Белый Андрей - Петербург

а там губами жующему старику:

   - "Аполлон Аполлонович!"

   Аполлон Аполлонович побежал ей навстречу (так же он бегал навстречу и два с половиною года, чтоб просунуть два пальца, отдернуть их и облить холодной водой); побежал к ней, как есть, через комнату - в пальтеце, со шляпой в руке; лицо ее наклонилося к лысине; голая, как колено, поверхность громадного черепа да два оттопыренных уха ей напомнили что-то, а когда холодные губы коснулись руки ее, замоченной расплесканным чаем, то сложное выражение черт у нее тут сменилось нескрываемым чувством довольства: вы представьте себе, - что-то детское вспыхнуло, проиграло и затаилось в глазах.

   А когда разогнулся он, то фигурка его перед ней выдавалась даже с чрезмерной отчетливостью, обвисая брючками, пальтецом (никогда не бывшего цвета) и множеством новых морщинок, двумя, разрывавшими все лицо и новыми какими-то взорами; эти два вылезающих глаза не показались, как прежде, ей двумя прозрачными камнями; проступили в них: неизвестная сила и крепость.

   Но глаза опустились. Аполлон Аполлонович, порхая глазами, искал выражений:

   - "Я, знае... - подумал он и окончил: - "те ли..."

  - "Приехал засвидетельствовать вам, Анна Петровна, почтение..."

  - "И поздравить с приездом..."

   И Анна Петровна поймала растерянный, недоумевающий, просто мягкий какой-то, сочувственный взгляд - темного василькового цвета, точно теплого весеннего воздуха.

   Из соседнего номера раздавались: хохот, возня; из-за двери - разговор тех же горничных; и рояль - откуда-то снизу; в беспорядке разбросаны были: ремни, ридикюльчик, кружевной черный веер, граненая венецианская вазочка да комок кричащих лимонных лоскутьев, оказавшихся кофточкой; уставлялись крапы обой; уставлялось окно, выходящее в нахально глядящую стену каких-то оливковатых оттенков; вместо неба был - дым, а в дыму - Петербург: улицы и проспекты; тротуары и крыши; изморось приседала на жестяной подоконник там; низвергались холодные струечки с жестяных желобов.

  - "А у нас..." -

  - "Не хотите ли чаю?.."

  - "Начинается забастовка..."

  

   КАЧАЛОСЬ НАД ГРУДОЙ ПРЕДМЕТОВ...

  

   Дверь распахнулась.

   Николай Аполлонович очутился в передней, из которой с такою поспешностью он бежал спозаранку; на стенах разблистался орнамент из старинных оружий: здесь ржавели мечи; там - склоненные алебарды: Николай Аполлонович выглядел вне себя; резким взмахом руки он сорвал с себя итальянскую шляпу с полями; шапка белольняных волос смягчала холодную эту почти суровую внешность с напечатленным упрямством (трудно было встретить волосы такого оттенка у взрослого человека; часто встречается этот оттенок у крестьянских младенцев - особенно в Белоруссии); сухо, холодно, четко выступили линии совершенно белого лика, подобного иконописному, когда на мгновенье задумался он, устремляя взор свой туда, где под ржаво-зеленым щитом блистала своим шишаком литовская шапка и проискрилась крестообразная рукоять рыцарского меча.

   Вот он вспыхнул; и в мокрой, измятой накидке он, прихрамывая, взлетел по ступеням коврами устланной лестницы; почему же временами он вспыхивал, рдея румянцем, чего никогда не бывало с ним? И он - кашлял; и он - задыхался; лихорадка трясла его: нельзя безнаказанно в самом деле простаивать под дождем; любопытнее всего, что с колена ноги, на которую он прихрамывал, сукно было содрано; и - трепался лоскут; был приподнят студенческий сюртучок под накидкой, горбя спину и грудь; между целою и оторванной сюртучною фалдой пляшущий хлястик выдавался наружу; право, право же: выглядел Николай Аполлонович хромоногим, горбатым, и - с хвостиком, когда полетел что есть мочи он по мягкой ступенчатой лестнице, провеявши шапкою белольняных волос - мимо стен, где клонились пистоль с шестопером.

   Поскользнулся пред дверью с граненой хрустальною ручкою; а когда он бежал мимо блещущих лаками комнат, то казалось, что строилась вкруг него лишь иллюзия комнат; и потом разлеталась бесследно, воздвигая за гранью сознания свои туманные плоскости; и когда за собою захлопнул он коридорную дверь и стучал каблуками по гулкому коридору, то казалось ему, что колотятся его височные жилки: быстрая пульсация этих жилок явственно отмечала на лбу преждевременный склероз. Он влетел сам не свой в свою пеструю комнату: и отчаянно вскрикнули в клетке и забили крылами зеленые попугайчики; этот крик перервал его бег; на мгновенье уставился он пред собой; и увидел: пестрого леопарда, брошенного к ногам с разинутой пастью; и - зашарил в карманах (он отыскивал ключик от письменного стола).

  - "А?"

  - "Черт возьми..."

  - "Потерял?"

  - "Оставил!?"

  - "Скажите, пожалуйста".

   И беспомощно заметался по комнате, разыскивая им забытый предательский ключик, перебирая совершенно неподходящие предметы убранства, схвативши трехногую золотую курильницу в виде истыканного отверстия шара с полумесяцем наверху и бормоча сам с собой: Николай Аполлонович так же, как и Аполлон Аполлонович, сам с собой разговаривал.

   С испугом он кинулся в соседнюю комнату - к письменному столу: на ходу зацепил он ногою за арабскую табуретку с инкрустацией из слоновой кости; она грохнула на пол; его поразило, что стол был не заперт; выдавался предательски ящик; он был полувыдвинут; сердце упало в нем: как мог он в неосторожности позабыть запереть? Он дернул ящик... И-и-и...

   Нет: да нет же!

   В ящике в беспорядке лежали предметы; на столе лежал брошенный наискось портрет кабинетных размеров; а... сардинницы не было; яростно, ожесточенно, испуганно выступали над ящиком линии побагровевшего лика с синевою вокруг громадных черных каких-то очей: черных - от расширенности зрачков: так стоял он меж креслом темно-зеленой обивки и бюстом: разумеется Канта.

   Он - к другому столу. Он - выдвинул ящик; в ящике в совершенном порядке лежали предметы: связки писем, бумаги; он все это - на стол; но... - сардинницы не было... Тут ноги его подкосились; и, как есть, в итальянской накидке, в калошах, - он упал на колени, роняя горящую голову на холодные, мокрые, дождем просыревшие руки; на мгновение - так замер он: шапка льняных волос мертвенела так странно там, неподвижно, желтоватым пятном в полусумерках комнаты среди кресел темно-зеленой обивки.

   Да - как вскочит! Да - к шкафу! И шкаф - распахнулся; кое-как на ковер полетели предметы; но и там - сардинницы не было; он, как вихрь, заметался по комнате, напоминая юркую обезьянку и стремительностью движений (как у его высокопревосходи-тельного папаши), и невзрачным росточком. В самом деле: подшутила судьба; из комнаты - в комнату; от постели (здесь рылся он под подушками, одеялом, матрасом) - к камину: здесь руки он перепачкал в золе; от камина - к рядам книжных полок (и на медных колесиках заскользил легкий шелк, закрывающий корешки); здесь просовывал руки он меж томами; и многие томы с шелестением, с грохотом полетели на пол.

   Но нигде сардинницы не было.

   Скоро лицо его, перепачканное золою и пылью, уж без всякого толка и смысла качалось над кучей предметов, сваленных в бестолковую груду и перебираемых длинными, какими-то паучьими пальцами, выбегающими на дрожащих руках; руки эти ерзали по полу из стлавшейся итальянской накидки; в этой согнутой позе, весь дрожащий и потный, с налитыми шейными жилами, право-право, напомнил бы всякому он толстобрюхого паука, поедателя мух; так, когда разорвет наблюдатель тонкую паутину, то видит он зрелище: обеспокоенное громадное насекомое, продрожав на серебряной ниточке в пространстве от потолка и до полу, неуклюже забегает по полу на мохнатых ногах.

   В такой-то вот позе - над грудой предметов - Николай Аполлонович был застигнут врасплох: вбежавшим Семенычем.

   - "Николай Аполлоныч!.. Барчук!.."

   Николай Аполлонович, все еще сидя на корточках, повернулся; увидев Семеныча, он в стремительном жесте накидкою накрыл груду сваленных в кучу предметов - листики и раскрывшие зевы тома, - напоминая наседку на яйцах: шапка льняных волос мертвенела так странно там, неподвижно, - желтоватым пятном в полусумерках комнаты.

  - "Что такое?.."

  - "Осмелюсь я доложить..."

  - "Оставьте: видите, что... я занят..."

   Растянувши рот до ушей, весь напомнил он голову пестрого леопарда, там оскаленного на полу:

   - "Разбираю, вот, книги".

   Но Семеныч угомониться не мог:

   - "Пожалуйте: там... просят вас..."

   - "Семейная радость: так что матушка-барыня, Анна Петровна, сами изволили к нам пожаловать".

   Николай Аполлонович машинально привстал; с него слетела накидка; на перепачкан-ном золою контуре иконописного лика - сквозь пепел и пыль - молнией вспыхнул румянец; Николай Аполлонович представлял собой нелепую и смешную фигурку в расто-пыренном двумя горбами студенческом сюртуке об одной только фалде - и с пляшущим хлястиком, когда он - закашлялся; хрипло как-то, сквозь кашель, воскликнул он:

  - "Мама? Анна Петровна?"

  - "С Аполлоном с Аполлоновичем они там-с; в гостиной... Только что вот изволили..."

  - "Меня зовут?"

  - "Аполлон Аполлонович просят-с".

  - "Так, сейчас... Я сейчас... Вот только..."

   В этой комнате так недавно еще Николай Аполлонович вырастал в себе самому предоставленный центр - в серию из центра истекающих логических предпосылок, предопределяющих все: душу, мысль и это вот кресло; так недавно еще он являлся здесь единственным центром вселенной; но прошло десять дней; и самосознание его позорно увязло в этой сваленной куче предметов: так свободная муха, перебегающая по краю тарелки на шести своих лапках, безысходно вдруг увязает и лапкой, и крылышком в липкой гуще медовой.

   "Тсс! Семеныч, Семеныч - послушайте", - Николай Аполлонович прытко выюркнул тут из двери, нагоняя Семеныча, перепрыгнул чрез опрокинутую табуретку и вцепился в рукав старика (ну и цепкие ж пальцы!).

  - "Не видали ль вы здесь - дело в том, что..." - запутался он, приседая к земле и оттягивая старика от коридорной от двери - "забыл я... Эдакого здесь предмета не видали ли вы? Здесь, в комнате... Предмета такого: игрушку..."

  - "Игрушку-с..."

  - "Детскую игрушку... сардинницу..."

  - "Сардинницу?"

  - "Да, игрушку (в виде сардинницы) - тяжелую весом, с заводом: еще тикают часики... Я ее положил тут: игрушку..."

   Семеныч медленно повернулся, высвободил свой рукав от прицепившихся пальцев, на мгновение уставился в стену (на стене висел щит - негритянский: из брони когда-то павшего носорога), подумал и неуважительно так отрезал:

   - "Нет!"

   Даже не "нет-с": просто - "нет"...

   - "А я, таки, думал..."

   Вот подите: благополучие, семейная радость; сияет сам барин, министер: для такого случая... А тут нате: сардинница... тяжелая весом... с заводом... игрушка: сам же - с оторванной фалдою!..

  - "Так позволите доложить?"

  - "Я - сейчас, я - сейчас..."

   И дверь затворилась: Николай Аполлонович тут стоял, не понимая, где он, - у опрокинутой темно-коричневой табуретки, перед кальянным прибором; перед ним на стене висел щит, негритянский, толстой кожи павшего носорога и с привешенной сбоку суданскою ржавой стрелой.

   Не понимая, что делает, поспешил он сменить предательский сюртучок на сюртук совсем новенький; предварительно же отмыл руки он и лицо от золы; умываясь и одеваясь, приговаривал он:

   - "Как же это такое, что же это такое... Куда же я в самом деле упрятал..."

   Николай Аполлонович не сознавал еще всей полноты на него напавшего ужаса, вытекающего из случайной пропажи сардинницы; хорошо еще, что пока не пришло ему в голову: в отсутствие его в комнате побывали и, открывши сардинницу ужасного содержания, сардинницу эту предупредительно унесли от него.

  

   УДИВИЛИСЬ ЛАКЕИ

  

   И такие же точно там возвышались дома, и такие же серые проходили там токи людекие, и такой же стоял там зелено-желтый туман; сосредоточенно побежали там лица; тротуары шептались и шаркали - под ватагою каменных великанов-домов; им навстречу летели - проспект за проспектом; и сферическая поверхность планеты казалась охваченной, как змеиными кольцами, черновато-серыми домовыми кубами; и сеть параллельных проспектов, пересеченная сетью проспектов, в мировые ширилась бездны поверхностями квадратов и кубов: по квадрату на обывателя.

   Но Аполлон Аполлонович не глядел на любимую свою фигуру: квадрат; не предавался бездумному созерцанию каменных параллелепипедов, кубов; покачиваясь на мягких подушках сиденья наемной кареты, он с волненьем поглядывал на Анну Петровну, которую вез он сам - в лакированный дом; что такое за чаем они говорили там в номере, навсегда осталось для всех непроницаемой тайной; после этого разговора и порешили они: Анна Петровна завтра же переедет на Набережную; а сегодня вез Аполлон Аполлонович Анну Петровну - на свидание с сыном.

   И Анна Петровна конфузилась.

   В карете не говорили они; Анна Петровна глядела там в окна кареты: два с половиною года не видала она этих серых проспектов: там, за окнами, виднелась домовая нумерация; и шла циркуляция; там, оттуда - в ясные дни, издалека-далека, сверкали слепительно: золотая игла, облака, луч багровый заката; там, оттуда, в туманные дни - никого, ничего.

   Аполлон Аполлонович с нескрываемым удовольствием привалился к стенкам кареты, отграниченный от уличной мрази в этом замкнутом кубе; здесь он был отделен от протекающих людских толп, от тоскливо мокнущих красных обертков, продаваемых вон с того перекрестка; и порхал он глазами; иногда только Анна Петровна ловила: растерянный, недоумевающий взор, и представьте себе - просто мягкий какой-то, синий-синий, ребяческий, неосмысленный даже (не впадал ли он в детство?).

   - "Слышала я, Аполлон Аполлонович: вас прочат в министры?"

   Но Аполлон Аполлонович перебил:

  - "Вы теперь откуда же, Анна Петровна?"

  - "Да я из Гренады..."

  - "Так-с, так-с, так-с..." - и, сморкаясь, - прибавил... - "Да знаете ли, дела: служебные, знаете, неприятности..."

   И - что такое? На руке своей ощутил он теплую руку: его погладили по руке... Гм-гм-гм: Аполлон Аполлонович растерялся; сконфузился, перепугался даже он как-то; даже стало ему неприятно... Гм-гм: лет пятнадцать уже не обращались с ним так... Таки прямо погладила... Этого он, признаться, не ждал от особы... гм-гм... (Аполлон Аполлонович эти два с половиною года ведь особу эту считал за... особу... легкого... поведения...).

   - "Выхожу, вот, в отставку..."

   Неужели же мозговая игра, разделявшая их столько лет и зловеще сгущенная за два с половиною года, - вырвалась наконец из упорного мозга? И вне мозга уже тучами посгущалась над ними? Наконец разразилась вокруг небывалыми бурями? Но разража-ясь вне мозга, она истощилась в мозгу; медленно мозг очищался; в тучах так иногда вы увидите сбоку бегущий и лазурный пролет - сквозь полосы ливня; пусть же ливень хлещет над вами; пусть с грохотом разрываются темные облака клубы багровою молнией! Лазурный пролет набегает; ослепительно скоро выглянет солнце; вы уже ожидаете окончанья грозы; вдруг - как вспыхнет, как бац-нет: в сосну ударила молния.

   В окна кареты врывалося зеленоватое освещение дня; потоки людские бежали там волнообразным прибоем; и прибой тот людской - был прибой громовой.

   Здесь вот видел он разночинца; здесь глаза разночинца заблестели, узнали, тому назад - дней уж десять (да, всего десять дней: за десять дней переменилося все; изменилась Россия!)...

   Леты и грохоты пролетавших пролеток! Мелодичные возгласы автомобильных рулад! И - наряд полицейских!..

   Там, .где взвесилась только одна бледно-серая гнилость, матово намечался сперва и потом наметился вовсе: грязноватый, черновато-серый Исакий... И ушел обратно в туман. И - открылся простор: глубина, зеленоватая муть, куда убегал черный мост, где туман занавесил: холодные многотрубные дали и откуда бежала волна набегающих облаков.

   В самом деле: ведь вот - удивились лакеи! Так рассказывал после в передней дежуривший сонный Гришка-мальчишка:

  - "Я сижу это, да считаю по пальцам: ведь вот от Покрова² от самого - до самого до Рождества Богородицы...³ Это значит выходит... От Рождества Богородицы - до Николы до Зимнего..."⁴

  - "Да рассказывай ты: Рождество Богородицы, Рождество Богородицы!"

  - "А я- что? Рождество Богородицы деревенский наш праздник - престольный... Так что - будет: считаю... Тут слышь - подъехали; я - к дверям. Распахнул, значит, дверь: и - ах, батюшки! Так что барин сам, в наемной каретишке (и плохая ж каретишка!); так что с ним барыня лет почтенных в дешевеньком ватерпруфе.⁵

  - "Не ватерпруфе, пострел: нынче ватерпруфов не носят".

  - "Не смущайте его: он и так обалдел".

  - "Одним словом - в пальте. Барин же суетится: с извозчика - тьфу, с кареты - он соскочил, руку барыне протянул, - улыбается: кавалерственно эдак; всякую помощь оказывает".

  - "Ишь ты..."

  - "То же..."

  - "Я думаю; не видались два года", - раздались вокруг голоса.

  - "Само собой: барыня из кареты выходит; только барыня - вижу я - смущены при таком при случае: улыбаются там - не в своем в полном виде; себя самих для куражу: за подбородок хватаются; ну, бедно, скажу вам, одеты; на перчатках-то дыры; не заштопаны, вижу, перчатки: может, некому штопать; в Гишпании, может, не штопают..."

  - "Рассказывай, ладно уж!.."

  - "Я и так говорю: барин же, барин наш, Аполлон Аполлонович, всякую авантажность посбросили; стоят у кареты, над лужею, под дождем; дождь - Бог ты мой! Барин ежится, будто на месте забегали, притопатывают на месте носками; а как барыня при сходе с подножки вся на руку на их навалилась - ведь барыня грузная - барин наш так весь даже присел; крохотного барин росточка; ну, куды же им, думаю, грузную такую сдержать! Силенки не хватит..."

  - "Не плети белиндрясов; рассказывай".

  - "Я не плету белиндрясов; я и так говорю; да и што говорить... Тут вот Митрий Семеныч расскажет: они повстречали в передней... Что рассказывать-то? Барин барыне только всего и сказали: мол, милости просим, сказали - пожалуйте, мол, Анна
Петровна... Тут я их и признал".

  - "Ну и что ж?"

  - "Постарели... Спервоначалу-то не узнал; а потом их узнал, потому еще помню: гостинцем кормила".

   Так впоследствии говорили лакеи.

   Но действительно!

   Неожиданный, непредвиденный факт: тому назад два с половиною года, как Анна Петровна уехала от супруга с итальянским артистом; и вот через два с половиною года, покинутая итальянским артистом, от гренадских прекрасных дворцов через цепь Пиренеев, чрез Альпы, чрез горы Тироля примчалась с экспрессом обратно; но всего удивительней то, что сенатору было нельзя заикнуться об Анне Петровне ни два с лишним года, ни даже тому назад - два с половиною дня (еще вчера он топорщился!); два с половиною года Аполлон Аполлонович сознанием избегал даже мысли об Анне Петровне (и все-таки думал о ней); самое звукосочетание "Анна Петровна" разбивалось о барабанную перепонку ушей точно так, как о лоб учительский разбивается брошенная из-под парты хлопушка; только школьный учитель по кафедре разгневанно простучит кулаком; Аполлон Аполлонович же поджимал презрительно губы при звукосочетании этом. Отчего ж при известии о ее возвращении обыкновенный поджим сухих губ разорвался в взволнованно-гневном дрожании челюстей (вчера ночью - при разговоре с Николенькой); отчего не спал ночь? Отчего в течение полусуток тот гнев испарялся куда-то и сменялся щемящей тоскою, переходящей в тревогу? Почему сам не выдержал ожидания, сам поехал в гостиницу? Уговаривал - сам: сам - привез. Что такое случилось там - в гостиничном номере; свое строгое обещание забыла и Анна Петровна: обещание это дала она себе - здесь, вчера: здесь в лакированном доме (посетивши его и никого не застав).

   Дала обещание: но - вернулась.

   Анна Петровна и Аполлон Аполлонович были взволнованы и сконфужены объясненьем друг с другом; поэтому при вступлении в лакированный дом не обменялись они обильными излияниями чувств; Анна Петровна искоса посмотрела на мужа: Аполлон Аполлонович стал сморкаться... под ржавою алебардою; испустив трубный звук, стал пофыркивать в бачки. Анна Петровна милостиво изволила отвечать на почтительные поклоны лакеев, проявляя сдержанность, которой мы только что не видели в ней; только Семеныча она обняла и как будто хотела поплакать; но, бросивши перепуганный, растерянный взгляд на Аполлона Аполлоновича, она себя пересилила: пальцы ее потянулися к ридикюльчику, но платка не достали.

   Аполлон Аполлонович, стоя над ней на ступеньках, бросал на лакеев повелительно строгие взгляды; взгляды такие бросал он в минуты растерянности: а в обычные времена Аполлон Аполлонович был с лакеями до обидности отменно вежлив и чопорен (за исключением шуток). Он, пока тут стояла прислуга, выдерживал тон равнодушия: ничего не случилось - до этой поры проживала барыня за границей, для поправленья здоровья; более ничего: и барыня, вот, вернулась... Что ж такое? Ну, вот - и прекрасно!..

   Впрочем, был тут лакей (все другие сменились, за исключеньем Семеныча да Гришки, мальчишки); этот - помнил, что помнил: помнил, какими манерами совершала барыня свой заграничный отъезд - без всякого предупреждены! прислуги: с маленьким саквояжем в руках (и это - на два с половиною года!); накануне ж отъезда - запиралась от барина; дня же два до отбытия все сидел у нее этот самый, с усами: черноглазый их посетитель - как его? Миндалини (звали его Манталини), который певал у них нерусские какие-то песни: "Тра-ла-ла... Тра-ла-ла..." И на чай не давал.

   Этот самый лакей, что-то такое запомнив, с особенным уважением приложился к превосходительной ручке, чувствуя за собою вину, что подробности бегства - отъезда то есть - не изгладились у него в голове; не на шутку боялся ведь он, что сочтены его дни пребывания в лакированном доме - по случаю счастливого возвращения их высокопревосходительств в лакированный дом.

   Вот они - в зале; перед ними паркет, точно зеркало, разблистался квадратиками: эти два с половиною года здесь редко топили, безотчетную грусть вызывали пространства этой комнатной анфилады; Аполлон Аполлонович более все сидел у себя в кабинете, запираясь на ключ; все казалось ему, что отсюда - туда прибежит к нему кто-то знакомый и грустный; и теперь он подумал, что вот он - не один: не один будет он здесь расхаживать по квадратикам паркетного пола, а... с Анной Петровной.

   По квадратикам паркетного пола с Николенькой Аполлон Аполлояович расхаживал редко.

   Согнув кренделем руку, повел Аполлон Алоллонович через зал свою гостью: хорошо еще, что подставил он правую руку; левая - и стреляла, и ныла от сердечных, стремительных, неугомонных толчков; Анна Петровна же остановила его, подвела его к стенке, показывая на бледнотонную живопись, улыбнулась ему:

   - "Ах, все те же!.. Помните, Аполлон Аполлонович, эту вот фреску?"

   И - чуть-чуть покосилась, чуть-чуть покраснела; васильковые взоры его тут уставились в два лазурью наполненных глаза; и - взгляд, взгляд: что-то милое, бывшее, стародавнее, что все люди забыли, но что никого не забыло и стоит при дверях - что-то такое вдруг встало между взглядами их; это не было в них; и возникло - не в них; но стояло - меж ними: будто ветром весенним овеяло. Пусть простит мне читатель: сущность этого взгляда выражу я банальнейшим словом: любовь.

  - "Помните?"

  - "Как же-с: помню..."

  - "Где?"

  - "В Венеции..."

  - "Прошло тридцать лет!.."

   Воспоминание о туманной лагуне, об арии, рыдающей в отдалении, охватило его: тому назад тридцать лет. Воспоминания о Венеции и ее охватили, раздвоились: тому назад - тридцать лет; и тому назад - два с половиною года; тут она покраснела от воспомина-нья некстати, которое она прогнала; и другое нахлынуло: Коленька. За последние два часа о Коленьке позабыла она; разговор с сенатором вытеснил все иное до времени; но за два часа перед тем только о Коленьке она и думала с нежностью; с неясностью и досадой, что от Коленьки - ни привета, ни отзыва.

   - "Коленька..."

   Они вступили в гостиную; отовсюду бросились горки фарфоровых безделушек; разблистались листики инкрустации - перламутра и бронзы - на коробочках, полочках, выходящих из стен.

  - "Коленька, Анна Петровна, ничего себе... так себе... поживает прекрасно", - и отбежал - как-то вбок.

  - "А он дома?"

   Аполлон Аполлонович, только что упавший в ампирное кресло, где на бледно-лазурном атласе сидений завивались веночки, нехотя приподнялся из кресла, нажимая кнопку звонка:

  - "Отчего он ко мне не приехал?"

  - "Он, Анна Петровна... мме-емме... был, в свою очередь, очень-очень", - запутался как-то странно сенатор, и потом достал свой платок: с трубными какими-то звуками очень долго сморкался; фыркая в бачки, очень долго в карманы запихивал носовой свой платок:

  - "Словом, был он обрадован".

   Наступило молчание. Лысая голова там качалась под холодною и длинноногого бронзою; ламповый абажур не сверкал фиолетовым тоном, расписанным тонко: секрет этой краски девятнадцатый век утерял; стекло потемнело от времени; тонкая роспись потемнела от времени тоже.

   На звонок появился Семеныч:

  - "Николай Аполлонович дома?"

  - "Точно так-с..."

  - "Мм... послушайте: скажите ему, что Анна Петровна - у нас; и - просит пожаловать..."

  - "Может быть, мы сами пойдем к нему", - заволновалась Анна Петровна и с несвойственною ее годам быстротой приподнялась она с кресла; но Аполлон Аполлонович, повернувшись круто к Семенычу, тут ее перебил:

  - "Ме-емме... Семеныч: скажу-ка я..."

  - "Слушаю-с!.."

  - "Ведь жена то халдея - полагаю я - кто?"

  - "Полагаю-с, - халдейка..."

  - "Нет - халда!.."

  - "Хе-хе-хе-с..."

  - "Коленькой, Анна Петровна, я недоволен..."

  - "Да что вы?"

  - "Коленька уж давно ведет себя - не волнуйтесь - ведет себя: прямо-таки - не волнуйтесь же - странно..."

  - "?"

   Золотые трюмо из простенков отовсюду глотали гостиную зеленоватыми поверхностями зеркал.

  - "Коленька стал как-то скрытен... Кхе-кхе", - и, закашлявшись, Аполлон Аполлонович, пробарабанил рукою по столику, что-то вспомнил - свое, нахмурился, стал рукой тереть переносицу; впрочем, быстро опомнился: и с чрезмерной веселостью почти
выкрикнул он:

  - "Впрочем - нет: ничего-с... Пустяки".

   Меж трюмо отовсюду поблескивал перламутровый столик.

  

   БЫЛО СПЛОШНОЕ БЕССМЫСЛИЕ

  

   Николай Аполлонович, перемогая сильнейшую боль в подколенном суставе (он таки порасшибся), чуть прихрамывал: перебегал гулкое коридора пространство.

   Свидание с матерью!..

   Вихри мыслей и смыслов обуревали его; или даже не вихри мыслей и смыслов: просто вихри бессмыслия; так частицы кометы, проницая планету, не вызовут даже изменения в планетном составе, пролетев с потрясающей быстротой; проницая сердца, не вызовут даже изменения в ритме сердечных ударов; но замедлись кометная скорость: разорвутся сердца: самая разорвется планета; и все станет газом; если бы мы хоть на миг задержали крутящийся бессмысленный вихрь в голове Аблеухова, то бессмыслие это разрядилось бы бурно вспухшими мыслями.

   И - вот эти мысли.

   Мысль, во-первых, об ужасе его положения; ужасное положение - создавалось теперь (вследствие пропажи сардинницы); сардинница, то есть бомба, пропала; ясное дело - пропала; и, стало быть: кто-то бомбу унес; кто же, кто? Кто-нибудь из лакеев; и - стало быть: бомба попала в полицию; и его - арестуют; но это - не главное, главное: бомбу унес - Аполлон Аполлонович сам; и унес в тот момент, когда с бомбою счеты были покончены; и он - знает: все знает.

   Все - что такое? Ничего-то ведь не было; план убийства? Не было плана убийства; Николай Аполлонович этот план отрицает решительно: гнусная клевета - этот план.

   Остается факт найденной бомбы.

   Раз отец его призывает, раз мать его - нет, не может знать: и бомбы не уносил он из комнаты. Да и лакеи... Лакеи бы уж давно обнаружили все.А никто - ничего. Нет, про бомбу не знают. Но - где она, где она? Точно ли он засунул ее в этот стол, не подложил ли куда-нибудь под ковер, машинально, случайно?

   С ним такое бывало.

   Чрез неделю сама собой обнаружится... Впрочем, нет: о своем присутствии где-нибудь она заявит сегодня - ужаснейшим грохотом (грохотов Аблеуховы решительно не могли выносить).

   Где-нибудь, может быть, - под ковром, под подушкой, на полочке о себе заявит: загрохочет и лопнет; надо бомбу найти; а теперь вот и времени у него нет на поиски: приехала Анна Петровна.

   Во-вторых: его оскорбили; в-третьих: этот паршивенький Павел Яковлевич, - он как будто бы только что где-то видел его, возвращаясь с квартирки на Мойке; Пепп же Пеппович Пепп - вот в-четвертых: Пепп - ужасное расширение тела, растяжение жил, кипяток в голове...

   Ах, все спуталось: вихри мыслей крутились с нечеловеческой быстротою и шумели в ушах, так что мыслей и не было: было сплошное бессмыслие.

   И вот с этим-то бессмысленным кипятком в голове Николай Аполлонович бежал по гулкому коридору, не обдернув наспех надетого сюртучка и являясь для взора грудогорбым каким-то хромцом, припадающим на правую ногу с болезненно ноющим подколенным суставом.

  

   МАМА

  

   Он открыл дверь в гостиную. Первое, что увидел он, было... было... Но что тут сказать: лицо матери он увидел из кресла и протянутых две руки: лицо постарело, а руки дрожали в кружеве золотых фонарей, только что зажженных - за окнами. И услышал он голос:

   - "Коленька: мой родной, мой любимый!"

   Он не выдержал больше и устремился весь к ней:

   - "Ты ли, мой мальчик..."

   Нет, не выдержал больше: опустившись пред ней на колени, цепкими стан ее охватил он руками; он лицом прижался к коленям, судорожными разразился рыданьями - рыданьями неизвестно о чем: безотчетно, бесстыдно, безудержно заходили широкие плечи (вспомним же: Николай Аполлонович не испытывал ласки за эти последние три года).

  - "Мама, мама..."

   Она плакала тоже.

   Аполлон Аполлонович там стоял, в полусумерках ниши; и потрагивал пальцем он куколку из фарфора - китайца: китаец качал головой; Аполлон Аполлонович вышел там из полусумерок ниши; и тихонько покрякивал он; мелкими придвигался шажками к той плачущей паре; и неожиданно загудел он над креслом:

   - "Успокойтесь, друзья мои!"

   Он, признаться, не мог ожидать этих чувств от холодного, скрытного сына, - на лице которого эти два с половиною года он видел одни лишь ужимочки; рот, разорванный до ушей, и опущенный взор; и потом, повернувшись, озабоченно побежал Аполлон Аполлонович вон из комнаты - за каким-то предметом.

   - "Мама... Мама..."

   Страх, унижения всех этих суток, пропажа сардинницы, наконец, чувство полной ничтожности, все это, крутясь, развивалось мгновенными мыслями; утопало во влаге свидания:

   - "Любимый, мой мальчик".

   Ледяное прикосновенно пальцев к руке привело его в чувство:

  - "Вот тебе, Коленька: отпей глоточек воды".

   И когда он поднял с колен свой заплаканный лик,

   он увидел какие-то ребенкины взоры шестидесятивосьмилетнего старика: маленький Аполлон Аполлонович тут стоял в пиджачке со стаканом воды; его пальцы плясали; Николая Аполлоновича он скорее пытался трепать, чем трепал, - по спине, по плечу, по щекам; вдруг погладил рукой белольняные волосы. Анна Петровна смеялась; совершенно некстати рукой оправляла свой ворот; опьяненные от счастья глаза переводила она: с Николеньки - на Аполлона Аполлоновича; и обратно: с него на Николеньку.

   Николай Аполлонович медленно приподнялся с колен:

  - "Извините, мамаша: я так себе..."

  - "Это, это - от неожиданности..."

  - "Я - сейчас... Ничего... Спасибо, папа..."

   И отпил воды.

  - "Вот".

   На перламутровый столик Аполлон Аполлонович поставил стакан; и вдруг - старчески рассмеялся чему-то, как смеются мальчишки проказам веселого дяди, локоточками толкая друг друга; два старинных, любимых лица!

   - "Так-с..."

  - "Так-с..."

  - "Так-с..."

   Аполлон Аполлонович там стоял у трюмо, которое увенчивал крылышком золотощекий амурчик: под амурчиком лавры и розаны прободали тяжелые пламена факелов.

   Но молнией прорезала память: сардинница!..

   Как же так? Что же это такое? И порыв переломался в нем снова.

  - "Я сейчас... Я приду..."

  - "Что с тобою, мой милый?"

  - "Ничего-с... Оставьте его, Анна Петровна... Я советую тебе, Коленька, побыть с собою самим... пять минут... Да, знаешь ли... И потом - приходи..."

   И чуть-чуть симулируя только что с ним бывший порыв, Николай Аполлонович пошатнулся, театрально как-то опять лицо уронил в свои пальцы: шапка льняных волос промертвенела так странно там, в полусумерках комнаты.

   Он, шатался, вышел.

   Удивленно отец поглядел на счастливую мать.

  - "Собственно говоря, я его не узнал... Эти, эти... Эти, так сказать, чувства", - Аполлон Аполлонович перебежал от зеркала к подоконнику... - "Эти, эти... порывы", - и потрепал себе бачки.

  - "Показывают", - повернулся он круто и приподнял носки, мгновение балансируя на каблучках и потом припадая всем телом на упавшие к полу носки - "Показывают", - заложил руки за спину (под пиджачок) и вращал за спиною рукою (отчего пиджачок завилял); и казалось - Аполлон Аполлонович бегает по гостиной с виляющим хвостиком:

  - "Показывают в нем естественность чувства и, так сказать", - тут пожал он плечами, - "хорошие свойства натуры"...

  - "Не ожидал-с я никак..."

   Лежащая на столике табакерка поразила внимание именитого мужа; и желая придать ее положению на столе более симметрический вид относительно стоящего здесь подносика, Аполлон Аполлонович быстро-быстро вдруг подошел к тому столику и схватил... с подносика визитную карточку, которую для чего-то он завертел между пальцев; рассеянность его проистекла оттого, что в сей миг посетила его глубокая дума, развертываясь в убегающий лабиринт посторонних каких-то открытий. Но Анна Петровна, сидевшая в кресле с блаженным растерянным видом, убежденно заметила:

  - "Я всегда говорила..."

  - "Да-с, знаешь ли..."

   Аполлон Аполлонович встал на цыпочки с приподнятым хвостиком пиджака; и - побежал от столика к зеркалу:

   - "Те-ли..."

   Аполлон Аполлонович побежал от зеркала в угол:

  - "Коленька меня удивил: и признаться - это его поведение меня успокоило" - он сморщил лоб - "относительно... относительно", - вынул руку из-за спины (край пиджачка опустился), рукою пробарабанил по столику:

  - "Мда!.."

   Круто себя перебил:

   - "Ничего-с".

   И задумался: поглядел на Анну Петровну; встретился с ее взглядом; они улыбнулись друг другу.

  

   И ГРЕМЕЛА РУЛАДА

  

   Николай Аполлонович вошел в свою комнату; уставился на упавшую арабскую табуретку: прослеживал инкрустацию из слоновой кости и перламутра. Медленно подошел он к окну: там бежала река; и качалась ладья; и плескалась струя; из гостиной, откуда-то издали, неожиданно беги рулад огласили молчание комнаты; так она играла и прежде: и под эти-то звуки, бывало, засыпал он над книгами.

   Николай Аполлонович стал над грудой предметов, соображая мучительно:

   - "Где же это такое... Как же это такое... Куда же я в самом деле?"

   И - не мог он припомнить.

   Тени, тени и тени: зеленели кресла из теней; выдавался из теней там бюст: разумеется, Канта.

   Тут заметил он на столе лист, свернутый вчетверо: посетители, не заставши хозяина дома, на столе оставляют вчетверо свернутые листы; машинально взял он бумажку; машинально увидел он почерк - знакомый, лихутинский. Да - ведь вот: он совсем позабыл, что в его отсутствие, утром, побывал здесь Лихутин: копался и шарил (сам же он об этом рассказывал при неприятном свидании)...

   Да, да, да: обшаривал комнату.

   Вздох облегчения вырвался из груди Николая Аполлоновича. Все объяснялось мгновенно: Лихутин! Ну - конечно, конечно; непременно здесь шарил; искал и нашел; и, нашедши, унес; увидел незапертый стол; и в стол заглянул; сардинница поразила его и весом, и видом, и часовым механизмом; сардинницу и унес подпоручик. Сомнения не было.

   С облегчением опустился он в кресло; в это время снова молчание огласили беги рулад; так бывало и прежде: оттуда бежали рулады; и тому назад - девять лет; и тому назад - десять лет: игрывала Шопена (не Шумана) Анна Петровна. И ему показалось теперь, что событий и не было, раз все объяснялось так просто: сардинницу унес подпоручик Лихутин (кто же более, если не допустить, но... - зачем допускать!); Александр Иванович постарается о всем прочем (в эти часы, мы напомним, как раз объяснялся на дачке Александр Иванович Дудкин с покойным Липпанченко); да, событий - и не было.

   Петербург там за окнами преследовал мозговою игрой и плаксивым простором; там бросались натиски мокрого холодного ветра; протуманились гнезда огромные бриллиантов - под мостом. Никого - ничего.

   И бежала река; и плескалась струя; и качалась ладья; и гремела рулада.

   По ту сторону невских вод повставали громады - абрисами островов и домов; и в туманы бросали янтарные очи; и казалось, что - плачут. Ряд береговых фонарей уронил огневые слезы в Неву: закипевшими блесками прожигалась поверхность.

  

   АРБУЗ - ОВОЩ...

  

   После двух с половиною лет состоялся обед их втроем.

   Прокуковала стенная кукушка; лакей внес горячую супницу; Анна Петровна сияла довольством; Аполлон Аполлонович... - кстати: глядя утром на дряхлого старика, не узнали бы вы этого безлетнего мужа, вдруг окрепшего, с выправкой, севшего тут за стол и взявшего каким-то пружинным движеньем салфетку; уже они сидели за супом, когда боковая дверь отворилась: Николай Аполлонович чуть подпудренный, выбритый, чистый, проковылял оттуда, присоединяясь к семейству в наглухо застегнутом студенческом сюртуке с воротником высочайших размеров (напоминающим воротники александровской, миновавшей эпохи).

  - "Что с тобою, mon cher", - вскинула к носу пенсне с аффектацией Анна Петровна, - "ты, я вижу, хромаешь?"