Белый Андрей - Петербург

iv align="justify">  - "А?.." - Аполлон Аполлонович бросил на Коленьку взгляд и ухватился за перечницу. - "В самом деле..."

   Юношеским каким-то движением стал себе переперчивать суп.

  - "Пустяки, maman: я споткнулся... и вот ноет колено..."

  - "Не надо ли свинцовой примочки?"

  - "В самом, Коленька, деле", - Аполлон Аполлонович, поднеся ложку супа ко рту, поглядел исподлобья, - "с ушибами этими, в подколенном суставе, не шутят; ушибы эти неприятно разыгрываются..."

   И - проглотил ложку супа.

   Николай Аполлонович, очаровательно улыбнувшись, принялся в свою очередь переперчивать суп.

   - "Удивительно материнское чувство", - и Анна Петровна положила ложку в тарелку, выкатила детские свои, большие глаза, прижав голову к шее (отчего из-под ворота выбежал второй подбородок), - "удивительно: он уже взрослый, а я еще, как бывало, беспокоюсь о нем..."

   Как-то естественно позабылось, что два с половиною года она беспокоилась не о Коленьке вовсе: Коленьку заслонил им чужой человек, черномазый и длинноусый, с глазами, как два чернослива; естественно, - и она позабыла, как два с лишним года этому чужому мужчине ежедневно повязывала она, там в Испании, галстух: фиолетовый, шелковый; и два с половиною года по утрам давала слабительное - Гунияди Янос.⁶

  - "Да, материнское чувство: помнишь, - во время твоей дезинтерии..." ("дезинтерии" - говорила она).

  - "Как же, помню прекрасно... Вы - о ломтиках хлеба?"

  - "Вот именно..."

  - "Последствиями дезинтерии", - упирая на "и", пророкотал из тарелки Аполлон Аполлоно
вич, - "мой друг ты, как кажется, страдаешь и теперь?"

   И проглотил ложку супа.

   - "Им-с... ягоды кушать... по сию пору вредно-с", - раздался из-за двери довольный голос Семеныча; выглянула его голова: он оттуда подглядывал - не прислуживал он.

  - "Ягоды, ягоды!" - пробасил Аполлон Аполлонович и неожиданно всем он корпусом повернулся к Семенычу: верней к скважине двери.

  - "Ягоды", - и зажевал он губами.

   Тут служивший лакей (не Семеныч) заранее улыбнулся с таким точно видом, будто он хотел всем поведать:

  - "Будет теперь тут такое!"

   Барин же вскрикнул.

  - "А что, Семеныч, скажите: арбуз - ягода?"

   Анна Петровна одними глазами повернулась на Коленьку: снисходительно и лукаво затаила улыбку; перевела глаза на сенатора, так и застывшего по направлению к двери и, казалось, всецело ушедшего в ожиданье ответа на свой нелепый вопрос; глазами она говорила:

   - "А он все по-прежнему?"

   Николай Аполлонович сконфуженно рукою хватался за ножик, за вилку, пока и бесстрастно, и четко из двери не вылетел голос, не удивленный вопросом:

   - "Арбуз, ваше высокопревосходительство, не ягода вовсе, а - овощ".

   Аполлон Аполлонович быстро перевернулся всем корпусом, неожиданно выпалив - ай, ай, ай! - свой экспромт:

  

   Верно вы, Семены?,

   Старая ватрушка, -

   Рассудили это

   Лысою макушкой.

  

   Анна Петровна и Коленька не поднимали глаз из тарелок: словом, было - как встарь!

   Аполлон Аполлонович после сцены в гостиной своим видом показывал им: все теперь вошло в норму; аппетитно кушал, шутил и внимательно слушал рассказы о красотах Испании; странное и грустное что-то поднималось у сердца; точно не было времени; и точно вчера это было (подумалось Коленьке): он, Николай Аполлонович, пятилетний; внимательно слушает он разговоры матери с гувернанткой (той, которую Аполлон Аполлонович выгнал); и Анна Петровна - восклицает восторженно:

  - "Я и Зизи; а за нами опять - два хвоста; мы - на выставку; хвосты за нами, на выставку..."

  - "Нет, какая же наглость!"

   Коленьке рисуется огромное помещенье, толпа, шелест платьев и прочее (раз его на выставку взяли): в отдалении же, повисая в пространстве, огромные, черно-бурые из толпы подплывают хвосты. И - мальчику страшно: Николай Аполлонович в детстве не мог понять вовсе, что графиня Зизи называла хвостами своих светских поклонников.

   Но нелепое воспоминание это о висящих в пространстве хвостах вызвало в нем заглушенное чувство тревоги; надо бы съездить к Лихутиным: удостовериться, что - действительно...

   Как так - "действительно?"

   В ушах у него раздавалось все тиканье часиков: тики-так, тики-так; бегала волосинка по кругу; уж конечно не бегала здесь - в этих блещущих комнатах (например, где-нибудь под ковром, где любой из них мог ногою случайно...), а - в выгребной, черной яме, на поле, в реке: стоит себе "ти-ки-так"; бегает волосинка по кругу - до рокового до часа...

   Что за вздор!

   Все это от ужасной сенаторской шутки, воистину грандиозной... в безвкусии; от того все пошло: воспоминание о черно-бурых хвостах, наплывающих из пространства, и - воспоминанье о бомбе.

  - "Что это, Коленька, ты какой-то рассеянный: и не кушаешь крема?.."

  - "Ах, да-да..."

   После обеда похаживал он вдоль этого неосвещенного зала; зал светился чуть-чуть; и луной, и кружевом фонаря; здесь похаживал он по квадратикам паркетного пола: Аполлон Аполлонович; с ним - Николай Аполлонович; переступали: из тени - в кружево фонарного света; переступали: из светлого этого кружева - в тень. С необычной доверчивой мягкостью, наклонив низко голову, Аполлон Аполлонович говорил: не то - сыну, а не то - сам себе:

   - "Знаете ли - знаешь ли: трудное положение - быть государственным человеком".

   Повертывались.

   - "Я им всем говорил: нет, способствовать ввозу американских сноповязалок, - не такая пустяшная вещь; в этом больше гуманности, чем в пространных речах... Государственное право нас учит..."

   Шли обратно по квадратикам паркетного пола; переступали; из тени - в лунный блеск косяков.

   - "Все-таки, гуманитарные начала нам нужны; гуманизм - великое дело, выстраданное такими умами, как Джордано Бруно,⁷ как..."

   Долго еще здесь бродили они.

   Аполлон Аполлонович говорил надтреснутым голосом; сына брал иногда двумя пальцами за сюртучную пуговицу: прямо к уху тянулся губами.

   - "Они, Коленька, болтуны: гуманность, гуманность!.. В сноповязалках гуманности больше: сноповязалки нам нужны!.."

   Тут свободной рукой охватил он талию сына, увлекая к окну, - в уголок; бормотал и качал головой; с ним они не считались, не нужен он:

   - "Знаешь ли - обошли!"

   Николай Аполлонович не посмел себе верить; да, как все случилось естественно - без объясненья, без бури, без исповедей: этот шепот в углу, эта отцовская ласка.

   Почему ж эти годы он... - ?

  - "Так-то, Коленька, мой дружок: будем с тобой откровеннее..."

  - "Что такое? Не слышу..."

   Мимо окон пронзительно пролетел сумасшедший свисток пароходика; ярко пламенный, кормовой фонарик, как-то наискось, уносился в туман; ширились рубинные кольца. Так с доверчивой мягкостью, наклонив низко голову, Аполлон Аполлонович говорил: не то - сыну, - а не то - сам себе. Переступали: из тени - в кружево фонарного света; переступали: из светлого этого кружева - в тень.

   Аполлон Аполлонович - маленький, лысый и старый, - освещаемый вспышками догорающих угольев, на перламутровом столике стал раскладывать пасианс; два с половиною года не раскладывал он пасиансов; так Анне Петровне запечатлелся он в памяти; было же это, тому назад - два с половиною года: перед роковым разговором; лысенькая фигурка сидела за этим же столиком и за этим же пасиансом.

  - "Десятка..."

  - "Нет, голубчик, заложена... А весною - вот что: не поехать ли нам, Анна Петровна, в Пролетное" (Пролетное было родовым имением Аблеуховых: Аполлон Аполлонович не был в Пролетном лет двадцать).

   Там за льдами, снегами и лесной гребенчатой линией он по глупой случайности едва не замерз, тому назад - пятьдесят лет; в этот час своего одинокого замерзания будто чьи-то холодные пальцы погладили сердце; рука ледяная манила; позади него - в неизмеримости убегали века; впереди - ледяная рука открывала: неизмеримости; неизмеримости полетели навстречу. Рука ледяная!

   И - вот: она таяла.

   Аполлон Аполлонович, освобождаясь от службы, впервые ведь вспомнил: уездные, сиротливые дали, дымок деревенек; и - галку; и ему захотелось увидеть: дымок деревенек; и - галку.

   - "Что ж, поедем в Пролетное: там так много цветов".

   И Анна Петровна, увлекаясь опять, взволнованно говорила о красотах альгамбрных дворцов;⁸ но в порыве восторга она позабыла, признаться, что сбивается с тона, что говорит она вместо я "мы" и "мы"; то есть: "я" с Миндалини (Манталини, - так кажется).

   - "Мы приехали утром в прелестной колясочке, запряженной ослами; в упряже у нас, Колечка, были вот такие вот большие помпоны; и знаете, Аполлон Аполлонович, мы привыкли..."

   Аполлон Аполлонович слушал, перекладывал карты; и - бросил: пасианса. он не докончил: сгорбился, засутулился в кресле он, освещаемый ярким пурпуром угольев; несколько раз он хватался за ручку ампирного кресла, собираясь вскочить; все же вовремя соображал, видно, он, что совершает бестактность, обрывая словесный этот поток на неоконченной фразе; и опять падал в кресло; позевывал.

   Наконец он плаксиво заметил:

  - "Я, таки: признаться - устал"...

   И пересел из кресла - в качалку.

   Николай Аполлонович вызвался свою мать довезти до гостиницы; выходя из гостиной, повернулся он на отца; из качалки - увидел он (так ему показалось) - грустный взор, на него устремленный; Аполлон Аполлонович, сидя в качалке, чуть качалку раскачивал мановением головы и движеньем ноги; это было последним сознательным восприятием; собственно говоря, более отца он не видел; и в деревне, и на море, и - на горах, в городах, - в ослепительных залах значительных европейских музеев - этот взгляд ему помнился; и казалося: Аполлон Аполлонович там прощался сознательно - мановением головы и движеньем ноги: старое это лицо, тихие скрипы качалки: и - взгляд, взгляд!

  

   ЧАСИКИ

  

   Свою мать Николай Аполлонович проводил до гостиницы; и после - свернул он на Мойку; в окнах квартирки был мрак: Лихутиных не было дома; делать нечего: повернул он домой.

   Вот уже проковылял в свою спальню; в совершеннейшей темноте постоял: тени, тени и тени; кружево фонарного света перерезало потолок; по привычке зажег он свечу; и снял с себя часики; рассеянно на них посмотрел: три часа.

   Все тут сызнова поднялось.

   Понял он, - не осилены его страхи; уверенность, выносившая весь этот вечер, провалилась куда-то; и все - стало зыбким; он хотел принять брому; не было брому; он хотел почитать "Откровение"; не было "Откровения"; в это время до слуха его долетел отчетливый, беспокоющий звук: тики-так, тики-так - раздавалось негромко; неужели - сардинница?

   И мысль эта крепла.

   Но его не терзала она, а иное терзало: старое, бредное чувство; позабытое за день; и за ночь возникшее:

   - "Пепп Пеппович... Пепп..."

   Это он, разбухая в громаду, из четвертого измерения проницал желтый дом; и несся по комнатам; прилипал безвидными поверхностями к душе; и душа становилась поверхностью: да, поверхностью огромного и быстро растущего пузыря, раздутая в сатурнову орбиту... ай-ай-ай: Николай Аполлонович отчетливо холодел; в лоб ему веяли ветры; все потом лопалось: становилось простым.

   И - тикали часики.

   Николай Аполлонович протягивался к донимавшему звуку: искал места звука; поскрипы-вая сапогами, тихо крался к столу; тиканье становилось отчетливей; а у стола - пропадало.

   - "Тики-так", - раздавалось негромко из теневого угла; и крался обратно: от столика - в угол; тени, тени и тени; гробовое молчание...

   Николай Аполлонович запыхался, метаясь с протянутой свечкой среди пляски теней; все ловил порхающий звук (так гоняются дети с сачками за желтеньким мотылечком).

   Вот он принял верное направление; странный звук открывался; тиканье раздавалось отчетливо: миг - накроет его (на этот раз мотылек не слетит).

   Где, где, где?

   И когда он стал искать точки распространения звука, то он сразу нашел эту точку: у себя в животе; в самом деле: огромная тяжесть оттянула желудок.

   Николай Аполлонович увидал, что стоит у ночного он столика; а на уровне живота, на поверхности столика, тикают... им же снятые часики; рассеянно на них посмотрел: четыре часа.

   Он вошел в свои рамки (подпоручик Лихутин проклятую бомбу унес); пропадало бредное чувство; пропадала и тяжесть в желудке; быстро скидывал сюртучную пару; с наслаждением отстегнул и крахмалы: воротничочек, сорочку; стащил он кальсоны: на ноге, где колено, выдавался кровавый подтек; и колено распухло; уж и ноги ушли в белоснежную простыню, но - задумался, склонившись на руку; четко белые выделялись на белом черты иконописного лика.

   И - свечка потухла.

   Часы тикали; совершенная темнота окружила его; в темноте же тиканье запорхало опять, будто снявшийся с цветка мотылечек: вот - и здесь; вот - и там; и - тикали мысли; в разнообразных местах воспаленного тела - мысли билися пульсами: в шее, в горле, в руках, в голове; в солнечном сплетении даже.

   По телу забегали пульсы, нагоняя друг друга.

   И отставая от тела, они были вне тела, во все стороны от него образуя бьющийся и сознательный контур; на пол-аршина; и - более; тут совершенно отчетливо понял он, что ведь мыслит не он, то есть: мыслит не мозг, а вне мозга очерченный, бьющийся этот сознательный контур; в контуре этом все пульсы, или проекции пульсов, превращались мгновенно в себя измышлявшие мысли; в глазном яблоке, в свою очередь, происходила бурная жизнь; обыкновенные точки, видные на свету и проецированные в пространство, - теперь вспыхнули искрами; выскочили из орбит в пространство; заплясали вокруг, образуя докучные канители, образуя роящийся кокон - из светов: на пол-аршина; и - более; это - и было пульсацией: теперь она вспыхнула.

   Это и были рои себя мысливших мыслей.

   Паутинная ткань этих мыслей - понял он - мыслит-то вовсе не то, что хотелось бы мыслить обладателю этой ткани, то есть вовсе не то, что пытался он мыслить при помощи мозга, и что - убежало из мозга (правду сказать, - мозговые извилины только пыжились; мыслей в них не было); мыслили только пульсы, рассыпался бриллиантами - искорок, звездочек; на золотом этом рое пробежала какая-то светоножка, отдаваясь в нем утверждением.

   - "А ведь тикает, тикает..." Пробежала другая...

   Мыслилось утверждение того положения, которое мозг его отрицал, с которым боролся упорно: а сардинница - здесь, а сардинница - здесь; по ней бегает стрелочка; стрелочка бегать устала: добежит до рокового до пункта (этот пункт уже близок)... Световые, порхавшие пульсы бешено порассыпались тут, как рассыпаются искры костра, если ты по костру крепко грохнешь дубиной, - порассыпались тут: обнажилась под ними какая-то голубая безвещ-ность, из которой сверкающий центр проколол мгновенно покрытую испариной голову тут прилегшего человека, иглистыми своими и трепетавшими света-ми напоминая гигантского паука, прибежавшего из миров, и - отражаясь в мозгу: -

   - и раздадутся непереносные грохоты, которые, может быть, ты не успеешь услышать, потому что прежде чем ударятся в барабанную перепонку, будешь ты с разорванной перепонкой (и еще кое с чем) -

   - Голубая безвещность пропала; с ней - сверкающий центр под набегающей световой канителью; но безумным движеньем Николай Аполлонович из постели тут вылетел: пульсами обернулось мгновенно течение не им мыслимых мыслей; пульсы припали и бились: в виске, горле, шее, руках, а... не вне этих органов.

   Он протопал босыми ногами; и попал не туда: не к двери, а - в угол. Светало.

   Быстро он накинул кальсоны и протопал в темнеющий коридор: почему, почему? Ах, он просто боялся... Просто его охватило животное чувство за свою драгоценную жизнь; из коридора же не хотел он вернуться; мужества заглянуть в свои комнаты - не имел; сызнова отыскивать бомбу уж не было ни силы, ни времени; в голове перепуталось все, и не помнил уж точно ни минуты, ни часа истечения срока: роковым оказаться мог - каждый миг. Оставалось до белого дня здесь дрожать в коридоре.

   И отойдя в уголок, он уселся на корточках.

   Миги же истекали в нем медленно; казались минуты часами; уж и многие сотни часов протекли; коридор - просипел; коридор - просерел: наступал белый день.

   Николай Аполлонович все более убеждался во вздорности себя мысливших мыслей; мысли эти теперь очутились в мозгу; и мозг с ними справился; а когда он решил, что давно срок истек, версия об уносе сардинницы подпоручиком как-то сама собой разлилась вкруг него парами блаженнейших образов, и Николай Аполлонович, сидя на корточках в коридоре, - от безопасности ли, от усталости ли - только, только: вздремнул он.

   Он очнулся от скользкого прикосновения ко лбу; и открывши глаза, он увидел - слюнявую морду бульдожки: перед ним бульдожка посапывал и повиливал хвостиком; равнодушно рукою отстранил он бульдожку и хотел было приняться за старое: продолжать там что-то такое, докрутить какие-то крутни, чтобы сделать открытие. И - вдруг понял: почему это он на полу?

   Почему это он в коридоре?

   В полусне поплелся к себе: подходя к постели своей, еще он докручивал свои сонные крутни... - Грохнуло: понял все.

   - В долгие зимние вечера Николай Аполлонович многократно потом возвращался к тяжелому грохоту; это был особенный грохот, не сравнимый ни с чем; оглушительный и - не трескучий нисколько; оглушительный и - глухой: с металлическим, басовым, тяготящим оттенком; и все потом замерло.

   Скоро послышались голоса, ног босых неровные топоты и тихое подвыванье бульдожки; телефон затрещал: наконец-то он приоткрыл свою дверь; в грудь ему рванулась струя холодная ветра; и лимонно-желтые дымы наполнили комнату; в струе ветра и в дымах совершенно некстати он споткнулся о какой-то расщеп; и скорее ощутил он, чем понял, что это - кусок разорванной двери.

   Вот и груда холодного кирпича, вот и бегают тени: из дыма; пропаленные клочья ковров - как попали они? Вот одна из теней, просунувшись в дымной завесе, на него грубо гаркнула.

  - "Эй, чего ты тут: в доме видишь несчастие!"

   И еще раздавался там голос; и - слышалось:

  - "Их бы всех, подлецов!"

  - "Это - я", - попытался он.

   Его перебили.

  - "Бомба..."

  - "Ай!"

  - "Она самая... разорвалась..."

   - "У Аполлона Аполлоновича... в кабинете..."

   - "Слава Богу, невредимы и целы..." Мы напомним читателю: Аполлон Аполлонович рассеянно в кабинет к себе из комнаты сына занес сардинницу; да и забыл о ней вовсе; разумеется, был он в неведенье о содержании сардинницы.

   Николай Аполлонович подбежал к тому месту, где только что была дверь; и где - двери не было: был огромный провал, откуда шел клубами дым; если бы заглянули на улицу, то увидели бы: собиралась толпа; городовой оттискивал ее с тротуара; а ротозеи смотрели, закинувши головы, как из черных оконных провалов да из перерезавшей трещины зловещие желтовато-лимонные клубы выбивали наружу.

   Николай Аполлонович, сам не зная зачем, побежал от провала обратно; и попал сам не зная куда... -

   - на белоснежной постели (так-таки на постельной подушке!) сидел Аполлон Аполлонович, поджимая голые ножки к волосатой груди; и был он в исподней сорочке; охватив руками колени, он безудержно - не рыдал, а ревел; в общем грохоте его позабыли: не было при нем ни лакея, ни даже... Семеныча; некому было его успокоить; и вот он, один-одинешенек... до надсаду, до хрипу... -

   - Николай Аполлонович бросился к этому бессильному тельцу, как бросается мамка посреди проездной мостовой к трехлетней упавшей каплюшке, которую ей поручили, которую позабыла она посреди проездной мостовой; но это бессильное тельце - каплюшка - при виде бегущего сына - как подскочит с подушки и - как руками замашет: с неописуемым ужасом и с недетскою резвостью.

   И - как пустится в бегство из комнаты, проскочив в коридор!

   Николай Аполлонович с криком "держите" - за ней: за этою сумасшедшей фигуркой (впрочем, кто из них сумасшедший?); оба они понеслись в глубину коридора мимо дыма и рвани и жестов гремевших персон (что-то такое тушили); было жутко мелькание этих странно оравших фигурок - в глубине коридора; развевалась в беге сорочка; топотали, мелькали их пятки; Николай Аполлонович пустился вдогонку с прискоком, припадая на правую ногу; за спадающую кальсонину ухватился рукой; а другою рукой норовил ухватиться за плещущий край отцовской сорочки.

   Он бежал и кричал:

  - "Погодите..."

  - "Куда?"

  - "Да постойте".

   Добежавши до двери, ведущей в ни с чем не сравнимое место, Аполлон Аполлонович с уму непостижною хитростью уцепился за дверь; и быстрейшим образом очутился в том месте: улепетнул в это место.

   Николай Аполлонович на мгновенье отпрянул от двери; на мгновенье отчетливо врезались: поворот головы, потный лоб, губы, бачки и глаз, блистающий, как расплавленный камень; дверь захлопнулась; все пропало; щелкнула за дверью задвижка; улепетнул в это место.

   Николай Аполлонович колотился отчаянно в дверь; и просил - до надсаду, до хрипу:

   - "Отворите..."

  - "Пустите..."

   И -

  - "Ааа... ааа... ааа..."

   Он упал перед дверью.

   Руки он уронил на колени; голову бросил в руки; тут лишился чувств: топотом на него набежали лакеи. Поволокли его в комнату.

   Мы ставим здесь точку.

   Мы не станем описывать, как тушили пожар, как сенатор в сильнейшем сердечном припадке объяснялся с полицией: после этого объяснения был консилиум докторов: доктора нашли у него расширенье аорты. И все-таки: в течение всех забастовочных дней в канцеляриях, кабинетах, министерских квартирах появлялся он - изможденный, худой: убедительно погрохатывал его мощный басок - в канцеляриях, кабинетах, министерских квартирах - глухим, тяготящим оттенком. Скажем только: что-то такое ему доказать удалось. Арестовали кого-то там; и потом - отпустили за ненахожденьем улик; в ход были пущены связи; и дело замяли. Никого не тронули больше. Все те дни его сын лежал в приступах нервной горячки, не приходя в сознание вовсе; а когда пришел он в себя, он увидел, что он - с матерью только; в лакированном доме более не было никого. Аполлон Аполлонович перебрался в деревню и безвыездно просидел эту зиму в снегах, взявши отпуск без срока; и из отпуска выйдя в отставку. Предварительно сыну он приготовил: заграничный паспорт и деньги. Аблеухова, Анна Петровна, сопровождала Николеньку. Только летом вернулась она: Николай Аполлонович не возвращался в Россию до самой кончины родителя.

  

   Конец восьмой главы

  

  

   ЭПИЛОГ

  

   Февральское солнце на склоне. Косматые кактусы разбежались туда и сюда. Скоро, скоро уж из залива к берегу прилетят паруса; летят они: острокрылатые, закачались; в кактусы ушел куполок.

   Николай Аполлонович в голубой гондуре,¹ в ярко-красной арабской чечье² застывает на корточках; предлиннейшая кисть упадает с чечьи; отчетливо вылепляется его силуэт с плоской крыши; под ним - деревенская площадь и звуки "там-там"'а:³ ударяются в уши глухим тяготящим оттенком.

   Всюду белые кубы деревенских домишек; погоняет криками ослика раскричавшийся бербер; куча из веток серебрится на ослике; бербер - оливковый.

   Николай Аполлонович не слушает звуков "тамтам"'а; и не видит он бербера; видит то, что стоит перед ним: Аполлон Аполлонович - лысенький, маленький, старенький, - сидя в качалке, качалку качает мановением головы и движеньем ноги; это движение - помнится...

   Издали розовеет миндаль; тот гребенчатый верх - ярко лилово-янтарный; этот верх - Захуан,⁴ а тот мыс - карфагенский. Николай Аполлонович у араба снял домик в береговой, подтунисской деревне.

   Под тяжестью снеговых, сверкающих шапок перегнулись еловые ветки: косматые и зеленые; впереди деревянное пятиколонное здание; через перила террасы сугробы перекинулись хблмами; на них розовый отблеск от февральской зари.

   Сутуловатая показалась фигурка - в теплых валенках, варежках, опираясь на палку; приподнят меховой воротник; меховая шапка надвинута на уши; пробирается по расчищенной тропке; ее ведут под руки; у ведущей фигуры в руках теплый плед.

   На Аполлоне Аполлоновиче в деревне появились очки; запотевали они на морозе и не видно было сквозь них ни лесной гребенчатой дали, ни дымка деревенек, ни - галки: видны тени и тени; между них - лунный блеск косяков да квадратики паркетного пола; Николай Аполлонович - нежный, внимательный, чуткий, - наклонив низко голову, переступает: из тени - в кружево фонарного света; переступает: из светлого этого кружева - в тень.

   Вечером старичок у себя за столом посреди круглых рам; а в рамах портреты: офицера в лосинах, старушки в атласной наколке; офицер в лосинах - отец его; старушка в наколке - покойная матушка, урожденная Сваргина. Старичок строчит мемуары, чтобы в год его смерти они увидели свет.

   Они увидели свет.

   Остроумнейшие мемуары: их знает Россия.

   Пламень солнца стремителен: багровеет в глазах; отвернешься, и - бешено ударяет в затылок; и пустыня от этого кажется зеленоватой и мертвенной: впрочем - мертвенна жизнь; хорошо здесь навеки остаться - у пустынного берега.

   В толстом пробковом шлеме с развитою по ветру вуалью Николай Аполлонович сел на кучу песку; перед ним громадная, трухлявая голова - вот-вот - развалится тысячелетним песчаником; - Николай Аполлонович сидит перед Сфинксом часами.

   Николай Аполлонович здесь два года; занимается в булакском музее.⁵ "Книгу Мертвых"⁶ и записи Манефона⁷ толкуют превратно; для пытливого ока здесь широкий простор; Николай Аполлонович провалился в Египте; и в двадцатом столетии он провидит - Египет, вся культура, - как эта трухлявая голова: все умерло; ничего не осталось.

   Хорошо, что он занят так: иногда, отрываясь от схем, ему начинает казаться, что не все еще умерло; есть какие-то звуки; звуки эти грохочут в Каире: особенный грохот; напоминает он - этот же звук: оглушительный и - глухой: с металлическим, басовым, тяготящим оттенком; и Николай Аполлонович - тянется к мумиям; к мумиям привел этот "случай". Кант? Кант забыт.

   Завечерело: и в беззорные сумерки груды Гизеха⁸ протянуты безобразно и грозно; все расширено в них; и все от них - ширится; во взвешенной в воздухе пыли загораются темно-карие светы; и - душно.

   Николай Аполлонович привалился задумчиво к мертвому, пирамидному боку.

   В кресле, на самом припеке, неподвижно сидел старичок; огромными васильковыми он глазами все посматривал на старушку; ноги его были закутаны в плед (отнялись, видно, ноги); на колени ему положили гроздья белой сирени; старичок все тянулся к старушке, корпусом вылезая из кресла:

   - "Говорите, окончил?.. Может быть, и приедет?"

  - "Да: приводит в порядок бумаги..."

   Николай Аполлонович наконец монографию свою довел до конца.

  - "Как она называется?"

   И - старичок просиял:

  - "Монография называется... ме-емме... "О письме Дауфсехруты"".⁹ Аполлон Аполлоно-вич забывал решительно все: забывал названия обыкновенных предметов: слово ж то - Дауфсехруты - твердо помнил он; о "Дауфсехруты" - писал Коленька. Голову закинешь наверх, и золото зеленеющих листьев там: бурно бушует: синева и барашки; по дорожке
бегала трясогузочка.

  - "Он, говоришь, в Назарете?"¹⁰

   Ну и гуща же колокольчиков! Колокольчики раскрывали лиловые зевы; прямо так, в колокольчиках, стояло переносное кресло; и на нем морщинистый Аполлон Аполлонович с непробритой щетиною, серебрящейся на щеках, - под парусиновым зонтиком.

   В 1913 году Николай Аполлонович продолжал еще днями расхаживать по полю, по лугам, по лесам, наблюдая с угрюмою ленью за полевыми работами; он ходил в картузе; он носил поддевку верблюжьего цвета; поскрипывал сапогами; золотая, лопатообразная борода разительно изменяла его; а шапка волос выделялась отчетливой совершенно серебряной прядью; эта прядь появилась внезапно; глаза у него разболелись в Египте; синие стал носить он очки. Голос его погрубел, а лицо покрылось загаром; быстрота движений пропала; жил одиноко он; никого к себе он не звал: ни у кого не бывал; видели его в церкви; говорят, что в самое последнее время он читал философа Сковороду.¹¹

   Родители его умерли.

  

   Конец

  

  

   ПРИМЕЧАНИЯ

  

   Печатается по изданию: Белый Андрей. Петербург. Л., 1981. (Серия "Литературные памятники").

   Над романом "Петербург" Белый работал в течение 1911-1913 гг. Книга первоначально воспринималась автором как продолжение законченного в 1909 г. романа "Серебряный голубь". Но в процессе работы эти связи свелись лишь к упоминанию нескольких персонажей и сюжетных ситуаций (см. примечания).

   "Петербург" первоначально предназначался для журнала "Русская мысль", но был отвергнут редакцией и был впервые опубликован в первом-третьем сборниках издательства "Сирин" (1913-1914). В 1916 г. сброшюрованные главы из нераспроданных сборников были выпущены отдельным изданием.

   В 1922 г. в Берлине в совсем иных исторических условиях Белый выпускает сокращенную версию романа. С дополнительными сокращениями (в целом - "более чем на треть") она переиздается в Москве в 1928 г. Этот текст (вторая редакция "Петербурга"), ставший, по мнению самого Белого, "новой книгой", переиздавался в 1935, 1978, 1990 гг.

   Научное издание первой редакции "Петербурга" - памятника символистской эпохи, именно того романа, который читали Блок, Вяч. Иванов, Бердяев и другие современники Белого, - было подготовлено в 1981 г. и в

   1990 г. перепечатано в Киеве. Оно положено в основу и настоящего издания. В примечаниях использованы комментарии к роману в серии "Литературные памятники" (составители С. С. Гречишкин, Л. К. Долгополов, А. В. Лавров).

  

   ПРОЛОГ

  

   ¹ И Русская. Империя заключает.. Но - прочая, прочая, прочая. - Ироническая стилизация полного титула российского императора, включавшая названия подвластных ему земель и заканчивающаяся словами "и прочая, и прочая, и прочая".

   ² Царъград - древнерусское название Константинополя, столицы Византийской империи (с XV в. - Стамбул). Претензии российских политиков на "Стамбул и проливы", существовав-шие и в XIX веке, были связаны с тем, что после падения Константинополя (1453) и женитьбы великого князя Московского Ивана Васильевича (Ивана III) на племяннице византийского императора Константина XI Софье Палеолог (1472) Россия воспринималась как наследница
Византии, оплот православия.

  

   ГЛАВА ПЕРВАЯ

  

   ¹ Эпиграф - цитата из поэмы Пушкина "Медный всадник" (1833), концепция и образы которой чрезвычайно важны для романа Белого.

   ² Сим - библейский персонаж, старший сын Ноя, прародитель семитов.

   ³ Хесситы (точнее, хеттеи, или еффеи) считались народом Ханаана, происходящим от Хама, младшего сьша Ноя. Краснокожие народности, вероятно, включены в библейский контекст в иронических целях.

   ⁴ Киргиз-кайсацкая орда - название киргизов в ХVIII-XIX вв. Ср. начало оды Г. Р. Державина "Фелица" (1782), обращенной к императрице Екатерине II: "Богоподобная царевна Киргиз-Кайсацкия орды!"

   ⁵ Анна Иоанновна (1693-1740) - племянница Петра I, русская императрица с 1730 г.

   ⁶ ...звезда Станислава и Анны, и даже: даже Белый Орел. - Перечислены российские ордена, на синей ленте носился польский орден Белого Орла, включенный в состав
российских орденов в начале XIX в.

   ⁷ ...глава того департамента.- Намек на министра внутренних дел и шефа жандармов В. К. Плеве (1846-1904), убитого террористом Е. Сазоновым.

   ⁸ Граф Дубльве".- намек на С. Ю. Витте (Witte) (1849-1915), крупного государственного деятеля, в 1905-1906 гг. председателя Совета Министров.

   ⁹ времен Директории - период 1795-1799 гг., когда во франции управляло правительство из пяти директоров, затем свергнутое Наполеоном Бонапартом.

   ¹⁰ Давид Жак Луи (1748-1825), французский живописец, в том числе автор упоминаемой картины "Раздача знамен Наполеоном Первым" (1810).

   ¹¹ Единорог - мифическое животное с телом быка, позднее - лошади, и единственным рогом на лбу. Образ часто использовался в геральдике как символ силы и непобедимости.

   ¹² ...трамвай еще не бегал по городу... - Трамвай появился в Петербурге лишь в сентябре 1907 г.

   ¹³ Носы протекали во множестве-отсутствие всякого носа. - В книге "Мастерство Гоголя", имеющей раздел "Гоголь и Белый", Белый объяснял: "Ряд фраз из "Шинели" и "Носа" - зародыши, вырастающие в фразовую ткань "Петербурга"; у Гоголя по Невскому бродят носы, бакенбарды, усы; у Белого бродят носы утиные, орлиные, петушиные; бредут котелок, трость, пальто, уши, нос и усы".

   ¹⁴ Летийские воды". - Испив из текущей в подземном царстве мертвых реки Леты воды, души забывали о своей земной жизни.

   ¹⁵ "Биржевка" - ежедневная газета "Биржевые ведомости" (1861-1917), одна из самых популярных в России.

   ¹⁶...проволновался Китай и пал Порт-Артур. - Речь идет о народно-религиозном восстании в Северном Китае (1898-1901) и сдаче крепости Порт-Артур во время русско-японской войны (декабрь 1904).

   ¹⁷ Плезиры (франц.) - забавы, удовольствия; здесь: виды, пейзажи.

   ¹⁸ Пикон - эссенция, которая добавлялась в алкогольные напитки.

   ¹⁹ И нет его - и Русь оставил он... - Цитата из стихотворения Пушкина "Была пора: наш праздник молодой..." (1836); у Пушкина речь идет о смерти Александра I.

   ²⁰ Вячеслав Константинович - Плеве (см. прим. 7).

   ²¹ И мнится - очередь за мной". - Цитата из стихотворения Пушкина "Чем чаще празднует лицей..." (1831).

   ²² И над землей сошлися новы тучи- - Из стихотворения "Была пора: наш праздник молодой..."

   ²³ Мозговая игра? отличалась" странными свойствами". - В книге "Мастерство Гоголя" Белый объяснял: "Не стану перечислять всех гоголевских приемов в словесной ткани "Петербурга"; упомяну лишь о переполненности романа тройным повтором Гоголя...: "приняв во внимание это странное, весьма странное, чрезвычайно странное обстоятельство"; "странное, очень странное, чрезвычайно странное состояние"; "мозговая игра... отличалась странными, весьма
странными, чрезвычайно странными свойствами" и т. д."

   ²⁴ ...как Зевс... такая же точно Паллада. - Согласно греческому мифу богиня мудрости и справедливой войны Афина Паллада появилась из головы Зевса в полном боевом облачении.

   ²⁵ Субстанция - сущность, первооснова вещей; акциденция - случайное, преходящее состояние предмета или явления.

   ²⁶ Страз - поддельный хрустальный алмаз.

   ²⁷ "Сон Негра" - модная музыкальная пьеса; упоминается Белым в мемуарно-автобиографической книге "Начало века": "Обедал Лев в трактироподобном ресторанчике для
лавочников, под машиной, бабацавшей бубнами "Сон негра".

   ²⁸ Кант Иммануил (1724-1804) - немецкий философ, которым увлекался и влияние которого преодолевал и сам Белый. В книге "Между двух революций" Белый объяснял: "Трагедия сенаторского сына в романе "Петербург" - в том, что он - революционер-неокантианец".

   ²⁹ Эон (греч.) - вечность, абсолютное время, противопоставленное времени текущему, преходящему, измеряемому.

   ³⁰ Нетопырь - вид летучей мыши.

   ³¹...от коллежского регистратора к статскому... - гражданские чины четырнадцатого (самого низшего) и пятого классов.

   ³²Горгона Медуза - в древнегреческой мифологии крылатое чудовище ужасного вида, обращающее все живое в камень.

   ³³...кариатиду подъезда: каменного бородача. - На самом деле бородачи называются атлантами, а кариатиды - женские фигуры, поддерживающие балочные перекрытия
здания.

   ³⁴ Алебарда - старинное холодное оружие в виде длинного копья с топориком или секирой на конце; пистоль - старинная разновидность пистолета; шестопер (шестеропер) - холодное оружие в виде булавы с шестью пластинами-перьями.

   ³⁵ Ниобея - в греческой мифологии царица Фив, скончавшаяся от горя после гибели на ее глазах от рук богов ее многочисленных детей; символ скорби и материнского страдания.

   ³⁶ Эолов мешок. - В гомеровской "Одиссее" Эол - владыка ветров; он дает Одиссею мешок с заключенными в нем ветрами, спутники Одиссея развязывают мешок, вызывая бурю.

   ³⁷ Лиза - героиня оперы П. И. Чайковского "Пиковая дама" (1890), написанной на существенно измененный сюжет повести Пушкина; в отличие от повести, Лиза, покинутая Германом, бросается в Зимнюю Канавку.

   ³⁸ Геркулес с Посейдоном... - статуи античных богов на фронтоне Зимнего дворца.

   ³⁹Николаевна - шинель со стоячим воротником и накидкой-пелериной, распространенная в эпоху императора Николая I.

  

   ГЛАВА ВТОРАЯ

  

   ¹ Эпиграф - из незаконченной поэмы Пушкина "Езерский" (1832).

   ² "Товарищ" - газета под таким названием издавалась в Петербурге и Москве не в 1905 г., а позднее, с 1906 г.

   ³ Дарьяльский - герой романа А. Белого "Серебряный голубь" (1909).

   ⁴