Белый Андрей - Петербург

вздрогнув, откинувшись, вырвавшись - побежал, сам не зная куда, потому что - именно: в это время открылось: - - автор плана-то - он...

   Он - отъявленный негодяй!..

   Вот когда это понял он, то бросился на Васильевский Остров, к восемнадцатой линии; вез его захудалый извозчик; и из пролетки, прямо в спину извозчику, раздавался прерывистый, негодующий шепот:

   - "А?.. Скажите пожалуйста?.. Притворщик... обманщик... убийца... Просто - спасти свою шкуру..."

   Негодовал, вероятно, он громко, потому что извозчик на него повернулся с досадою.

   - "Ась?"

  - "Нет-с... Ничего..."

   Извозчик же думал:

  - "Барин, право, чудной..."

   Николай Аполлонович, как и Аполлон Аполлонович, сам с собой разговаривал. Ветры вторили:

   - "Отцеубийца!.."

   - "Обманщик!.."

   Сам не свой, выскочил Николай Аполлонович из пролетки; пересекая и асфальтовый дворик, и сажени осиновых дров, влетел в черную лестницу, чтобы броситься по ступеням и - неизвестно зачем; вероятно, просто из любопытства: заглянуть в глаза виновнику происшествия, притащившему узелок, потому что "отказ", который придумал он, был - конечно - предлогом: можно было "отказ" не бросать им в лицо (и тем выиграть время).

   Тут-то столкнулся с Александром Ивановичем: остальное мы видели.

   Имени тяжелому безобразию - нет!

   Да, - но сердце его, разогретое всем, бывшим с ним, стало медленно плавиться: ледяной сердечный комок - стал-таки сердцем; прежде билось оно неосмысленно; теперь оно билось со смыслом; и бились в нем чувства; эти чувства нечаянно дрогнули; сотрясения эти теперь - потрясли, перевернули всю душу.

   Та громадина дома только что громоздилась над улицей грудами кирпичных балконов; перебежав мостовую, он мог бы рукою нащупать ее каменный бок; но как стал накрапывать дождик, то в тумане заплавал ее каменный бок.

   Как и все теперь плавало.

   Стал накрапывать дождик, - и громадина сцепленных камней вот уже расцепилась; вот уже она поднимает - из-под дождика в дождик - кружева легких контуров и едва-едва обозначенных линий - просто какое-то рококо: рококо уходит в ничто.

   Мокрый блеск заяснел на витринах, на окнах, на трубах: первая струечка хлынула из водосточной трубы; из другой водосточной трубы закапали частые капли; бледные тротуары изошли мелким крапом; побурела медлительно сухая их мертвизна; фыркнула грязью мимо летящая шина.

   И пошло, и пошло...

   В дымновеющей мокроте, накрытый зонтами прохожих, пропадал Николай Аполлоно-вич: плавали в дымах проспекты; казалось, что громадины зданий повыдавились из пространства в какое-то иное пространство; смутно их оттуда маячили узоры из перепутан-ных - кариатид, шпицев, стен. Голова его закружилась; он прислонился к витрине; что-то в нем лопнуло, разлетелось; и - встал кусок детства.

   У старушки, у Ноккерт, - у гувернантки - на дрожащих коленях, он видит, покоится его голова; старушка читает под лампой:

  

   Wer reitet so spat tiurch Nacht und Wind?

   Es ist der Vater mit seinem Kind...³

  

   Вдруг, - за окнами кинулись буревые порывы; и бунтует там мгла, и бунтует там шум: совершается там, наверно, за младенцем погоня: на стене подрагивает гувернанткина тень.

   И опять... -

   Аполлон Аполлонович - маленький, седенький, старенький - Коленьку обучает французскому конт-редансу; выступает он плавно и, отсчитывая шажки, выбивает ладонями такт: прогуливается - направо, налево; прогуливается - и вперед и назад; вместо музыки он отрезывает - скороговоркою, громко:

  

   Кто скачет, кто мчится под хладною мглой:

   Ездок запоздалый, с ним сын молодой...

  

   И потом поднимает на Коленьку безволосые брови:

   - "Какова же, гм-гм, мой голубчик, первая фигура кадрили?"

   Все остальное было хладною мглой, потому что погоня настигла: сына вырвали у отца:

  

   В руках его мертвый младенец лежал...

  

   Вся протекшая жизнь оказалась игрою тумана после этого мига. Кусок детства закрылся.

   Мокрый блеск яснел на витринах, на окнах, на трубах; прядала струечка из водосточной трубы; глянцевела бурая мокрота тротуара; грязью фыркала шина. В дымновеющей мокроте, накрытый зонтами прохожих, пропадал Николай Аполлонович; казало ся, что громадины зданий повыдавились из пространства в пространство; замаячили их оттуда узоры из перепутанных линий - кариатид, шпицев, стен.

  

   ЖУРАВЛИ

  

   Николаю Аполлоновичу захотелось на родину, в детскую, потому что он понял: он - малый ребенок.

   Надо было все, все - отрясти, позабыть, надо было - всему, всему - опять научиться, как учатся в детстве; старая, позабытая родина - он теперь ее слышит. И - уже: надо всем раздался вдруг голос сирого и все же милого детства, голос давно не звучавший; зазвучавший - теперь.

   Того голоса звук?

   Как невнятно над городом курлыканье журавлей, он так же невнятен; высоко летящие журавли - в грохоте городском горожане не слышат их; а они летят, пролетают над городом, - журавли!.. Где-нибудь, положим, на Невском Проспекте, в трепете мимо летящих пролеток и в гвалте газетчиков, где надо всем поднимается разве что горло автомобиля, - среди металлических этих горл, в час предвечерний, весенний, на панели, как вкопанный, встанет обитатель полей, в город попавший случайно; остановится, - кудластую, бородатую голову набок он склонит и тебя остановит.

  - "Тсс!.."

  - "Что такое?"

   А он, обитатель полей, в город попавший случайно, на твое изумление бородатою, кудластою головой потрясет и хитро-хитро усмехнется:

  - "А разве не слышите?"

  - "?.."

  - "Послушайте..."

  - "Что? Да что же?.."

   Он же вздохнет:

  - "Там... кричат... журавли".

   Ты тоже слушаешь.

   Сперва ничего не услышишь; и потом, откуда-то сверху, в пространствах услышишь ты: звук родимый, забытый - звук странный...

   Там кричат журавли.

   Оба вы поднимаете головы. Поднимает голову третий, пятый, десятый.

   Мировые пространства сперва ослепляют всех вас; ничего, кроме воздуха... И - нет: есть, кроме воздуха..., потому что среди всего голубого такого там явственно проступает - все же знакомое что-то: на север... летят... журавли!

   Вокруг - целое кольцо любопытных; у всех подняты головы, и тротуар - запружен; городовой пробирается; и - нет: не сдержал любопытства; остановился, голову запрокинул; он - смотрит.

   И ропот:

  - "Журавли!.."

  - "Опять возвращаются..."

  - "Милые..."

   Над проклятыми петербургскими крышами, над торцовою мостовой, над толпой - предвесенний тот образ, тот голос знакомый!

   И так - голос детства!

   Он бывает не слышен; и он - есть; курлыканье журавлей над петербургскими крышами - нет-нет - и раздастся же! Так голос детства.

   Что-то такое расслышал теперь и Николай Аполлонович.

   Будто кто-то печальный, кого Николай Аполлонович еще ни разу не видывал, вкруг души его очертил благой проницающий круг и вступил в его душу; стал душу пронизывать светлый свет его глаз. Николай Аполлонович вздрогнул; раздалось что-то, бывшее в душе его сжатым; в необъятность теперь оно уходило легко; да, тут была необъятность, которая говорила нетрепетно:

  - "Вы все меня гоните!.."

  - "Что, что, что?" - попытался расслышать тот голос и Николай Аполлонович; необъятность же говорила нетрепетно:

  - "Я за всеми вами хожу..."

   Так она говорила.

   Николай Аполлонович удивленно окинул глазами пространству будто он ожидал обладателя нетрепетно певшего голоса увидать пред собой; но увидел он нечто другое; а именно: увидал плывущую гущу - котелков, усов, подбородков; дальше шел - просто туманный проспект; и в нем плавали взоры, как все теперь плавало.

   Туманный проспект показался знакомым и милым; ай-ай-ай - каким грустным казался туманный проспект; а котелковый поток с его лицами? Все эти тут проходящие лица - проходили задумчивы, невыразимо грустны.

   Обладателя голоса ж не было.

   Только кто это там? Вон на той стороне? У вон той громадины дома? и - под грудой балконов?

   Да, там кто-то стоит.

   Как и он, Николай Аполлонович; и тоже - у магазинной витрины, стоит себе - под распущенным зонтиком... Да ничего себе: он разве что смотрит... как будто; нельзя лица его разобрать. И что тут особенного? На этой вот стороне - Николай Аполлонович, так себе, для своего удовольствия... Ну и тот - ничего себе тоже: как Николай Аполлонович, как все проходящие мимо, - только случайный прохожий; и он тоже грустный и милый (как и все теперь милые); посматривает с независимым видом: я, де, - что ж, ничего себе: сам я с усами!.. Нет, - бритый... Очертание его пальтеца напоминает" но... что? Он не кивает ли?..

   Просто в каком-то картузике.

   И где это было?

   Не подойти ли к нему, к милому обладателю картуза? Ведь проспект публичный; ну, право же! Всем место найдется на этом публичном проспекте... Просто так себе, - подойти: посмотреть на предметы, которые там... под стеклом за магазинной витриной. Всякий же право имеет...

   Рядом там постоять независимо, и при случае мельком окинуть притворным, будто бы рассеянным, а на самом деле внимательным оком, - - его!

   Удостовериться: что, дескать, это такое?

   Нет, нет, нет!.. Прикоснуться к наверное костенеющим пальцам, и плакать от глупого счастья!..

   На панели пасть ниц!

   - "Я - больной, глухой, обремененный... Успокой меня, учитель, укрой..."

   И услышать в ответ:

  - "Встань..."

  - "Иди..."

  - "Не греши..."

   Нет, конечно, не будет ответа.

   Конечно же - ничего не ответит печальный, потому что и не может быть никаких ответов пока; ответ будет после - через час, через год, через пять, а пожалуй, и более - через сто, через тысячу лет; но ответ - будет! А теперь печальный и длинный, никогда не виданный в снах, но оказавшийся всего-навсего незнакомцем, но незнакомцем неспроста, а, так сказать, незнакомцем загадочным - просто печальный и длинный на него поглядит и приложит палец к устам. Не глядя, не останавливаясь, он пойдет там по слякоти...

   И в слякоти скроется...

   Но настанет день.

   Изменится во мгновение ока все это. И все незнакомцы прохожие, - те, которые друг перед другом прошли (где-нибудь в закоулке) в минуту смертельной опасности, те, которые о невыразимом том миге сказали невыразимыми взорами и потом отошли в необъятность - все, все они встретятся!

   Этой радости встречи у них не отнимет никто.

  

   Я, СЕБЕ, ИДУ... Я, СЕБЕ, НИКОГО НЕ СТЕСНЯЮ...

  

   - "Что это я", - подумал Николай Аполлонович, - "замечтался не вбвремя..."

   Времени терять теперь нечего... Время идет, а сардинница себе тикает; прямо бы к столику; бережно завернуть все в бумагу, положить в карман, да в Неву...

   И уже отводил он глаза от той громадины дома, где стоял себе незнакомец под грудой кирпичных балконов с распущенным зонтиком, потому что опять стала течь пресловутая гуща из туловищ на своих на многих ногах - гуща тел человеческих, тут бегущих веснами, летами, зимами: тел неизменных.

   И не вытерпел, опять посмотрел.

   Незнакомец не двинулся с места; очевидно, он ждал, как ждал Николай Аполлонович: ждал окончания дождика; вдруг он тронулся, вдруг попал в людской ток - в эти пары и в эти четверки; треуголка, блиставшая лоском, позакрыла его; беспомощно вытарчивал зонтик.

   - "Отвернуться бы, да идти себе прочь! А ну его, незнакомца - вот тоже, право!"

   Но едва он подумал так, как (заметил он) из-под блещущей треуголки и из мимо бегущих плечей любопытный картузик выясняться стал снова; рискуя попасть под извозчика, перебежал мостовую он; он смешно протягивал зонтик, вырываемый ветром. Ну, как отвернуться тут? Как идти себе прочь?

  - "Что это он", - подумал Николай Аполлонович и неожиданно для себя удивился:

  - "А, так вот он какой из себя?"

   Незнакомец вблизи несомненно проигрывал; издали был авантажнее; вид имел загадочнее; грустнее; движения - медлительней.

  - "Э!.. Да помилуйте: у него идиотический вид? Ай, картузик? Вот так картузик? Бежит себе на журавлиных ногах; пальтецо трепыхается, зонтик прорванный; и одна калоша не по ноге..."

  - "Фью!" - нечленораздельно тут выразился бы себя уважающий гражданин и пошел бы себе, поджав обиженно губы с независимым видом: уважающий себя гражданин непременно бы почувствовал нечто - что-то вроде такого:

  - "Ну и пусть!.. Я, себе, иду... Я, себе, никого не стесняю... Я могу при случае дать дорогу. Но чтобы я?.. Ни-ни-ни: у меня дорога своя..."

   Уважающим себя гражданином Николай Аполлонович, признаться, нисколько не чувствовал (уж какое тут уважение!); но, вероятно, таким себя чувствовал незнакомец, вопреки пальтишке, зонтишке и с ноги спадавшей калоше.

   Будто он говорил:

   - "А ну вот же: я, себе, посторонний прохожий, но прохожий, себя уважающий... И я, себе, никого не пущу на дорогу... Никому дороги не дам..."

   Николай Аполлонович тут почувствовал неприязнь; и уже собравшись посторониться, переменил свою тактику: не стал сторониться; так едва они не столкнулись носами; Николай Аполлонович - изумленный; незнакомец - без всякого изумления; удивительно: закоченелая, большая рука (с гусиною кожею) поднялась к картузу; деревянная же и хриплая дробь решительно отчеканила:

   - "Ни-ко-лай А-пол-ло-но-вич!!.."

   Тут только Николай Аполлонович заприметил, что стремительно налетевший субъект (может быть, из мещан) перевязал себе горло; вероятно, на горле был чирий (чирий же, как известно, стесняя свободу движений, появляется неудобнейшим образом на кадыке, на позвоночнике (меж лопаток) - появляется... в неописуемом месте!..)

   Но более подробное размышление о свойствах злокозненных чирьев было прервано:

  - "Вы, кажется, не узнаете меня?"

   (Ай, ай, ай!)...

   - "С кем имею честь", - начал было Николай Аполлонович, поджимая обиженно губы, но, приглядевшись к незнакомцу внимательней, вдруг откинулся, скинул шляпу и воскликнул с перекривленным лицом:

  - "Нет... вы ли это?.. Да какими же способами?.."

   Он хотел, вероятно, воскликнуть: "какими судьбами"...

   Естественно: в случайном прохожем, имеющем вид попрошайки, Сергея Сергеича все же узнать было трудно, потому что, во-первых, Лихутин облекся в партикулярное платье, и оно сидело на нем, как на корове седло; во-вторых: Сергей Сергеич Лихутин был - ай, ай, ай! - выбрит: вот в чем была сила! Вместо вьющейся, белокурой бородки торчала какая-то прыщавая, несуразная пустота; и - куда девалися усики? Это-то от волос свободное место (меж губами и носом) превратило знакомую физиономию в незнакомую физиономию, - в просто какую-то неприятную пустоту.

   Отсутствие собственной лихутинской бороды и собственных лихутинских усиков придало подпоручику потрясающий вид идиота:

  - "Нет... Или глаза мои изменяют мне, но... мне, Сергей Сергеевич, кажется, что... вы..."

  - "Совершенно верно: я в штатском..."

  - "Я не то, Сергей Сергеич... Не это... Я не тем изумлен... Изумительно все же..."

  - "Что изумительно?"

  - "Вы как-то преобразились весь, Сергей Сергеич... Вы меня, пожалуйста, извините..."

  - "Это все пустяки-с..."

  - "О, конечно, конечно... Я так себе... Я хотел сказать, что вы выбрились..."

  - "Э, да что там", - обиделся тут Лихутин, - "э, да что там "побрились": отчего же и нет? Ну, побрился... Я не спал эту ночь... Отчего же мне не побриться?.."

   В голосе подпоручика Николая Аполлоновича поразила просто какая-то злость, какая-то подавляющая такая чреватость, и столь не идущая к бритости.

  - "Ну, и выбрился..."

  - "Конечно, конечно..."

  - "Ну, и пусть!" - не угомонялся Лихутин. - "Я службу бросаю..."

  - "Как бросаете?.. Почему бросаете?.."

   - "По причинам приватным, касающимся лично меня... Вас, Николай Аполлонович, эти мелочи не касаются... Не касаются вас приватные наши дела".

   Подпоручик Лихутин тут стал придвигаться.

   - "Впрочем, есть дели, которые..."

   Николай Аполлонович, спиною толкая прохожих, стал явственно пятиться:

  - "Есть дела, Сергей Сергеич?"

  - "Дела, которые, сударь..."

   Явственно зловещую ноту уловил Николай Аполлонович в хриплом голосе подпоручика; и ему показалось, что отчетливо тот собирается для чего-то такого изловить его руки.

   - "Вы простудились?" - переменил он порывисто разговор и соскочил с тротуара; в пояснении своего замечания прикоснулся он к собственной шее, разумея шейную перевязку Лихутина, какую-нибудь такую горловую простуду - ну, жабу там, или - грипп.

   Но Сергей Сергеевич покраснел, стремительно соскочил с тротуара, продолжая свое наступление для того, чтоб... чтоб... чтоб... Некоторые из прохожих остановились, смотрели:

   - "Ни-ко-лай Аполло-нович!.."

   - "Право же, не для того я за вами бежал, чтобы мы говорили тут о какой-то, черт возьми, шее..."

   Остановился третий, пятый, десятый, вероятно подумавши, что изловлен воришка.

  - "К делу это все не относится..."

   Внимание Аблеухова изострилось; про себя он шептал:

   - "Так-так-так?.. Что же к делу относится?" И избегая Лихутина, он опять очутился на сыром тротуаре.

  - "В чем же дело?"

   Где была память?

   Дело с поручиком предстояло нешуточное. Да - домино же! черт возьми, домино! О домино Николай Аполлонович основательно позабыл; он теперь только вспомнил:

   - "Есть дело, есть..."

   Софья Петровна Лихутина, без сомнения, поразболтала о случае в неосвещенном подъезде; поразболтала и о случае у Зимней Канавки.

   С этим-то делом теперь и приступает Лихутин.

   - "Недоставало только вот этого... Ах, черт возьми: как все это некстати!.. Вот ведь некстати!.."

   И вдруг все нахмурилось.

   Потемнели рои котелков; мстительно заблистали цилиндры; отовсюду снова стал понаскакивать обывательский нос: носы протекали во множестве: орлиные, петушиные, курьи, зеленоватые, сизые; и - нос с бородавкой: бессмысленный, торопливый, огромный.

   Николай Аполлонович, избегая взгляда Лихутина, это все обозрел и глазами уткнулся в витрину.

   Между тем Сергей Сергеич Лихутин, завладевая рукой Аблеухова и не то ее пожимая, не то просто сжимая, собирая вокруг толпу любопытных зевак - неумолимо, неугомонно отрезывал деревянною фистулою: ведь вот барабанные палки!

   - "Я... я... я... имею честь известить, что с утра уже я... я... я..."

   - "?"

  - "Я по вашим следам... И я - был: всюду был - между прочим, у вас... Меня провели в вашу комнату... Я сидел там... Оставил записку..."

  - "Ах, какая досад..."

  - "Тем не менее", - перебил подпоручик (ведь вот барабанные палки), - "имея к вам дело: безотлагательный деловой разговор..."

  - "Вот оно, начинается", - шарахнулось в мозгу Аблеухова, и он отразился в большой магазинной витрине меж перчаток, меж зонтиков и тому подобных вещей.

   Между тем рассвисталась по Невскому холодная свистопляска, чтобы дробными, мелкими, частыми каплями нападать, стрекотать и шушукать по зонтам, по сурово согнутым спинам, обливая волосы, обливая озябшие жиловатые руки мещан, студентов, рабочих; между тем рассвисталась по Невскому холодная свистопляска, поливая вывески ядовитым, насмешливым, металлическим бликом, чтобы в воронки закручивать миллиарды мокрых пылиночек, вить смерчи, гнать и гнать их по улицам, разбивая о камни; и далее, чтобы гнать нетопыриное крыло облаков из Петербурга по пустырям; и уже рассвисталась над пустырем холодная свистопляска; посвистом молодецким, разбойным она гуляла в пространствах - самарских, тамбовских, саратовских - в буераках, в песчаниках, в чертополохах, в полыни, с крыш срывая солому, срывая высоковерхие скирды и разводя на гумне свою липкую гниль; сноп тяжелый, зернистый - от нее прорастает; ключевой самородный колодезь - от нее засоряется; поразве-дутся мокрицы; и по ряду сырых деревень разгуляется тиф.

   Разорвалось крыло облаков; дождь кончился: мокрота иссякала...

  

   РАЗГОВОР ИМЕЛ ПРОДОЛЖЕНИЕ

  

   Между тем разговор имел продолжение:

  - "Я имею к вам дело... Хочу я сказать - объяснение, не терпящее отлагательств; я повсюду расспрашивал, как бы это нам встретиться: между прочим, я был и о вас расспросил у... как ее?.. У нашей общей знакомой, у Варвары Евграфовны..."

  - "Соловьевой?"

  - "Вот именно... С Варварой Евграфовной у меня состоялось очень тяжелое разъяснение - относительно вас... Вы меня понимаете?.. Тем хуже... Но о чем это я... Да, - эта-то Соловьева, Варвара Евграфовна (между прочим, я ее запер) мне дала один адрес: приятеля вашего.. Дудкина?.. Ну, все равно... Я, конечно, - по адресу, не дойдя до господина - Дудкина, что ли? - встретил вас на дворе... Вы оттуда бежали... Да-с... И притом - не один, а с неизвестной мне личностью... Нет, оставьте: nomina sunt odiosa... Вы имели взволнованный вид, а господин...? Nomina sunt odiosa... имел вид болезненный... Я беседы вашей прервать не решился с господином... Извините - можете фамилию этого господина сохранить про себя..."

  - "Сергей Сергеевич, я..."

  - "Погодите-с!.. Я беседы прервать не решился, конечно, хотя... правду сказать, вас с таким трудом удалось мне поймать... Ну вот: я за вами проследовал; разумеется, на известной дистанции, чтоб случайно не быть свидетелем разговора: я просовывать нос, Николай Аполлонович, не люблю... Но об этом мы после..."

   Тут Лихутин задумался, почему-то тут обернулся, глядя в даль Невского.

   - "Проследовал... До вот этого места... Вы все время о чем-то вдвоем говорили... Я - за вами ходил и, признаться, досадовал... Послушайте", - оборвал он повествованье, похожее на типографский, случайно рассыпанный, собранный и случайно прочтенный набор, - "вы не слышите?"

  - "Нет..."

  - "Тсс!.. Слушайте..."

  - "Что такое?"

  - "Какая-то нота, - на "у"... Там... там... загудело..."

   Николай Аполлонович повернул свою голову; странное дело - как торопливо полетели мимо пролетки - и все в одну сторону; ускорился бег пешеходов (поминутно толкали их); иные оборачивались назад; сталкивались с идущими им навстречу; равновесие совершенно нарушилось; он озирался и не слушал Лихутина.

  - "Вы потом остались одни и прислонились к витрине; тут пошел дождик... Прислонился к витрине и я, на той стороне... Вы все время, Николай Аполлонович, на меня глядели в упор, но вы делали вид, что меня и не заметили вовсе..."

  - "Я не узнал вас..."

  - "А я кланялся..."

  - "Так и есть", - продолжал досадовать Николай Аполлонович, - "он за мной гоняется... Он меня собирается..."

   Что собирается?

   Николай Аполлонович получил от Сергея Сергеича письмецо тому назад два с половиной месяца, в котором Сергей Сергеич Лихутин убедительным тоном просил не смущать покоя горячо любимой супруги - это было уже после моста; некоторые выражения письмеца были трижды подчеркнуты; от них веяло чем-то очень-очень серьезным - был эдакий неприятный словесный сквозняк, без намеков, а - так себе... И в ответном письме Николай Аполлонович обещался...

   Обещание дал, и - нарушил.

   Что такое?

   Запрудив тротуар, остановились прохожие; широчайший проспект был пуст от пролеток; не было слышно ни суетливого кляканья шин, ни цоканья конских копыт: пролетели пролетки, образуя там, издали, - черную, неподвижную кучу, образуя здесь - голую торцовую пустоту, о которую опять свистопляска кидала каскадами рои растрещавшихся капелек.

  - "Посмотрите-ка?"

  - "Ах, как странно, как странно?"

   Точно тут пообнажились мгновенно громадные гранитные голыши, над которыми тысячелетия проносилась белая водопадная пена; но оттуда, из дали проспекта, из совершеннейшей пустоты, чистоты, между двух рядов черного от людей тротуара, по которому побежал тысячеголосый, крепнущий гул (как бы гул шмелиного роя), - оттуда понесся лихач; полустоя на нем, изогнулся безбородый, потрепанный барин без шапки, зажимая в руке тяжелое и высокое древко: и отрываясь от деревянного древка по воздуху гребнями разрывались, трепались и рвались легкосвистящие лопасти красного кумачового полотнища - в огромную, в холодную пустоту; было странно увидеть летящее красное знамя по пустому проспекту; и когда пролетела пролетка, то все котелки, треуголки, цилиндры, околыши, перья, фуражки и косматые манджурские шапки - загудели, зашаркали, затолкались локтями и вдруг хлынули с тротуара на середину проспекта; из разорванных туч бледный солнечный диск пролился на мгновение палевым отсветом - на дома, на зеркальные стекла, на котелки, на околыши. Свистопляска промчалась. Дождь кончился.

   Толпа смела с тротуара и Аблеухова, и Лихутина; разъединенные парой локтей, они побежали туда, куда все побежали; пользуясь давкою, Николай Аполлонович имел намерение ускользнуть от объясненья некстати, чтобы броситься в первую там стоящую в отдаленье пролетку и, не теряя драгоценного времени, укатить по направлению к дому: ведь бомба-то... в столике... тикала! Пока она не в Неве, успокоения нет!

   Бегущие его толкали локтями; черные фигурки выливались из магазинов, дворов, парикмахерских, перекрестных проспектов; и в магазины, дворы, боковые проспекты черные фигурки убегали спешно обратно; голосили, ревели, топтались: словом - паника; издали, над головами там будто хлынула кровь; поразви-лись из чернеющей копоти все кипящие красные гребни, будто бьющиеся огни и будто оленьи рога.

   И, ах как некстати!

   Из-за двух-трех плечей, на одном уровне с ним, выглянул ненавистный картузик и два зорких глаза обеспокоенно уставились на него: подпоручик Лихутин и в суматохе его не утеривал из виду, выбиваясь из сил, чтобы снова пробиться к пробивавшемуся от него чрез толпу Аблеухову: Аблеухов же только-только хотел вздохнуть облегченно:

  - "Не утеривайте меня... Николай Аполлонович; впрочем, все равно... я от вас не отстану".

  - "Так и есть", - убедился теперь окончательно Аблеухов, - "он за мною гоняется: он меня никогда не отпустит..."

   И пробивался к пролетке.

   А за ними, из далей проспекта, над головами и грохотом голосов вылизывались знамена, будто текучие языки и будто текучие светлости; и вдруг все - пламена, знамена - остановились, застыли: грянуло отчетливо пение.

   Николай Аполлонович через толпу, наконец, пробился к пролетке; но едва он хотел в нее занести свою ногу, чтоб заставить извозчика пробиваться далее чрез толпу, как почувство-вал, что его опять ухватила просунутая чрез чужое плечо рука подпоручика; тут он стал, будто вкопанный, и, симулируя равнодушие, он с насильственной улыбкой сказал:

  - "Манифестация!.."

  - "Все равно: я имею к вам дело".

  - "Я... видите ли... Я... тоже с вами совершенно согласен... Нам есть о чем побеседовать..."

   Вдруг откуда-то издали пролетел пачками рассыпанный треск; и издали, разорвавшись на части, все те в копоти над головою толпы повосставшие светлости, над головою толпы заметались и туда, и сюда; заволновались там красные водовороты знамен и рассыпались быстро на одиноко торчавшие гребни.

  - "В таком случае, Сергей Сергеевич, поговорим те в кофейне... Отчего бы нам не в кофейне..."

  - "Как так в кофейне...", - возмутился Лихутин. - "Я в подобных местах не привык иметь объяснения..."

  - "Сергей Сергеевич? Где же?.."

  - "Да и я тоже думаю... Раз вы садились в пролетку, так сядемте и поедемте ко мне на квартиру..."

   Эти слова были сказаны тоном явно притворным: до крови прикусил себе губы тут Николай Аполлонович:

  - "На дому, на дому... Как же так - на дому? Это значит с поручиком с глазу на глаз запереться, дать отчет о неуместных проделках над Софьей Петровною; может быть, в присутствии Софьи Петровны дать отчет возмущенному мужу о несдержании слова... Явно: здесь западня..."

  - "Но, Сергей Сергеевич, я полагаю, что по некоторым обстоятельствам, вам понятным вполне, мне у вас неудобно..."

  - "Э, полноте!"

   К чести Николая Аполлоновича, - он более не перечил; он покорно сказал: "Я готов". И держался спокойно он; чуть дрожала нижняя челюсть - вот только.

   - "Как человек просвещенный, гуманный, вы, Сергей Сергеевич, меня поймете... Словом, словом... и по поводу Софьи Петровны".

   Вдруг, запутавшись, оборвал.

   Они сели в пролетку. И - пора: там, где только что метались знамена и откуда рассыпался пачками сухой треск, ни одного уже знамени не было; но оттуда хлынула такая толпа, напирая на впереди тут бегущих, что сроенные в кучи пролетки, стоявшие тут, полетели в глубь Невского - в противоположную сторону, где уже циркуляция была восстановлена, где вдоль улицы бегали серые квартальные надзиратели и конями плясали жандармы.

   Поехали.

   Николай Аполлонович видел, что многоножка людская здесь текла, как ни в чем не бывало; как текла здесь столетия; времена бежали там, выше; был и им положен предел; и предела того не было у людской многоножки; будет ползать, как ползает; и ползает, как ползла: одиночки, пары, четверки; и пары за парами: котелки, перья, фуражки; фуражки, фуражки, перья; треуголка, цилиндр, фуражка; платочек, зонтик, перо.

   Вот все пропало: они свернули с проспекта; выше каменных зданий в небе навстречу им кинулись клочковатые облака с висящею ливенной полосою; Николай Аполлонович весь согнулся под бременем нежданно свалившейся тяжести; клочковатое облако подползло; и когда серая, синеватая полоса их накрыла, - стали бить, стрекотать, пришепетывать хлопотливые капельки, закруживши на булькнувших лужах свои холодные пузыри; Николай Аполлонович сидел согбенный в пролетке, завернувшись лицом в итальянский свой плащ; на мгновение он позабыл, куда едет; оставалось смутное чувство: он едет - насильно.

   Тяжелое стечение обстоятельств тут опять навалилось.

   Тяжелое стечение обстоятельств, - можно ли так назвать пирамиду событий, нагроможденных за последние эти сутки, как массив на массиве? Пирамида массивов, раздробляющих душу, и именно - пирамида!..

   В пирамиде есть что-то, превышающее все представления человека: пирамида есть бред геометрии, то есть бред, неизмеримый ничем; пирамида есть человеком созданный спутник планеты; и желта она, и мертва она, как луна.

   Пирамида есть бред, измеряемый цифрами.

   Есть цифровый ужас - ужас тридцати друг к другу приставленных знаков, где знак есть, разумеется, ноль; тридцать нолей при единице есть ужас; зачеркните вы единицу, и провалятся тридцать нолей.

   Будет - ноль.

   В единице также нет ужаса; сама по себе единица - ничтожество; именно - единица!.. Но единица плюс тридцать нолей образуется в безобразие пенталлиона: пенталлион - о, о, о! - повисает на черненькой; тоненькой палочке; единица пенталлиона повторяет себя более чем миллиард миллиардов, повторенных более чем миллиард раз.

   Чрез неизмеримости тащится.

   Так тащится человек чрез мировое пространство из вековечных времен в вековечные времена.

   Да, -

   человеческой единицею, то есть этою тощею палочкой, проживал доселе в пространствах Николай Аполлоно-вич, совершая пробег из вековечных времен -

   - Николай Аполлонович в костюме Адама был палочкой; он, стыдясь худобы, никогда ни с кем не был в бане -

   - в вековечные времена!

   И вот этой палочке пало на плечи безобразие пенталлиона, то есть: более чем миллиард миллиардов, повторенных более чем миллиард раз; непрезентабельное кое-что внутрь себя громадное прияло ничто; к громада ничто разбухала в презентабельном виде из вековечных времен -

   - так разбухает желудок, благодаря развитию газов, от которых все Аблеуховы мучились -

   - в вековечные времена!

   Непрезентабельное кое-что внутрь себя громадное прияло ничто; кое-что от громады, пустой, нолевой, разбухало до ужаса. Вспучились просто Гауризанкары какие-то; он же, Николай Аполлонович, разрывался, как бомба.

   А? Бомба? Сардинница?..

   Во мгновение ока пронеслось то же все, что с утра проносилось: в голове пролетел его план.

   Какой такой?

  

   ПЛАН

  

   Да, да, да!..

   Подкинуть сардинницу: подложить ее к отцу под подушку; или - нет: в соответственном месте подложить ее под матрасик. И - ожидание не обманет: точность гарантирует часовой механизм.

   Самому же ему:

  - "Доброй ночи, папаша!"

   В ответ:

  - "Доброй, Коленька, ночи!.."

   Чмокнуть в губы, отправиться в свою комнату.

   Нетерпеливо раздеться - непременно раздеться! Дверь защелкнуть на ключ и уйти с головой в одеяло.

   Быть страусом.

   Но в пуховой, в теплой постели задрожать, прерывисто задышать - от сердечных толчков; тосковать, бояться, подслушивать: как там... бацнет, как... грохнет там - из-за стаи каменных стен; ожидать, как бацнет, как грохнет, разорвав тишину, разорвавши постель, стол и стену; разорвав, может быть... - разорвав, может быть...

   Тосковать, бояться, подслушивать... И услышать знакомое шлепанье туфель к... ни с чем не сравнимому месту.

   От французского легкого чтения перекинуться - просто к хлопковой вате, чтоб ватой заткнуть себе уши: уйти с головой под подушку. Окончательно убедиться: более не поможет ничто! Разом сбросивши с себя одеяло, выставить покрытую испариной голову - и в бездне испуга вырыть новую бездну.

   Ждать и ждать.

   Вот всего осталось каких-нибудь полчаса; вот уже зеленоватое просветление рассвета; комната синеет, сереет; умаляется пламя свечи; и - всего пятнадцать минут; тут тушится свечка; вечности протекают медлительно, не минуты, а именно - вечности; после чиркает спичка: протекло пять минут... Успокоить себя, что все это будет не скоро, через десять медлительных оборотов времен, и потрясающе обмануться, потому что -

   - не повторяемый, никогда еще не услышанный, притягательный звук, все-таки...

   - грянет!!..

   Тогда: -

   наскоро вставив голые ноги в кальсоны (нет, какие кальсоны: лучше так себе, без кальсон!) - или даже в исподней сорочке, с перекошенным, совершенно белым лицом -

   - да, да, да! -

   - выпрыгнуть из разогретой постели и протопать босыми ногами в полное тайны пространство: в чернеющий коридор; мчаться и мчаться - стрелою: к неповторному
звуку, натыкаясь на слуг и грудью вбирая особенный запах: смесь дыма, гари и газа с... еще кое-чем, что ужасней и гари, и газа, и дыма.

   Впрочем, запаха, вероятно, не будет.

   Вбежать в полную дыма и очень холодную комнату; задыхаясь от громкого кашля, выскочить оттуда обратно, чтобы скоро просунуться снова в черную, стенную пробоину, образовавшуюся после звука (в руке плясать будет кое-как засвеченный канделябр).

   Там: за пробоиной... -

   в месте разгромленной спальни, красно-рыжее пламя осветит.. Сущую осветит безделицу: отовсюду клубами рвущийся дым.

   И еще осветится... - нет!.. Набросить на эту картину завесу - из дыма, из дыма!.. Более ничего: дым и дым!

   Все же...

   Под эту завесу хотя на мгновенье просунуться, и - ай, ай! Совершенно красная половина стены: течет эта красность; стены мокрые, стало быть; и, стало быть, - липкие, липкие... Все это будет - первое впечатленье от комнаты; и, наверно, последнее. Вперемежку, меж двух впечатлений запечатлеется: штукатурка, щепы разбитых паркетов и драные лоскуты пропаленных ковров; лоскуты эти - тлеют. Нет, лучше не надо, но... берцовая кость?

   Почему именно она одна уцелела, не прочие части?

   Все то будет мгновенно; за спиною ж - мгновенны: идиотский гул голосов, ног неровные топоты в глубине коридора, плач отчаянный - представьте себе! - судомойки; и - треск телефона (это верно трезвонят в полицию)...

   Уронить канделябр... Сев на корточки, у пробоины дергаться от в пробоину прущего октябрёвского ветра (разлетелись при звуке все оконные стекла); и - дергаться, обдергивать на себе ночную сорочку, пока тебя сердобольный лакей -

  - может быть, камердинер, тот самый, на которого очень скоро потом всего будет легче свалить (на него, само собой, падут тени) -

  - пока сердобольный лакей не потащит насильно в соседнюю комнату и не стан