Белый Андрей - Петербург

ет вливать в рот насильно холодную воду...

   Но, вставая с полу, увидеть: - у себя под ногами ту же все темно-красную липкость, которая сюда шлепнула после громкого звука; она шлепнула из пробоины с лоскутом отодранной кожи... (с какого же места?). Поднять взор - и над собою увидеть, как к стене прилипло...

   Брр!... Тут лишиться вдруг чувств.

   Разыграть комедию до конца.

   Через сутки всего перед наглухо заколоченным гробом (ибо нечего хоронить) - отчеканивать перед гробом акафист,⁴ наклоняясь над свечкой в мундире с обтянутой талией.

   Через два всего дня свежевыбритый, мраморный, богоподобный свой лик уткнувши в меха ни-колаевки, проследовать к катафалку, на улицу, с видом невинного ангела; и сжимать в белолайко-вых пальцах фуражку, следуя скорбно до кладбища в сопровождении всей сановной той свиты... за цветочною грудой (за гробом). На своих дрожащих руках груду эту протащат по лестнице зла-тогрудые, белоштанные старички - при шпагах, при лентах.

   Будут груду влачить восемь лысеньких старичков.

   И - да, да!

   Дать следствию показания, но такие, которые... на кого бы то ни было (разумеется, не намеренно)... будет все же брошена тень; и должна быть тень брошена - тень на кого бы то ни было; если нет, - тень падет на него... Как же иначе?

   Тень будет брошена.

  

   Дурачок, простачок

   Коленька танцует:

   Он надел колпачок -

   На коне гарцует.

  

   И ему стало ясно: самый тот миг, когда Николай Аполлонович героически обрекал себя быть исполнителем казни - казни во имя идеи (так думал он), этот миг, а не что иное, явился создателем вот такого вот плана, а не серый проспект, по которому он все утро метался; действие во имя идеи соединилось, как ни был взволнован он, с диавольским хладнокровным притворством и, может быть, с оговорами: оговорами неповиннейших лиц (всего удобнее камердинера: к нему ведь таскался племянник, воспитанник ремесленной школы, и, как кажется, беспартийный, но... все-таки...).

   На хладнокровие расчет все же был. К отцеубийству присоединялась тут ложь, присоединялась и трусость; но, что главное, - подлость.

  

   Благороден, строен, бледен,

   Волоса, как лен,

   Мыслью щедр и чувством беден

   Н. А. А... Кто ж он?

  

   Он - подлец...

   Все, протекшее за эти два дня, было фактами, где факт был чудовище; груда фактов, то есть стая чудовищ; фактов не было до этих двух дней; и не гнались чудовища. Николай Аполлонович спал, читал, ел; даже, он вожделел: к Софье Петровне; словом: все текло в рамках.

   Но, и - но!..

   Он и ел, не как все, и любил, не как все; не как все, испытывал вожделение: сны бывали тяжелые и тупые; а пища казалась безвкусной, самое вожделение после моста приняло пренелепый оттенок - издевательства при помощи домино; и опять-таки: отца - ненавидел. Что-то было такое, что тянулось за ним, что бросало особенный свет на отправление всех его функций (отчего он все вздрагивал, отчего руки болтались, как плети? И улыбка стала - лягушечьей); это что-то не было фактом, но факт оставался; факт этот - в что-то.

   В чем что-то?

   В обещании партии? Обещания своего назад он не брал; и хотя он не думал, но... другие тут думали, вероятно (мы знаем, что думал Липпанченко); и ведь вот, он по-странному ел и по-странному спал, вожделел, ненавидел по-странному тоже... Так же странной казалась его небольшая фигурка - на улице; с бьющимся в ветре крылом николаевки, и будто сутулая...

   Итак, в обещании, возникшем у моста - там, там: в сквозняке приневского ветра, когда за плечами увидел он котелок, трость, усы (петербургские обитатели отличаются - гм-гм - свойствами!..)

   И опять-таки самое стояние у моста есть только следствие того, что на мост погнало; а гнало его вожделение; самые страстные чувства переживались им как-то не так, воспламенялся не так он, не по-хорошему, холодно.

   Дело, стало быть, в холоде.

   Холод запал еще с детства, когда его, Коленьку, называли не Коленькой, а - отцовским отродьем! Ему стало стыдно. После смысл слова "отродье" ему открылся вполне (чрез наблюдение над позорными замашками из жизни домашних животных), и, помнится, - Коленька плакал; свой позор порождения перенес он и на виновника своего позора: на отца.

   Он, бывало, часами простаивал перед зеркалом, наблюдая, как растут его уши: они вырастали.

   Тогда-то вот Коленька понял, что все, чтб ни есть на свете живого, - "отродье", что людей-то и нет, потому что они - "порождения"; сам Аполлон Аполлонович, оказался и он "порождением"; то есть неприятною суммою из крови, кожи и мяса - неприятною, потому что кожа - потеет, мясо - портится на тепле; от крови же разит запахом не первомайских фиалочек.

   Так его душевная теплота отождествлялась с необозримыми льдами, с Антарктикой, что ли; он же - Пирри, Нансен, Амундсен⁶ - круговращался там в льдах; или его теплота становилась кровавою слякотью (человек, как известно, есть слякоть, зашитая в кожу).

   Души-то, стало быть, не было.

   Он свою, родную плоть - ненавидел; а к чужой - вожделел. Так из самого раннего детства он в себе вынашивал личинки чудовищ: а когда созрели они, то

   повылезли в двадцать четыре часа и обстали - фактами ужасного содержания. Николай Аполлонович был заживо съеден; перелился в чудовищ. Словом, сам стал чудовищами.

  - "Лягушонок!"

  - "Урод!"

  - "Красный шут!"

   Вот именно: при нем кровью шутили, называли "отродьем"; и над собственной кровью зашутил - "шут"; "шут" не был маскою, маской был "Николай Аполлонович"...

   Преждевременно разложилась в нем кровь.

   Преждевременно она разложилась; оттого-то он, видно, и вызывал отвращение; оттого-то странной казалась его фигурка на улице.

   Этот ветхий, скудельный сосуд должен был разорваться: и он разрывался.

  

   УЧРЕЖДЕНИЕ

  

   Учреждение...

   Кто-то его учредил; с пой поры оно есть; а до той поры было - одно время оно. Так гласит нам "Архив".

   Учреждение.

   Кто-то его учредил, до него была тьма, кто-то над тьмою носился; была тьма и был свет - циркуляр за номером первым, под циркуляром последнего пятилетия была подпись: "Аполлон Аблеухов"; в тысяча девятьсот пятом году Аполлон Аполлонович Аблеухов был душой циркуляров.

   Свет во тьме светит. Тьма не объяла его.

   Учреждение...

   И - торс козлоногой кариатиды. С той поры, как к крыльцу его подлетела карета, влекомая парой взмыленных вороных лошадей, с той поры, как придворный лакей в треуголке, косо надетой на голову, и в крылатой шинели в первый раз распахнул лакированный, штемпелеванный бок и, щелкнувши, дверце откинуло коронками украшенный герб (единорог, прободающий рыцаря); с той поры, как из траурных подушек кареты на подъездный гранит наступила ботинкой пергаментноликая статуя; с той поры, как впервые, отдавая поклоны, рука, облеченная в кожу перчатки, коснулася края цилиндра: - с той поры еще более крепкая власть придавила собой Учреждение, которое бросило над Россией свою крепкую власть.

   Повосстали параграфы, похороненные в пыль.

   Поражает меня самое начертанье параграфа: падают на бумагу два совокупленных крючка, - уничтожаются бумажные стопы; параграф - пожиратель бумаг, то есть бумажная филоксера;⁶ в произвол темной бездны, как клещ, вопьется параграф, - и право же: в нем есть что-то мистическое: он - тринадцатый знак зодиака.⁷

   Над громадною частью России размножался параграфом безголовый сюртук, и приподнялся параграф, вдунутый сенаторской головою - над шейным крахмалом; по белоколонным нетопленым залам и красного сукна ступеням завелась безголовая циркуляция, циркуляцией этой заведовал Аполлон Аполлонович.

   Аполлон Аполлонович - популярнейший в России чиновник за исключением... Коншина (чей неизменный автограф носите вы на кредитных билетах).

   Итак: -

   Учреждение - есть. В нем есть Аполлон Апол-лонович: верней "был", потому что он умер... -

   - Я недавно был на могиле: над тяжелою черномраморной глыбою поднимается черномраморный восьмиконечный крест; под крестом явственный горельеф, высекающий
огромную голову, исподлобья сверлящую вас пустотою зрачков; демонический, мефистофель-ский рот! Ниже - скромная подпись: "Аполлон Аполлонович Аблеухов - сенатор"... Год рождения, год кончины... Глухая могила!... -

   - Есть Аполлон Аполлонович: есть в директорском кабинете: ежедневно бывает в нем, за исключением дней геморроя.

   Есть, кроме того, в Учреждении кабинеты... задумчивости.

   И есть просто комнаты; более всего - зал; столы в каждой зале. За столами писцы; на стол приходится пара их; перед каждым: перо и чернила и почтенная стопка бумаг; писец по бумаге поскрипывает, переворачивает листы, листом шелестит и пером верещит (думаю, что зловещее растение "вереск" происходит от верещания); так ветер осенний, невзгодный, который заводят ветра - по лесам, по оврагам; так и шелест песка - в пустырях, в солончаковых пространствах - оренбургских, самарских, саратовских; -

   - тот же шелест стоял над могилой: грустный шелест берез; падали их сережки, их
юные листья на черномраморный, восьмиконечный крест, и - мир его праху! -

   Словом: есть Учреждение.

   Не прекрасная Прозерпина⁸ уносится в царство Плутона⁹ чрез страну, где кипит белой пеной Коцит:¹⁰ каждодневно уносится в Тартар¹¹ похищенный Хароном ¹² сенатор на всклокоченных, взмыленных, вороногривых конях; над вратами печального Тартара бородатая повисает кариатида Плутона. Плещутся флегетоновы волны:¹³ бумаги.

   В своем директорском кабинете Аполлон Аполлонович Аблеухов сидит ежедневно с напруженной височною жилою, заложив ногу на ногу, а жиловатую руку - за отворот сюртука; трещат поленья камина, шестидесятивосьмилетний старик дышит бациллой параграфа, то есть совокупленьем крючков; и дыхание это облетает громадное пространство России: ежедневно десятую часть нашей родины покрывает нетопыриное крыло облаков. Аполлон Аполлонович Аблеухов, осененный счастливою мыслию, заложив ногу на ногу, руку - за отворот сюртука, надувает тогда пузырем свои щеки; он тогда, будто дует (такова уж привычка); холодочки продувают по нетопленым залам; завиваются смерчевые воронки разнообразных бумаг; от Петербурга начинается ветер, на окраине где-нибудь разрежается ураган.

   Аполлон Аполлонович сидит в кабинете... и дует.

   И сгибаются спины писцов; и листы шелестят: так бегают ветры - по суровым, сосновым вершинам... Потом втянет щеки; и все - шелестит: сухая, бумажная стая, как роковой листопад, разгоняется от Петербурга... до Охотского моря.

   Раскидается холодная свистопляска - do полям, по лесам, по селам, чтоб гудеть, нападать, хохотать, чтобы градом, дождем, гололедицей искусывать лапы и руки - птиц, зверей, подорожного путника, опрокидывать на него полосатые бревна шлахт-бау-мов, - полосатой верстой из канавы выскакивать на шоссе, надмеваться оскаленной цифрою, обнаруживать бездомность и бесконечность пути и протягивать мрачные мрежи из реющих мороков...

   Север, север родимый!..

   Аполлон Аполлонович Аблеухов - человек городской и вполне благовоспитанный господин: сидит у себя в кабинете в то время, как тень его, проницая камень стены... бросается в полях на прохожих: посвистом молодецким, разбойным она гуляет в пространствах - самарских, тамбовских, саратовских - в буераках и в желтых песчаниках, в чертопо-лохах, в полыни, или в диком татарнике, обнажает песчаные лысины, рвет высоковерхие скирды, раздувает в овине подозрительный огонек; деревенский красный петух - от нее зарождается; ключевой самородный колодезь - от нее засоряется; как падет на посев вредоносными росами, - от него худеет посев; скот - гниет...

   Умножает и роет овраги.

   Шутники сказали бы верно: не Аполлон Аполлонович, а... Аквилон Аполлонович.¹⁴

   Умножение количества за день перед писцом пролетевшей бумаги, выдуваемой из дверей Учреждения, умножение этой бумаги на количество бумагу гонящих писцов образует произведение, то есть бумажное производство, вывозимое не возами, а фурами.

   Под каждою бумагою подпись: "Аполлон Аблеухов".

   Та бумага несется по железнодорожным ветвям от железнодорожного центра: от Санкт-Петербурга; и - до губернского города; растрепав свою стаю по соответственным центрам, Аполлон Аполлонович творит в этих центрах новые очаги бумажного производства.

   Обыкновенно бумага с (имя рек) подписью циркулирует до губернского управления; получают бумагу все статские (я разумею - советники): Чичибабины, Сверчковы, Шестковы, Тетерько, Иванчи-Иванчевские; от губернского города соответственно уже Иванчи-Иванчевский рассылает бумаги до городов: Мухоединска, Лихова, Гладова, Мороветринска и Пупинска (городов все уездных); Козлородов, асессор, тогда получает бумагу.

   Вся картина меняется.

   Козлородов, асессор, получивший бумагу, должен бы тотчас сам усесться на бричку, на таратайку, или на тряские дрожки, чтобы заплясать по колдобинам - чрез поля, чрез леса, по весям, по грязям, - и увязнуть медлительно в глинах или в бурых песках, подвергая себя нападению полосатых, приподнятых верст и полосатых шлахтбаумов (в пустырях Аполлон Аполлонович нападает на путников); вместо ж этого Козлородов просто сует в боковой свой карман запрос Иванчи-Иванчевского.

   И идет себе в клуб.

   Аполлон Аполлонович одинок: и так уже тысяча-рится он в верстах; и ему одному не поспеть; не поспеть и Иванчи-Иванчевским. Козлородовых - тысячи; за ними стоит обыватель, которого Аблеухов боится.

   Поэтому Аполлон Аполлонович и сокрушает лишь пограничные знаки своего кругозора: и места лишаются - Иванчевские, Тетерько, Сверчковы.

   Козлородов бессменен.

   Пребывая за пределами досягаемости - за оврагами, за колдобинами, за лесами - он винтит себе в Пупинске.

   Хорошо еще, что пока он винтит.

  

   ОН ВИНТИТЬ ПЕРЕСТАЛ

  

   Аполлон Аполлонович одинок.

   Не поспевает он. И стрела его циркуляра не проницает уездов: ломается. Лишь, пронзенный стрелой, кое-где слетит Иванчевский; да Козлородовы на Сверчкова устроют облаву. Аполлон Аполлонович из Пальмиры, из Санкт-Петербурга, разразится бумажною канонадой, - и (в последнее время) даст маху.

   Обыватели бомбы эти и стрелы давно окрестили названием: мыльные пузыри.

   Стрелометатель, - тщетно он слал зубчатую Аполлонову молнию; переменилась история; в древние мифы не верят; Аполлон Аполлонович Аблеухов - вовсе не бог Аполлон: он - Аполлон Аполлонович, петербургский чиновник. И - тщетно стрелял в Иванчевских.

   Бумажная циркуляция уменьшалась за все эти последние дни; ветер противный дул: пахнущая типографским шрифтом бумага начинала подтачивать Учреждение - прошениями, предъявлениями, незаконной угрозой и жалобой; и так далее, далее: тому подобным предательством.

   Ну и что же за гнусное обхождение в отношеньи к начальству циркулировало среди обывателей? Пошел прокламационный тон.

   И - что это значило?

   Очень многое: непроницаемый, недосягаемый Козлородов, асессор, где-то там, понаглел; и тронулся из провинций на Иванчи-Иванчевских: в одном пункте пространства толпа растащила на колья бревенчатый частокол, а... Козлородов отсутствовал; в другом пункте оказались повыбиты стекла Казенного Учреждения, а Козлородов - отсутствовал тоже.

   От Аполлона Аполлоновича поступали проекты, поступали советы, поступали приказы: приказы посыпались залпами; Аполлон Аполлонович сидел в кабинете с надутою височною жилою все последние эти недели, диктуя за приказом приказ; и приказ за приказом уносился бешеной стреловидною молнией в провинциальную тьму; но тьма наступала; прежде только грозила она с горизонтов; теперь заливала уезды и хлынула в Пупинск, чтоб оттуда, из Пупинска, грозить губернскому центру, откуда, заливаемый тьмой, в тьму слетел Иванчевский.

   В это время в самом Петербурге, на Невском, по-казалася провинциальная тьма в виде темной шапки манджурской; та шапка сроилась и дружно прошлась по проспектам; на проспектах дразнилась она кумачовою тряпкою (денек такой выдался): в этот день и кольцо многотрубных заводов перестало выкидывать дым.

   Громадное колесо механизма, как Сизиф, вращал Аполлон Аполлонович; по крутому подъему истории он пять лет катил колесо безостановочно вверх; лопались властные мускулы; но все чаще вытарчивал из-под мускулов власти ни чему не причастный костяк, то есть вытарчивал - Аполлон Аполлонович Аблеухов, проживающий на Английской Набережной.

   Потому что воистину чувствовал он себя обглоданным костяком, от которого отвалилась Россия.

   Правду сказать: Аполлон Аполлонович и до роковой этой ночи показался иным его наблюдавшим сановникам каким-то ободранным, снедаемым тайной болезнью, проткнутым (лишь в последнюю ночь он отек); ежедневно со стонами он кидался в карету цвета воронова крыла, в пальтеце цвета воронова крыла и в цилиндре - цвета воронова крыла; два вороногривых коня бледного уносили Плутона.

   По волнам Флегетона несли его в Тартар: здесь, в волнах, он барахтался.

   Наконец, - многими десятками катастроф (сменами, например, Иванчевских и событъями в Пупинске) флегетоновы волны бумаг ударились в колесо громадной машины, которую сенатор вращал; у Учреждения обнаружилась брешь - Учреждения, которых в России так мало.

   Вот когда случился подобный, ни с чем не сравнимый скандал, как говорили впоследствии, - то из бренного тела носителя бриллиантовых знаков в двадцать четыре часа улетучился гений; многие даже боялись, что он спятил с ума. В двадцать четыре часа - нет, часов в двенадцать, не более (от полуночи до полудня) - Аполлон Аполлонович Аблеухов стремительно полетел со ступенек служебной карьеры.

   Пал он во мнении многих.

   Говорили впоследствии, что тому причиною послужил скандал с его сыном: да, на вечер к Цукатовым еще прибыл муж государственной важности; но когда обнаружилось, что с вечера бежал его сын, обнаружились также и все недостатки сенатора, начиная с образа мыслей и кончая - росточком; а когда ранним утром появились сырые газеты и мальчишки-газетчики бегали по улицам с криками "Тайна Красного домино", то сомнения не было никакого.

   Аполлон Аполлонович Аблеухов был решительно вычеркнут из кандидатского списка на исключительной важности ответственный пост.

   Пресловутая заметка газеты - но вот она: "Чинами сыскной полиции установлено, что смущающие за последние дни толки о появлении на улицах Петербурга неизвестного домино опираются на несомненные факты; след мистификатора найден: подозревается сын высокопо-ставленного сановника, занимающего административный пост; полицией приняты меры".

   С этого дня начался и закат сенатора Аблеухова.

   Аполлон Аполлонович Аблеухов родился в тысяча восемьсот тридцать седьмом году (в год смерти Пушкина); детство его протекало в Нижегородской губернии, в старой барской усадьбе; в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году он окончил курс в Училище Правоведения; в тысяча восемьсот семидесятом году был назначен профессором Санкт-Петербургского Университета по кафедре Ф... П...; в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году состоял вице-директором, а в тысяча восемьсот девяностом - директором N. N. департамента; в следующем году был высочайшим указом он назначен в Правительствующий Сенат; в девятисотом году он стал во главе Учреждения.

   Вот его curriculum vitae.

  

   УГОЛЬНЫЕ ЛЕПЕШКИ

  

   Вот уже зеленоватое просветление утра, а Семеныч - не сомкнул за ночь глаз! Все-то он в каморке кряхтел, переворачивался, возился, нападала зевота, чесотка и - прости прегрешения наши, о, Господи! - чох; при всем эдаком - тому подобные размышления:

   - "Анна Петровна-то, матушка, прибыла из Гишпании - пожаловала..."

   Сам себе Семеныч про это:

  - "Да-с... Отворяю я, етта, дверь.,. Вижу, так себе, посторонняя барыня... Незнакомая и в заграничном наряде... А она, етта, мне..."

  - "Аааа..."

  - "Етта мне..."

  - "Прости прегрешения наши, о, Господи".

   И валила зевота.

   Уже и тетюринская проговорила труба (тетюрин-ской фабрики); уже и свистнули пароходики; электричество на мосту: фук - и нет его... Сбросивши с себя одеяло, приподнялся Семеныч: большим пальцем ноги колупнул половик.

   Расшушукался.

  - "Я ему: ваше, мол, высокопревосходительство, барин - так мол и так... А они, етта, - да..."

  - "Никакого внимания..."

  - "И барчонок-то ефтат: от полу не видать... И - прости прегрешения наши, о, Господи! - белогубый щенок и сопляк".

  - "Не баре, а просто хамлеты..."

   Так сам себе под нос Семеныч; и - опять головой под подушку; часы протекали медлительно; розоватенькие облачка, зрея солнечным блеском, высоко побежали над зреющей блеском Невой... А одеялом нагретый Семеныч - все-то он бормотал, все-то он тосковал:

   - "Не баре, а... химики..."

   И как бацнула там, как там грохнула коридорная дверь: не воры ли?.. Авгиева-купца обокрали, Агниева-купца обокрали.

   Приходили резать и молдаванина Хаху.

   Сбросивши с себя одеяло, выставил он испариной покрытую голову; наскоро вставив ноги в кальсоны, он с суетливо обиженным видом и с жующею челюстью выпрыгнул из разогретой постели и босыми ногами прошлепал в полное тайны пространство: в чернеющий коридор.

   И - что же?

   Щелкнула там задвижка у... ватер-клозета: его высокопревосходительство, Аполлон Аполлонович, барин, с зажженною свечкою оттуда изволил прошествовать, - в спальню.

   Синее уж серело в коридоре пространство, и светились прочие комнаты; и искрились хрустали: половина восьмого; пес-бульдожка чесался и лапою цапал ошейник, и мордой оскаленной, тигровой, спину свою доставал.

  - "Господи, Господи!"

  - "Авгиева-купца обокрали!.. Агниева-купца обокрали!.. Хаху провизора резали!.."

   Бешено просверкали лучи по хрустальному, звонкому, по голубому по небу.

   Сбросивши с себя брючки, Аполлон Аполлонович Аблеухов мешковато запутался в малиновых кистях, облекаясь в стеганый, полупротертый халатик мышиного цвета, выставляя из ярко-малиновых отворотов непробритый свой подбородок (впрочем, вчера еще гладкий), весь истыканный иглистой и густой, совершенно белой щетиной, будто за ночь выпавшим инеем, оттеняющим и темные глазные провалы, и провалы под скулами, которые - от себя мы заметим - сильно поувеличились за ночь.

   Он сидел, раскрыв рот, с распахнутой волосатою грудью у себя на постели, продолжительно втягивал и прерывисто выдыхал в легкие не проникающий воздух; поминутно щупал свой пульс и глядел на часы.

   Видно, он мучился неразрешенной икотой.

   И нисколько не думая о серии тревожнейших телеграмм, мчащихся к нему отовсюду, ни о том, что ответственный пост от него ускользает навеки, ни - даже! - об Анне Петровне, - вероятно, он думал о том, о чем думалось перед раскрытой коробочкой черноватых лепешек.

   То есть - он думал, что икота, толчки, перебои и стеснительное дыхание (жажда пить воздух); вызывающие, как всегда, колотье и легкое щекотанье ладоней, у него случаются не от сердца, а - от развития газов.

   О подвывающей левой руке и стреляющем левом плече все это время он старался не думать.

   - "Знаете ли? Да это просто желудок!"

   Так однажды старался ему объяснить камергер Сапожков, восьмидесятилетний старик, недавно скончавшийся от сердечной ангины.

   - "Газы, знаете ли, распирают желудок: и грудобрюшная преграда сжимается... Оттого и толчки, и икота... Это все развитие газов..."

   Как-то раз, недавно, в Сенате Аполлон Аполлонович, разбирая доклад, посинел, захрипел и был выведен; на настойчивое приставание обратиться к врачу он им всем объяснял:

   - "Это, знаете, газы... Оттого и толчки".

   Абсорбируя газы, черная и сухая лепешка иногда помогала ему, не всегда, впрочем.

   - "Да, это - газы", - и тронулся к... к...: было - половина девятого.

   Этот звук и услышал Семеныч.

   Вскоре после того - грохнула, бацнула коридорная дверь и издали прогудела другая; сняв с озябших колен полосатый свой плед, Аполлон Аполлонович Аб-леухов снова тронулся с места, подошел к двери замкнутой спаленки, раскрыл эту дверь и выставил покрытое потом лицо, чтоб у самой двери наткнуться - на такое же точно покрытое потом лицо:

  - "Это вы?"

  - "Я-с..."

  - "Что вам?"

  - "Тут-с хожу..."

  - "Аа: да, да... Почему же так рано..."

  - "Приглядеть всюду надобно..."

  - "Что такое, скажите?.."

  - "?.."

  - "Звук какой-то..."

  - "А что-с?"

  - "Хлопнуло..."

  - "А, это-то?"

   Тут Семеныч рукой ухватился за край широчайшей кальсонины, неодобрительно покачал головой:

   - "Ничего-с..."

   Дело в том, что за десять минут перед тем с удивленьем Семеныч приметил: из барчукской из двери белобрысая просунулась голова: поглядела направо и поглядела налево, и - спряталась.

   И потом - барчук проюркнул попрыгунчиком к двери старого барина.

   Постоял, подышал, покачал головой, обернулся, не приметив Семеныча, прижатого в теневом углу коридора; постоял, еще подышал, да головой - к свет пропускающей скважине: да - как прилипнет, не отрываясь от двери! Не по-барчукски барчук любопытствовал, не каким-нибудь был, - не таковским...

   Что такой за подглядыватель? Да и потом - непристойно как будто.

   Хоть бы он там присматривал не за каким за чужим, кто бы мог утаиться - присматривал за своим, за единокровным папашенькою; мог бы, кажется, присматривать за здоровьем; ну, а все-таки: чуялось, что тут дело не в сыновних заботах, а так себе: праздности ради. А тогда выходило одно: шелапыга!

   Не лакеем каким-нибудь был - генеральским сынком, образованным на французский манер. Тут стал гымкать Семеныч.

   Барчук же, - как вздрогнет!

   - "Сюртучок", - сказал он в сердцах, - "мне скорей пообчистите..."

   Да от папашиной двери - к себе: просто какая-то шелапыга!

  - "Слушаюсь", - неодобрительно прожевал губами Семеныч, а сам себе думал:

  - "Мать приехала, а он экую рань - "почистите сюртучок"".

  - "Нехорошо, неприлично!"

  - "Просто хамлеты какие-то... Ах ты, Господи... подсматривать в щелку!"

   Все это закопошилося в мозгах старика, когда он, ухватившись за края слезавших штанов, неодобрительно качал головой и двусмысленно бормотал себе под нос:

  - "А?.. Это-то?.. Хлопнуло: это точно..."

  - "Что хлопнуло?"

  - "Ничего-с: не изволите беспокоиться..."

  - "?.."

  - "Николай Аполлонович..."

  - "А?"

  - "Уходя хлопнули дверью: себе ушли спозаранку..."

   Аполлон Аполлонович Аблеухов на Семеныча посмотрел, собирался что-то спросить, да себе промолчал, но... старчески пережевывал ртом: при воспоминании о незадолго протекшем здесь неудачнейшем объяснении с сыном (это было ведь утро после вечера у Цукатовых) под углами губы обиженно у него поотвисли мешочки из кожи. Неприятное впечатление это, очевидно, Аполлону Аполлоновичу претило достаточно: он гнал его.

   И, робея, просительно поглядел на Семеныча:

   - "Анну Петровну-то старик все-таки видел... С ней - как-никак - разговаривал..."

   Эта мысль промелькнула назойливо.

  - "Верно, Анна Петровна-то изменилась... Похудела, сдала; и, поди, поседела себе: стало больше морщинок... Порасспросить бы как-нибудь осторожно, обходом..."

  - "И - нет, нет!.."

   Вдруг лицо шестидесятивосьмилетнего барина неестественно распалось в морщинах, рот оскалился до ушей, а нос ушел в складки.

   И стал шестидесятилетний - тысячелетним каким-то; с надсадою, переходящей в крикливость, эта седая развалина принялась насильственно из себя выжимать каламбурик:

   - "А... ме-ме-ме... Семеныч... Вы... ме-ме... босы?"

   Тот обиженно вздрогнул.

  - "Виноват-с, ваше высокопр..."

  - "Да я... ме-ме-ме... не о том", - силился Аполлон Аполлонович сложить каламбурик.

   Но каламбурика он не сложил и стоял, упираясь глазами в пространство; вот чуть-чуть он присел, и вот выпалил он чудовищность:

   - "Э... скажите..."

   - "?"

  - "У вас - желтые пятки?"

   Семеныч обиделся:

  - "Желтые, барин, пятки не у меня-с: все у них-с, у длинноносых китайцев-с..."

  - "Хи-хи-хи... Так, может быть, розовые?"

  - "Человеческие-с..."

  - "Нет - желтые, желтые!"

   И Аполлон Аполлонович, тысячелетний, дрожащий, приземистый, туфлей топнул настойчиво.

   - "Ну, а хотя бы и пятки-с?.. Мозоли, ваше высокопревосходительство - они все... Как наденешь башмак, и сверлит тебе, и горит..."

   Сам же он думал:

   - "Э, какие там пятки?.. И в пятках ли, стало быть, дело?.. Сам-то вишь, старый гриб, за ночь глаз не сомкнувши... И сама-то поблизости тут, в ожидательном положении... И сын-то - хамлетист...

   А туды же - о пятках!.. Вишь ты - желтые... У самого пятки желтые... Тоже - "особа"!..."

   И еще пуще обиделся.

   А Аполлон Аполлонович, как и всегда, в каламбурах, в нелепицах, в шуточках (как, бывало, найдет на него) выказывал просто настырство какое-то: иногда, бодрясь, становился сенатор (как никак - действительный тайный, профессор и носитель бриллиантовых знаков) - непоседою, вертуном, приставалой, дразнилой, походя в те минуты на мух, лезущих тебе в глаза, в ноздри, в ухо - перед грозой, в душный день, когда сизая туча томительно вылезает над липами; мух таких давят десятками - на руках, на усах - перед грозой, в душный день.

  - "А у барышни-то - хи-хи-хи... А у барышни..."

  - "Что у барышни?"

  - "Есть..."

   Экая непоседа!

  - "Что есть-то?"

  - "Розовая пятка..."

  - "Не знаю..."

  - "А вы посмотрите..."

  - "Чудак, право барин..."

  - "Это у нее от чулочек, когда ножка вспотеет".

   И не окончивши фразы, Аполлон Аполлонович

   Аблеухов, - действительный тайный советник, профессор, глава Учреждения, - туфлями протопотал к себе в спаленку; и - щёлк: заперся.

   Там, за дверью, - осел, присмирел и размяк.

   И беспомощно стал озираться: э, да как же он помельчал! Э, да как же он засутулился? И - казался неравноплечим (будто одно плечо перебито).

   К колотившемуся, к болевшему боку - то и дело жалась рука.

   Да-с!...

   Тревожные донесения из провинции... И, знаете ли, - сын, сын!.. Так себе - отца опозорил... Ужасное положение, знаете ли...

   Эту старую дуру, Анну Петровну, обобрали: какой-то негодяй-скоморох, с тараканьими усиками... Вот она и вернулась...

   Ничего-с!.. Как-нибудь!..

   Восстание, гибель России... И уже - собираются: покусились... Какой-нибудь абитуриент там с глазами и усиками врывается в стародворянский, уважаемый дом...

   И потом - газы, газы!..

   Тут он принял лепешку...

   Перестает быть упругой пружина, перегруженная гирями; для упругости есть предел; для человеческой воли есть предел тоже; плавится и железная воля; в старости разжижается человеческий мозг. Нынче грянет мороз, - и снежная, крепкая куча прыскает самосветя-щейся искрой; и из морозных снежинок сваяет человеческий блистающий бюст.

   Оттепель прошумит - пробуреет, проточится куча: вся одрябнет, ослизнет; и - сядет.

   Аполлон Аполлонович Аблеухов мерз еще в детстве: мерз и креп; под морозною, столичною ночью - круче, крепче, грознее казался блистающий бюст его, - самосветящийся, искристый, восходящий над северной ночью всего более до того гниловатого ветерка, от которого пал его друг, и который в течение последнего времени запалил ураганом.

   Аполлон Аполлонович Аблеухов восходил до урагана; и - после...

   Одиноко, долго и гордо стоял под палящим жерлом урагана Аполлон Аполлонович Аблеухов - самосветящийся, оледенелый и крепкий; но всему положен предел: и платина плавится.

   Аполлон Аполлонович Аблеухов в одну ночь просутулился; в одну ночь развалился он и повис большой головой; и его, упругого, как пружина, свалило; а бывало? Недавно еще на безморщинистом профиле, вызывающе брошенном под небеса навстречу напастям, трепыхалися красные светочи пламени, от которого... могла... загореться... Россия!..

   Но прошла всего ночь.

   И на огненном фоне горящей Российской Империи вместо крепкого золотомундирного мужа оказался - геморроидальный старик, стоящий с распахнутой, прерывисто-дышащей волосатою грудью, - непробритый, нечесаный, потный, - в халате с кистями, - он, конечно, не мог править бег (по ухабам, колдобинам, рытвинам) нашего раскачавшегося государственного колеса!..

   Фортуна ему изменила.

   Конечно же, - не события личной жизни, не отъявленный негодяй, его сын, и не страх пасть под бомбою, как падает простой воин на поле, не приезд там какой-нибудь Анны Петровны, малоизвестной особы, не успевающей ни на каком ровно поприще - не приезд там Анны Петровны (в черном, штопаном платье и с ридикюльчиком), и вовсе не красная тряпка превратили носителя сверкающих бриллиантовых знаков просто в талую кучу.

   Нет - время.

   Видывали ли вы уже впадающих в детство, но вое еще знаменитых мужей - стариков, которые полстолетия отражали стойко удары - белокудрых (чаще же лысых) и в железо борьбы закованных предводителей?

   Я видел их.

   В собраниях, в заседаниях, на конгрессах они взлезали на кафедру в белоснежных крахмалах и лоснящихся своих фраках с надставными плечами; сутуловатые старики с отвисающими челюстями, со вставными зубами, беззубые - - видел я -

   - продолжали еще по привычке ударять по сердцам, на кафедре овладевая собою.

   И я видел их на дому.

   Со слабоумною суетою шепоточком мне в ухо кидая больные, тупые остроты, в сопровождении нахлебников, они влачилися в кабинет и слюняво там хвастались полочкой собрания сочинений, переплетенных в сафьян, которую и я когда-то почитывал, которою угощали они и меня, и себя.

   Мне грустно!

   Ровно в десять часов раздавался звонок: отпирал не Семеныч; кто-то там проходил - в комнату Николая Алоллоновича; там сидел, там оставил записку.

  

   Я ЗНАЮ, ЧТО ДЕЛАЮ

  

   Ровно в десять часов Аполлон Аполлонович откушал кофей в столовой.

   В столовую он, как мы знаем, вбегал - ледяной, строгий, выбритый, распространяя запах одеколона и соразмеряя кофе с хронометром; и царапая туфлями пол, к кофею он приволокся в халате сегодня: ненадушенный, невыбритый.

   От половины девятого до десяти часов пополуночи он просидел, запершись.

   На корреспонденцию не взглянул, на приветствия слуг, вопреки обычаю, не ответил; а когда слюнявая морда бульдога ему легла на колени, то ритмически шамкавший рот -

   Зовет меня мой Дельвиг милый, Товарищ юности живой, Товарищ юности унылой -¹⁵

   - то ритмически шамкавший рот поперхнулся лишь кофеем:

   - "Э... послушайте: уберите-ка пса..."

   Пощипывая и кроша французскую булочку, окаменевающими глазами уставлялся в черную, кофейную гущу.

   В половине двенадцатого Аполлон Аполлонович, будто вспомнивши что-то, засуетился, заерзал; беспокойно глазами забегал он, напоминая серую мышь; вскочил, - и бисерными шажками, дрожа, припустился в кабинетную комнату, обнаруживши под распахнутой полой халата полузастегнутые кальсоны.

   В кабинетную комнату вскоре заглянул и лакей, чтоб напомнить, что поданы лошади; заглянул - и как вкопанный остановился он на пороге.

   С изумлением рассматривал он, как от полочки к полочке по бархатистым, всюду тут разостланным коврикам Аполлон Аполлонович перекатывал тяжелую кабинетную лесенку, - охая, кряхтя, спотыкаясь, потея, - и как он взбирался по лесенке, как с опасностью для собственной жизни он, вскарабкавшись, на томах пальцем пробовал пыль; увидавши лакея, Аполлон Аполлонович пожевал брезгливо губами, ничего не ответил на упоминанье о выезде.

   Хлопая переплетом по полке, он потребовал тряпок.

   Два лакея принесли ему тряпок; тряпки эти пришлось ему передать на полотерной вверх приподнятой щетке (он наверх к себе не пустил никого, да и сам не спустился); два лакея взяли по стеариновой свечке; два лакея стали по обе стороны лесенки с вверх протянутой окаменевшей рукою.

   - "Поднимите-ка свет... Да не так... И не эдак... Э, да - выше же: еще повыше..."

   К этому времени из-за заневских строений повы-клубились клочкастые облака, понавалились хмурые войлоковидные клубы их; бил в стекла ветер; в зеленоватой, нахмуренной комнате господствовал полусумрак; выл ветер; и повыше, повыше тянулися две стеариновых свечки по обе стороны лесенки, убегающей