Белый Андрей - Петербург

ом состоянии Александра Ивановича: какой-нибудь случайный полуночный кошмар, в котором главную роль играла особа, мог случайно связаться каким-нибудь случайным двусмысленным выраженьем особы; и пища для душевной болезни на почве алкоголизма готова; галлюцинация же монгола и бессмысленный в ночи им слышанный шепот: "Енфраншиш" - все это докончило остальное. Ну, чтб такое монгол на стене? Бред. И пресловутое слово.

   - "Енфраншиш, енфраншиш..." - что такое?

   Абракадабра, ассоциация звуков - не более.

   Правда, к некой особе питал он и прежде недобрые чувства; но правда и то: особе был он обязан - особа его выручала; отвращение, ужас были ничем не оправданы, разве что... бредом: пятном на обоях.

   Э, да болен он, болен...

   Темнота нападала: напала, обстала; с какой-то серьезною грозностью выступали - стол, кресло, шкаф; темнота вошла в его душу - он плакал: нравственный облик Николая Аполлоновича встал теперь впервые в своем истинном свете. Как он мог его не понять?

   Вспомнилась первая встреча с ним (Николай Аполлонович у общих знакомых тогда читал рефератик, в котором ниспровергались все ценности): впечатление вышло не из приятных; и - далее: Николай Аполлонович, правду сказать, выказывал особое любопытство ко всем партийным секретам; с рассеянным видом мешковатого выродка во все тыкал нос: ведь рассеянность эта могла и быть напускной. Александр Иваныч подумал: провокатор высшего типа уж конечно бы мог обладать наружностью Аблеухова - этим грустно-задумчивым видом (избегающим взора ответного) и лягушечьим выражением этих растянутых губ; Александр Иванович медленно убеждался: Николай Аполлонович во всем этом деле повел себя странно; и гибли - десятки...

   По мере того, как он уверял себя в причастности Аблеухова в деле провала Т. Т., грозовое, гнетущее чувство, овладевавшее им в беседе с особою, пропадало; что-то легкое, почти беззаботное вошло в его душу. Александр Иванович издавна почему-то особенно ненавидел сенатора: Аполлон Аполлонович внушал ему особое отвращение, подобное отвращению, которое нам внушает фаланга или даже тарантул;¹¹ Николая же Аполлоновича он временами любил; теперь же сенаторский сын для него объединился с сенатором в одном приступе отвращения и в желании тарантуловое это отродье - искоренить, истребить.

  - "О, погань!.. Гибнут десятки... О, погань..."

   Лучше даже мокрицы, кусок темно-желтых обой, лучше даже особа: в особе есть по крайней мере хоть величие ненависти; с особою можно все же слиться в желании - истребить пауков:

   - "О, погань!.."

   Через комнату от него гостеприимно уже поблескивал столик; на столике были уставлены вкусности: колбаса, сиг и холодные телячьи котлеты; издали доносилось довольное гымкание вконец уставшей особы да голос Шишнарфиева; этот последний прощался; наконец он ушел.

   Скоро в комнату ввалилась особа, подошла к Александру Ивановичу, положила тяжелую на его плечи ладонь:

  - "Так-то! Лучше нам не ругаться, Александр Иванович; если свои будут в ссоре, так... как же иначе?.."

  - "Ну, пойдемте же кушать... Откушайте с нами... Только давайте за ужином об этом всем уж ни слова... Все это невесело... Да и Зое Захаровне это нечего знать: устала она у меня... Да и я порядком устал... Все мы порядком устали... И все это - нервы... Мы с вами нервные люди... Ну - ужинать, ужинать..."

   Гостеприимно поблескивал столик.

  

   ОПЯТЬ ПЕЧАЛЬНЫЙ И ГРУСТНЫЙ

  

   Александр Иванович звонился множество раз.

   Александр Иванович звонился у ворот своего сурового дома; дворник не отворял ему; за воротами на звонок лишь ответствовал лаем пес; издали одиноко подал голос на полночь полуночный петух; и - замер. Восемнадцатая линия убегала - туда: в глубину, в пустоту.

   Пустота.

   Александр Иванович испытывал нечто, подобное удовольствию, в самом деле: отсрочивался его приход в сих плачевных стенах; в сих плачевных стенах раздавались всю ночь шорохи, трески и писки.

   Наконец - и что главное: надо было осилить во мраке двенадцать холодных ступенек; повернувшись, отсчитать снова ровное их число.

   Это делал Александр Иваныч четырежды.

   Итого - девяносто шесть каменных, гулких ступеней; далее: надо было стоять перед войлочной дверью; надо было со страхом вложить полуржавый в скважину ключ. Спичку рискованно было зажечь в этом мраке кромешном; спичечный огонек мог осветить неожиданно самую разнообразную дрянь; вроде мыши; и еще кой-чего...

   Так подумал Александр Иванович.

   Поэтому-то все медлил он под воротами своего сурового дома.

   И - ну вот... -

  - Кто-то печальный и длинный, кого Александр Иванович не раз видывал у Невы, опять показался в глубине восемнадцатой линии. На этот раз тихо вступил он в светлый круг фонаря; но казалось, что светлый свет золотой грустно заструился от чела,
от его костенеющих пальцев... -

  - Так неведомый друг показался и нынешний раз.

   Александр Иванович вспомнил, как однажды окликнула милого обитателя восемнадца-той линии прохожая старушонка в соломенной шляпе чепцом с лиловыми лентами.

   Мишей она его тогда назвала.

   Александр Иванович вздрагивал всякий раз, как печальный и длинный, проходя, обращал на него невыразимый, всевидящий взор; и все так же белели при этом его впалые щеки. Александр Иванович видел-невидел и слышал-неслышал после этих встреч на Неве.

  - "Если, б остановился!.."

  - "О, если бы!.."

  - "И, о, если бы выслушал!.."

   Но печальный и длинный, не глядя, не останавливаясь, уж прошел.

   Отчетливо удалялся звук его шага; этот отчетливый звук происходил оттого, что ноги прохожего не были, как у прочих, обуты в калоши. Александр Иванович обернулся и тихо хотел ему что-то такое сказать; тихо хотел он позвать какого-то неизвестного Мишу...

   Но то место, куда Миша уже ушел безвозвратно, - то место пустело теперь в светлом колеблемом круге; и не было - ничего, никого, кроме ветра да слякоти.

   И оттуда мигал желтый огненный язык фонаря.

   Тем не менее он опять позвонился. Петербургский петух на звонок ответствовал снова: в скважинах просвистал сыроватый ветер морской; ветер стонал в подворотне и напротив с размаху ударился о железную вывеску "Дешевой столовой"; и железо грохнуло в темноту.

  

   МАТВЕЙ МОРЖОВ

  

   Наконец заскрипели ворота.

   Бородатый дворник, Матвей Моржов, давнишний приятель Александра Ивановича, пропустил его за домовый порог: отступление было отрезано; и замкнулись ворота.

  - "Што позненько?"

  - "Все дела..."

  - "Изволите искать себе места?"

  - "Да, места..."

  - "Натурально: местов таперича нет... Разве вот, ежели аслабанится в Участке..."

  - "Да в Участок меня, Матвей, не возьмут..."

  - "Натурально: куда вам в Участок..."

  - "Вот видишь?"

  - "А местов таперича нет..."

   Бородатый дворник, Матвей Моржов, иногда засылал к Александру Ивановичу свою дебёлую бабу, все болевшую ушною болезнью, то с куском пирога, а то с приглашением в гости; так, они выпивали по праздникам, в дворницкой: с домовою полицией Александру Ивановичу, как нелегальному человеку, надлежало сохранять теснейшую дружбу.

   Да и кроме того.

   Представлялся лишь выгодный случай безопасно сойти с своего холодного чердака (свой чердак, как видели мы, Александр Иванович ненавидел, а, бывало, неделями он безвыходно в нем сидел, когда выход казался рискован).

   Иногда к их компании прибавлялись: участковый писец Воронков да сапожник Бессмерт-ный. А в последнее время все в дворницкой сиживал Степка: Степка же был безработный.

   Александр Иванович, очутившись на дворике, явственно слышал, как из дворницкой долетала до слуха его та же все песенка:

  

   Кто канторшыка

   Ни любит, -

   А я стала бы

   Любить...

   Абразованные

   Люди

   Знают,

   Што пагаварить...

  

   - "Опять гости?"

   Матвей Моржов с свирепой задумчивостью почесал свой затылок:

  - "Маненечка забавляемся..."

   Александр Иванович улыбнулся:

  - "Небось, участковый писарь?.."

  - "А то кто же... Он самый..."

   Вдруг Александр Иванович вспомнил, что имя писца Воронкова почему-то было настойчиво упомянуто - там, особою; почему особа знала и писца Воронкова, и о писце Воронкове, и об этих сидениях их? Он тогда удивился, да спросить позабыл.

  

   Купи, маминька,

   На платье

   Жиганету

   Серава:

   Уважать теперь

   Я буду

   Васютку Ликсеева!.

  

   Дворник Моржов, видя какую-то нерешительность Александра Ивановича, посопел носом, да и мрачно отрезал:

  - "Штош... В дворницкую-то... Захаживайте..."

   И зашел бы Александр Иванович: в дворницкой и тепло, и людно, и хмельно; на чердаке же одиноко и холодно. И - нет, нет: там писец Воронков; о писце Воронкове двусмыс-ленно говорила особа; и - черт его знает! Но главное: заход в дворницкую был бы решительной трусостью: был бы бегством от собственных стен.

   Александр Иванович со вздохом ответил:

  - "Нет, Матвей: спать пора..."

  - "Натуральное дело: как знаете!.."

   А как там распевали:

  

   Купи маминька

   На платье

   Жиганету

   Синева:

   Уважать теперь

   Я буду

   Сыночка

   Васильева!..

  

   - "А то выпили б водки?"

   И просто с каким-то отчаянием, просто с какою-то злостью он выкрикнул:

   - "Нет, нет, нет!"

   И пустился бежать к серебристым саженям дров.

   Уж Матвей Моржов, уходя, распахнул на минуту дверь дворницкой; белый пар, сноп световой, гам голосов и запах согретой грязи, занесенной с улицы сапожищами, выхватился на мгновенье оттуда; и - бац: захлопнулась за Матвеем Моржовым дверь.

   Вторично отступление было отрезано.

   Луна опять озаряла четкий дворик квадратный и серебристые сажени осиновых дров, меж которых юркнул Александр Иванович, направляясь к черно-

   му подъездному входу. В спину ему из дворницкой долетали слова; верно, пел сапожник Бессмертный:

  

   Железнодорожные рельсы!..

   И насыпь!.. И стрелки сигнал!

   Как в глину размытую поезд

   Слетел, низвергаясь со шпал.

   Картина разбитых вагонов!..

   Картина несчастных людей!..

  

   Дальше не было слышно.

   Александр Иванович остановился: так, так, так - начиналось; еще он не успел заключиться в темно-желтый свой куб, как уже: начиналась, возникла - неотвратимая, еженощная пытка. И на этот раз она началась у черных входных дверей.

   Дело было все в том же: Александра Ивановича они стерегли... Началось это так: как-то раз, возвращаясь домой, он увидел сходящего с лестницы неизвестного человека, который сказал ему:

   - "Вы с Ним связаны..."

   Кто был подлинно сходящий с лестницы человек, кто был Он (с большой буквы), Кто связует с Собой, Александр Иванович не пожелал разузнать, но порывисто бросился от неизвестного вверх по лестнице. Неизвестный его не преследовал.

   И вторично с Дудкиным - было: встретил на улице он человека в глубоко на глаза надвинутом картузе и со столь ужасным лицом (неизъяснимо ужасным), что какая-то проходящая тут незнакомая дама в перепуге схватила Александра Ивановича за рукав:

   - "Видели? Это - ужас, ведь ужас... Этого не бывает!.. О, что это?.."

   Человек же прошел.

   Но вечером, на площадке третьего этажа Александра Ивановича схватили какие-то руки и толкали к перилам, явно пытаясь столкнуть - туда, вниз. Александр Иваныч отбился, чиркнул спичкою, и... на лестнице не было никого: ни сбегающих, ни восходящих шагов. Было пусто.

   Наконец в последнее время по ночам Александр Иванович слышал нечеловеческий крик... с лестницы: как вскрикнет!.. Вскрикнет, и более не кричит.

   Но жильцы, как вскрикнет, - не слышали.

   Только раз слышал он на улице этот крик - там, у Медного Всадника: точь-в-точь так кричало. Но то был автомобиль, освещенный рефлекторами. Только раз иногда коротавший с ним ночи безработный Степан слышал как... крикнуло. Но на все приставания к нему Александра Ивановича лишь угрюмо сказал:

   - "Это вас они ищут..."

   Кто они, на это Степка - молчок. И больше ни слова. Только стал Александра Ивановича этот Степка чуждаться, реже к нему заходить; ночевать же - ни-ни... И ни дворнику, ни писцу Воронкову, ни сапожнику Степка - ни слова. Александр Иванович - тоже ни слова...

   Но каково быть насильственно вбитым во все это, ни с кем не делиться!

   - "Это вас они ищут..."

   Кто они, и почему они - ищут?..

   Вот и сейчас.

   Александр Иванович непроизвольно бросил кверху свой взор: к окошку на пятом чердачном этажике; и в окошке был свет: было видно, что какая-то угловатая тень беспокойно слонялась в окошке.

   Миг, - и он беспокойно в кармане нащупал свой комнатный ключик: был ключик с ним. Кто же там очутился в запертой его комнате?..

   Может быть - обыск? О, если бы только обыск: он влетел бы на обыск, как счастливей-ший человек; пусть его заберут и упрячут, хотя б... в Петропавловку. Те, кто спрячет его в Петропавловку, все же хоть люди - во всяком случае, не они.

   - "Это вас они ищут..."

   Александр Иванович перевел дыхание и дал себе заранее слово не ужасаться чрезмерно, потому что события, какие с ним теперь могли совершиться, - одна только праздная, мозговая игра.

   Александр Иванович вошел в черный ход.

  

   МЕРТВЫЙ ЛУЧ ПАДАЛ В ОКОШКО

  

   Так, так, так: там стояли они; так же стояли они при последнем ночном возвращении. И они его ждали. Кто они были, этого сказать положительно было нельзя: два очертания. Мертвый луч падал в окошко с третьего этажа; белесовато ложился на серых ступенях.

   И в совершеннейшей темноте белесоватые пятна лежали так ужасно спокойно - бестрепетно.

   В белесоватое, вот это, пятно вступали лестничные перила; у перил же стояли они: два очертания; пропустили Александра Ивановича, стоя справа и слева от него; так же они пропустили Александра Ивановича и тогда; ничего не сказали, не шевельнулись, не дрогнули; чувствовался лишь чей-то дурной из темноты на него прищуренный, не моргающий глаз.

   Не приблизиться ль к ним, не зашептать ли им на уши в памяти восставшее из сна заклинание?

   - "Енфраншиш, енфраншиш!.."

   Каково только вот вступать под упорным их взглядом в белесоватое это пятно: быть освещенным луною, чувствуя по обе стороны зоркий взгляд наблюдателя; далее - каково ощутить наблюдателей черной лестницы у себя за спиной, ежесекундно на все готовых; каково не ускорить шага и хладнокровно покашливать?

   Ибо стоило Александру Ивановичу быстро-быстро вдруг кинуться вверх по лестничным ступеням, как за ним бы кинулись следом и наблюдатели.

   Тут белесоватые пятна стали серыми пятнами и потом гармонично затаяли; и растаяли вовсе в совершеннейшей темноте (видно черное облако набежало на месяц).

   Александр Иванович спокойно вошел в перед тем белевшее место, так что глаз он не видел, заключая отсюда, что и его глаза не увидели (бедный, он тешился тщетною мыслью, что невидимый проскользнет он к себе на чердак). Александр Иванович не ускорил шага, и даже - стал пощипывать усик; и...

   ...Александр Иваныч не выдержал.

   Он стрелою влетел на площадку второго этажа (экая нетактичность!). И влетев на площадку, он позволил себе нечто, что его окончательно уронило во мнении там стоящего очертания.

   Перегнувшись через перила, он вниз метнул растерянный, перепуганный взгляд, предварительно бросив туда зажженную спичку: вспыхнули железные прутья перил; и среди желтого мерцания этого явственно рассмотрел Александр Иванович силуэты.

   Каково же было его изумление!

   Один силуэт оказался просто-напросто татарином, Махмудкой, жителем подвального этажа; в желтом трепете догоравшей и мимо падавшей спички Мах-мудка склонился к господинчику обыденного вида; господинчик обыденного вида был в котелке, но с горбоносым лицом восточного человека; горбоносый, восточный же человек что-то силился спросить у Махмудки, а Махмудка качал отрицательно головой.

   Далее - спичка погасла: ничего нельзя было разобрать.

   Но горящая спичка выдала пребывание Александра Ивановича горбоносому восточному человеку: быстро вверх зашаркали ноги; и уже над самым ухом Александра Ивановича раздался теперь бойкий голос, но... - представьте себе, без акцента.

  - "Извините, вы Андрей Андреич Горельский?"

  - "Нет, я Александр Иванович Дудкин..."

  - "Да, по подложному паспорту..."

   Александр Иванович вздрогнул: он действительно жил по подложному паспорту, но его имя, отчество и фамилия были: Алексей Алексеевич Погорельский, а не Андрей Андреич Горельский.

   Александр Иванович вздрогнул, но... решил, что утаивания не приведут ни к чему:

   - "Я, а что вам угодно?.."

  - "Извините, пожалуйста: я явился к вам в первый раз и в столь неурочное время..."

  - "Пожалуйста..."

  - "Эта черная лестница: ваша квартира оказалася запертою... И там кто-то есть... Я предпочел ожидать вас у входа... И потом эта черная лестница..."

  - "Кто же ждет меня там?.."

   - "Не знаю: мне оттуда ответил голос какого-то простолюдина..."

   Степка!.. Слава Богу: там - Степка...

  - "Что же вам угодно?.."

  - "Простите, я столько наслышан о вас: у нас общие с вами друзья... Николай Степаныч Липпанченко, где я бываю принят, как сын... Я давно-давно хотел познакомиться с вами... Я слышал, что вы полуношник... Вот я и осмелился... Я собственно живу в Гельсингфорсе и бываю наездом здесь, хотя моя родина - юг..."

   Александр Иванович быстро сообразил, что гость его лжет; и притом пренахальнейпшм образом, ибо та ж е история повторилась когда-то (где и когда - этого он не мог сейчас осознать: может быть, дело происходило в позабытом тотчас же сне; и вот - встало).

   Нет, нет, нет: вовсе дело не чисто; но вида не надо показывать; и Александр Иванович ответствовал в совершенную тьму.

  - "С кем имею честь разговаривать?"

  - "Персидский подданный Шишнарфнэ... Мы уже с вами встречались..."

  - "Шишнарфиев?.."

  - "Нет, Шишнарфнэ: окончание ве, ер* мне приделали - для руссицизма, если хотите... Мы были вместе сегодня - там, у Липпанченки; два часа я сидел, ожидая, когда вы покончите деловой разговор, и не мог вас дождаться... Зоя Захаровна
вовремя не предупредила меня о том, что вы находитесь у нее. Я давно ищу с вами встречи...
Я давно вас ищу...

  

   * Шишнарфиевъ. - Ред.

  

   Эта последняя фраза, как и превращение Шишнарфиева в Шишнарфнэ, опять что-то сонно напомнила: было мерзко, тоскливо, томительно.

   - "Мы с вами и прежде встречались?"

  - "Да... помните?.. В Гельсингфорсе..."

   Александр Иванович что-то смутно припомнил; неожиданно для себя он зажег еще новую спичку и под нес эту спичку к самому носу Шишнарфиева - виноват: Шишнарфнэ: вспыхнули на мгновение желтым отсветом стены, промерцали прутья перил; и из тьмы перед самым лицом его вдруг сложилось лицо персидского подданного; Александр Иванович ясно вспомнил теперь, что это лицо он видал в одной гельсингфорсской кофейне; но и тогда то лицо с Александра Ивановича почему-то не спускало подозрительных глаз.

   - "Помните?"

   Александр Иванович еще припомнил, еще: именно: в Гельсингфорсе у него начались все признаки ему угрожавшей болезни; и именно в Гельсингфорсе вся та праздная, будто кем-то внушенная, началась его мозговая игра.

   Помнится, в тот период пришлось ему развивать парадоксальнейшую теорию о необходимо-сти разрушить культуру, потому что период историей изжитого гуманизма закончен и культур-ная история теперь стоит перед нами, как выветренный трухляк: наступает период здорового зверства, пробивающийся из темного народного низа (хулиганство, буйство апашей),¹² из аристок-ратических верхов (бунт искусств против установленных форм, любовь к примитивной культуре, экзотика) и из самой буржуазии (восточные дамские моды, кэк-уок - негрский танец;¹³ и - далее); Александр Иванович в эту пору проповедовал сожжение библиотек, университетов, музеев; проповедовал он и призванье монголов (впоследствии он испугался монголов). Все явления современности разделялись им на две категории: на признаки уже изжитой культуры и на здоровое варварство, принужденное пока таиться под маскою утонченности (явление Ницше¹⁴ и Ибсена¹⁵) и под этою маскою заражать сердца хаосом, уже тайно взывающим в душах.

   Александр Иванович приглашал посиять маски и открыто быть с хаосом.

   Помнится, это же он проповедовал и тогда, в гельсингфорсской кофейне; и когда его кто-то спросил, как отнесся бы он к сатанизму, он ответил:

   - "Христианство изжито: в сатанизме есть грубое поклонение фетишу, то есть здоровое варварство..."

   Вот тогда-то - вспомнил он - сбоку, за столиком, сидел Шишнарфнэ и с них глаз не спускал.

   Проповедь варварства кончилась неожиданным образом (в Гельсингфорсе, тогда же): кончилась совершенным кошмаром; Александр Иванович видел (не то в сне, не то в засыпании), как его помчали чрез неописуемое, что можно бы назвать всего проще междупланетным пространством (но что не было им): помчали для свершения некоего, там обыденного, но с точки зрения нашей все же гнусного акта; несомненно это было во сне (между нами - что сон?), но во сне безобразном, повлиявшем на прекращение проповеди; во всем этом самое неприятное было то, что Александр Иваныч не помнил, совершил ли он а к т, или нет; этот сон впоследствии Александр Иваныч отметил, как начало болезни, но - все-таки: вспоминать не любил.

   Вот тогда-то он втихомолку от всех принялся читать Откровение.

   И теперь, здесь на лестнице, напоминание о Гельсингфорсе подействовало ужасно. Гельсингфорс стал перед ним. Он невольно подумал:

   - "Вот отчего все последние эти недели твердилось мне без всякого смысла: Гель-син-форс, Гель-син-форс..."

   А Шишнарфнэ продолжал:

   - "Помните?"

   Дело приняло отвратительный оборот: надо было броситься в бегство немедленно - вверх по каменным лестницам; надо было использовать темноту; а не то фосфорический свет бросит в окна белесоватые пятна. Но Александр Иванович медлил в совершеннейшем ужасе; почему-то особенно его поразила фамилия обыденного посетителя:

   - "Шишнарфнэ, Шишнарфнэ... Где-то это я все уже знаю..."

   А Шишнарфнэ продолжал:

   - "Итак, вы позволите мне к вам зайти?.. Я, признаться, устал, поджидая вас... Вы, надеюсь, мне извините этот мой полуночный визит..."

   И в припадке невольного страха Александр Иванович выкрикнул:

  - "Милости просим..."

   Сам подумал же:

  - "Степка там выручит..."

   Александр Иванович бежал вверх по лестнице. За ним бежал Шишнарфнэ; бесконечная вереница ступеней уводила их, казалось, не к пятому этажу: конца лестницы не предвиде-лось; и сбежать было нельзя: за плечами бежал Шишнарфнэ, впереди же из комнатки била струя световая.

   Александр Иванович подумал:

   - "Как же мог зайти ко мне Степка: ведь ключ у меня?"

   Но, ощупав карман, убедился он, что ключа не было: вместо дверного ключа был ключ старого чемодана.

  

   ПЕТЕРБУРГ

  

   Александр Иванович влетел сам не свой в свою убогую комнату и увидел, что на грязных козлах постели расселся Степан над догоравшим огарком; перед развернутой книгою с церковнославянскими буквами низко так опустилась его косматая голова.

   Степан читал Требник.¹⁶

   Александр Иванович вспомнил обещание Степки: принести с собой Требник (его там интересовала молитва - молитва Василия Великого:¹⁷ увещательная, к бесам). И он ухватился за Степку.

  - "Это ты, Степан: ну, я рад!"

  - "Вот принес я вам, барин, Тр...", - но поглядев на вошедшего посетителя, Степка прибавил, - "что просили..."

  - "Спасибо..."

  - "Поджидаючи вас, зачитался я... (опять взгляд в сторону посетителя)... Мне пора..."

   Александр Иванович рукой ухватился за Степку:

   - "Не уходи, посиди... Этот вот барин - господин Шишнарфиев..."

   Но из двери металлический голос отчеканил гортанно:

   - "Не Шишнарфиев, а... Шиш-нар-фнэ..."

   И охота была ему стоять за отсутствие буквы ве и твердого знака? он виднелся у двери; он снял котелочек; не скидывал пальтеца и окидывал комнатушку вопросительным взглядом:

  - "Плоховато у вас... Сыровато... И холодно..."

   Свеча догорала: вспыхнула оберточная бумага, и вдруг стены стали плясать в жидко-красном огне.

   - "Нет, барин, увольте: пора мне", - засуетился тут Степка, косясь неприязненно на Александра Ивановича и вовсе не глядя на гостя, - "увольте - до другого уж разу".

   Он взял с собой Требник.

   Под пристальным взглядом Степана Александр Иванович свои глаза опустил: пристальный взгляд, показалось ему, есть взгляд осудительный. И как быть - со Степаном? Что-то такое ему сказать хотелось - Степану; Степана он оскорбил; Степан не простит; и, казалось, Степан теперь думает:

   - "Нет, барин, коли уж эдакие к вам повадились, тут уж нечего делать; и не к чему Требник... Эдакие не ко всякому вхожи; а к кому они вхожи, тот - поля их ягода..."

   Стало быть, стало быть, если полагает Степан, - посетитель-то: и есть подозрительный... А тогда, как же быть, ему, одному - без Степана:

   - "Степан, оставайся".

   Но Степан отмахнулся не без оттенка гадливости: как будто боялся и он, что к нему это может пристать:

  - "Это ведь к вам они: не ко мне..."

   А в душе отдалось:

  - "Это вас они ищут..."

   За Степаном захлопнулась дверь. Александр Иванович хотел ему крикнуть вдогонку, чтоб оставил он Требник-то, да... устыдился. Вдруг он да и скажет компрометантное для вольнодумца словечко-то "Требник": но - Александр Иванович дал себе заранее слово: не ужасаться чрезмерно, потому что события, какие с ним могли с уходом Степана быть - галлюцинация слуха и галлюцинация зрения. Пламена, кровавые светочи, проплясав, умирали на стенах; прогорела бумага: пламенек свечи угасал; все - мертвенно зеленело...

   На покрытых одеялишком козлах жестом руки попросил посетителя он усесться у столика; сам же стал он в дверях, чтоб при случае оказаться на лестнице и на ключ припереть посетителя, самому же мелкою дробью скатиться по всем девяноста шести ступеням.

   Посетитель, опершись на подоконник, закуривал папироску и тараторил; черный контур его прочертился на светящемся фоне зеленых заоконных пространств (там бежала луна в облаках)...

  - "Вижу я, что попал к вам не вовремя... что, по-видимому, вас беспокою..."

  - "Ничего, очень рад", - неубедительно успокаивал гостя Александр Иванович Дудкин, сам нуждаясь в успокоении и осмотрительно пробуя за спину заложенною рукою, заперта или незаперта дверь.

  - "Но... я так собирался к вам, так искал вас повсюду, что когда случайно не встретились мы у Зои Захаровны Флейш, я попросил ее дать ваш адрес; и от нее, от Зои Захаровны, я - прямо к вам: поджидать... Тем более, что завтра я чуть свет уезжаю".

  - "Уезжаете?" - переспросил Александр Иванович, потому что ему показалось: слова посетителя раздвоились в нем: и внешнее ухо восприняло "я чуть свет уезжаю"; другое ж какое-то ухо восприняло явственно, так восприняло:

  - "Я днем уезжаю, приезжаю же с сумерками..."

   Но он не настаивал, продолжая воспринимать бьющие в уши слова, как они раздавались, а не как отзывались.

   - "Да, уезжаю в Финляндию, в Швецию... Там - я живу; впрочем, родина моя - Шемаха; а я обитаю в Финляндии: климат Петербурга, признаюсь, и мне вреден..."

   Отдалось, раздвоилось в сознании это "и мне". Петербургский климат всем вреден; можно было бы "и мне" не подчеркивать вовсе.

   - "Да", - машинально ответствовал Александр Иванович, - "Петербург стоит на болоте..."

   Черный контур на фоне зеленых заоконных пространств (там бежала луна в облаках) тут как с места сорвется, и - пошел он писать совершенную ахинею.

  - "Да, да, да... Для Русской Империи Петербург - характернейший пунктик... Возьмите географическую карту... Но о том, что столичный наш город, весьма украшенный памятниками, принадлежит и к стране загробного мира..."

  - "О, о, о!" - подумал Александр Иванович: - "надо ухо теперь держать по ветру, чтобы вовремя успеть убежать..."

   Сам же он возразил:

   - "Вы говорите столичный наш город... Да не ваш же: столичный ваш город не Петербург - Тегеран... Вам, как восточному человеку, климатические условия нашей столицы..."

  - "Я космополит: я ведь был и в Париже, и в Лондоне... Да - о чем я: о том, что столичный наш город", - продолжал черный контур, - "принадлежит к стране загробного мира, - говорить об этом непринято как-то при составлении географических карт,
путеводителей, указателей; красноречиво помалкивает тут сам почтенный Бедекер;¹⁸ скромный провинциал, вовремя не осведомленный об этом, попадает в лужу уже на Николаевском или даже на Варшавском вокзале; он считается с явною администрацией Петербурга: теневого паспорта у него нет".

  - "То есть как это?"

  - "Да так, очень просто: отправляясь в страну папуасов, я знаю, что в стране папуасов ждет меня папуас: Карл Бедекер заблаговременно предупреждает меня о сем печальном явлении природы; но что было бы со мною, скажите, если бы по дороге в
Кирсанов¹⁹ повстречался бы я со становищем черномазой папуасской орды, что, впрочем, скоро будет во Франции, ибо Франция под шумок вооружает черные орды и введет их в Европу - увидите: впрочем, это вам на руку - вашей теории озверения и ниспровержения культуры: помните?.. В гельсингфорсской кофейне я вас слушал с сочувствием".

   Александру Ивановичу становилось все более не по себе: его трясла лихорадка; особенно было гнусно выслушивать ссылку на им оставленную теорию; после ужасного гельсингфорс-ского сна связь теории этой с сатанизмом была явно осознана им; все это было им отвергнуто, как болезнь; и все это теперь, когда снова он болен, черный контур с лихвою отвратительно ему возвращал.

  

   Черный контур там, на фоне окна, в освещенной луною каморке становился все тоньше, воздушное, легче; он казался листиком темной, черной бумаги, неподвижно наклеенным на раме окна; звонкий голос его, вне его, сам собой раздавался посредине комнатного квадрата; но всего удивительней было то обстоятельство, что заметнейшим образом передвигался в пространстве самый центр голоса - от окна - по направлению к Александру Ивановичу; это был самостоятельный, невидимый центр, из которого крепли уши рвущие звуки:

   - "Итак, что я? Да... О папуасе: папуас, так сказать, существо земнородное; биология папуаса, будь она даже несколько примитивна, - и вам, Александр Иванович, не чужда. С папуасом в конце концов вы столкуетесь; ну, хотя бы при помощи спиртного напитка, которому отдавали вы честь все последние эти дни и который создал благоприятнейшую
для нашей встречи атмосферу; более того: и в Папуасии существуют какие-нибудь институты правовых учреждений, одобренных, может быть, папуасским парламентом..."

   Александр Иванович подумал, что поведение посетителя не должное вовсе, потому что звук голоса посетителя неприличнейшим образом отделился от посетителя; да и сам посетитель, неподвижно застывший на подоконнике - или глаза изменяли? - явно стал слоем копоти на луной освещенном стекле, между тем как голос его, становясь все звончее и принимая оттенок граммофонного выкрика, раздавался прямо над ухом.

   - "Тень - даже не папуас; биология теней еще не изучена; потому-то вот - никогда не столковаться с тенью: ее требований не поймешь; в Петербурге она входит в вас бациллами всевозможных болезней, проглатываемых с самою водопроводной водой..."

  - "И с водкой", - подхватил Александр Иванович и невольно подумал: "Что это я? Или я клюнул на бред? Отозвался, откликнулся?" Тут же мысленно он решил окончательно отмежеваться от ахинеи; если он ахинею эту не разложит сознанием тотчас же, то сознание самое разложится в ахинею.

  - "Нет-с: с водкою вы в сознание ваше меня только вводите... Не с водкою, а с водой проглатываете бациллы, а я - не бацилла; и - ну вот: не имея надлежащего паспорта, вы подвергаетесь всем возможным последствиям: с первых же дней вашего петербургского пребывания у вас не варит желудок; вам грозит холерина... Далее следуют казусы, от которых не избавят ни просьбы, ни жалобы в петербургский участок; желудок не варит?.. Но - капли доктора Иноземцева?!..²⁰ Угнетает тоска, галлюцина ции, мрачность - все следствия холерины - идите же в Фарс... Поразвлекитесь немного... А скажите мне, Александр Иваныч, по дружбе, - ведь галлюцинациями-таки страдаете вы?"

  - "Да это уж издевательство надо мною", - подумал Александр Иванович.

  - "Вы страдаете галлюцинацией - относительно их выскажется не пристав, а психиатр... Словом, жалобы ваши, обращенные в видимый мир, останутся без последствий, как вообще всякие жалобы: ведь в видимом мире мы, признаться сказать, не живем... Трагедия нашего положения в том, что мы все-таки - в мире невидимом; словом, жалобы в видимый мир останутся без последствий; и, стало быть, остается вам подать почтительно просьбу в мир теней".

  - "А есть и такой?" - с вызовом выкрикнул Александр Иванович, собираясь выскочить из каморки и припереть посетителя, становившегося все субтильней: в эту комнату вошел плотный молодой человек, имеющий три измерения; прислонившись к окну, он стал просто контуром (и вдобавок - двухмерным); далее: стал он тонкою слойкою черной копоти, наподобие той, которая выбивает из лампы, если лампа плохо обрезана; а теперь эта черная оконная копоть, образующая человеческий контур, вся как-то серая, истлевала в блещущую луною золу; и уже зола отлетала: контур весь покрылся зелеными пятнами - просветами в пространства луны; словом: контура не было. Явное дело - здесь имело место разложение
самой материи; материя эта превратилась вся, без остатка, в звуковую субстанцию, оглушительно трещавшую - только вот где? Александру Ивановичу казалось, что трещала она - в нем самом.

  - "Вы, господин Шишнарфнэ", - говорил Александр Иванович, обращаясь к пространству (Шишнарфнэ-то ведь уже не было), - "может быть являетесь паспортистом потустороннего мира?"

  - "Оригинально", - трещал, отвечая себе самому Александр Иванович, - верней трещало из Александра Ивановича... - "Петербург имеет не три измеренья - четыре; четвертое - подчинено неизвестно сти и на картах не отмечено вовсе, разве что точкою, ибо точка есть место касания плоскости этого бытия к шаровой поверхности громадного астрального космоса; так любая точка петербургских пространств во мгновение ока способна выкинуть жителя этого измерения, от которого не спасает стена; так минуту пред тем я был там - в точках, находящихся на подоконнике, а теперь появился я..."

   - "Где?" - хотел воскликнуть Александр Иванович, но воскликнуть не мог, потому что воскликнуло его горло:

  - "Появился я... из точки вашей гортани..."

   Александр Иваныч растерянно посмотрел вкруг себя, в то время как горло его, автоматично, не слушаясь, оглушительно выкидывало:

   - "Тут надо паспорт... Впрочем, вы у нас там прописаны: остается вам совершить окончательный пакт для получения паспорта; этот паспорт - в вас вписан; вы уж сами в себе распишитесь, каким-нибудь экстравагантным поступочком, например... Ну да, поступочек к вам придет: совершите вы сами; этот род расписок признается у нас наилучшим..."

   Если бы со стороны в ту минуту мог взглянуть на себя обезумевший герой мой, он пришел в ужас бы: в зеленоватой, луной освещенной каморке он увидел бы себя самого, ухватившегося за живот и с надсадой горланящего в абсолютную пустоту пред собою; вся закинулась его голова, а громадное отверстие орущего рта ему показалось бы черною, небытийственной бездной; но Александр Иванович из себя не мог выпрыгнуть: и себя он не видел; голос, раздававшийся из него громогласно, казался ему чужим автоматом.

  - "Когда же я у вас там прописан?", - прометнулось в мозгу его (ахинея-то победила сознание).

  - "А тогда: после акта", - оглушительно разорвался его рот; и, разорвавшись, сомкнулся.

  

   Тут внезапно пред Александром Ивановичем разверзлась завеса: все он вспомнил отчетливо... Этот сон в Гельсингфорсе, когда они мчали его чрез как