Белый Андрей - Петербург

тигала Александра Ивановича:

  - "Это вы о деньгах?"

   Молчание.

  - "Деньги из-за границы - понадобятся..."

   Нетерпеливое движение локтя.

   - "Вашему редактору лучше не приезжать после разгрома организации Т. Т. ..."

   Но француз - ни гу-гу.

   - "Потому что найдены документы".

   Если бы Александр Иванович мог подумать о деле, то известие о разгроме Т. Т. могло бы (это скажем мы) сшибить его с ног; но он слушал, - как деятель младой Персии заливался романсом. Француз этим временем, выведенный из себя так и лезшею к нему Зоей Флейш, осадил:

  - "Je serai bien triste d'avoir manque l'occasion de parler u monsieur".*

  - "Все равно: говорите со мною..."

  - "Excusez, dans certains cas je prefere parler personellement ..."**

  

   * Мне будет очевь грустно не воспользоваться случаем поговорить с господином (фр.). - Ред.

   ** Извините меня, в некоторых случаях я предпочитаю говорить лично... (фр.). - Ред.

  

   В окне бился куст.

   Меж ветвями куста было видно, как пенились волны да раскачивалось парусное судно, вечеровое и синее; тонким слоем резало оно мглу остро-крылатыми парусами; на поверхности паруса медленно уплотнялась синеватая ночь.

   Казалось, что вовсе стирается парус.

   К садику в это время подъехал извозчик; тело грузного толстяка, страдающего явно одышкой, неторопливо вываливалось из пролетки; обремененная полудюжиной на веревочках заколебавшихся свертков, неповоротливая рука медлительно как-то стала возиться над кожаным кошельком; из-под мышки над лужею косолапо выпал мешок; на лету разрывая бумагу, антоновки покатились по грязи.

   Господин завозился над лужею, подбирая антоновки; пальто его распахнулось; он, очевидно, кряхтел; затворяя калитку, он вновь едва не рассыпал покупочки.

   Господин приблизился к дачке по садовой желтой дорожке между двух рядов в ветре изогнутых кустиков; распространилась вокруг та гнетущая знакомая атмосфера; покрытая шапкой с наушниками, круто как-то на грудь оседала зловещая голова; глубоко в орбитах сидящие глазки на этот раз не бегали вовсе (как бегали они перед всяким пристальным взором); глубоко сидящие глазки устало уставились в стекла.

   Александр Иванович успел подсмотреть в этих глазках (представьте себе!) какую-то особую, свою радость, смешанную с усталостью и печалью - чисто животную радость: отогреться, выспаться и плотно поужинать после стольких перенесенных трудов. Так зверь кровожадный: возвращаясь в берлогу, кажется зверь кровожадный домашним и кротким, обнаружив беззлобие, на какое способен и он; дружелюбно обнюхивает тогда этот зверь свою самку; и облизывает заскуливших щенят.

   Неужели это особа?

   Да: это - особа; и особа на этот раз не ужасная; вид ее - прозаический; но это - особа.

  - "Вот и он!"

  - "Enfin..."*

  - "Липпанченко!.."

  - "Здравствуйте..."

   Желтый пес, сенбернар, с радостным ревом метнулся чрез комнату и, подпрыгнув, пал мохнатыми лапами прямо особе на грудь.

  

   * Наконец-то... (фр.). - Ред.

  

   - "Пошел прочь, Том!.."

   Особа не имела даже и времени заприметить своих незваных гостей, защищая отчаянно от мохнатого сенбернара покупочки; на широко-плоском, квадратном лице отпечатлелась смесь юмора с бес-помощней злостью; проскользнула - просто какая-то детскость:

   - "Опять обслюнявил".

   И беспомощно повернувшись от Тома, особа воскликнула:

   - "Зоя Захаровна, освободите ж меня..."

   Но широкий песий язык неуважительно облизнул кончик особина носа; тут особа пронзительно вскрикнула - беспомощно вскрикнула (в то же время она, представьте себе, - улыбалась)...

   - "Томка же!"

   Но увидев, что - гости, и что гости-то - ждут, нетерпеливо посмеиваясь на идиллию домашнего быта, особа перестала смеяться и отрезала безо всякой учтивости:

  - "Позвольте, позвольте! Сейчас: вот я только..."

   И при этом обидчиво дрогнула отвисающая губа; на губе же было написано:

   - "И тут нет покою..."

   Особа бросилась в угол; там топталась - в углу: все не снимались калоши - новые и несколько тесные; долго еще она стояла в углу, медля снять пальтецо и рукой копаясь в туго набитом кармане (будто там был запрятан двенадцатизарядный браунинг); наконец, рука вылезла из кармана - с детской куколкою, с Ванькой-Встанькой.

   Куколку эту она швырнула на стол.

   - "А это вот Акулининой Маньке..."

   Гости, признаться, тут разинули рты. После же, потирая озябшие руки, она обратилась к французу с робеющей подозрительностью:

  - "Пожалуйте... Вот сюда... Вот сюда". И - кинула Дудкину:

  - "Повремените..."

  

   ЛОБНЫЕ КОСТИ

  

  - "Зоя Захаровна..."

  - "А?"

  - "Шишнарфиев - это я понимаю: деятель младой Персии, пылкая артистическая натура; но вот - при чем тут француз?"

  - "Много станете знать - скоро станете стары", - не по-русски ответила та, и чрезмерные перси ее заходили над туго затянутым лифом; пощипывал в руке пульверизатор.

   В комнате слышалось тяжелое благовоние: смесь парфюмерии с искусственно приготовляемым зубом (кто сиживал в зубоврачебных квартирах, тот запах этот знает наверное - запах не из приятных).

   Зоя Захаровна тут придвинулась к Александру Ивановичу.

   - "А вы вое... отшельником..."

   Губы Александра Ивановича как-то криво поджались:

   - "Ваш же сожитель давно уже постарался об этом..."

   - "Коли я не буду отшельником, все равно: кто-нибудь отшельником да уж будет..."

   Направление разговора Зое Захаровне не понравилось явно, так что снова нервически стал в руках ее пощипывать пульверизатор; Александр Иванович улыбнулся нехорошей улыбкой, и - поправился.

  - "Да и то сказать: мне рассеяние не к лицу".

   Это новое течение мыслей Зоя Захаровна приняла; и поспешила сострить она:

  - "Оттого-то вы так рассеянны: пеплом мне засыпали скатерть?"

  - "Простите..."

  - "Ничего: вот вам пепельница..."

   Александр Иванович протянулся за новою грушею; и, проделавши это движение, Александр Иванович себе с досадой сказал:

   - "Экая скряга..."

   Он увидел, что вазы с дюшесами (он-таки дюшесы любил) - вазы с дюшесами не было.

  - "Вы что? Вот вам пепельница..."

  - "Знаю: я - за дюшесом..."

   Зоя Захаровна не предложила дюшесов.

   Двери в ту дальнюю комнату были не вовсе притворены: в полуоткрытую дверь с ненасытимою жадностью он смотрел; там виднелися два сидящие очертания. Французик растараторился; и казалось, что дзенькает; а особа глухо бубукала, перебивала французика; нетерпеливо хваталась она в разговоре за письменные принадлежности - то за ту, то за эту; и чесала затылок угловатым жестом руки; видимо, сообщеньем француза особа была взволнована не на шутку; жест просто самообороны какой-то подметил Александр Иванович.

   - "Бу-бу-бу..."

   Так раздавалось оттуда.

   А сенбернар Том на клетчатое колено особе положил свою слюнявую морду; и особа рассеянно гладила его шерсть. Тут наблюдения Александра Ивановича перебили: перебила Зоя Захаровна.

   - "Отчего это вы перестали бывать у нас?"

   Он рассеянно посмотрел на ее оскаленный рот: посмотрел и заметил:

   - "Да так себе: сами же вы сказали - отшельник я..."

   Золото пломбы проблистало в ответ:

  - "Не отвертывайтесь".

  - "Да нисколько..."

  - "Просто вы обижены на него..."

  - "Вот еще..." - попытался было возразить Александр Иванович и оборвал свои оправдания: вышло - неубедительно.

  - "Просто вы обижены на него. Все на него обижаются. И тут вмешался Липпанченко... Этот Липпанченко!.. Портит ему репутацию... Да поймите ж: Липпанченко - необходимая, взятая роль... Без Липпанченко давно бы он был уж схвачен... Липпанченкой он покрывает всех нас... Но все верят в Липпанченко..."

   Некоторые существа имеют печальное свойство: дурной запах во рту... Александр Иванович отодвинулся.

   - "Все на него обижаются... А скажите", - Зоя Захаровна ухватилась за пульверизатор, - "где сыщете вы такого работника?.. А? Где сыщете?.. Кто согласится, скажите, как он, отказавшись от всех естественных сантиментов, быть Липпанченкой - до конца..."

   Александр Иваныч подумал, что особа была что-то уж слишком Липпанченкой: но возражать не хотел.

  - "Уверяю вас..."

   Но она перебила:

   - "Как же вам не стыдно так его оставлять, так таиться, скрываться; ведь Колечка мучается; рвать все прошлые, интимные связи..."

   Александр Иванович с изумлением вспомнил, что особа-то - Колечка: сколько месяцев этого он, признаться, не вспомнил?

   - "Ну, если там он и выпьет, нагрубиянит; и - ну, там - увлечения... Так ведь: лучшие же спивались, развратничали... И по личной охоте. Колечка же делает это для отвода лишь глаз - как Липпанченко: для безопасности, гласности, пред полицией, для общего дела он так губит себя".

   Александр Иваныч усмехнулся невольно, но поймал на себе недоверчивый, озлобленный взгляд:

   - "Что..."

   И поспешил:

  - "Нет... ничего я..."

  - "Тут ведь самая страшная жертва... Не поверите ли, ведь ему грозит многое; от насильственных частых попоек, от обязательных в его положении кутежей преждевременно Николай погубит себя..."

   Александр Иванович знал, что Зоя Захаровна подозревает его в том, что он слишком часто бывает с Липпанченко в ресторанчиках, приучая Липпанченко... к многому....

  - "Это может ведь кончиться плохо..."

   Ну и жизнь: здесь - сможет кончиться плохо; он, Александр Иванович, медленно сходит с ума. Николая Аполлоновича придавили тяжелые обстоятельства; что-то такое неладное завелось у них в душах; тут ни - полиция, ни - произвол, ни - опасность, а какая-то душевная гнилость; можно ли, не очистившись, приступать к великому народному делу? Вспомнилось: "Со страхом Божиим и верою приступите".⁹ А они приступали без всякого страха. И - с верой ли? И так приступая, преступали какой-то душевный закон: становились преступниками, не в том смысле конечно.... а - иначе. Все же они преступали.

  - "Вспомните Гельсингфорс и катанье на лодках...", - в голосе Зои Захаровны тут послышалась неподдельная грусть. - "И потом: эти сплетни..."

  - "А какие?"

   Он заинтересовался, он вздрогнул.

  - "О Колечке сплетни!.. Вы думаете, не подозревает он, не терзается, не кричит по ночам" (Александр Иваныч запомнил, что - кричит по ночам) - "как они о нем говорят после столького. И - нет благодарности, нет сознания, что человек пожертвовал всем... Он вое знает: молчит, убивает ся... Оттого-то он мрачен... Он душою кривить не умеет. Выглядит он всегда неприятно", - в голосе Зои Захаровны послышался чуть не плач, - "выглядит неприятно... с этой... несчастной наружностью. Верите: он - ребенок, ребенок..."

  - "Ребенок?"

  - "А вам удивительно?"

  - "Нет", - замялся он, - "только, знаете, как-то странно мне это слышать, все-таки представление о Николае Степановиче не вяжется как-то..."

  - "Настоящий ребенок! Посмотрите: куколка - Ванька-Встанька", - рукою она указала на куколку, просверкавши браслетом... - "Вы вот уйдете: наговорите ему неприятностей, а он - он!.."

  - "Он посадит к себе на колени кухаркину дочку и играет с ней в куклы... Видите? А они его упрекают в коварстве... Господи, он играет в солдатики!.."

  - "Вот так-так!"

  - "В оловянные: покупает персов, выписывает из Нюренберга коробочки... Только - это секрет... Вот какой он!.. Но", - брови ее резко сдвинулись, - "но... в детской запальчивости он способен на все".

   Александр Иванович все более убеждался из слов, что особа-то скомпрометирована не на шутку; а он этого, признаться, не знал; эти намеки на что-то теперь принял он к сведению, уплывая взором туда, где сидели они...

   Круто как-то на грудь падала узколобая голова; в орбитах глубоко затаились пытливо сверлящие глазки, перепархивающие от предмета к предмету; чуть вздрагивала и посасывала воздух губа. Многое было в лице: отвращением необоримым лицо стояло пред Дудкиным, складываясь в то самое странное целое, уносимое памятью на чердак, чтобы ночью там зашагать, забубукать - сверлить, посасывать, перепархивать и выдавливать из себя невыразимые смыслы, не существующие нигде.

   Он теперь внимательно всматривался в гнетущие и самою природою тяжело построенные черты.

   Эта лобная кость... -

   Эта лобная кость выдавалась наружу в одном крепком упорстве - понять: что бы ни было, какою угодно ценою - понять, или... разлететься на части. Ни ума, ни ярости, ни предательст-ва не выдавала лобная кость; лишь усилие - без мысли, без чувства: понять... И лобные кости понять не могли; лоб был жалобен: узенький, в поперечных морщинах: казалось, он плачет.

   Пытливо сверлящие глазки... -

   Пытливо сверлящие глазки (приподнять бы им веки!) - стали бы и они... так себе... глазками.

   И они были грустными.

   А посасывающая воздух губа напоминала - ну, право же! - губку полуторагодовалого молокососа (только не было соски); если б в губы ему настоящую соску, то не было б удивительно, что губа все посасывает; без соски же это движение придавало лицу прескверный оттеночек.

   Ишь ведь - тоже: играет в солдатики!

   Так внимательный разбор чудовищной головы выдавал лишь одно: голова была - головой недоноска; чей-то хиленький мозг оброс ранее срока жировыми и костяными наростами; и в то время как лобная кость выдавалась чрезмерно наружу надбровными дугами (посмотрите на череп гориллы), в это время под костью, может быть, протекал неприятный процесс, называемый в общежитии размягчением мозга.

   Сочетание внутренней хилости с носорожьим упорством - неужели это вот сочетание в Александре Ивановиче и сложило химеру,¹⁰ а химера росла - по ночам: на куске темно-желтых обой усмехалась она настоящим монголом.

   Так он думал; в ушах же его затвердилось:

   - "Ванька-Встанька... Кричит по ночам... Выписывает из Нюренберга коробочки... Настоящий ребенок..."

   И прибавилось от себя:

   - "Расшибает лбом лбы... Занимается вампиризмом... Предается разврату... И - тащит к погибели..."

   И опять затвердилось:

   - "Ребенок..."

   Но затвердилось только в ушах: Зоя Захаровна уже вышла из комнаты.

  

   НЕХОРОШО...

  

   Странное дело!

   Доселе в отношении к Александру Ивановичу поведение некой особы искони носило характер лишь одних сплошных обязательств, и обязательств навязчивых; многомесячно, многократно, многоразлично разводила особа свой орнамент из лести вокруг Александра Ивановича: лести той хотелось верить.

   И лести той верилось.

   Он особой гнушался; он к ней чувствовал физиологическое отвращение; более того: Александр Иванович Дудкин убегал от особы все эти последние дни, переживая мучительный кризис разуверенья во всем. Но особа его настигала повсюду; часто он бросал ей насмешливо слишком уже откровенные вызовы; вызовы эти принимала особа стоически - с циническим смехом, если бы он особу спросил, почему этот смех, то особа ответила б:

   - "Это - по вашему адресу".

   Но он знал, что особа хохочет над общим их делом.

   Он особе твердил, что программа их партии несостоятельна, отвлеченна, слепа; и она - соглашалась; он же знал, что в выработке программы особа участвовала; если бы он спросил, не провокация ли замешалась в программу, то особа ответила б:

   - "Нет, и нет: дерзновение..."

   Наконец он пытался ее поразить своим мистическим credo, утверждением, что Общественность, Революция - не категории разума, а божественные Ипостаси вселенной; против мистики ничего не имела особа: слушала со вниманием; и - даже: старалась понять.

   Но понять не могла.

   Только - только: особа стояла пред ним; все протесты его и все крайние выводы принимала с покорным молчанием; трепала его по плечу и тащила в трактирчик; там, за столиком, они тянули коньяк; иногда под бубен машины ему говорила особа:

   - "Что ж? Я - что: ничего... Я всего лишь подводная лодка; вы у нас - броненосец, кораблю большому и плавание..."

   Тем не менее она его загнала на чердак: и, загнав на чердак, там запрятала; броненосец стоял на верфи без команды, без пушек; плавания Александра Ивановича все последние эти недели ограничивались плаванием от трактира к трактиру; можно сказать, что за эти недели протеста Александра Ивановича превратила особа в пропойцу.

   Гостеприимно она встречала его; от всех бывших бесед у него осталось одно несомненное впечатление: если бы Александру Ивановичу вдруг понадобилась бы серьезная помощь, эту помощь особа была ему должна оказать; все это подразумевалось само собою, конечно; но услуги, но помощи для себя Александр Иванович боялся.

   Лишь сегодня представился случай.

   Аблеухову он дал слово распутать; и распутает он: при помощи, конечно, особы. Роковое смешение обстоятельств Аблеухова бросило просто в какую-то абракадабру; абракадабру он расскажет особе, а особа, он верил, уже сумеет распутать тут все.

   Появление его здесь было вызвано только словом, данным им Аблеухову; и вот - нате же...

   Тон особы к нему переменился обидно; это он заметил с первого появления особы на дачке; неузнаваемым стал тон особы к нему, - неприятным, обидным, натянутым (таким тоном начальники учреждений встречают просителей, таким тоном встречает редактор газеты газетного репортера, собирателя сведений о пожарах и кражах; и так попечитель говорит с кандидатом на место учителя в... Сольвычегодске, в Сарепте...)

   Вот - нате же!..

   Так: после беседы с французом (француз теперь удалился) особа вопреки всей манере держаться с Александром Ивановичем из кабинета не вышла, а продолжала сидеть - там, за письменным столиком; и - обидно так вышло: будто бы его, Александра Ивановича, и нет вовсе тут; будто бы он не знакомый, а - черт знает что! - неизвестный проситель, располагающий своим временем. Александр Иванович Дудкин был все же - Неуловимый; партийная его кличка гремела в России и за границей; да и, кроме всего: по происхождению был он все же потомственный дворянин, а особа, особа - гм-гм; появление свое у особы он считал особе за честь...

   Темнело: синело.

   А в темнеющем всем, в полусумраке кабинетика, пиджаком отвратительно прожелтилась особа; вовсе к столику принагнулась квадратная голова (над спиною виднелся лишь крашеный кок), подставляя широкую мускулистую спину с, должно быть, невымытой шеей; спина как-то выдавилась, подставлялся взору; и подставляясь не так: не прилично, а... как-то... глумливо. И ему отсюда казалось, что насмешливо разнахальничались оттуда, из полусуме-рок кабинетика, сутулосогбенные - плечо и спина; и он мысленно их раздел; представи-лась жирная кожа, разрезаемая с такою же легкостью, как кожа поросенка под хреном; проползал таракан (видно, здесь водились они в изобилии); ему стало противно: он - сплюнул.

   Вдруг безликой улыбкой повыдавилась меж спиной и затылком жировая шейная складка: точно в кресле там засело чудовище; и представилась шея лицом; точно в кресле засело чудовище с безносой, безглазою харею; и представилась шейная складка - беззубо разорванным ртом.

   Там, на вывернутых ногах, неестественно запрокинулось косолапое чудище - в полусумерках комнаты.

   Фу, пакость!

   Александр Иванович передернул плечом и подставил спине свою спину; он принялся выщипывать усики с независимым видом; он хотел бы представиться оскорбленным, а представился независимым только; он выщипывал усики с таким видом, будто он сам по себе, а спина сама по себе. Ему бы уйти, хлопнув дверью; а уйти невозможно: от этого разговора зависело спокойствие жизни Николая Апол-лоновича; и стало быть: уйти, хлопнув дверью, нельзя; и стало быть, он все-таки от особы зависел.

   Александр Иванович, сказали мы, подставил спине свою спину; но спина с шейной складкой была все же спиной притягательной; и он на нее повернулся: не повернуться не мог... Тут особа, в свою очередь, повернулась круто на стуле: поглядела в упор наклоненная узколобая голова, напоминая дикого кабана, готового вонзить клык в какого угодно преследователя; повернулась и опять отвернулась. Жест этого поворота красноречиво кричал - сплошным желанием нанести оскорбление. Но и не только это выразил жест. Должно быть, особа подметила кое-что в устремленном ей в спину взоре, потому что взгляд моргающих глазок язвительно выразил:

  - "Э, э, э... Так-то вы, батенька?.."

   Александр Иванович сжал в кармане кулак. И опять отвернулся.

   Часы тикали. Александр Иванович крякнул два раза, чтобы слуха особы коснулось его нетерпение (надо было и себя отстоять, и не слишком обидеть особы; обидь он особу, Николай Аполлонович от обиды той ведь мог потерпеть)... Но кряхтенье Александра Ивановича вышло робеющей спазмой приготовишки перед школьным учителем. Что такое случилось с ним? Откуда возникла та робость? Особы он не боялся ничуть: он боялся галлюцинации, возникающей там, на обоях, - не особы же...

   Особа писать продолжала.

   Александр Иванович крякнул еще. И еще. На этот раз особа отозвалась.

   - "Повремените..."

   Что за тон? Что за сухость? Наконец особа привстала и повернулась; грузная ладонь описала в воздухе пригласительный жест:

   - "Пожалуйте..."

   Александр Иванович как-то весь растерялся; гнев его, перешедший все грани, выразился в суетливом забвении общеупотребительных слов:

   - "Я... видите ли... пришел..."

  - "Как вы знаете, или впрочем... Что за черт!.." - И вдруг коротко так отрезал он:

  - "Дело есть..."

   Но особа, откинувшись в кресло (он ее готов был без жалости придушить в этом кресле), с уничтожающим видом пробарабанила по столу обкусанным пальцем; и - глухо бубукнула:

   - "Должен предупредить вас... Времени у меня нет сегодня, чтоб слушать пространные разъяснения. А потому..."

   Каково!

   - "Потому я просил бы вас, мой милейший, выражаться точнее и кратче..."

   И в кадык вдавив подбородок, особа уставилась в окна; и пустое от света пространство оттуда кидало шелестящие горсточки своего листопада.

   - "А скажите, с какой поры у вас этот... такой тон", - вырвалось у Александра Ивановича не иронически только, а как-то даже растерянно.

   Но особа опять его перебила: перебила неприятнейшим образом:

   - "Ну те-с?"

   И скрестила руки у себя на груди.

  - "Дело мое..." - и запнулся...

  - "Ну те-с..."

  - "Стало большой важности..."

   Но особа в третий раз перебила:

  - "Степень важности мы обсудим потом".

   И прищурила глазки.

   Александр Иванович Дудкин, непонятным образом растерявшись, покраснел и почувствовал, что больше ему не выдавить фразы. Александр Иванович молчал.

   Молчала особа.

   В окна бил листопад: красные листья, ударяясь о стекла, облетая, шушукались; там суки - сухие скелеты - образовали черновато-туманную сеть; был на улице ветер: черноватая сеть начинала качаться; черноватая сеть начинала гудеть. Бестолково, беспомощно, путаясь в выражениях, Александр Иванович излагал аблеуховский инцидент. Но по мере того, как он вдохновлялся рассказом, преодолевая ухабы в построении своей речи, суше, суровее становилась особа: бесстрастнее выступал и потом разгладился лоб; пухлые губки перестали посасывать; а в том месте рассказа, где выступил провокатор Морковин, особа значительно вскинула брови и дернула носом: точно она до этого места все старалась действовать на совесть рассказчика, будто с этого места рассказчик стал и вовсе бессовестным, так что все пределы терпимости, на какие способна особа, в этом месте перейдены, и терпение ее - окончательно лопнуло:

  - "А?.. Видите?.. А вы говорили?.."

   Александр Иванович вздрогнул.

  - "А что такое я говорил?"

  - "Ничего: продолжайте..."

   Александр Иваныч вскричал в совершенном отчаяньи:

  - "Да я все сказал! Что же еще мне прибавить!"

   И в кадык вдавив подбородок, особа потупилась, покраснела, вздохнула, укоризненно впилась в Александра Ивановича теперь неморгающим взглядом (взгляд был грустный); и - прошептала чуть-чуть:

   - "Нехорошо... Очень, очень нехорошо... Как вам не стыдно!.."

   В смежной комнате появилась Зоя Захаровна с лампою; прислуга, Маланья, накрывала на стол: и ставились рюмочки; господин Шишнарфиев появился в столовой; рассыпался мелким бисером его тенорок, но весь этот бисер давил... акцент младоперса; сам Шишнарфиев был от взора укрыт цветочною вазою; все то Александр Иванович подметил издалека, и - будто сквозь сон.

   Александр Иванович чувствовал трепетание в сердце; и - ужас; при словах "как вам не стыдно" он слышал, как яркий румянец заливал его щеки; явная угроза в словах страшного собеседника притаилась губительно; Александр Иванович невольно заерзал на стуле, припоминая какую-то им не совершенную вовсе вину.

   Странно: он не осмелился переспрашивать, что значит скрытая в тоне особы угроза и что значит по его адресу "стыдно". "Стыдно" это он так-таки проглотил.

   - "Что же мне передать Аблеухову относительно провокаторской этой записки?"

   Тут лобные кости приблизились к его лбу:

   - "Какой такой провокаторской? Не провокаторской вовсе... Должен вас охладить. Письмо к Аблеухову написано мною самим".

   Эта тирада произнеслась с достоинством, превозмогшим и гнев, и упрек, и обиду; с достоинством, превозмогшим себя и теперь снизошедшим до... уничижающей кротости.

  - "Как? Письмо написано вами?"

  - "И шло - через вас: помните?.. Или забыли?"

   Слово "забыли" особа произнесла с таким видом, как будто бы Александр Иванович все это прекрасно сам знал, но для чего-то прикидывался незнающим; вообще особа явно ему давала понять, что теперь она собирается с его притворством играть, как с мышкою кошка...

  - "Помните: это письмо передал я вам, там - в трактирчике..."

  - "Но я его передал, уверяю вас, не Аблеухову, а Варваре Евграфовне..."

  - "Полноте, Александр Иванович, полноте, батенька: ну, чего нам, своим людям, хитрить: письмо нашло адресата... А остальное - увертки..."

  - "И вы - автор письма?"

   Сердце Александра Ивановича так трепетало, так билось, и казалось, что - выбьется; точно бык, замычало; и - побежало вперед.

   А особа значительно стукнула по столу пальцем, сменяя свой вид равнодушия на гранитную твердость, особа вскричала:

  - "Чтб же вас удивляет тут?.. Что письмо Аблеухову написано мною?.."

  - "Конечно..."

  - "Извините меня, но я сказал бы, что изумление ваше граничит уже с откровенным притворством..."

   Из-за вазы, оттуда, выставился черный профиль Шишнарфиева; Зоя Захаровна профилю зашептала, а профиль кивал головой; и потом уставился на Александра Ивановича. Но Александр Иванович ничего не видал. Он только воскликнул, кидаясь к особе:

  - "Или я сошел с ума, или - вы!.."

   Особа ему подмигнула:

  - "Ну те-ка?"

   Вид же ее говорил:

   - "Э, э, э, батенька: давеча я видел, как ты посматривал... Думаешь, что со мной эдак можно?.."

   Нечто произошло: бодро, как-то весело даже, как-то даже с придурковатым задором особа прищелкнула языком, будто хотела воскликнуть:

   - "Батенька, да подлость-то, право, с тобою - только с тобой: не со мной..."

   Но она сказала лишь:

   - "А?... А?.."

   Потом, сделавши вид, что свой сардонический хохот она с трудом подавила, строго, внушительно, снисходительно положила особа свою тяжелую руку на плечо к Александру Ивановичу. Задумалась и прибавила:

   - "Нехорошо... Очень, очень нехорошо..."

   И то самое, странное, гнетущее и знакомое состояние охватило Александра Ивановича: состояние гибели пред куском темно-желтых обой, на которых - вот-вот - появится роковое. Александр Иванович тут почувствовал за собой незнаемую вину; посмотрел, и будто бы облако понависло над ним, окуривая его из того направления, где сидела особа, и выкуриваясь из особы.

   А особа уставилась на него узколобою головой; все сидела и все повторяла:

  - "Нехорошо..."

   Наступило тягостное молчание.

   - "Впрочем, конечно, соответствующих данных я все еще подожду; нельзя же без данных... А впрочем: обвинение - тяжкое; обвинение, скажу прямо вам, столь тяжко, что..." - тут особа вздохнула.

  - "Но какие же данные?"

  - "Вас лично пока не хочу я судить... Мы в партии действуем, как вы знаете, на основании фактов... А факты, а факты..."

  - "Да какие же факты?"

  - "Факты о вас собираются..."

   Этого не хватало лишь!

   Вставши с кресла, особа обрезала кончик гаванской сигары, двусмысленно замымыкала песенку; непроницаемо она замкнулась теперь в свое благодушие; прошагала в столовую, дружелюбно хватила Шишнарфиева по плечу.

   Крикнула по направлению к кухне, откуда потягивало таким вкусным жаркоем.

  - "Смерть как хочется есть..."

   Оглядела стол и заметила:

  - "Наливочки бы..."

   Потом прошагала обратно она в кабинетик.

   - "Ваши сидения в дворницкой... Ваша дружба с домовой полицией, с дворником... Наконец: попойки ваши с участковым писцом Воронцовым..."

   И на вопросительный, недоумевающий взгляд - взгляд, полный ужаса - Липпанченко, то есть особа, продолжала язвительный, многосмысленный шепот, полагая ладонь на плечо к Александру Ивановичу.

  - "Будто сами не знаете? Строите удивленные взоры? Не знаете, кто такой Воронков?"

  - "Кто такой Воронков? Воронков?!.. Позвольте... да что ж из этого... Что ж тут такого?.."

   Но особа, Липпанченко, хохотала, схватясь за бока:

  - "Не знаете?.."

  - "Я не утверждаю этого: знаю..."

  - "Прелестно!.."

  - "Воронков - писец из участка: посещает домового дворника Матвея Моржова..."

   - "С сыщиком изволите видеться, с сыщиком изволите распивать, как не знаю кто, как последний шпичишко..."

  - "Позвольте!.."

  - "Ни слова, ни слова", - замахала особа, видя попытку Александра Ивановича, перепуганного не на шутку, что-то такое сказать.

  - "Повторяю: факт вашего явного участия в провокации не установлен еще, но... предупреждаю - предупреждаю по дружбе: Александр Иванович, родной мой, вы затеяли что-то неладное..."

  - "Я?"

  - "Отступите: не поздно..."

   На мгновение Александру Ивановичу представилось явно, что слова "отступите, не поздно" есть своего рода условие некой особы: не настаивать на разъяснении инцидента с Николаем Аполлоновичем; показалось и еще кое-что - особа-то (вспомнил он) и сама была чем-то крупно ославлена; что-то такое случилось тут - было явно: давешние намеки Зои Захаровны Флейш - о чем же еще!

   Но едва это Александр Иванович подумал и, подумав, приободрился немного, как знакомое, зловещее выражение - выражение той самой галлюцинации - мимолетно скользнуло на лице толстяка; и лобные кости напружились в одном крепком упорстве - сломать его волю: во что бы ни стало, какою угодно ценою - сломать, или... разлететься на части.

   И лобные кости сломали.

   Александр Иванович как-то сонно и угнетенно поник, а особа, мстящая за только что бывшее мгновение противления своей воле, уже опять наступала; квадратная голова наклонилась так низко.

   Глазки - глазки хотели сказать:

  - "Э, э, э, батенька... Да ты вот как?"

   И слюною брызгался рот:

  - "Не прикидывайтесь таким простаком..."

  - "Я не прикидываюсь... "

  - "Весь Петербург это знает..."

  - "Что знает?"

  - "О провале Т. ... Т. ..."

  - "Как?!"

  - "Да, да..."

   Если бы особа хотела сознательно отвлечь мысль Александра Ивановича от могущего произойти в нем открытия подлинных мотивов поведения особы, то она совершенно успела, потому что известие о провале Т. ... Т. ... поразило, как громом, слабого Александра Ивановича:

  - "Господи Иисусе Христе!.."

  - "Иисусе Христе!" - издевалась особа. - "Это ж вам известно прежде всех нас... До показания экспертов допустим, что так это... Только: не усугубляйте же на себя подозрений: и ни слова об Аблеухове".

   Должно быть, у Александра Ивановича в ту минуту был крайне идиотический вид, потому что особа продолжала все хохотать и дразнила черным оскалом широко раскрытого рта: тем же самым оскалом из мясной глядит на нас кровавая звериная туша с ободранной кожею.

  - "Не прикидывайтесь, родной мой, будто роль Аблеухова неизвестна вам; и будто вам неизвестны причины, которые и заставили меня казнить Аблеухова данным ему поручением; будто вам неизвестно, как этот паскудный паршивец разыграл свою
роль: роль, заметьте, разыграна ловко; и расчетец был правильный, - расчетец на сантиментальности эти, слюнтяйство, например, вроде вашего", - смягчилась особа: признанием, что и Александр Иваныч страдает - слюнтяйством - она великодушно снимала с Александра Ивановича взведенное за минуту пред тем обвинение; верно, вот отчего при слове "слюнтяйство" что-то свалилось с души Александра Иваныча; он уже глухо-глухо старался уверить себя, что относительно особы - ошибся он.

  - "Да, расчетец был правильный: благородный де сын ненавидит отца, собирается де отца укокошить, а тем временем шныряет среди нас с рефератиками и прочею белибердою; собирает бумажки, а когда накопляется у него коллекция этих бумажек, то коллекцию эту он - преподносит папаше... А у всех у вас к гадине этой какое-то неизъяснимое тяготение...."

  - "Да ведь он, Николай Степаныч, он - плакал..."

  - "Что же, слезы вас удивили... Чудак же вы: слезы - это обычное состояние интеллигентного сыщика; интеллигентный же сыщик, когда расплачется, то думает, что расплакался искренне: и, пожалуй, даже он жалеет, что - сыщик; только нам
от этих интеллигенческих слез нисколько не легче...

   И вы, Александр Иванович, - тоже вот плачете... Я вовсе не хочу сказать, что и вы виноваты" (неправда: только что особа твердила тут о вине; и эта неправда на мгновение ужаснула Александра Ивановича; подсознательно в душе его, как молния, сверкнуло одно: "Совершается торг: мне предлагается поверить отвратительной клевете, или, точнее, не веря, с клеветою этою согласиться ценой снятия клеветы с меня самого..." Все это сверкнуло за порогом сознания, потому что ужасную правду заперли за этот порог над глазами склоненные лобные кости особы и гнетущая атмосфера грозы, и блеск маленьких глазок с их "э, э, - батенька"... И он думал, что начинает он клевете этой верить).

  - "Вы, уверен я, вы, Александр Иваныч, чисты, но - что касается Аблеухова: тут вот, в этом вот ящике у меня на храненье досье: я представлю впоследствии досье на суд партии". -Тут особа отчаянно затопталась по кабинетику - из угла в угол - и забила косолапо ладонью в перекрахмаленную свою грудь. В тоне же послышалось неподдельное огорчение, отчаяние - просто какое-то благородство (видно, торг заключен был удачно).

  - "Впоследствии-то меня, верьте, поймут: теперь положение меня вынуждает стремительно вырвать с корнем заразу... Да... я действую, как диктатор, единственной волею... Но - верьте мне - жалко: жалко было подписывать ему приговор, но... гибнут
десятки... из-за вашего... сенаторского сынка: гибнут десятки!.. И Пеппович, и Пепп уже арестованы... Вспомните, сами вы когда-то едва не погибли (Александр Иваныч подумал, что он-то - погиб уже)... Кабы не я... Якутскую область-ка вспомните!.. А вы заступае-тесь, соболезнуете... Плачьте же, плачьте! Есть о чем плакать: гибнут десятки!!!.."

   Тут особа вскинула быстрыми глазками и вышла из кабинетика.

   Стемнело: была чернота.

   Темнота напала; и встала она между всеми предметами комнаты; столики, шкафы, кресла - все ушло в глубокую темноту; в темноте посиживал Александр Иванович - один-одинешенек; темнота вошла в его душу: он - плакал.

   Александр Иванович припомнил все оттенки речи особы и нашел все эти оттенки оттенками искренними; особа, наверное, не лгала; а подозрения, ненависть - все это могло найти объяснение в том болезненн