Белый Андрей - Петербург

уж солнцем; и стреляла уж в воздухе инкрустация столиков, и блестели уж весело зеркала: и все зеркала засмеялись, потому что первое зеркало, что глядело в зал из гостиной, отразило белый, будто в муке, лик Петрушки, сам балаганный Петрушка, ярко-красный, как кровь, разбежался из зала (топал шаг его); тотчас зеркало перекинуло зеркалу отражение; и во всех зеркалах отразился балаганный Петрушка: то был Николай Аполлонович, с разбегу влетевший в гостиную и там вставший как вкопанный, убегая глазами в холодные зеркала, потому что он видел: первое зеркало, что глядело в зал из гостиной, Николаю Аполлоновичу отразило некий предметик: смертный остов в застегнутом сюртуке, обладающий черепом, от которого вправо и влево загнулось по голому уху и по маленькой бачке; но меж бак и ушей показался больше, чем следует, заостренный носик; над заостренным носиком две темные орбиты поднялись укоризненно...

   Николай Аполлонович понял, что Аполлон Аполлонович сына здесь поджидал.

   Аполлон Аполлонович вместо сына увидел в зеркалах просто-напросто балаганную красную марионетку; и увидевши балаганную марионетку, Аполлон Аполлонович замер; балаганная марионетка остановилась средь зала так странно-растерянно...

   Тогда Аполлон Аполлонович неожиданно для себя притворил двери в зало; отступление было отрезано. Что он начал, надо было скорее кончать. Разговор по поводу странного поведения сына Аполлон Аполлонович рассматривал, как тягостный хирургический акт. Как хирург, подбегающий к операционному столику, на котором разложены ножички, пилочки, сверла, - Аполлон Аполлонович, потирая желтые пальцы, подошел вплотную тут к Nicolas, остановился, и, ища избегающих глаз, бессознательно вынул футляр от очков, повертел между пальцами, спрятал, как-то сдержанно кашлянул, помолчал и сказал:

   - "Так-то вот: домино".

   В то же время подумал он, что вот этот с виду застенчивый юноша, рот оскаливший до ушей и прямо в глаза не глядящий теми самыми взорами - этот застенчивый юноша и наглое петербургское домино, о котором писала жидовская пресса, есть одно и то же лицо; что он, Аполлон Апол-лонович, особа первого класса и столбовой дворянин - он его породил; в это самое время Николай Аполлонович как-то смущенно заметил:

   - "Да, вот... многие были в масках... Так вот и я себе тоже... костюмчик..."

   В это самое время Николай Аполлонович думал, что вот это двухаршинное тельце родителя, составлявшее в окружности не более двенадцати с половиной вершков, есть центр и окружность некоего бессмертного центра: там засело, ведь, "я"; и любая доска, сорвавшись не вовремя, этот центр могла придавить: придавить окончательно; может быть, под влиянием этой воспринятой мысли Аполлон Апол-лонович пробежал быстро-быстро к тому отдаленному столику, пробарабанил на нем двумя пальцами, в то время как Николай Аполлонович, наступая, виновато смеялся:

   - "Было, знаешь ли, весело... Танцевали мы, знаешь ли..."

   А сам-то он думал: кожа, кости да кровь, без единого мускула; да, но эта преграда - кожа, кости да кровь - по велению судьбы должна разорваться на часта; если это будет сегодня избегнуто, будет с завтрашним вечером опять набегать, чтобы завтрашней ночью...

   Тут Аполлон Аполлонович, поймавший в блистающем зеркале тот самый взгляд исподлобья, повернулся на каблучках и поймал кончик фразы.

  - "Потом, знаешь ли, мы играли в petit-jeu".⁶

   Аполлон Аполлонович, глядя на сына в упор, ничего не ответил; и тот самый взгляд исподлобья уперся в паркетики пола... Аполлон Аполлонович вспомнил: ведь, этот посторонний "Петрушка" был маленьким тельцем; тельце это, бывало, он с отеческой нежностью таскал на руках; белокудрый мальчоночек, надев колпачок из бумаги, взбирался
на шею. Аполлон Аполлонович, детонируя и срываясь, с хрипотой напевал:

  

   Дурачок-простачок,

   Коленька танцует:

   Он надел колпачок,

   На коне гарцует.

  

   После он подносил ребенка вот к этому зеркалу; в зеркале отражались и старый, и малый; он показывал мальчику отражения, приговаривая:

  - "Посмотри-ка, сыночек: чужие там..."

   Иногда Коленька плакал и потом кричал по ночам.

   А теперь, а теперь? Аполлон Аполлонович увидел не тельце, а тело: чужое, большое... Чужое ли?

   Аполлон Аполлонович зациркулировал по гостиной, и вперед, и назад:

   - "Видишь ли, Коленька..."

   Аполлон Аполлонович опустился в глубокое кресло.

   - "Мне, Коленька, надо... То есть, не мне, а - надеюсь - нам надо... надо с тобой объясниться: располагаешь ли ты сейчас достаточным временем? Вопрос, и волнующий, заключается в том, что"... Аполлон Аполлонович споткнулся на полуслове, подбежал снова к зеркалу (в это время забили куранты), и из зеркала на Николая Аполлоновича посмотрела смерть в сюртуке, поднялся укоризненный взор, пробарабанили пальцы; и зеркало с хохотом лопнуло: поперек его молнией с легким хрустом пролетела кривая игла; и застыла навеки там серебристым зигзагом.

   Аполлон Аполлонович Аблеухов бросил взоры на зеркало, и зеркало раскололось; суеверы сказали бы:

  - "Дурной знак, дурной знак..."

   Кончено, совершилось: разговор предстоял.
Николай Аполлонович всеми способами, очевидно, старался на возможно большее время оттянуть объяснение; а с сегодняшней ночи объяснение было излишне: все и так объяснилось бы. Николай Аполлонович пожалел, что он вовремя не удрал из гостиной (уже сколько часов агония все тянется, тянется: и под сердцем его что-то пухнет, пухнет и пухнет); в своем ужасе он испытывал странное сладострастие: от отца не мог оторваться.

   - "Да, папаша: я признаться сказать, объяснения нашего ждал".

  - "Аа... ты ждал?"

  - "Да, я ждал".

  - "Ты свободен?"

   - "Да, я свободен".

   От отца не мог оторваться: перед ним... Но здесь я должен сделать краткое отступление.

   О, достойный читатель: мы явили наружность носителя бриллиантовых знаков в утрированных, слишком резких чертах, но без всякого юмора; мы явили наружность носителя бриллиантовых знаков лишь так, как она предстала бы всякому постороннему наблюдателю, - а вовсе не так, как она несомненно открылась бы и себе, и нам: мы, ведь, к ней присмотрелись; мы проникли в донельзя потрясенную душу и в ярые вихри сознания; не мешает же напомнить читателю вид той самой наружности и самых общих чертах, потому что мы знаем: каков видимый вид, такова же и суть. Здесь достаточно лишь заметить, что если бы эта суть нам предстала, что если бы перед нами промчались все эти вихри сознания, разорвавши лобные кости, и если бы мы могли холодно вскрыть синие сухожильные вздутия, то... Но - молчание. Словом, словом: посторонний взор здесь увидел бы, на этом вот месте, остов старой гориллы, затянутый в сюртук...

  - "Да, я свободен..."

  - "В таком случае, Коленька, пойди к себе в комнату: соберись прежде с мыслями. Если ты найдешь в себе нечто, что не мешало бы нам обсудить, приходи ко мне в кабинет"..

   - "Слушаю, папа..."

   - "Да, кстати: сними с себя эти балаганные тряпки... Говоря откровенно, мне все это крайне не нравится..."

   - "Да, крайне не нравится! Не нравится в высшей степени!!!"

   Аполлон Аполлонович уронил свою руку; две желтых костяшки отчетливо пробарабанили на ломберном столике.

   - "Собственно", - запутался Николай Аполлонович, - "собственно, надо бы мне..."

   Но хлопнула дверь: Аполлон Аполлонович про-циркулировал в кабинетик.

  

   У СТОЛИКА

  

   Николай Аполлонович так и остался у столика: его взоры забегали по листикам бронзовой инкрустации, по коробочкам, полочкам, выходящим из стен. Да, вот тут он играл; тут подолгу он сиживал - на этом вот кресле, где на бледно-атласной лазури сиденья завивались гирляндочки; и все так же, как прежде, висела копия с картины Давида "Distribution des aigles par Napoleon Premier". Картина изображала великого императора в венке и в порфире, простиравшего руку к собранию маршалов.

   Что он скажет отцу? Снова мучительно лгать? Лгать, когда уже ложь бесполезна? Лгать, когда его положение ныне исключает всякую ложь? Лгать... Николай Аполлонович вспомнил, как лгал он в годы далекого детства.

   Вот и рояль, стильный, желтый: прикоснулся к паркету узких ножек колесиками. Как, бывало, садилась здесь матушка, Анна Петровна, как старые звуки Бетховена потрясали здесь стены: старинная старина, взрываясь и жалуясь звуками, тем же вставала томлением в младенческом сердце, что и бледнеющий месяц, который восходит, весь красный, и выше возносит над городом свою бледно-палевую печаль...

   Не пора ли идти объясняться - в чем объясняться?

   В этот миг в окна глянуло солнце, яркое солнце бросало там сверху свои мечевидные светочи: золотой тысячерукий титан из старины бешено занавешивал пустоту, освещая и шпицы, и крыши, и струи, и камни, и к стеклу приникающий божественный, склеротический лоб; золотой тысячерукий титан немо плакался там на свое одиночество: "Приходите, идите ко мне - к старинному солнцу!"

   Но солнце ему показалось громаднейшим тысяче-лапым тарантулом, с сумасшедшею страстностью нападавшим на землю...

   И невольно Николай Аполлонович зажмурил глаза, потому что все вспыхнуло: вспыхнул ламповый абажур; ламповое стекло осыпалось аметистами; искорки разблистались на крыле золотого амура (амур под зеркальной поверхностью свое тяжелое пламя просунул в золотые розаны венка); вспыхнула поверхность зеркал - да: зеркало раскололось.

   Суеверы сказали бы:

   - "Дурной знак, дурной знак..."

   В это время, среди всего золотого и яркого, за спиной Аблеухова встало неяркое очертание; по всему такому немому, как солнечный зайчик, пробежало явственно бормотание.

   - "А как же... мы..."

   Николай Аполлонович поднял свой лик...

  - "Как же мы... с барыней?"

   И увидел Семеныча.

   Про возвращение матери он и вовсе забыл; а она, мать, возвратилась; возвратилась с ней старина - с церемонностью, сценами, с детством и с двенадцатью гувернантками, из которых каждая собою являла олицетворенный кошмар.

   - "Да... Не знаю я, право..."

   Перед ним Семеныч озабоченно пожевывал свои старые губы.

  - "Барину, что ли, докладывать?"

  - "Разве папаша не знает?"

  - "Не осмелился я..."

  - "Так идите, скажите..."

  - "Уж пойду... Уж скажу..."

   И Семеныч пошел в коридор.

   Старое возвращалось: нет, старое не вернется; если старое возвращается, то оно глядит по-иному. И старое на него поглядело - ужасно!

   Все, все, все: этот солнечный блеск, стены, тело, душа - все провалится; все уж валится, валится; и - будет: бред, бездна, бомба.

   Бомба - быстрое расширение газов... Круглота расширения газов вызвала в нем одну позабытую дикость, и безвластно из легких его в воздух вырвался вздох.

   В детстве Коленька бредил; по ночам иногда перед ним начинал попрыгивать эластичный комочек, не то - из резины, не то - из материи очень странных миров; эластичный комочек, касался пола, вызывал на полу тихий лаковый звук: пёпп-пеппёп; и опять: пёпп-пеппёп. Вдруг комочек, разбухая до ужаса, принимал всю видимость шаровидного толстяка-господина; господин же толстяк, став томительным шаром, - все ширился, ширился, ширился и грозил окончательно навалиться, чтоб лопнуть.

   И пока надувался он, становясь томительным шаром, чтоб лопнуть, он попрыгивал, багровел, подлетал, на полу вызывая тихий, лаковый звук:

   - "Пепп..."

  - "Пеппович..."

  - Пепп..."

   И он разрывался на части.

   А Николенька, весь в бреду, принимался выкрикивать праздные ерундовские вещи - все о том, об одном: что и он округляется, что и он - круглый ноль; все в нем налилось-ноллилось-ноллл...

   Гувернантка же, Каролина Карловна, в ночной белой кофточке, с чертовскими папильотками в волосах, принявших оттенок с ним только что бывшего ужаса, - на крик вскочившая из своей пуховой постели балтийская немка, - Каролина Карловна на него сердито смотрела из желтого круга свечи, а круг - ширился, ширился, ширился. Каролина же Карловна повторяла множество раз:

  - "Успокойсия, малинка Колинка: это - рост..."

   Не глядела, а - карлилась; и не рост - расширение: ширился, пучился, лопался: - Пепп Пеппович Пепп...

   - "Что я, брежу?"

   Николай Аполлонович приложил ко лбу свои холодные пальцы: будет - бред, бездна, бомба.

   А в окне, за окном - издалека-далека, где принизились берега, где покорно присели холодные островные здания, немо, остро, мучительно, немилосердно блистая, уткнулся в высокое небо петропавловский шпиц.

   По коридору прошел шаг Семеныча. Медлить нечего: родитель, Аполлон Аполлонович, его ждет.

  

   КАРАНДАШНЫЕ ПАЧКИ

  

   Кабинет сенатора был прост чрезвычайно; посреди, конечно, высился стол; и это не главное; несравнение важнее здесь вот что: шли шкафы по стенам; справа шкаф - первый, шкаф - третий, шкаф - пятый; слева: второй, четвертый, шестой; полные полки их гнулись под планомерно расставленной книгою; посредине же стола лежал курс "Планиметрии".

   Аполлон Аполлонович пред отходом к сну обычно развертывал книжечку, чтобы сну непокорную жизнь в своей голове успокоить в созерцании блаженнейших очертаний: параллелепипедов, параллелограммов, конусов, кубов и пирамид.

   Аполлон Аполлонович опустился в черное кресло; спинка кресла, обитая кожею, всякого бы манила откинуться, а тем более бы манила откинуться бессонным томительным утром. Аполлон Аполлонович Аблеухов был сам с собой чопорен; и томительным утром он сидел над столом, совершенно прямой, поджидая к себе своего негодного сына. В ожидании ж сына он выдвинул ящичек; там под литерой "р" он достал дневничок, озаглавленный "Наблюдения"; и туда, в "Наблюдения", стал записывать он свои опытом искушенные мысли. Перо заскрипело: "Государственный человек отличается гуманизмом... Государственный человек..."

   Наблюдение начиналось от прописи; но на прописи его оборвали; за спиной его раздался испуганный вздох; Аполлон Аполлонович позволил себе сильнейший нажим, повернувшись (перо обломалось), он увидел Семеныча.

  - "Барин, ваше высокопревосходительство... Осмелюсь вам доложить (давеча-то запамятовал)..."

  - "Что такое!"

   - "А такое, что - иии... Как сказать-то, не знаю..."

   __ "А - так-с, так-с..." .

   Аполлон Аполлонович вырезался всем корпусом, являясь для внешнего наблюдения совершеннейшим сочетанием из линий: серых, белых и черных; и казался офортом.

   "Да вот-с: барыня наша-с, - осмелюсь вам доложить, - Анна Петровна-с..."

   Аполлон Аполлонович сердито вдруг повернул к лакею свое громадное ухо...

  - "Что такое - аа?.. Говорите громче: не слышу".

   Дрожащий Семеныч склонился к самому бледно-зеленому уху, глядящему на него выжидательно:

  - "Барыня... Анна Петровна-с... Вернулись..."

  - "?.."

   - "Из Гишпании - в Питербурх..."

   - "Так-с, так-с: очень хорошо-с!..."

  - "Письмецо с посыльным прислали-с..."

  - "Остановились в гостинице..."

  - "Только что ваше высокопревосходительство изволили выехать-с, как посыльный-с, с письмом-с..."

  - "Ну, письмо я на стол, а посыльному в руку - двугривенный..."

  - "Не прошло еще часу, вдруг: слышу я иетта - звонятся..."

  

   Аполлон Аполлонович, положивши руку на руку, сидел в совершенном бесстрастии, без движенья; казалось, сидел он без мысли: равнодушно взгляд его падал на книжные корешки; с книжного корешка золотела внушительно надпись: "Свод Российских

   Законов. Том первый". И далее: "Том второй". На столе лежали пачки бумаг, золотела чернильница, примечались ручки и перья; на столе стояло тяжелое пресс-папье в виде толстой подставочки, на которой серебряный мужичок (верноподданный) поднимал во здравие братину. Аполлон Аполлонович перед перьями, перед ручками, перед пачечками бумаг, скрестив руки, сидел без движенья, без дрожи...

  - "Отворяю я, ваше высокопревосходительство, дверь: неизвестная барыня, почтенная барыня..."

  - "Я это им: "Чего угодно?..." Барыня же на меня: "Митрий Семеныч...""

  - "Я же к ручке: матушка, мол, Анна Петровна..."

  - "Посмотрели они, да и в слезы..."

  - "Говорят: "Вот хочу посмотреть, как вы тут без меня...""

   Аполлон Аполлонович ничего не ответил, но снова выдвинул ящик, вынул дюжину карандашиков (очень-очень дешевых), взял пару их в пальцы - и захрустела в пальцах сенатора карандашная палочка. Аполлон Аполлонович иногда выражал свою душевную муку этим способом: ломал карандашные пачки, для этого случая тщательно содержимые в ящике под литерой "бе".

   - "Хорошо... Можете идти..."

   Но, хрустя карандашными пачками, все же он достойно сумел сохранить беспристрастный свой вид; и никто, никто не сказал бы, что чопорный барин, незадолго до этого мига, задыхаясь и чуть ли не плача, провожал по слякоти кухаркину дочь; никто, никто б не сказал, что огромная лобная выпуклость так недавно таила желанье смести непокорные толпы, опоясавши землю, как цепью, железным проспектом.

   А когда Семеныч ушел, Аполлон Аполлонович, бросив в корзинку обломки карандашей, откинулся головой прямо к спинке черного кресла: старое личико помолодело; быстро он стал поправлять на шее свой галстук; быстро как-то вскочил и забегал, циркулируя от угла до угла: небольшого росточку и какой-то вертлявенький, Аполлон Аполлонович всем напомнил бы сына: еще более он напомнил фотографический снимок с Николая Аполлоновича тысяча, девятьсот четвертого года.

   В это время из дальнего помещения, из - так себе - комнат, раздался удар за ударом; начинаясь где-то вдали, приближались удары; точно кто-то там шел, металлический, грозный; и раздался удар, раздробляющий все. Аполлон Аполлонович невольно остановился и хотел бежать к двери, запереть на ключ кабинет, но... задумался, остался на месте, потому что удар, раздробляющий все, оказался звуком захлопнутой двери (звук шел из гостиной); несказанно мучительно шел кто-то к двери, громко кашляя и шлепая неестественно туфлями: страшная старина, как на нас из глубин набегающий вопль, вдруг окрепла в памяти звуками стародавнего пения, под которое Аполлон Аполлонович некогда впервые влюбился в Анну Петровну:

   - "Уйми-теесь... ваалнее-ния... стра-ааа-стии..."

   - "Уу-снии... бее-знааа-дее-жнаа-ее сее-еее-рдце..."

   Так почему же, так что же?

   Дверь отворилась: на пороге ее стоял Николай Аполлонович, в мундирчике, даже при шпаге (так он был на балу, только снял домино), но в туфлях и в пестрой татарской ермолке.

   - "Вот, папаша, и я..."

   Лысая голова повернулась на сына; ища подходящего слова, защелкал он пальцами:

  - "Видишь ли, Коленька", - Аполлон Аполлонович, вместо речи о домино (до домино ли теперь?) заговорил о другом обстоятельстве: об обстоятельстве, принудившем только что его обратиться к перевязанной пачке карандашей.

  - "Видишь ли, Коленька: до сих пор я с тобой не обменялся известием, о котором ты, мой друг, без сомнения, слышал... Твоя мать, Анна Петровна, вернулась..."

   Николай Аполлонович вздохнул облегченно и подумал: "Так вот оно что", но притворился взволнованным:

   - "Как же, как же: я - знаю..."

   Действительно: в первый раз Николай Аполлонович себе точно представил, что мать его, Анна Петровна, вернулась; но, представивши это, принялся за старое: за созерцание вдавленной груди, шеи, пальцев, ушей, подбородка перед ним бегущего старика... Эти ручки, эта шейка (какая-то рачья)! Испуганный, переконфуженный вид и чисто девичья стыдливость, с которой старик...

   - "Анна Петровна, друг мой, совершила поступок, который... который... так сказать, трудно... трудно мне, Коленька, с достаточным хладнокровием квалифицировать..."

   Что-то в углу зашуршало: затрепеталась, забилась там, пискнула - мышь.

   - "Словом, поступок этот тебе, надеюсь, известен; этот поступок я до сих пор, - ты это заметил, - воздерживался при тебе обсуждать, во внимание к твоим естественным чувствам..."

   Естественным чувствам! Чувства эти были во всяком случае неестественны...

   - "К твоим естественным чувствам..."

  - "Да, спасибо, папаша: я вас понимаю..."

  - "Конечно", - Аполлон Аполлонович засунул два пальца в жилетный карманчик и снова забегал по диагонали (от угла к углу). - "Конечно: возвращение в Петербург твоей матери для тебя неожиданность".

   (Аполлон Аполлонович остановил взгляд на сыне, приподнявшись на цыпочках).

  - "Полная..."

  - "Неожиданность для всех нас..."

  - "Кто бы мог подумать, что мама вернется..."

  - "То же самое и я говорю: кто бы мог подумать", - Аполлон Аполлонович растерянно развел руками, поднял плечи, раскланялся перед полом, - "что Анна Петровна вернется..." - И забегал опять: - "Эта полная неожиданность может окончиться, как ты имеешь все основания полагать, изменением (Аполлон Аполлонович многозначительно
поднял свой палец, гремя на всю комнату басом, точно он пред толпой произносил важную речь) нашего домашнего status quo, или же (он повернулся) все останется по-старинному".

  - "Да, я так полагаю..."

  - "В первом случае - милости просим".

   Аполлон Аполлонович раскланялся двери.

   - "Во втором случае, - Аполлон Аполлонович растерянно заморгал, - ты ее увидишь, конечно, но я... я... я..."

   И Аполлон Аполлонович поднял на сына глаза; глаза были грустные: глаза трепетавшей, затравленной лани.

   - "Я, Коленька, право, не знаю: но думаю... Впрочем, это так трудно тебе объяснить, приняв во внимание естественность чувства, которое..."

   Николай Аполлонович затрепетал от взгляда сенатора, с которым тот к нему повернулся, и странное дело: он почувствовал неожиданный прилив - можете себе представить чего? Любви? Да, любви к этому старому деспоту, обреченному разлететься на части.

   Под влиянием этого чувства он рванулся к отцу: еще миг, он упал бы пред ним на колени, чтоб каяться и молить о пощаде; но старик, при виде встречного движения сына, вновь поджал свои губы, отбежал как-то вбок и брезгливо стал помахивать ручками:

   - "Нет, нет, нет! Оставьте, пожалуйста... Да-с, я знаю, что надо вам!.. Вы меня слышали, потрудитесь теперь меня оставить в покое".

   Повелительно по столу простучали два пальца; рука поднялась и показала на дверь:

   - "Вы, милостивый государь, изволите водить меня за нос; вы, милостивый государь, мне не сын; вы - ужаснейший негодяй!"

   Все это Аполлон Аполлонович не сказал, а воскликнул; эти слова вырвались неожиданно. Николай Аполлонович не помнил, как он выскочил в коридор с прежнею тошнотой и с течением гадливеньких мыслей: эти пальцы, эта шейка и два оттопыренных уха станут - кровавою слякотью.

  

   ПЕПП ПЕППОВИЧ ПЕПП

  

   Чуть ли не лбом Николай Аполлонович ударился в дверь своей комнаты; и вот щелкнуло электричество (для чего оно щелкнуло - солнце, солнце смотрело там в окна); на ходу опрокинувши стул, подбежал он к столу:

   - "Ай, ай, ай.. Где же ключик?"

  - "!"

  - "А!.."

  - "Ну, вст-с..."

  - "Хорошо-с..."

   Николай Аполлонович так же, как Аполлон Аполлонович, сам с собой разговаривал.

   И - да: торопился... Выдвигал неподатливый ящик, а ящик не слушался; он из ящика кинул на стол пачечки перевязанных писем; большой кабинетный портрет оказался под пачками; взгляд скользнул по портрету; и оттуда бросила ответный свой, взгляд какая-то миловидная дамочка: поглядела с усмешкой - в сторону полетел кабинетный портрет: под портретом же был узелочек; с деланным равнодушием взвесил его на ладони: там была какая-то тяжесть; поскорей опустил.

   Николай Аполлонович быстро стал развязывать узлы полотенца, потянувши за вышитый кончик, изображавший фазана: небольшого росточку - верт-лявенький - Николай Аполлонович теперь напомнил сенатора: еще более он напомнил фотографический снимок сенатора тысяча восемьсот шестидесятого года.

   Но чего суетился он? Спокойствия, о побольше спокойствия! Все равно, дрожащие пальцы не развязали узла; да и нечего было развязывать: все и так было ясно. Тем не менее, узелок развязал; его изумление не имело границ:

  - "Бонбоньерка..."

  - "A!.."

  - "Ленточка!.."

  - "Скажите, пожалуйста?"

   Николай Аполлонович так же, как Аполлон Аполлонович, сам с собой разговаривал.

   А когда он ленту сорвал, то надежда разбилась (он на что-то надеялся), потому что в ней - в бонбоньерке, под розовой ленточкой - вместо сладких конфект от Балле заключалась простая жестяночка; крышка жестяночки обожгла его палец неприятнейшим холодком.

   Тут, попутно, заметил он часовой механизм, приделанный сбоку: надо было сбоку вертеть металлическим ключиком, чтобы острая черная стрелка стала на назначенный час. Николай Аполлонович глухо почувствовал встающую в его сознании уверенность, долженствующую доказать его дрянность и слабость: он почувствовал, что повернуть этот ключик никогда он не сможет, ибо не было средств остановить пущенный в ход механизм. И чтоб тут же отрезать себе всякое дальнейшее отступление, Николай Аполлонович тотчас же заключил металлический ключик меж пальцев; оттого ли, что дрогнули пальцы, оттого ли, что Николай Аполлонович, почувствовав головокружение, свалился в ту самую бездну, которую он хотел всею силой души избежать - только, только: ключик медленно повернулся на час, потом повернулся на два часа, а Николай Аполлонович... сделал невольное антраша: отлетел как-то в сторону; отлетев как-то в сторону, он опять покосился на столик: так же все на столе продолжала стоять жестяная коробочка из-под жирных сардинок (он однажды объелся сардинками и с тех пор их не ел); сардинница, как сардинница: блестящая, круглогранная... Нет - нет - нет!

   Не сардинница, а сардинница ужасного содержания! Металлический ключик уже повернулся на два часа, и особая, уму непостижная жизнь в сардин-нице уже вспыхнула; и сардинница хоть и та ж - да не та; там наверно ползут: часовая и минутная стрелки; суетливая секундная волосинка заскакала по кругу, вплоть до мига (этот миг теперь недалек) - до мига, до мига, когда... -

   - ужасное содержание сардинницы безобразно вдруг вспучится; кинется - расширяться без меры; и тогда, и тогда: разлетится сардинница...

   - струи ужасного содержания как-то прытко раскинутся по кругам, разрывая на части с бурным грохотом столик: что-то лопнет в нем, хлопнув, и тело - будет тоже разорвано; вместе с щепками, вместе с брызнувшим во все стороны газом оно разбросается омерзительной кровавою слякотью на стенных холодных камнях... -

   - в сотую долю секунды все то совершится: в сотую долю секунды провалятся стены, а ужасное содержание, ширясь, ширясь и ширясь, свиснет в тусклое небо щепками, кровью и камнем.

   В тусклое небо стремительно разовьются косматые дымы, впустив хвосты на Неву.

   Что ж он сделал, что сделал он?

   На столе, ведь, пока еще все стояла коробочка; раз он ключ повернул, надо было немедленно схватить ту коробочку, положить ее на должное место (например - в белой спаленке под подушку); или тотчас же раздавить под пятою. Но упрятать ее в должном месте, под взбитой отцовской подушкою, чтобы старая, лысая голова, утомленная только что бывшим, упала с размаху на бомбу, - нет, нет, нет: на это он не способен; предательство это.

   Раздавить под пятой?

   Но при этой мысли ощутил он нечто такое, от чего его уши положительно дернулись: он испытывал столь огромную тошноту (от семи выпитых рюмок), точно бомбу он проглотил, как пилюлю; и теперь под ложечкой что-то вспучилось: не то - из резины, не то - из материи очень странных миров...

   Никогда не раздавит он, никогда.

   Остается бросить в Неву, но на это есть время: стоит только раз двадцать повернуть еще ключик; и пока все отсрочится; раз он ключ повернул, надо было немедленно растянуть то пока; но он медлил, в совершенном бессилии опустившися в кресло; тошнота, странная слабость, дремота одолевали ужасно; а ослабшая мысль, отрываясь от тела, рисовала бессмысленно Николаю Аполлоновичу все какие-то дрянные, праздные, бессильные арабески... погружаясь в дремоту.

  

   Николай Аполлонович был человек просвещенный; Николай Аполлонович не бессмыслен-но посвятил философии свои лучшие годы жизни; предрассудки с него посвалились давно, и Николай Аполлонович был решительно чужд волхвованию и всяческим чудесам; волхвова-ние и всякие чудеса затемняли (почему он думает о постороннем, надо думать об этом... О чем думать? Николай Аполлонович силился из дремоты восстать; и восстать он не мог)... затемняли... всякие чудеса... представление об источнике совершенства; для философа источником совершенства была Мысль: так сказать, Бог, то есть Совершенное Правило... Законодатели же великих религий разнообразные правила выражали в образной форме; законодателей великих религий Николай Аполлонович, так сказать, уважал, не веря, само собой разумеется, их божественной сущности.

   Да: почему о религии? Есть ли время подумать... Ведь, совершилось: скорей... Что совершилось?.. Последнее усилие Николая Аполлоновича восстать из дремоты не увенчалось успехом; ни о чем он не вспомнил; все показалось спокойным... до обыденности, и ослабшая его мысль, отрываясь от тела, рисовала бессмысленно все какие-то дрянные, праздные, бессильные арабески.

   Будду Николай Аполлонович Аблеухов особенно уважал, полагая, что буддизм превзошел все религии и в психологическом, и в теоретическом отношении; в психологическом - научая любить и животных; в теоретическом: логика развивалась любовно тибетскими ламами. Так: Николай Аполлонович вспомнил, что он когда-то читал логику Дармакирти⁶ с комментарием Дармотарры...⁷

   Это - во-первых.

   Во-вторых: во-вторых (замечаем мы от себя), Николай Аполлонович Аблеухов был человек бессознательный (не Николай Аполлонович номер первый, а Николай Аполлонович номер второй); от поры до поры, между двух подъездных дверей на него нападало (как и на Аполлона Аполлоновича) одно странное, очень странное, чрезвычайно странное состояние: будто все, что было за дверью, было не тем, а иным: каким, - этого Николай Аполлонович сказать бы не мог. Вообразите лишь, что за дверью - нет ничего, и что если дверь распахнуть, то дверь распахнется в пустую, космическую безмерность, куда остается... разве что кинуться вниз головой, чтоб лететь, лететь и лететь - и куда пролетевши, узнаешь, что та безмерность есть небо и звезды - те же небо и звезды, что видим мы над собой, и видя - не видим. Туда остается лететь мимо странно недвижных, теперь немерцающих звездочек и багровых планетных шаров - в абсолютном ноле, в атмосфере двухсот семидесяти трех градусов холода. То же Николай Аполлонович испытывал вот теперь.

   Странное, очень странное полусонное состояние.

  

   СТРАШНЫЙ СУД

  

   Вот в таком состоянии он сидел перед сардинницей: видел - не видел - он; слышал - не слышал; будто в ту неживую минуту, когда в черное объятие кресла грянулось это усталое тело, грянулся этот дух прямо с паркетиков пола в неживое какое-то море, в абсолютный нуль градусов; и видел - не видел: нет, видел. Когда усталая голова склонилась неслышно на стол (на сардинницу), то в открытую дверь коридора гляделось бездонное, странное, что Николай Аполлонович постарался откинуть, переходя к текущему делу: к далекому астральному путешествию, или сну (что заметим мы - то же); а открытая дверь продолжала зиять средь текущего, открывая в текущее свою нетекущую глубину: космическую безмерность.

   Николаю Аполлоновичу чудилось, что из двери, стоя в безмерности, на него поглядели, что какая-то там просовывалась голова (стоило на нее поглядеть, как она исчезала): голова какого-то бога (Николай Аполлонович эту голову отнес бы к головам деревянных божков, каких встретите вы и поныне у северо-восточных народностей, искони населяющих тусклые тундры России). Ведь таким же точно божкам, может быть, в старинные времена поклонялись его киргиз-кайсацкие предки; эти киргиз-кайсацкие предки, по преданию, находились в сношении с тибетскими ламами; в крови Аб-Лай-Уховых они копошились изрядно. Не оттого ли Николай Аполлонович мог испытывать нежность к буддизму? Тут сказалась наследственность; наследственность приливала к сознанию; в склеротических жилах наследственность билась миллионами кровяных желтых шариков. И теперь, когда открытая дверь Аб-леухову показала безмерность, он отнесся к этому весьма странному обстоятельству с достойным хладнокровием (ведь, это уж было): опустил в руки голову.

   Миг, - и он бы спокойно отправился в обычное астральное путешествие, развивая от бренной своей оболочки туманный, космический хвост, проницающий стены в безмерное, во сон оборвался: несказанно, мучительно, немо шел кто-то к двери, взрывая ветрами небытия: страшная старина, как на нас налетающий вопль бегущего таксомотора, вдруг окрепла звуками старинного пения.

   Это пение Николай Аполлонович верней отгадал, чем узнал:

  - "Уймии-теесь... ваа-лнее-ния страа-аа-стии..."

   Это же незадолго пред тем ревела машина:

  - "Уснии... безнаа..."

   - "Ааа" - взревело в дверях: труба граммофона? таксомоторный рожок? Нет: в дверях стояла старинная-старинная голова.

   Николай Аполлонович привскочил.

   Старинная, старинная голова: Кон-Фу-Дзы⁸ или Будды? Нет, в двери заглядывал, верно, прапрадед, Аб-Лай.

   Лепетал, пришепетывал пестрый шелковый переливный халат; почему-то вспомнился Николаю Аполлоновичу его собственный бухарский халат, на котором павлиньи переливные перья... Пестрый шелковый переливный халат, на котором по дымному, дымно-сапфирному полю (и в дымное поле) ползли все дракончики, остроклювые, золотые, крылатые, малых размеров; о пяти своих ярусах пирамидальная шапка с золотыми полями показалася митрою;⁹ над головой и светил, и потрескивал многолучевой ореол: вид чудесный и знакомый нам всем! В центре этого ореола какой-то морщинистый лик разъял свои губы с хроническим видом; преподобный монгол вошел в пеструю комнату; и за ним провеяли тысячелетние ветерки.

   В первое мгновение Николай Аполлонович Абле-ухов подумал, что под видом монгольского предка, Аб-Лая, к нему пожаловал Хронос¹⁰ (вот что таилось в нем!); суетливо заерзали его взоры: он в руках Незнакомца отыскивал лезвие традиционной косы; но косы в руках не было: в благоуханной, как первая лилия, желтоватой руке было лишь восточное блюдце с пахнущей кучечкой, сложенной из китайских розовых яблочек: райских.

   Рай Николай Аполлонович отрицал: рай, или сад (что, как видел он, - то же) не совмещался в представлении Николая Аполлоновича с идеалом высшего блага (не забудем, что Николай Аполлонович был кантианец; более того: когенианец); в этом смысле он был человек нирванический.

   Под Нирваною¹¹ разумел он - Ничто.

   И Николай Аполлонович вспомнил: он - старый туранец - воплощался многое множество раз; воплотился и ныне: в кровь и плоть столбового дворянства Российской империи, чтоб исполнить одну стародавнюю, заповедную цель: расшатать все устои; в испорченной крови арийской должен был разгореться Старинный Дракон и все пожрать пламенем; стародавний восток градом невидимых бомб осыпал наше время. Николай Аполлонович - старая туранская бомба - теперь разрывался восторгом, увидев-ши родину; на лице Николая Аполлоновича появи- лось теперь забытое, монгольское выражение; он ка-вался теперь мандарином Срединной империи,¹² облеченным в сюртук при своем проезде на запад (ведь, он был здесь с единственной и секретнейшей миссией).

  - "Так-с..."

  - "Так-с... "

  - "Так-с..."

  - "Очень хорошо-с!"

   Странное дело: как он вдруг напомнил отца!

   Так с душившим душу восторгом старинный туранец, облеченный на время в бренную арийскую оболочку, бросился к кипе старых тетрадок, в которых были начертаны положения им продуманной метафизики; и смущенно, и радостно ухватился он за тетрадки: все тетрадки сложились пред ним в одно громадное дело - дело всей жизни (уподобились сумме дел Аполлона Аполлоновича). Дело жизни его оказалось не просто жизненным делом: сплошное, громадное, монгольское дело засквозило в записках под всеми пунктами и всеми параграфами: до рождения ему врученная и великая миссия: миссия разрушителя.

   Этот гость, преподобный туранец, стоял неподвижно: ширилась его глаз беспросветная, как ночь, темнота; а руки - а руки: ритмически, мелодически, плавно поднялись они в бескрайнюю вышину; и плеснула одежда; шум ее напомнил трепеты пролетающих крыл; поле дымного фона очистилось, углубилось и стало куском далекого неба, глядящего сквозь разорванный воздух этого кабинетика: темно-сапфирная щель - как она оказалась в шкафами заставленной комнате? Туда пролетели дракончики, что были расшиты на переливном халате (ведь халат-то стал щелью); в глубине мерцали там звездочками... И сама старинная старина стояла небом и звездами: и оттуда бил кубовый¹³ воздух, настоянный на звезде.

   Николай Аполлонович бросился к гостю - туранец к туранцу (подчиненный к начальнику) с грудой тетрадок в руке:

  - "Параграф первый: Кант (доказательство, что и Кант был туранец)".

  - "Параграф второй: ценность, понятая, как никто и ничто".

  - "Параграф третий: социальные отношения, построенные на ценности".

   - "Параграф четвертый: разрушение арийского мира системою ценностей".

  - "Заключение: стародавнее монгольское дело".

   Но туранец ответил.

  - "Задача не понята: вместо Канта - быть должен Проспект".

  - "Вместо ценности - нумерация: по домам, этажам и по комнатам на вековечные времена".

  - "Вместо нового строя: циркуляция граждан Проспекта - равномерная, прямолинейная".

  - "Не разрушенье Европы - ее неизменность..."

  - "Вот какое - монгольское дело..."

   Николаю Аполлоновичу представилось, что он осужден: и пачка тетрадок на руках его распалась кучечкой пепла; а морщинистый лик, знакомый до ужаса, наклонился вплотную: тут взглянул он на ухо, и - понял, все понял: старый туранец, некогда его наставлявший всем правилам мудрости, был Аполлон Аполлонович; вот на кого он, понявши превратно науку, поднимал свою руку. Это был Страшный Суд.

  - "Как же это такое? Кто же это такое?

  - "Кто такое? Отец твой..."

  - "Кто ж отец мой?"

  - "Сатурн..."

  - "Как же это возможно?"

 &nb