пузырек наштырного спирта

   В пересохшее горло волью:

   Содрогаясь, паду на панели -

   Не увижу голубку мою!

  

   И пятерней по гитаре: тилимбру, тилимбру: пам-пам-пам... На что Степка не остался в долгу: удивил.

  

   Над саблазнам да над бидою

   Андел стал са златой трубою -

   Свете, Свете. Бессмертный Свете!

   Асени нас бессмертный Свете -

   Пред Табою мы, ровно дети:

   Ты - Еси На небеси!

  

   Слушал очень зашедший в дворницкую молодой барин, проживающий в чердачном помеще-нии; он расспрашивал Степу про мудренейших людей: как они возвещают представление света; и когда сие сбудется; но еще более он расспрашивал про того захожего барина, про Дарьяльского, - как и все. Барин был из себя тощий: видно хворый; и от времени до времени опоражнивал барин рюмочку, так что Степка ему еще вот назидательные слова говорил:

  - "Барин вы хворый; и потому от табаку да от водки скоро вам - капут: сам, грешным делом, пивал: а таперича дал зарок. От табаку да от водки все и пошло; знаю то, и кто спаивает: японец!"

  - "А откуда ты знаешь?"

  - "Про водку? Перво сам граф Лев Николаевич Толстой - книжечку его "Первый винокур"³⁰ изволили читывать? - ефто самое говорит; да еще говорят те вон самые люди, под Питербурхом".

  - "А про японца откуда ты знаешь?"

  - "А про японца так водится: про японца все знают... Еще вот изволите помнить, ураган-то, что над Москвою прошел, тоже сказывали - как мол, что мол, души мол, убиенных; с того, значит, света, прошлись над Москвою, без покаяния, значит, и умерли. И еще это значит: быть в Москве бунту".

  - "А с Петербургом что будет?"

  - "Да что: кумирню какую-то строят китайцы!"

   Степку взял тогда барин к себе, на чердак: нехорошее было у барина помещение; ну И жутко барину одному: он и взял к себе Степку; ночевали они там.

   Взял он его с собою, пред собой усадил, из че-моданишка вынул оборванную писулю; и писулю Степке прочел: "Ваши политические убеждения мне ясны как на ладони: та же все бесовщина, то же все одержание страшною силой; вы мне не верите, да ведь я то уж знаю: знаю, что скоро узнаете вы, как узнают многие вскоре... Вырвали и меня из нечистых когтей".

   "Близится великое время: остается десятилетие до начала конца: вспомните, запишите и передайте потомству; всех годов значительней 1954 год. Это России коснется, ибо в России колыбель церкви Филадельфийской;³¹ церковь эту благословил сам Господь наш Иисус Христос. Вижу теперь, почему Соловьев говорил о культе Софии.³² Это - помните? в связи с тем, что у Нижегородской сектантки... И так далее... далее..." Степка почмыхивал носом, а барин писулю читал: долго писулю читал.

  - "Так оно - во, во, во. А какой ефто барин писал?"

  - "Да заграницей он, из политических ссыльных".

  - "Вот оно што".

  - "А что, Степка, будет?"

  - "Слышал я: перво-наперво убиения будут, апосля же всеопчее недовольство; апосля же болезни всякие - мор, голод, ну а там, говорят умнейшие люди, всякие там волнения: китаец встанет на себя самого: мухамедане тоже взволнуются оченно, только етта не выйдет".

  - "Ну а дальше?"

  - "Ну все протчее соберется на исходе двенадцатого года; только уж в тринадцатом году... Да что! Одно такое пророчество есть, барин: вонмем-де... на нас-де клинок... во что венец японцу: и потом опять - рождение отрока нового. И еще: у анпиратора прусскава мол... Да что. Вот тебе, барин, пророчество: Ноев Кавчег надобно строить!"

  - "А как строить?"

  - "Ладно, барин, посмотрим: вы етта мне, я етта вам - шепчемся".

  - "Да о чем же мы шепчемся?"

  - "Все о том, об одном: о втором Христовом пришествии".

  - " Довольно: все это вздор..."

  - "Ей, гряди, Господи Иисусе!"

  

   Конец второй главы

  

   ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

   в которой описано, как Николай Аполлонович Аблеухов попадает с своей затеей впросак

  

   Хоть малый он обыкновенный,

   Не второклассный Дон Жуан,

   Не демон, даже не цыган,

   А просто гражданин столичный,

   Каких встречаем всюду тьму,

   Ни по лицу, ни по уму

   От нашей братьи не отличный.

   А. Пушкин¹

  

   ПРАЗДНИК

  

   В одном важном месте состоялося появление, до чрезвычайности важное; появление то состоялось, то есть было.

   По поводу этого случая в упомянутом месте с чрезвычайно серьезными лицами появились в расшитых мундирах и чрезвычайные люди; так сказать, оказались на месте.

   Это был день чрезвычайностей. Он, конечно, был ясен. С самых ранних часов в небе искрилось солнце: и заискрилось все, что могло только искриться: петербургские крыши, петербургские шпицы, петербургские купола.

   Где-то там пропалили.

   Если б вам удосужилось бросить взгляд на то важное место, вы видели б только лак, только лоск; блеск на окнах зеркальных; ну, конечно, - и блеск за зеркальными окнами; на колоннах - блеск; на паркете - блеск; у подъезда блеск тоже; словом, лак, лоск и блеск!

   Потому-то с раннего часа в разнообразных концах столицы Российской Империи все чины, от третьего класса и до первого класса включительно, сребровласые старцы с надушенными баками и как лак сиявшими лысинами, энергично надели крахмал, как бы некую рыцарскую броню; и так, в белом, вынимали из шкафчика краснолаковые свои коробки, напоминавшие дамские футляры для бриллиантов; желтый старческий ноготь давил на пружинку, и от этого, щелкая, отлетала крышка красного лака с приятной упругостью, обнаружив изящно в мягко-бархатном ложе свою ослепительную звезду; в это время такой же седой камердинер вносил в комнату вешалку, на которой можно было увидеть, во-первых: белые ослепительные штаны; во-вторых: мундир черного лоска с раззолоченной грудью; к этим белым штанам наклонялась как лак горевшая лысина, и седой старичок, не кряхтя, поверх пары белых, белых штанов облекался в мундир ярко-черного лоска с раззолоченной грудью, на которую падало ароматно серебро седины; наискось потом обвивался он атласною ярко-красною лентою, если был он аннинский кавалер;² если же он был кавалер более высокого ордена, то его искрометную грудь обвивала синяя лента. После этой праздничной церемонии соответственная звезда садилась на грудь золотую, прикреплялася шпага, из особой формы картонки вынималась треуголка с плюмажем, и седой орденский кавалер - сам блеск и трепет - в лакированной черной карете отправлялся туда, где все - блеск и трепет; в чрезвычайно важное место, где уже стояли шеренги чрезвычайно важных особ с чрезвычайно важными лицами. Эта блещущая шеренга, выровненная обер-церемониймейстерским жезлом, составляла центральную ось нашего государственного колеса.

  

   Это был день чрезвычайностей; и он должен был, разумеется, просиять; он - просиял, разумеется.

   Уже с самого раннего утра исчезала всякая темнота, и был свет белей электричества, свет дневной; в этом свете заискрилось все, что могло только искриться: петербургские крыши, петербургские шпицы, петербургские купола.

   Грянул в полдень пушечный выстрел.

   В чрезвычайно ясное утро, из-за ослепительно белых простынь, вдруг взлетевших с кровати ослепительной спаленки, выюркнула фигурка - маленькая, во всем белом; фигурка та почему-то напомнила циркового наездника. Стремительная фигурка по обычаю, освяще-нному традицией седой старины, принялась укреплять свое тело шведской гимнастикой, разводя и сводя руки и ноги, и далее, приседая на корточки до двенадцати (и более) раз. После этого полезного упражнения фигурка окропила себе голый череп и руки одеколоном (тройным, петербургской химической лаборатории).

   Далее, по омовении черепа, рук, подбородка, ушей, шеи водопроводной свежей водой, по насыщении своего организма чрезвычайно внесенным в комнату кофе, Аполлон Аполлонович Аблеухов, как и прочие сановные старички, в этот день уверенно затянулся в крахмал, пронося в отверстие панцире-образной сорочки два разительных уха и как лак сиявшую лысину. После того, выйдя в туалетную комнату, Аполлон Аполлонович Аблеухов из шкафчика вынул (как и прочие сановные старички) свои красного лака коробочки, где под крышкою, в мягко-бархатном ложе лежали все редкие, ценные ордена. Как и прочим (меньше прочих), был внесен и ему лоск льющий мундирчик с раззолоченною грудью; были внесены и суконные белые панталоны, пара белых перчаток, особой формы картоночка, ножны черные шпаги, над которыми от эфеса свисала серебряная бахрома; под давлением желтого ногтя взлетели все десять красно-лаковых крышечек, и из крышечек были добыты: Белый Орел,³ соответствующая звезда, синяя лента; наконец, был добыт бриллиантовый знак; все сие село на расшитую грудь. Аполлон Аполлонович стоял перед зеркалом, бело-золотой (весь - блеск и трепет!), левой рукой прижимая шпагу к бедру, а правой - прижимая и груди плюмажную треуголку с парой белых перчаток. В этом трепетном виде Аполлон Аполлонович пробежал коридор.

   Но в гостиной сенатор почему-то сконфуженно задержался; чрезвычайная бледность лица и растрепанный вид его сына поразили, видно, сенатора.

   Николай Аполлонович в этот день поднялся раньше, чем следует; кстати сказать, Николай Аполлонович и вовсе не спал эту ночь: поздно вечером подлетел лихач к подъезду желтого дома; Николай Аполлонович, растерянный, выскочил из пролетки и принялся звонить что есть сил; а когда ему отворил серый лакей с золотым галуном, то Николай Аполлонович, не снимая шинели, как-то путаясь в ее полах, пробежал по лестнице, далее - пробежал и ряд пустых комнат; и за ним защелкнулась дверь. Скоро у желтого дома заходили какие-то тени. Николай Аполлонович все шагал у себя; в два часа ночи в комнате Николая Аполлоновича еще раздавались шаги, раздавались шаги - в половине третьего, в три, в четыре.

   Неумытый и заспанный, Николай Аполлонович угрюмо сидел у камина в своем пестром халате. Аполлон Аполлонович, лучезарность и трепет, невольно остановился, отражаясь блеском в паркетах и зеркалах; он стоял на фоне трюмо, окруженный семьей толстощеких амуров, продевавших свои пламена в золотые венки; и рука Аполлона Аполлоновича пробарабанила что-то на инкрустации столика. Николай Аполлонович, вдруг очнувшись, вскочил, обернулся и невольно зажмурился: и его ослепил бело-золотой старичок.

   Бело-золотой старичок приходился папашею; но прилива родственных чувств Николай Аполлонович в эту минуту не испытывал вовсе; он испытывал нечто совершенно обратное, может быть, то, что испытывал он у себя в кабинете; у себя в кабинете Николай Аполлонович совершал над собой террористические акты, - номер первый над номером вторым: социалист над дворянчиком; и мертвец над влюбленным; у себя Николай Аполлонович проклинал свое бренное существо и, поскольку он был образом и подобием отца, он проклял отца. Было ясно, что богоподобие его должно было отца ненавидеть; но, быть может, бренное существо его все же любило отца? В этом Николай Аполлонович вряд ли себе признался. Любить?.. Я не знаю, подходит ли здесь это слово. Николай Аполлонович отца своего как бы чувственно знал, знал до мельчайших изгибов, до невнятных дрожаний невыразимейших чувств; более того: он был чувственно абсолютно равен отцу; более всего удивляло его то обстоятельство, что психически он не знал, где кончается он и где психически начинается в нем самом дух сенатора, носителя тех вон искристых бриллиантовых знаков, что сверкали на блещущих листьях расшитой груди. Во мгновение ока он не то что представил, а скорей пережил себя самого в этом пышном мундире; что бы он испытал, созерцая такого вот, как он, небритого разгильдяя в пестром бухарском халате; это ему показалось бы нарушением хорошего тона. Николай Аполлонович понял, что почувствовал бы брезгливость, что по-своему был бы прав родитель его, ощущая брезгливость, что брезгливость ту ощущает родитель вот сейчас - здесь. Понял и то, что смесь озлобления и стыда заставила его быстро так привскочить перед бело-золотым старичком:

   - "Доброе утро, папаша!"

   Но сенатор, продолжаясь чувственно в сыне, может быть, инстинктивно испытывая нечто не совсем чуждое и ему (как бы голос когда-то бывших и в нем сомнений - в дни его профессуры)₅ в свою очередь представил себя самого в сознательном неглиже, созерцаю-щим карьериста-выскочку сына, во всем бело-золотом - перед неглиже родителя, - испуганно заморгал глазками и с какой-то наивностью, утрированной донельзя, весело и особенно фамильярно ответил:

   - "Мое почтенье-с!"

   Вероятно, носитель бриллиантовых знаков вовсе не знал подлинного своего окончания, продолжаясь в психике сына. У обоих логика была окончательно развита в ущерб психике. Психика их представлялась им хаосом, из которого все-то лишь рождались одни сюрпризы; но когда оба соприкасались друг с другом психически, то являли собой подобие двух друг к другу повернутых мрачных отдушин в совершенную бездну; и от бездны к бездне пробегал неприятнейший сквознячок; сквознячок этот оба тут ощутили, стоя друг перед другом; и мысли обоих смешались, так что сын мог, наверное бы, продолжать мысль отца.

   Потупились оба.

   Менее всего могла походить на любовь неизъяснимая близость; сознание Николая Аполлоновича, по крайней мере, такой любви не знавало. Неизъяснимую близость Николай Аполлонович ощущал как позорный физиологический акт; в ту минуту мог бы он отнестись к выделению всяческой родственности, как к естественному выделению организма: выделения эти ни не любят, ни любят: ими - брезгают.

   На лице его появилось бессильное лягушечье выражение.

   - "Вы сегодня в параде?"

   Пальцы всунулись в пальцы; и пальцы отдернулись. Аполлон Аполлонович, видно, хотел что-то выразить, вероятно, дать словесное объяснение о причинах его появления в этой форме; и еще он хотел задать один вопрос о причине неестественной бледности сына, или хотя бы осведомиться, почему появился сын в столь несвойственный час. Но слова его как-то в горле застряли, и Аполлон Аполлонович только раскашлялся. В ту минуту появился лакей и сказал, что карета подана. Аполлон Аполлонович, чему-то обрадовавшись, благодарно кивнул лакею и стал торопиться.

   - "Так-с, так-с: очень хорошо-с!"

   Аполлон Аполлонович, блеск и трепет, пролетел мимо сына; скоро перестал стучать его шаг.

   Николай Аполлонович посмотрел вслед родителю: на лице его опять появилась улыбка; бездна отвернулась от бездны; перестал дуть сквозняк.

   Николай Аполлонович Аблеухов вспомнил последний ответственный циркуляр Аполлона Аполлонови-ча Аблеухова, составлявший полное несоответствие с планами Николая Аполлоновича; и Николай Аполлонович пришел к решительному заключению, что родитель его, Аполлон Аполлонович, просто-напросто - отъявленный негодяй...

   Скоро маленький старичок поднимался по трепетной лестнице, сплошь уложенной ярко-красным сукном; на ярко-красном сукне, сгибаясь, маленькие ноги с неестественной быстротой стали строить углы, отчего успокоился быстро и дух Аполлона Аполлоновича: он во всем любил симметрию.

   Скоро к нему подошли многие, как и он, старички: баки, бороды, лысины, усы, подбородки, златогрудые и украшенные орденами, управляющие движением нашего государственного колеса; и там, у лестничной балюстрады, стояла златогрудая кучеч-ка, обсуждавшая рокочущим басом роковое вращение колеса по колдобинам, пока обер-церемониймейстер, проходивший с жезлом, не предложил им всем выровняться по линии.

   Тотчас же после чрезвычайного прохождения, обхода и милостиво произнесенных слов, старички снова сроились - в зале, в вестибюле, у колонн балюстрады. Почему-то отметился вдруг один искристый рой, из центра которого раздавался неугомонный, но сдержанный говор; забасил оттуда, из центра, будто бархат-ный_? огромных размеров шмель; он был ниже всех ростом, и когда обстали его златогрудые старички, то его и вовсе не было видно. А когда богатырского роста граф Дубльве с синей лентой через плечо, проводя рукою по сединам, с мягкой какой-то развязностью, подошел к старческой кучечке и прищурил глаза, он увидел, что этим гудящим центром оказался Аполлон Аполлонович. Тотчас же Аполлон Аполлонович оборвал свою речь, и с не слишком яркой сердечностью, но с сердечностью все же, протянул свою руку к той роковой руке, которая подписала только что условия одного чрезвычайного договора: договор же был подписан в... Америке.⁴ Граф Дубльве как-то мягко нагнулся к бывшему ему по плечо голому черепу, и шипящая острота поползла проворно в ухо бледно-зеленых отливов; острота эта, впрочем, улыбки не вызвала: не улыбались на шутку и златогрудые, обставшие старички; и сама собою растаяла кучечка. С богатырского вида сановником Аполлон Аполлонович и спускался по лестнице; пред Аполлоном Аполлоновичем граф Дубльве шел в изогнутом положении; выше их опускались искрометные старички, ниже их - горбоносый посол одного далекого государства, старичок красногубый, восточный; между ними - маленький, бело-золотой и, как палка, прямой опускался Аполлон Аполлонович на огненном фоне сукна, покрывавшего лестницу.

   В этот час на широком Марсовом поле был большой плац-парад; там стояло каре императорской гвардии.

   Издали, сквозь толпу, за стальною щетиною штыков преображенцев, семеновцев, измайловцев, гренадер можно было увидеть ряды белоконных отрядов; казалось - золотое, сплошное, лучи отдающее зеркало медленно тронулось к пункту от пункта; затрепались в воздухе пестрые эскадронные знаки; мелодично и плакали, и взывали оттуда серебряные оркестры; можно было увидеть там ряд эскадронов - кирасирских, кавалергардских; можно было увидеть далее самый тот эскадрон - кирасирский, кавалергардский, - можно было увидеть галопаду всадников эскадронного ряда - кирасиров,⁵ кавалергардов,⁶ - белокурых, огромных и покрытых броней, в белых, из лайки, гладких, обтянутых пантало-нах, в золотых и искристых панцирях, в лучезарных касках, увенчанных то серебряным голубем, то двуглавым орлом; гарцевали всадники эскадронного ряда; гарцевали ряды эскадрона. И, увенчанный металлическим голубем, на коне плясал перед ними бледноусый барон Оммергау; и таким же увенчанный голубем гарцевал надменно граф Авен, - кирасиры, кавалергарды! И из пыли кровавою тучей, опустив вниз султаны, на седых своих скакунах пронеслись галопом гусары;⁷ заалели их ментики, забелели в ветре за ними меховые накидки; загудела земля, и вверх лязгнули сабли: и над гулом, над пылью, потекла вдруг струя яркого серебра. Как-то вбок пролетело гусарское красное облако, и очистился плац. И опять, там, в пространстве, возникли теперь уж лазурные всадники, отдавая и далям, и солнцу серебро своих лат: то, должно быть, был дивизион гвардейских жандармов; издали на толпу он пожаловался трубой; но его затянуло от взоров бурою пылью; трещал барабан; прошли пехотинцы.

  

   НА МИТИНГЕ

  

   После мозглой первооктябрьской слякоти петербургские крыши, петербургские шпицы, наконец, петербургские купола ослепительно закупались однажды в октябрёвском морозном солнышке.

   Ангел Пери в этот день оставался один; мужа не было: он заведовал - где-то там - провиантами; непричесанный ангел порхал в своем розовом кимоно между вазами хризантем и горой Фузи-Яма; полами хлопало, как атласными крыльями, кимоно, а владелец того кимоно, упомянутый ангел, под гипнозом все той же идеи покусывал то платочек, а то кончик черной косы. Николай Аполло-нович оставался, конечно, подлец-подлецом, но и газетный сотрудник Нейнтельпфайн - вот тоже! - скотина. Чувства ангела растрепались до крайности.

   Чтобы сколько-нибудь привести в порядок растрепанность чувств, ангел Пери с ногами забрался на стеганую козетку и раскрыл свою книжечку: Анри Безансон "Человек и его тела". Эту книжечку ангел уже раскрывал многократно, но... и но: книжечка выпадала из рук, глазки ангела Пери смыкались стремительно, в крохотном носике пробуждалась бурная жизнь: он посвистывал и посапывал.

   Нет, сегодня она не заснет: баронесса R. R. уж однажды справлялась о книжечке; и узнав, что книжечка прочтена, как-то лукаво спросила: "Что вы скажете мне, ma chere?" Но "mа chere" ничего не сказала; и баронесса R. R. пригрозила ей пальчиком: ведь недаром же надпись на книжечке начиналась словами: "Мой деваханический друг",⁸ и кончалась надпись та подписью: "Баронесса R. R. - бренная скорлупа, но с будхической искоркой".

   Но - позвольте, позвольте: что такое "деваханический друг", "скорлупа", "будхическая искорка"? ⁹ Это вот разъяснит Анри Безансон. И Софья Петровна на этот раз в Анри Безансон углубится; но едва она просунула носик в Анри Безансон, явственно ощущая в страницах запах самой баронессы (баронесса душилась опопонаксом),¹⁰ как раздался звонок и влетела бурей курсистка, Варвара Евграфовна: драгоценную книжечку не успел ангел Пери как следует спрятать; и был пойман ангел с поличным.

  - "Что такое?" - строго крикнула Варвара Евграфовна, приложила к носу пенсне и нагнулась над книжечкой...

  - "Что такое это у вас? Кто вам дал?"

  - "Баронесса R. R...."

  - "Ну, конечно... А что такое?"

  - "Анри Безансон..."

  - "Вы хотите сказать Анни Безант... Человек и его тела?.. Что за чушь?.. А прочли ли вы "Манифест" Карла Маркса?"

   Синие глазки испуганно замигали, а пунцовые губки надулись обиженно.

   - "Буржуазия, чувствуя свой конец, ухватилась за мистику: предоставим небо воробьям и из царства необходимости сложим царство свободы".

   И Варвара Евграфовна победоносно окинула ангела непререкаемым взглядом чрез пенсне: и беспомощней заморгали глазки ангела Пери; этот ангел уважал одинаково и Варвару Евграфовну, и баронессу R. R. А сейчас приходилось выбирать между ними. Но Варвара Евграфовна, к счастию, не поднимала истории; положив ногу на ногу, она протерла пенсне.

  - "Дело вот в чем... Вы, конечно, будете на балу у Цукатовых..."

  - "Буду", - виновато так ответствовал ангел.

   - "Дело вот в чем: на этом балу, по достигшим до меня слухам, будет и наш общий знакомец: Аблеухов".

   Ангел вспыхнул.

  - "Ну, так вот: ему-то вы и передайте вот это письмо". - Варвара Евграфовна сунула письмо в руки ангелу.

  - "Передайте; и все тут: так передадите?"

  - "Пе... передам..."

  - "Ну так так, а мне нечего тут у вас прохлаждаться: я на митинг..."

  - "Голубка, Варвара Евграфовна, возьмите с собой и меня".

  - "А вы не боитесь? Может быть избиение..."

  - "Нет, возьмите, возьмите - голубушка".

  - "Что ж: пожалуй, пойдемте. Только вы будете одеваться; и прочее там: пудриться... Так уж вы поскорее..."

  - "Ах, сейчас: в один миг!.."

  - "Господи, поскорее, поскорее... Корсет, Маврушка!.. Черное шерстяное платье - то самое: и ботинки - те, которые. Ах да нет: с высокими каблуками". И шуршали, падая, юбки: полетел на постель через стол розовый кимоно... Маврушка путалась: Маврушка опрокинула стул...

  - "Нет, не так, а потуже: еще потуже... У вас не руки - обрубки... Где подвязки - а, а? Сколько раз я вам говорила?" И закракал костью корсет: а дрожащие руки все никак не могли уложить на за тылке ночи черные кос...

   Софья Петровна Лихутина с костяною шпилькой в