Белый Андрей - Петербург

езнакомца была мыслью о том, что он, незнакомец, существует действительно; эта мысль с Невского забежала обратно в сенаторский мозг и там упрочила сознание, будто самое бытие незнакомца в голове этой - иллюзорное бытие.

   Так круг замкнулся.

   Аполлон Алоллонович был в известном смысле как Зевс: едва из его головы родилась вооруженная узелком Незнакомец-Паллада, как полезла оттуда другая, такая же точно Паллада.²⁴

   Палладою этою был сенаторский дом.

  

   Каменная громада убежала из мозга; и вот дом открывает гостеприимную дверь - нам. Лакей поднимался по лестнице; страдал он одышкою, не в нем теперь дело, а в... лестнице: прекрасная лестница! На ней же - ступени: мягкие, как мозговые извилины. Но не успеет автор читателю описать ту самую лестницу, по которой не раз поднимались министры (он ее опишет потом), потому что - лакей уже в зале...

   И опять-таки - зала: прекрасная! Окна и стены: стены немного холодные... Но лакей был в гостиной (гостиную видели мы).

   Мы окинули прекрасное обиталище, руководствуясь общим признаком, коим сенатор привык наделять все предметы. Так: -

  - в кои веки попав на цветущее лоно природы, Аполлон Аполлонович видел то
же и здесь, что и мы; то есть: видел он - цветущее лоно природы; но для нас это
лоно распадалось мгновенно на признаки: на фиалки, на лютики, одуванчики и
гвоздики; но сенатор отдельности эти возводил вновь к единству. Мы сказали б конечно:

  - "Вот лютик!"

  - "Вот незабудочка..."

   Аполлон Аполлонович говорил и просто, и кратко:

  - "Цветы..."

  - "Цветок..."

   Между нами будь сказано: Аполлон Аполлонович все цветы одинаково почему-то считал колокольчиками...

   С лаконической краткостью охарактеризовал бы он и свой собственный дом, для него состоявший из стен (образующих квадраты и кубы), из прорезанных окон, паркетов, стульев, столов; далее - начинались детали...

   Лакей вступил в коридор...

   И тут не мешает нам вспомнить: промелькнувшие мимо (картины, рояль, зеркала, перламутр, инкрустация столиков), - словом, все, промелькнувшее мимо, не могло иметь пространственной формы: все то было одним раздражением мозговой оболочки, если только не было хроническим недомоганием... может быть, мозжечка.

   Строилась иллюзия комнаты; и потом разлеталась бесследно, воздвигая за гранью сознания свои туманные плоскости; и когда захлопнул лакей за собой гостинные тяжелые двери, когда он стучал сапогами по гулкому коридорчику, это только стучало в висках: Аполлон Аполлонович страдал геморроидальными приливами крови.

   За захлопнутой дверью не оказалось гостиной: оказались... мозговые пространства: извилины, серое и белое вещество, шишковидная железа; а тяжелые стены, состоявшие из искристых брызг (обусловленных приливом), - голые стены были только свинцовым и болевым ощущением: затылочной, лобной, височных и темянных костей, принадлежащих почтенному черепу.

   Дом - каменная громада - не домом был; каменная громада была Сенаторской Головой: Аполлон Аполлонович сидел за столом, над делами, удрученный мигренью, с ощущением, будто его голова в шесть раз больше, чем следует, и в двенадцать раз тяжелее, чем следует.

   Странные, весьма странные, чрезвычайно странные свойства!

  

   НАША РОЛЬ

  

   Петербургские улицы обладают несомненнейшим свойством: превращают в тени прохожих; тени же петербургские улицы превращают в людей.

   Это видели мы на примере с таинственным незнакомцем.

   Он, возникши, как мысль, в сенаторской голове, почему-то связался и с собственным сенаторским домом; там всплыл он в памяти; более же всего упрочнился он на проспекте, непосредственно следуя за сенатором в нашем скромном рассказе.

   От перекрестка до ресторанчика на Миллионной описали мы путь незнакомца; описали мы, далее, самое сидение в ресторанчике до пресловутого слова "вдруг", которым все прервалось; вдруг с незнакомцем случилось там что-то; какое-то неприятное ощущение посетило его.

   Обследуем теперь его душу; но прежде обследуем ресторанчик; даже окрестности ресторанчика; на то есть у нас основание; ведь если мы, автор, с педантичною точностью отмечаем путь первого встречного, то читатель нам верит: поступок наш оправдается в будущем. В нами взятом естественном сыске предвосхитили мы лишь желание сенатора Аблеухова, чтобы агент охранного отделения неуклонно бы следовал по стопам незнакомца; славный сенатор и сам бы взялся за телефонную трубку, чтоб посредством ее передать, куда следует, свою мысль; к счастию для себя, он не знал обиталища незнакомца (а мы же обиталище знаем). Мы идем навстречу сенатору; и пока легкомысленный агент бездействует в своем отделении, этим агентом будем мы.

   Позвольте, позвольте...

   Не попали ли мы сами впросак? Ну, какой в самом деле мы агент? Агент - есть. И не дремлет он, ей-богу, не дремлет. Роль наша оказалась праздною ролью.

   Когда незнакомец исчез в дверях ресторанчика и нас охватило желание туда воспоследовать тоже, мы обернулись и увидели два силуэта, медленно пересекавших туман; один из двух силуэтов был довольно толст и высок, явственно выделяясь сложением; но лица силуэта мы не могли разобрать (силуэты лиц не имеют); все же мы разглядели: новый, шелковый, распущенный зонт, ослепительно блещущие калоши да полукотиковую шапку с наушниками.

   Паршивенькая фигурка низкорослого господинчика составляла главное содержание силуэта второго; лицо силуэта было достаточно видно: но лица также мы не успели увидеть, ибо мы удивились огромности его бородавки: так лицевую субстанцию заслонила от нас нахальная акциденция^2б (как подобает ей действовать в этом мире теней).

   Сделав вид, что глядим в облака, пропустили мы темную пару, пред ресторанною дверью та темная пара остановилась и сказала несколько слов на человеческом языке.

  - "Гм?"

  - "Здесь..."

  - "Так я и думал: меры приняты; это на случай, если бы вы его мне не показали у моста".

  - "А какие вы приняли меры?.."

  - "Да я там, в ресторанчике, посадил человека".

  - "Ах, напрасно вы принимаете меры! Я же вам говорил, говорил: сто раз говорил..."

  - "Простите, это я из усердия..."

  - "Вы бы прежде посоветовались со мной... Ваши меры прекрасны..."

  - "Сами же вы говорите..."

  - "Да, но ваши прекрасные меры..."

  - "Гм..."

  - "Что?.. Ваши прекрасные меры - перепутают все..."

  

   Пара прошла пять шагов, остановилась; и опять сказала несколько слов на человеческом языке.

  - "Гм!.. Придется мне... Гм!.. Пожелать теперь вам успеха..."

  - "Ну какое же может быть в том сомнение: предприятие поставлено, как часовой механизм; если б я теперь не стоял за всем этим делом, то, поверьте мне дружески: дело - в шляпе".

  - "Гм?"

  - "Что такое вы говорите?"

  - "Проклятый насморк".

  - "Я же о деле..."

  - "Гм..."

  - "Души настроены, как инструменты: и составля ют концерт - что такое вы говорите? Дирижеру из-за кулис остается взмахивать палочкой. Сенатору Аблеухову издать циркуляр, Неуловимому же предстоит..."

  - "Проклятый насморк..."

  - "Николаю Аполлоновичу предстоит... Словом: концертное трио, где Россия - партер. Вы меня по нимаете? Понимаете? Чтб же вы все молчите?"

  - "Послушайте: брали бы жалованье..."

  - "Нет, вы меня не поймете!"

  - "Пойму: гм-гм-гм - положительно не хватает платков".

  - "Что такое?"

  - "Да насморк же!.. А зверь - гм-гм-гм - не уйдет?"

  - "Ну, куда ему..."

  - "А то брали бы жалованье..."

  - "Жалованье! Я служу не за жалованье: я артист, понимаете ли, - артист!"

  - "Своего рода..."

  - "Что такое?"

   - "Ничего: лечусь сальной свечкой".
Фигурка повынимала иссморканный носовой платок и опять чмыхала носом.

  - "Я же о деле! Так-таки передайте им, что Николай Аполлонович обещание дал..."

  - "Сальная свечка прекрасное средство от насморка..."

  - "Расскажите им все, что вы слышали от меня: дело это поставлено..."

  - "Вечером намажешь ноздрю, утром - как рукой сняло..."

  - "Дело поставлено, опять-таки говорю, как часов..."

  - "Нос очищен, дышишь свободно..."

  - "Как часовой механизм!.."

  - "А?"

  - "Часовой, черт возьми, механизм".

  - "Заложило ухо: не слышу".

  - "Ча-со-вой ме-ха-..."

  - "Апчхи!.."

   Под бородавкою загулял вновь платочек: две тени медленно утекали в промозглую муть. Скоро тень толстяка в полукотиковой шапке с наушниками показалась опять из тумана, посмотрела рассеянно на петропавловский шпиц.

   И вошла в ресторанчик.

  

   И ПРИ ТОМ ЛИЦО ЛОСНИЛОСЬ

  

   Читатель!

   "Вдруг" знакомы тебе. Почему же, как страус, ты прячешь голову в перья при приближении рокового и неотвратного "вдруг?" Заговори с тобою о "вдруг" посторонний, ты скажешь, наверное:

   - "Милостивый государь, извините меня: вы, должно быть, отъявленный декадент".

   И меня, наверное, уличишь в декадентстве.

   Ты и сейчас предо мною, как страус; но тщетно ты прячешься - ты прекрасно меня понимаешь; понимаешь ты и неотвратимое "вдруг".

   Слушай же...

   Твое "вдруг" крадется за твоею спиной, иногда же оно предшествует твоему появлению в комнате; в первом случае ты обеспокоен ужасно: в спине развивается неприятное ощущение, будто в спину твою, как в открытую дверь, повалилась ватага невидимых; ты обертываешься и просишь хозяйку:

   - "Сударыня, не позволите ли закрыть дверь; у меня особое нервное ощущение: я спиною терпеть не могу сидеть к открытым дверям".

   Ты смеешься, она смеется.

   Иногда же при входе в гостиную тебя встретят всеобщим:

  - "А мы только что вас поминали..."
И ты отвечаешь:

  - "Это, верно, сердце сердцу подало весть".
Все смеются. Ты тоже смеешься: будто не было тут "вдруг".

   Иногда же чуждое "вдруг" поглядит на тебя из-за плеч собеседника, пожелал снюхаться с "вдруг" твоим собственным. Меж тобою и собеседником что-то такое пройдет, отчего ты вдруг запорхаешь глазами, собеседник же станет суше. Он чего-то потом тебе во всю жизнь не простит.

   Твое "вдруг" кормится твоею мозговою игрою; гнусности твоих мыслей, как пес, оно пожирает охотно; распухает оно, таешь ты, как свеча; если гнусны твои мысли и трепет овладевает тобою, то "вдруг", обожравшись всеми видами гнусностей, как откормленный, но невидимый пес, всюду тебе начинает предшествовать, вызывая у постороннего наблюдателя впечатление, будто ты занавешен от взора черным, взору невидимым облаком: это есть косматое "вдруг", верный твой домовой (знал я несчастного, которого черное облако чуть ли не видимо взору: он был литератором...).

  

   Мы оставили в ресторанчике незнакомца. Вдруг незнакомец обернулся стремительно; ему показалось, что некая гадкая слизь, проникая за воротничок, потекла по его позвоночнику. Но когда обернулся он, за спиною не было никого: мрачно как-то зияла дверь ресторанного входа; и оттуда, из двери, повалило невидимое.

   Тут он сообразил: по лестнице поднималась, конечно, им поджидаемая особа; вот-вот войдет; но она не входила; в дверях не было никого.

   А когда незнакомец мой отвернулся от двери, то в дверь вошел тотчас же неприятный толстяк; и, идя к незнакомцу, поскрипывал он половицею; желтоватое, бритое, чуть-чуть наклоненное набок лицо плавно плавало в своем собственном втором подбородке; и притом лицо лоснилось.

   Тут незнакомец мой обернулся и вздрогнул: особа дружески помахала ему полукотиковой шапкой с наушниками:

   - "Александр Иванович..."

  - "Липпанченко!"

  - "Я - самый..."

  - "Лшшанченко, вы меня заставляете ждать".
Шейный воротничок у особы был повязан галстухом - атласно-красным, кричащим и заколотым крупным стразом,²⁶ полосатая темно-желтая пара облекала особу; а на желтых ботинках поблескивал блистательный лак.

   Заняв место за столиком незнакомца, особа довольно воскликнула:

   - "Кофейник... И - послушайте - коньяку: там бутылка моя у меня - на имя записана".

   И кругом раздавалось:

  - "Ты-то пил со мной?"

  - "Пил..."

  - "Ел?.."

  - "Ел..."

  - "И какая же ты, с позволения сказать, свинья..."

  

  - "Осторожнее" - вскрикнул мой незнакомец: неприятный толстяк, названный незнакомцем Липпанченко, захотел положить темно-желтый свой локоть на лист газетного чтения: лист газетного чтения накрывал узелочек.

  - "Что такое?" - Тут Лшшанченко, снявши лист газетного чтения, увидал узелок: и губы Липпанченко дрогнули.

  - "Это... это... и есть?"

  - "Да: это - и есть".

   Губы Липпанченко продолжали дрожать: губы Липпанченко напоминали кусочки на ломтики нарезанной семги - не желто-красной, а маслянистой и желтой (семгу такую, наверное, ты едал на блинах в небогатом семействе).

  - "Как вы, Александр Иванович, скажу я вам, неосторожны". - Липпанченко протянул к узелку свои дубоватые пальцы; и блистали поддельные камни перстней на пальцах опухших, с обгрызенными ногтями (на ногтях же темнели следы коричневой красочки, соответствовавшей и такому же цвету волос; внимательный наблюдатель мог вывести заключение: особа-то красилась).

  - "Ведь еще лишь движенье (положи я только локоть), ведь могла бы быть... катастрофа..."

   И с особою бережливостью переложила особа узелочек на стул.

   - "Ну да, было бы с нами с обоими..." - неприятно сострил незнакомец. - "Были бы оба мы..."

   Видимо, он наслаждался смущением особы, которую - от себя скажем мы - ненавидел он.

  - "Я, конечно, не за себя, а за..."

  - "Конечно, уж вы не за себя, а за..." - особе поддакивал незнакомец.

  

   А кругом раздавалось:

  - "Свиньей не ругайтесь..."

  - "Да я не ругаюсь".

  - "Нет, ругаетесь: попрекаете, что платили... Что ж такой, что платили; уплатили тогда, нынче плачу - я..."

  - "Давай-ка, друг мой, я тебя за ефтот твой поступок расцелую..."

   - "За свинью не сердись: а я - ем, ем..."

  - "Уж ешьте вы, ешьте: так-то правильней..."

  

  - "Вот-с Александр Иванович, вот-с что, родной мой, этот вы узелок" - Липпанченко покосился - "снесете немедленно к Николаю Аполлоновичу".

  - "Аблеухову?"

  - "Да: к нему - на хранение".

  - "Но позвольте: на хранении узелок может лежать у меня..."

  - "Неудобно: вас могут схватить; там же будет в сохранности. Как-никак, дом сенатора Аблеухова... Кстати: слышали вы о последнем ответственном слове почтенного старичка?.."

   Тут толстяк наклонившися зашептал что-то на ухо моему незнакомцу:

  - "Шу-шу-шу..."

  - "Аблеухова?"

  - "Шу..."

  - "Аблеухову?.."

  - "Шу-шу-шу..."

  - "С Аблеуховым?.."

  - "Да, не с сенатором, а с сенаторским сыном: коли будете у него, так уж, сделайте милость, ему передайте заодно с узелком - это вот письмецо: тут вот..."

   Прямо к лицу незнакомца приваливалась Липпанченки узколобая голова; в орбитах затаились пытливо сверлящие глазки; чуть вздрагивала губа и посасывала воздух. Незнакомец с черными усиками прислушивался к шептанию толстого господина, стараясь расслышать внимательно содержание шепота, заглушаемого ресторанными голосами; ресторанные голоса покрывали шепот Липпанченко; что-то чуть шелестело из отврати-тельных губок (будто шелест многих сот муравьиных членистых лапок над копанным муравейником) и казалось, что шепот тот имеет страшное содержание, будто шепчутся здесь о мирах и планетных системах; но стоило вслушаться в шепот, как страшное содержание шепота оказывалось содержанием будничным:

  - "Письмецо передайте..."

  - "Как, разве Николай Аполлонович находится в особых сношениях?"

   Особа прищурила глазки и прищелкнула язычком.

  - "Я же думал, что все сношения с ним - через меня..."

  - "А вот видите - нет..."

  

   Кругом раздавалось:

  - "Ешь, ешь, друг..."

  - "Отхвати-ка мне говяжьего студню".

  - "В пище истина..."

  - "Что есть истина?"

  - "Истина - естина..."

  - "Знаю сам..."

  - "Коли знаешь, так ладно: подставляй тарелку и ешь..."

  

   Темно-желтая пара Липпанченки напомнила незнакомцу темно-желтый цвет обой его обиталища на Васильевском Острове - цвет, с которым связалась бессонница и весенних, белых, и сентябрьских, мрачных, ночей; и, должно быть, та злая бессонница вдруг в памяти ему вызвала одно роковое лицо с узкими, монгольскими глазками; то лицо на него многократно глядело с куска его желтых обой. Исследуя днем это место, незнакомец усматривал лишь сырое пятно, по которому проползала мокрица. Чтоб отвлечь себя от воспоминаний об измучившей его галлюцинации, незнакомец мой закурил, неожиданно для себя став болтливым:

  - "Прислушайтесь к шуму..."

  - "Да, изрядно шумят".

   - "Звук шума на "и", но слышится "Ы"..."

   Липпанченко, осовелый, погрузился в какую-то думу.

  - "В звуке "ы" слышится что-то тупое и склизкое... Или я ошибаюсь?.."

  - "Нет, нет: нисколько", - не слушая, Липпанченко пробурчал и на миг оторвался от выкладок своей мысли...

  - "Все слова на еры тривиальны до безобразия: не то "и"; "и-и-и" - голубой небосвод, мысль, кристалл; звук и-и-и вызывает во мне представление о загнутом клюве орлином; а слова на "еры" тривиальны; например: слово рыба; послушайте: р-ы-ы-ы-ба, то есть нечто с холодною кровью... И опять-таки м-ы-ы-ло: нечто склизкое; глыбы - бесформенное: тыл - место дебошей..."

   Незнакомец мой прервал свою речь: Липпанченко сидел перед ним бесформенной глыбою; и дым от его папиросы осклизло обмыливал атмосферу: сидел Липпанченко в облаке; незнакомец мой на него посмотрел и подумал "тьфу, гадость - татарщина"... Перед ним сидело просто какое-то "Ы"...

  

   С соседнего столика кто-то, икая, воскликнул:

  - "Ерыкало ты, ерыкало!..."

  

  - "Извините, Липпанченко: вы не монгол?"

  - "Почему такой странный вопрос?.."

  - "Так, мне показалось..."

  - "Во всех русских ведь течет монгольская кровь..."

  

   А к соседнему столику привалило толстое пузо; и с соседнего столика поднялось пузо навстречу...

  - "Быкобойцу Анофриеву!.."

  - "Почтение!"

  - "Быкобойцу городских боен... Присаживайтесь..."

  - "Половой!.."

  - "Ну, как у вас?.."

  - "Половой: поставь-ка "Сон Негра"..."²⁷

   И трубы машины мычали во здравие быкобойца, как бык под ножом быкобойца.

  

   КАКОЙ ТАКОЙ КОСТЮМЕР?

  

   Помещение Николая Аполлоновича состояло из комнат: спальни, рабочего кабинета, приемной.

   Спальня: спальню огромная занимала кровать; красное, атласное одеяло ее покрывало - с кружевными накидками на пышно взбитых подушках.

   Кабинет был уставлен дубовыми полками, туго набитыми книгами, пред которыми на медных колечках легко скользил шелк; заботливая рука то вовсе могла скрыть от взора содержимое полочек, то, наоборот, обнаружить ряды черных кожаных корешков, испещренных надписями: "Кант".²⁸

   Кабинетная мебель была темно-зеленой обивки; и прекрасен был бюст... разумеется, Канта же.

   Два уже года Николай Аполлонович не поднимался раньше полудня. Два с половиною ж года пред тем пробуждался он ранее: пробуждался в девять часов, в половине десятого появляясь в мундире, застегнутом наглухо, для семейного распивания кофея.

   Два с половиною года назад Николай Аполлоно-вич не расхаживал по дому в бухарском халате; ермолка не украшала его восточную гостиную комнату; два с половиною года назад Анна Петровна, мать Николая Аполлоновича и супруга Аполлона Апол-лоновича, окончательно покинула семейный очаг, вдохновленная итальянским артистом; после же бегства с артистом на паркетах домашнего остывающего очага Николай Аполлонович появился в бухарском халате: ежедневные встречи папаши с сынком за утренним кофеем как-то сами собою пресеклись. Кофе Николаю Аполлоновичу подавалось в постель.

   И значительно ранее сына изволил откушивать кофе Аполлон Аполлонович.

   Встречи папаши с сынком происходили лишь за обедом; да и то: на краткое время; между тем с утра на Николае Аполлоновиче стал появляться халат; завелись татарские туфельки, опушенные мехом; на голове же появилась ермолка.

   И блестящий молодой человек превратился в восточного человека.

   Николай Аполлонович только что получил письмо; письмо с незнакомым почерком: какие-то жалкие вирши с любовно-революционным оттенком и с разительной подписью: "Пламенеющая душа". Желая для точности ознакомиться с содержанием виршей, Николай Аполлонович беспомощно заметался по комнате, разыскивая очки, перебирая книги, перья, ручки и прочие безделушки и бормоча сам с собою:

   "А-а... Где же очки?.."

  - "Черт возьми..."

  - "Потерял?"

  - "Скажите, пожалуйста".

  - "А?.."

   Николай Аполлонович, так же как и Аполлон Аполлонович, сам с собой разговаривал.

   Движения его были стремительны, как движения его высокопревосходительного папаши; так же, как и Аполлон Аполлонович, отличался он невзрачным росточком, беспокойным взглядом беспрестанно улыбавшегося лица; когда же он погружался в серьезное созерцание чего бы то ни было, то взгляд этот медленно окаменевал: сухо, четко и холодно выступали линии совершенно белого его лика, подобного иконописному, поражая особого рода благородством аристократизма: благородство в лице выявлял заметным образом лоб - точеный, с надутыми жилками: быстрая пульсация этих жилок явственно отмечала на лбу преждевременный склероз.

   Синеватые жилки совпали с синевою вокруг громадных, будто бы подведенных глаз какого-то темно-василькового цвета (лишь в минуты волнений черными становились глаза от расширенности зрачков).

   Николай Аполлонович был перед нами в татарской ермолке; но сними он ее, - предстала бы шапка белольняных волос, смягчая холодную эту, почти суровую внешность с напечатленным упрямством; трудно было встретить волосы такого оттенка у взрослого человека; часто встречается этот редкий для взрослого оттенок у крестьянских младенцев - особенно в Белоруссии.

   Бросив небрежно письмо, Николай Аполлонович сел пред раскрытою книгою; и вчерашнее чтение отчетливо возникало пред ним (какой-то трактат). Вспомнилась и глава, и страница: припоминался и легко проведенный зигзаг округленного ногтя; ходы изгибные мыслей и свои пометки - карандашом на полях; лицо его теперь оживилось, оставаясь и строгим, и четким: одушевилося мыслью.

   Здесь, в своей комнате, Николай Аполлонович воистину вырастал в предоставленный себе самому центр - в серию из центра истекающих логических предпосылок, предопределяющих мысль, душу и вот этот вот стол: он являлся здесь единственным центром вселенной, как мыслимой, так и не мыслимой, циклически протекающей во всех зонах времени.²⁹

   Этот центр - умозаключал.

   Но едва удалось Николаю Аполлоновичу сегодня отставить от себя житейские мелочи и пучину всяких невнятностей, называемых миром и жизнью, и едва Николаю Аполлонови-чу удалось взойти к себе самому, как невнятность опять ворвалась в мир Николая Аполлоновича; и в невнятности этой позорно увязло самосознание: так свободная муха, перебегающая по краю тарелки на шести своих лапках, безысходно вдруг увязает и лапкой, и крылышком в липкой гуще медовой.

   Николай Аполлонович оторвался от книги: к нему постучали:

  - "Ну?.."

  - "Что такое?"

   Из-за двери раздался глухой и почтительный голос.

  - "Там-с..."

  - "Вас спрашивают-с..."

   Сосредоточиваясь в мысли, Николай Аполлонович запирал на ключ свою рабочую комнату: тогда ему начинало казаться, что и он, и комната, и предметы той комнаты перевоплощались мгновенно из предметов реального мира в умопостигаемые символы чисто логических построений; комнатное пространство смешивалось с его потерявшим чувствительность телом в общий бытийственный хаос, называемый им вселенной; а сознание Николая Аполлоновича, отделясь от тела, непосредственно соединялося с электрической лампочкой письменного стола, называемой "солнцем сознания". Запершися на ключ и продумывая положения своей шаг за шагом возводимой к единству системы, он чувствовал тело свое пролитым во "вселенную", то есть в комнату; голова же этого тела смещалась в головку пузатенького стекла электрической лампы под кокетливым абажуром.

   И сместив себя так, Николай Аполлонович становился воистину творческим существом.

   Вот почему он любил запираться: голос, шорох или шаг постороннего человека, превращая вселенную в комнату, а сознание - в лампу, разбивал в Николае Аполлоновиче прихотливый строй мыслей. Так и теперь.

  - "Что такое?"

  - "Не слышу..."

   Но из дали пространств ответствовал голос лакея:

   - "Там пришел человек".

  

   Тут лицо Николая Аполлоновича приняло вдруг довольное выражение:

   - "А, так это от костюмера: костюмер принес мне костюм..."

   Какой такой костюмер?

   Николай Аполлонович, подобравши полу халата, зашагал по направлению к выходу; у лестничной балюстрады Николай Аполлонович перегнулся и крикнул:

  - "Это - вы?.."

  - "Костюмер?"

  - "От костюмера?"

  - "Костюмер прислал мне костюм?"

   И опять повторим от себя: какой такой костюмер?

  

   В комнате Николая Аполлоновича появилась кардонка, Николай Аполлонович запер двери на ключ; суетливо он разрезал бечевку; и приподнял он крышку; далее, вытащил из кардонки: сперва масочку с черною кружевной бородой, а за масочкой вытащил Николай Аполлонович пышное ярко-красное домино, зашуршавшее складками.

   Скоро он стоял перед зеркалом - весь атласный и красный, приподняв над лицом миниатюрную масочку; черное кружево бороды, отвернувшися, упадало на плечи, образуя справа и слева по причудливому, фантастическому крылу; и из черного кружева крыльев из полусумрака комнаты в зеркале на него поглядело мучительно-странно - то, само: лицо - его, самого; вы сказали бы, что там в зеркале на себя самого не глядел Николай Аполлонович, а неведомый, бледный, тоскующий - демон пространства.

   После этого маскарада Николай Аполлонович с чрезвычайно довольным лицом убрал обратно в кардонку сперва красное домино, а за ним и черную масочку.

  

   МОКРАЯ ОСЕНЬ

  

   Мокрая осень летела над Петербургом; и невесело так мерцал сентябрёвский денек.

   Зеленоватым роем проносились там облачные клоки; они сгущались в желтоватый дым, припадающий к крышам угрозою. Зеленоватый рой поднимался безостановочно над безысходною далью невских просторов; темная водная глубина сталью своих чешуи билась в граниты; в зеленоватый рой убегал шпиц... с петербургской стороны.

   Описав в небе траурную дугу, темная полоса копоти высоко встала от труб пароходных; и хвостом упала в Неву.

   И бурлила Нева, и кричала отчаянно там свистком загудевшего пароходика, разбивала свои водяные, стальные щиты о каменные быки; и лизала граниты; натиском холодных невских ветров срывала она картузы, зонты, плащи и фуражки. И повсюду в воздухе взвесилась бледно-серая гниль; и оттуда, в Неву, в бледно-серую гниль, мокрое изваяние Всадника со скалы все так же кидало тяжелую, позеленевшую медь.

   И на этом мрачнеющем фоне хвостатой и виснущей копоти над сырыми камнями набережных перил, устремляя глаза в зараженную бациллами мутную невскую воду, так отчетливо вылепился силуэт Николая Аполлоновича в серой николаевской шинели и в студенческой набок надетой фуражке. Медленно подвигался Николай Аполлонович к серому, темному мосту, не улыбался, представляя собой довольно смешную фигуру: запахнувшись в шинель, он казался сутулым и каким-то безруким с пренелепо плясавшим по ветру шинельным крылом.

   У большого черного моста остановился он.

   Неприятная улыбка на мгновение вспыхнула на лице его и угасла; воспоминанья о неудачной любви охватили его, хлынувши натиском холодного ветра; Николай Аполлонович вспомнил одну туманную ночь; тою ночью он перегнулся через перила; обернулся и увидел, что никого нет; приподнял ногу; и резиновой гладкой калошей занес ее над перилами, да... так и остался: с приподнятою ногой; казалось бы, дальше должны были и воспоследовать следствия; но... Николай Аполлонович продолжал стоять с приподнятою ногой. Через несколько мгновений Николай Аполлонович опустил свою ногу.

   Вот тогда-то созрел у него необдуманный план: дать ужасное обещание одной легкомысленной партии.

   Вспоминая теперь этот свой неудачный поступок, Николай Аполлонович неприятнейшим образом улыбался, представляя собой довольно смешную фигуру: запахнувшись в шинель, он казался сутулым и каким-то безруким с заплясавшим по ветру длинным, шинельным крылом; с таким видом свернул он на Невский; начинало смеркаться; кое-где в витрине поблескивал огонек.

   - "Красавец", - постоянно слышалось вокруг Николая Аполлоновича...

  - "Античная маска..."

  - "Аполлон Бельведерский".

  - "Красавец..."

   Встречные дамы по всей вероятности так говорили о нем.

  - "Эта бледность лица..."

  - "Этот мраморный профиль..."

  - "Божественно..."

   Встречные дамы по всей вероятности так говорили друг другу.

   Но если бы Николай Аполлонович с дамами пожелал вступить в разговор, про себя сказали бы дамы:

   - "Уродище..."

   Где с подъезда насмешливо полагают лапу на серую гранитную лапу два меланхоли-ческих льва, - там, у этого места, Николай Аполлонович остановился и удивился, пред собою увидевши спину прохожего офицера; путаясь в полах шинели, он стал нагонять офицера:

   - "Сергей Сергеевич?"

   Офицер (высокий блондин с остроконечной бородкою) обернулся и с тенью досады смотрел выжидательно сквозь синие очковые стекла, как, путаясь в полах шинели, косолапо к нему повлеклась студенческая фигурка от знакомого места, где с подъезда насмешливо полагают лапу на лапу два меланхолических льва с гладкими гранитными гривами. На мгновенье будто какая-то мысль осенила лицо офицера; по выражению дрогнувших губ можно было бы подумать, что офицер волновался; будто он колебался: узнать ему или нет.

  - "А... здравствуйте... Вы куда?"

  - "Мне на Пантелеймоновскую", - солгал Николай Аполлонович, чтоб пройти с офицером по Мойке.

  - "Пойдемте, пожалуй..."

   "Вы куда?" - вторично солгал Николай Аполлонович, чтоб пройтись с офицером по Мойке.

  - "Я - домой".

  - "Стало быть, по пути".

   Между окнами желтого, казенного здания над обоими повисали ряды каменных львиных морд; каждая морда висела над гербом, оплетенным гирляндой из камня.

   Точно стараясь не касаться какого-то тяжелого прошлого, оба они, перебивая друг друга, озабоченно заговорили друг с другом: о погоде, о том, что волнения последних недель отразились на философской работе Николая Аполлоновича, о плутнях, обнаруженных офицером в провиантской комиссии (офицер заведовал, где-то там, провиантом).

   Между окнами желтого, казенного здания над обоими повисали ряды каменных морд; каждая висла над гербом, оплетенным гирляндою.

   Так проговорили они всю дорогу.

   И вот уже - Мойка: то же светлое, трехэтажное пятиколонное здание александровской эпохи; и та же все полоса орнаментной лепки над вторым этажом: круг за кругом; в круге же римская каска на перекрещенных мечах. Они миновали уж здание; вон за зданием - дом; и вон - окна... Офицер остановился у дома и отчего-то вдруг вспыхнул; и вспыхнув, сказал:

   - "Ну, прощайте... вам дальше?.."

   Сердце Николая Аполлоновича усиленно застучало: что-то спросить собирался он; и - нет: не спросил; он теперь стоял одиноко перед захлопнутой Дверью; воспоминанья о неудачной любви, верней - чувственного влечения, - воспоминания эти охватили его; и сильнее забились синеватые, височные жилки; он теперь обдумывал свою месть: надругательство над чувствами его оскорбившей особы, проживающей в этом подъезде; он обдумывал свою месть вот уж около месяца; и - пока об этом ни слова!

   То же светлое, пятиколонное здание с полосою орнаментной лепки: круг за кругом; в круге же римская каска на перекрещенных мечах.

  

   Огненным мороком вечером залит проспект. Ровно высятся яблоки электрических светов посередине. По бокам же играет переменный блеск вывесок; здесь, здесь и здесь вспыхнут вдруг рубины огней; вспыхнут там - изумруды. Мгновение: там - рубины; изумруды же - здесь, здесь и здесь.

   Огненным мороком вечером залит Невский. И горят бриллиантовым светом стены многих домов: ярко искрятся из алмазов сложенные слова: "Кофейня", "Фарс", "Бриллианты Тэта", "Часы Омега". Зеленоватая днем, а теперь лучезарная, разевает на Невский витрина свою огненную пасть; всюду десятки, сотни адских огненных пастей: эти пасти мучительно извергают на плиты ярко-белый свой свет; мутную мокроту изрыгают они огневою ржавчиной. И огнем изгрызан проспект. Белый блеск падает на котелки, на цилиндры, на перья; белый блеск ринется далее, к середине проспекта, отпихнув с тротуара вечернюю темноту: а вечерняя мокрота растворится над Невским в блистаниях, образуя тусклую желтовато-кровавую муть, смешанную из крови и грязи. Так из финских болот город тебе покажет место своей безумной оседлости красным, красным пятном: и пятно то беззвучно издали зрится на темноцветной на ночи. Странствуя вдоль необъятной родины нашей, издали ты увидишь красной крови пятно, вставшее в темноцветную ночь; ты испуганно скажешь: "Не есть ли там местонахождение гееннского пекла?" Скажешь, - и вдаль поплетешься: ты гееннское место постараешься обойти.

   Но если бы ты, безумец, дерзнул пойти навстречу Геенне, ярко-кровавый, издали тебя ужаснувший блеск медленно растворился бы в белесоватую, не вовсе чистую светлость, многоогневыми обстал бы домами, - и только: наконец распался бы на многое множество огоньков.

   Никакой Геенны и не было б.

  

   Николай Аполлонович Невского не видал, в глазах его был тот же все домик: окна, тени за окнами; за окнами, может быть, веселые голоса: желтого кирасира, барона Оммау-Оммергау; синего кирасира, графа Авена и ее - ее голос... Вот, сидит Сергей Сергеич, офицер, и вставляет, быть может, в веселые шутки:

   - "А я шел сейчас с Николаем Аполлоновичем Аблеуховым..."

  

   АПОЛЛОН АПОЛЛОНОВИЧ ВСПОМНИЛ

  

   Да, Аполлон Аполлонович вспомнил: недавно услышал он про себя одну беззлобную шутку. Говорили чиновники:

   - "Наш Нетопырь 30 (прозвище Аполлона Аполлоновича в Учреждении), пожимая руки просителям, поступает совсем не по типу чиновников Гоголя; пожимая руки просителям, не берет гаммы рукопожатий от совершенного презрения, чрез невнимание, к непрезрению вовсе: от коллежского регистратора к статскому..."³¹

   И на это заметили:

  - "Он берет всего одну ноту: презрения..."

   Тут вмешались заступники:

   - "Господа, оставьте пожалуйста: это - от геморроя..."

   И все согласились.

   Дверь распахнулась: вошел Аполлон Аполлонович. Шутка испуганно оборвалась (так юркий мышонок влетает стремительно в щелку, едва войдете вы в комнату). Но Аполлон Аполлонович не обижался на шутки; да и, кроме того, тут была доля истины: геморроем страдал он.

   Аполлон Аполлонович подошел к окну: две детские головки в окнах там стоящего дома увидели против себя за стеклом там стоящего дома лицевое пятно неизвестно