Диккенс Чарльз - Крошка Доррит

в виду, мистер Финчинг составил превосходное завещание, но он оставил ей в качестве особой статьи наследства свою тетку. Затем она вышла из комнаты и, вернувшись с наследством, довольно торжественно отрекомендовала: "Тетка мистера Финчинга!".

   Главные черты характера, замеченные посетителем в тетке мистера Финчинга, были крайняя суровость и мрачная молчаливость, прерываемая иногда замечаниями, которые произносились мрачным гробовым тоном и, не имея ни малейшей связи с тем, что говорилось за столом, наводили смущение и страх на окружающих. Быть может, эти замечания были связаны с какой-нибудь внутренней работой мысли, быть может, они были даже очень остроумны; но ключа к ним не было.

   Обед был хорош и хорошо сервирован (в патриархальном хозяйстве придавалось большое значение пищеварению) и начался супом, жареной камбалой, соусом из креветок и блюдом картофеля. Разговор зашел о собирании квартирной платы. Тетка мистера Финчинга, посмотрев на компанию минут десять недоброжелательным взглядом, изрекла следующее зловещее замечание

   - Когда мы жили в Хэнли, медник украл гусака у Барнса!

   Мистер Панкс храбро кивнул головой и заметил одобрительным тоном: "Как же, как же, сударыня!". Но Кленнэм был положительно испуган этим загадочным сообщением. Еще одно обстоятельство усиливало страх, внушаемый этой старушкой. Хотя она всегда пристально смотрела на соседа, но не показывала и виду, что узнаёт или замечает кого-нибудь. Положим, какой-нибудь любезный и внимательный гость захотел бы узнать ее намерения относительно картофеля. Его выразительный жест пропадал даром, и что ему оставалось делать? Не мог же он сказать "Тетка мистера Финчинга, хотите картофеля?". Всякий бросал ложку, и Кленнэм сделал то же, сконфуженный и испуганный.

   Подавали баранину, котлеты, яблочный пирог, - блюда, не имевшие хотя бы самой отдаленной связи с гусаком, - и обед шел своим порядком. Но для Кленнэма он уже не был пиршеством в волшебном замке, как в былые времена. Когда-то он сиживал за этим самым столом, не видя никого и ничего, кроме Флоры; теперь, глядя на Флору, он видел, против своей воли, что она очень любила портер, что избыток чувства не мешал ей поглощать в избытке херес, что ее полнота развилась на солидном фундаменте. Последний из патриархов всегда был отличным едоком и уписывал чудовищные количества твердой пищи с благосклонным видом доброго человека, который кормит своего ближнего. Мистер Панкс, который всегда торопился и время от времени заглядывал в грязную записную книжку, лежавшую подле него на столе (быть может, в ней был список имен неплательщиков и он хотел просмотреть его за дессертом), расправлялся с едой как со спешной работой, шумел, пыхтел, иногда сопел и фыркал, точно собирался отчаливать.

   В течение всего обеда Флора переплетала свое теперешнее пристрастие к еде и напиткам со своим прежним пристрастием к романтической любви, так что Кленнэм не решался поднять глаза от тарелки, тем более, что всякий раз встречал ее значительный и таинственный взгляд, как будто и впрямь между ними был какой то заговор. Тетка мистера Финчинга сидела молча и мерила его вызывающим взглядом, с выражением глубочайшего презрения, до самого конца обеда; тут, когда уже убрали приборы, она совершенно неожиданно вмешалась в разговор.

   Флора только что сказала:

   - Мистер Кленнэм, налейте, пожалуйста, портвейна тетке мистера Финчинга.

   - Памятник у Лондонского моста, - тотчас же объявила эта леди, - поставлен после большого пожара {Большой пожар в Лондоне - пожар в 1666 г, уничтоживший значительную часть города.} в Лондоне, но это вовсе не тот пожар, когда сгорели лавки вашего дяди Джоржа.

   Мистер Панкс с прежним мужеством заметил: "В самом деле, сударыня. Как же, как же!". Но тетка мистера Финчинга, повидимому, усмотрела тут какое-то противоречие или оскорбление, так как вместо того, чтобы погрузиться в безмолвие, с бешенством присовокупила: "Ненавижу дурака!".

   Она придала этому заявлению - и без того достаточно сильному - такой несомненно оскорбительный и личный характер, бросив его прямо в лицо гостю, что пришлось удалить тетку мистера Финчинга из столовой. Это и сделала Флора очень спокойно, причем тетка мистера Финчинга не оказала ни малейшего сопротивления, заметив только мимоходом, с неутолимой ненавистью: "Коли так, зачем же он приходит сюда?".

   Вернувшись, Флора сообщила, что ее наследство - очень умная женщина, но со странностями и "неожиданными антипатиями", - особенности характера, которыми Флора, повидимому, гордилась. Так как при этом обнаружилось ее добродушие, то Кленнэм ничуть не сердился на тетку мистера Финчинга теперь, когда избавился от ее зловещего присутствия и мог выпить стаканчик вина на свободе. Заметив, что Панкс намерен сняться с якоря, а патриарх непрочь соснуть, он сказал, что ему нужно навестить мать, и спросил Панкса, в какую сторону тот направляется.

   - К Сити, {Сити - центральная часть Лондона, где сосредоточены все банки и деловые учреждения.} - отвечал Панкс.

   - Не пойти ли нам вместе? - сказал Артур.

   - С удовольствием, - сказал Панкс.

   Тем временем Флора успела пролепетать ему на ухо, что было время когда-то, что прошлое поглощено пучиной времени, что золотая цепь уже не связывает ее, что она чтит память покойного мистера Финчинга, что она будет завтра дома в половине второго, что решения судьбы неизменны, что она вовсе не ожидает встретить его на северо-восточной стороне садов Грей-инн в четыре часа пополудни. На прощанье он попытался пожать руку настоящей, теперешней Флоре, но Флора не хотела и не могла, и была совершенно неспособна разделить их прошлое и настоящее. Он ушел от нее в довольно плачевном состоянии и с таким расстройством в мыслях, что, не случись у него буксира, он наверно проплутал бы добрую четверть часа без толку.

   Опомнившись наконец на свежем воздухе, он увидел, что буксир спешит во все лопатки, обкусывая последние остатки ногтей и фыркая в промежутках.

   - Холодный вечер, - заметил Артур.

   - Да, свежо, - согласился Панкс. - Вы, как приезжий, вероятно, чувствительнее к климату, чем я. Мне, признаться, некогда замечать его.

   - Неужели вы всегда так заняты?

   - Да, всегда найдется какое-нибудь дельце. Но я люблю дела, - сказал Панкс, ускоряя шаги. - Для чего же и создан человек?

   - Только для этого?

   - Для чего же еще? - спросил Панкс вместо ответа.

   Этот вопрос выражал в самой краткой форме то, что мучило Кленнэма. Он ничего не ответил.

   - Я всегда предлагаю этот вопрос жильцам, - продолжал Панкс. - Некоторые из них делают жалобные лица и говорят мне: "Мы бедны, сударь, но мы вечно бьемся, хлопочем, трудимся, не знаем минутки покоя". Я говорю им: "Для чего же вы и созданы?". Этот вопрос затыкает им глотки. Они не знают, что ответить. Для чего вы созданы? Этим всё сказано.

   - О боже мой, боже мой, - вздохнул Артур.

   - Вот хоть я, например, - продолжал Панкс, - для чего я создан, как вы думаете? Только для дела. Поднимите меня как можно раньше с постели, дайте мне как можно меньше времени на еду и гоните меня на работу. Гоните меня на работу, я буду гнать вас на работу, вы будете гнать кого-нибудь на работу... И таким путем все мы исполним человеческий долг в промышленной стране

   Некоторое время они шли молча. Наконец Кленнэм спросил:

   - Разве у вас нет пристрастия к чему-нибудь, Панкс?

   - Какого пристрастия? - сухо возразил Панкс.

   - Ну, какой-нибудь наклонности...

   - У меня есть наклонность зашибать деньгу, сэр, - отвечал Панкс, - если вы мне укажете, как это сделать. - Тут он снова произвел носом звук, точно высморкался, и Кленнэм в первый раз заметил, что это была его манера смеяться. Он был странный человек во всех отношениях; может быть, он говорил не вполне серьезно, но резкая, точная, грубая манера, с которой он выпаливал эти сентенции, повидимому, не вязалась с шуткой.

   - Вы, должно быть, не особенный охотник до чтения? - спросил Кленнэм.

   - Ничего не читаю, кроме писем и счетов. Ничего не собираю, кроме объявлений о вызове родственников. Если это пристрастие, так вот вам - у меня оно есть. Вы не из корнуолльских Кленнэмов, мистер Кленнэм?

   - Насколько мне известно, нет.

   - Я знаю, что нет. Я спрашивал миссис Кленнэм. У нее не такой характер, чтоб пропустить что-нибудь мимо рук.

   - А если б я был из корнуолльских Кленнэмов?

   - Вы бы услышали приятную весть.

   - В самом деле? Я слышал мало приятных вестей в последнее время.

   - Есть в Корнуолле имение, оставшееся без владельцев, сэр, и нет корнуолльского Кленнэма, который предъявил бы на него права, - сказал Панкс, вытащив из жилетного кармана записную книжку и уложив ее обратно. - Мне налево. Покойной ночи!

   - Покойной ночи, - отвечал Кленнэм. Но пароходик, внезапно облегченный и не имея на буксире нового судна, уже пыхтел вдали.

   Они вместе прошли Смисфильд и расстались на углу Барбикэна. Он вовсе не собирался провести вечер в угрюмой комнате матери и вряд ли бы чувствовал себя более угнетенным и одиноким, если б находился в дикой пустыне. Он повернул на Олдерсгейт-стрит и медленно шел к собору св. Павла, чтобы выйти на какую-нибудь людную и шумную улицу, когда толпа народа набежала на него, и он посторонился, чтобы пропустить ее. Он заметил человеческую фигуру на носилках, устроенных наскоро из ставни или чего-то в этом роде, и по обрывкам разговора, по грязному узлу в руках одного из толпы, по грязной шляпе в руках другого догадался, что случилось какое-то несчастье. Носилки остановились подле фонаря; понадобилось что-то поправить, толпа тоже остановилась.

   - Что это? С кем-нибудь случилось несчастье и его несут в госпиталь? - спросил Кленнэм какого-то старика, который стоял, покачивая головой.

   - Да, - отвечал тот, - всё эти дилижансы! Стоило бы их притянуть к суду и хорошенько разделаться с ними! Они отмахивают по двенадцати и по четырнадцати миль в час, эти дилижансы. Как они не убивают людей еще чаще, - дилижансы-то эти!

   - Надеюсь, что этот человек не убит.

   - Не знаю, - отвечал старик, - может быть, и не убит, но не потому, чтобы дилижансы не хотели этого. - Старик говорил, скрестив руки на груди и обращаясь со своей гневной речью против дилижансов ко всем, кто захочет слушать. Несколько голосов подтвердило это

   - Эти дилижансы, сэр, просто общественное зло, - сказал Кленнэму один голос.

   - Я видел, как один из них чуть не задавил мальчишку вчера вечером, - сказал другой.

   - Я видел, как один переехал кошку, а ведь это могла бы быть ваша родная мать, - сказал третий.

   Смысл этих замечаний ясно показал, что если бы авторы их пользовались весом в обществе, то употребили бы его против дилижансов.

   - Да, англичанин рискует каждый вечер лишиться жизни по милости дилижансов, - снова начал старик, - а ведь он знает, что они всегда готовы раздавить его в лепешку. Чего же ожидать бедняге-иностранцу, который ничего о них не знает?

   - Это иностранец? - сказал Кленнэм, наклоняясь ближе к носилкам. Среди сыпавшихся со всех сторон ответов вроде: "Португалец, сэр", "Голландец, сэр", "Пруссак, сэр", - он различил слабый голос, просивший воды то по-итальянски, то по-французски. В ответ на это послышался общий говор: "Ах, бедняга, он говорит, что ему уже не встать, и немудрено!". Кленнэм попросил пропустить его к бедняге, сказав, что понимает его речь. Его немедленно пропустили к носилкам.

   - Во-первых, он просит воды, - сказал он, оглядываясь. (Дюжина молодцов сейчас же кинулась за ней.) - Вы сильно ушиблены, друг мой? - спросил он по-итальянски.

   - Да, сэр, да, да, да. Моя нога, сэр, моя нога. Но мне приятно слышать родной язык, хотя мне очень скверно.

   - Вы путешественник? Постойте! Вот вода! Я вас напою.

   Носилки были положены на груду камней. Приподнявшись на локте, раненый мог поднести стакан к губам другою рукой. Это был маленький, мускулистый, смуглый человек с черными волосами и белыми зубами. Живое лицо. В ушах серьги.

   - Хорошо... Вы путешественник?

   - Конечно, сэр.

   - Совершенно чужой в этом городе?

   - Конечно, конечно, совершенно. Я приехал в этот несчастный день.

   - Откуда?

   - Марсель.

   - Вот оно что! Я тоже. Я почти такой же чужестранец здесь, как вы, хотя родился в этом городе. Я тоже недавно приехал из Марселя. Не унывайте. - Чужестранец жалобно взглянул на него, когда Кленнэм приподнялся и осторожно поправил пальто, прикрывавшее раненого. - Я не оставлю вас, пока вы не устроитесь. Смелее. Через полчаса вам будет гораздо лучше.

   - A! Altro, altro! - воскликнул бедняга слегка недоверчивым тоном и, когда его подняли, свесил руку с носилок и помахал указательным пальцем.

   Артур Кленнэм пошел рядом с носилками, ободряя незнакомца, которого снесли в соседний госпиталь св. Варфоломея. В госпиталь впустили только Кленнэма да носильщиков, раненого осторожно положили на стол, и хирург явился, откуда ни возьмись, так же быстро, как само несчастье.

   - Он, кажется, не знает ни слова по-английски, - сказал Кленнэм. - Сильно он изувечен?

   - А вот посмотрим сначала, - ответил хирург, продолжая осмотр с профессиональным увлечением, - а потом скажем.

   Ощупав ногу пальцем, потом двумя пальцами, рукой, потом обеими руками, сверху и снизу, вверху и внизу, по всем направлениям, и указав на какие-то интересные подробности другому джентльмену, своему товарищу, хирург потрепал пациента по плечу и сказал:

   - Пустяки. Будет здоров! Случай трудный, но мы не отнимем ему ноги.

   Кленнэм объяснил это пациенту, который очень обрадовался и в порыве благодарности несколько раз поцеловал руки переводчику и хирургу.

   - Всё-таки серьезное повреждение? - спросил Кленнэм у хирурга.

   - Да-а, - отвечал хирург довольным тоном художника, который заранее любуется своей работой. - Да, довольно серьезное. Сложный перелом выше колена и вывих ниже. Превосходные увечья. - Он снова хлопнул пациента по плечу, как будто хотел выразить свое одобрение этому славному парню, переломившему ногу таким интересным для науки способом.

   - Он говорит по-французски? - спросил хирург.

   - О да, он говорит по-французски.

   - Ну, так его здесь поймут. Вам придется потерпеть, друг мой, и постараться перенести маленькую боль молодцом, - прибавил он на французском языке, - но не беспокойтесь, мы живо поставим вас на ноги. Теперь посмотрим, нет ли еще какого-нибудь поврежденьица и целы ли наши ребра?

   Еще поврежденьица не оказалось, и наши ребра были целы.

   Кленнэм оставался, пока все необходимые меры не были приняты, - бедняк, заброшенный в чужую незнакомую сторону, трогательно умолял его не уходить, - и сидел у постели больного, пока тот не забылся сном. Тогда он написал несколько слов на своей карточке, обещая зайти завтра, и попросил передать ее больному, когда тот проснется.

   Всё это заняло столько времени, что, когда он уходил из госпиталя, было уже одиннадцать часов вечера. Артур снимал квартиру в Ковентгардене, и теперь он отправился в этот квартал ближайшим путем, через Сноу-Хилл и Хольборн.

   Оставшись наедине после всех тревог этого вечера, он, естественно, погрузился в задумчивость. Естественно также, что не прошло и десяти минут, как ему вспомнилась Флора. Она напомнила ему всю его жизнь, так печально сложившуюся и столь бедную счастьем.

   Добравшись до своей квартиры, он сел перед угасающим камином и мысленно перенесся к окну своей старой комнаты, где стоял он когда-то, глядя на лес закоптевших труб. Перед ним развертывалась унылая перспектива его существования до нынешнего вечера. Как долго, как пусто, как безотрадно! Ни детства, ни юности; одно-единственное воспоминание - и то оказалось бредом.

   Это было жестоким ударом для него, хотя для другого могло показаться пустяками. Всё, что рисовалось в его памяти мрачным и суровым, оказалось таким же в действительности и ничуть не смягчило своей неукротимой свирепости при ближайшем испытании, а единственное светлое воспоминание не выдержало того же испытания и рассеялось, как туман. Он предвидел это в прошлую ночь, когда грезил с открытыми глазами; но тогда он не чувствовал этого, теперь же чувствовал.

   Он был мечтатель, потому что в нем глубоко укоренилась вера в доброе и светлое, - в то, чего недоставало в его жизни. Воспитанный в атмосфере низменных расчетов и скаредности, он остался, благодаря этой вере, отзывчивым и честным человеком. Воспитанный в холодной и суровой обстановке, он сохранил, благодаря этой вере, горячее и сострадательное сердце. Воспитанный в правилах религии, он научился не осуждать, в унижении быть благодарным, верить и жалеть.

   Эта же вера спасла его от плаксивого нытья и злобного эгоизма, который, не встречая счастья и добра на своем пути, не признает их вообще, видит в них только мираж и старается свести их к самым низменным побуждениям. Личное разочарование не привело его к таким болезненным взглядам. Оставаясь в темноте, он мог подняться к свету, видеть, что он светит другим, и благословлять его.

   Итак, он сидел перед умирающим огнем, с горечью вспоминая о жизненном пути, который привел его к этой ночи, но не разливая яда на пути других людей. Оглядываясь назад, он не видел никого, кто помог бы ему идти по этому пути, и это было горько. Он глядел на рдевшие уголья, которые мало-помалу угасали, подергивались пеплом, распадались в пыль, и думал: "Скоро и со мной будет то же, и я превращусь в пыль".

   Всматриваясь в свою жизнь, он точно приближался к зеленому дереву, увешанному плодами, на котором ветки увядали и обламывались одна за другой, по мере того как он подходил к нему.

   "Тяжелое детство, суровая, строгая семья, отъезд, долгое изгнание, возвращение, встреча с матерью, - всё, вплоть до сегодняшнего свидания с бедной Флорой, - вот моя жизнь; что же она дала мне? Что остается для меня?" - сказал Кленнэм.

   Дверь тихонько отворилась, и как будто в ответ на его вопрос раздались два слова, заставившие его вздрогнуть:

   - Крошка Доррит.

  

  

   Артур Кленнэм поспешно вскочил и увидел ее в дверях. Автор этого рассказа должен иногда смотреть глазами Крошки Доррит, что и сделает в этой главе.

   Крошка Доррит заглянула в полутемную комнату, которая показалась ей большой и хорошо меблированной. Изящные представления о Ковентгардене - как о месте бесчисленных кофеен, где кавалеры в расшитых золотом плащах и со шпагами на боку ссорились и дрались на дуэлях; роскошные представления о Ковентгардене - как о месте, где продаются зимою цветы по гинее за штуку, ананасы - по гинее за фунт, горох - по гинее за мерку; живописные представления о Ковентгардене - как о месте, где в роскошном театре разыгрываются великолепные представления для нарядных леди и джентльменов, - представления, о которых и подумать не смела бедная Фанни и ее дядя; безотрадные представления о Ковентгардене - как о месте притонов, где несчастные оборванные дети, подобные тем, мимо которых она сейчас проходила, прячутся украдкой, точно мышата (подумайте о мышатах и мышах вы, Полипы, потому что они подтачивают уже фундамент здания и обрушат кровлю на ваши головы), питаясь объедками и прижимаясь друг к другу, чтобы согреться; смутные представления о Ковентгардене - как о месте прошлых и нынешних тайн, романтики, роскоши, нищеты, красоты, безобразия, цветущих садов и отвратительных сточных канав, - сделали то, что Крошке Доррит, когда она робко заглянула в дверь, комната показалась более мрачной, чем была на самом деле.

   На кресле перед угасающим камином сидел джентльмен, которого она искала, вставший при ее появлении. Это был загорелый, серьезный человек, с ласковой улыбкой, со свободными, открытыми манерами, при всем том напоминавший мать своею серьезностью, с той разницей, что его серьезность дышала добротой, а не злобой, как у его матери. Он смотрел на нее тем пристальным и пытливым взглядом, перед которым она всегда опускала глаза, как опустила и теперь.

   - Бедное дитя! Вы здесь в полночь?

   - Я, - сказала Крошка Доррит, - я хотела предупредить вас, сэр. Я знала, что вы будете очень удивлены.

   - Вы одна?

   - Нет, сэр, я взяла с собой Мэгги.

   Услыхав свое имя и решив, что о ней доложено, Мэгги появилась в дверях и ухмыльнулась во весь рот, но сейчас же снова приняла торжественный вид.

   - А у меня совсем погас огонь, - сказал Кленнэм, - вы же... - Он хотел сказать: "так легко одеты", но остановился, подумав, что это может показаться намеком на ее бедность, и сказал: - А погода такая холодная.

   Подвинув кресло поближе к каминной решетке, он усадил ее, принес дров и угля и затопил камин.

   - Ваши ноги совсем закоченели, дитя! - сказал он, случайно дотронувшись до них в то время, как стоял на коленях и раздувал огонь, - придвиньте их поближе к огню.

   Крошка Доррит торопливо поблагодарила его:

   - Теперь тепло, очень тепло.

   У него защемило сердце, когда она прятала свои худые, изношенные башмаки.

   Крошка Доррит не стыдилась своих изношенных башмаков. Он знал се положение, и ей нечего было стыдиться. Крошке Доррит пришло в голову, что он может осудить ее отца, если увидит их; может подумать: "Как мог он обедать сегодня - и отпустить это маленькое создание почти босым на холодную улицу?". Она не считала подобные мысли справедливыми, но знала по опыту, что они приходят иногда в голову людям. В ее глазах они усугубляли несчастье отца.

   - Прежде всего, - начала Крошка Доррит, сидя перед огнем и снова поднимая глаза на его лицо, взгляд которого, полный участия, сострадания и покровительства, скрывал в себе какую-то тайну, решительно недоступную для нее, - могу я сказать вам несколько слов, сэр?

   - Да, дитя мое!

   Легкая тень промелькнула по ее лицу; она несколько огорчилась, что он так часто называет ее этим именем. К ее удивлению, он не только заметил это, но и обратил внимание на ее грусть, так как сказал совершенно откровенно:

   - Я не мог придумать другого ласкового слова. Так как вы только что назвали себя тем именем, которым вас называют у моей матери, и так как оно всегда приходит мне в голову, когда я думаю о вас, то позвольте мне называть вас Крошкой Доррит.

   - Благодарю вас, сэр, это имя нравится мне больше всякого другого.

   - Крошка Доррит.

   - Маленькая мама, - повторила Мэгги (которая совсем было заснула).

   - Это одно и то же, Мэгги, - возразила Доррит,- совершенно одно и то же.

   - Одно и то же, мама?

   - Одно и то же.

   Мэгги засмеялась и тотчас затем захрапела. Для глаз и ушей Крошки Доррит эта неуклюжая фигура и неизящные звуки казались очень милыми. Лицо ее светилось гордостью, когда она снова встретилась глазами с серьезным загорелым человеком. Она спросила себя, что он думал, когда глядел на нее и на Мэгги. Ей пришло в голову, каким бы он был добрым отцом с таким взглядом, как бы он ласкал и лелеял свою дочь.

   - Я хотела сказать вам, сэр, - сказала Крошка Доррит, - что мой брат выпущен на свободу.

   Артур был очень рад слышать это и выразил надежду, что освобождение послужит ему на пользу.

   - И я хотела сказать вам, сэр, - продолжала Крошка Доррит дрожащим голосом и дрожа всем телом, - что я не знаю, чье великодушие освободило его, и никогда не буду спрашивать, и никогда не узнаю, и никогда не поблагодарю от всего моего сердца этого джентльмена.

   - Вероятно, ему не нужно благодарности, - сказал Кленнэм. - Весьма возможно, что он сам благодарен судьбе (и вполне основательно) за то, что она дала ему возможность оказать маленькую услугу той, которая заслуживает гораздо большего.

   - И я хотела еще сказать вам, сэр, - продолжала Крошка Доррит, дрожа всё сильнее и сильнее, - что если б я знала его и если б могла говорить, я сказала бы ему, что он никогда, никогда не узнает, как глубоко я чувствую его доброту и как глубоко почувствовал бы ее мой отец. И еще я хотела сказать, сэр, если бы знала его, - а я очень хотела бы знать его, но не знаю его и не должна знать, - что я никогда не лягу спать, не помолившись за чего. И если бы я знала его и могла это сделать, я стала бы перед ним на колени и целовала бы его руку, и умоляла бы его не отнимать ее, чтобы я могла оросить ее моими благодарными слезами, потому что ничем другим я не могу отблагодарить его.

   Крошка Доррит прижала его руку к своим губам и опустилась бы перед ним на колени, но он ласково поднял ее и усадил на кресло. Ее глаза, звук ее голоса благодарили его больше, чем она думала. Он едва мог произнести далеко не тем спокойным тоном, каким говорил обыкновенно;

   - Полно, Крошка Доррит, полно, полно, полно! Предположим, что вы узнали, кто этот человек, что вы могли всё это сделать и что всё это сделано. А теперь скажите мне, совершенно другому лицу, просто вашему другу, который просит вас положиться на него, почему вы не дома и что привело вас сюда в такой поздний час, мое милое ("дитя", хотел он сказать)... моя милая, нежная Крошка Доррит?

   - Мэгги и я, - сказала она, - были сегодня в театре, где работает Фанни.

   - Что за райское место, - неожиданно воскликнула Мэгги, обладавшая, повидимому, способностью спать и бодрствовать в одно и то же время. - Там почти так же хорошо, как в госпитале. Только там нет цыплят.

   Тут она встряхнулась и снова заснула.

   - Мы пошли туда, - сказала Крошка Доррит, - потому что мне хочется иногда видеть своими глазами, что делает моя сестра, - так, чтобы ни она, ни дядя не знали этого. Но мне редко случается бывать там, потому что, когда у меня нет работы в городе, я остаюсь с отцом, а когда есть работа, я спешу вернуться к отцу. Сегодня я сказала, что буду в гостях.

   Высказав эти признания нерешительным тоном, она взглянула на него и так ясно разгадала выражение его лица, что прибавила:

   - О нет, мне еще никогда не случалось бывать в гостях.

   Она помолчала немного под его внимательным взглядом и сказала:

   - Я думаю, что это ничего. Я не могла бы быть им полезной, если б не была скрытной.

   Она боялась, что он осуждает ее в душе за то, что она беспокоится о них, думает о них и следит за ними без их ведома и благодарности, быть может даже выслушивая с их стороны упреки. Но в действительности он думал только об этой хрупкой фигурке с такой сильной волей, об изношенных башмаках, бедном платьице и этом вымышленном увеселении и развлечении. Он спросил, куда же она собралась в гости. "В тот дом, где работала", - отвечала Крошка Доррит, краснея. Она сказала всего несколько слов, чтобы успокоить отца. Отец и не думал, что это какой-нибудь большой вечер. Она взглянула на свое платье.

   - Это первый раз, - продолжала она, - что я не ночую дома. А этот Лондон - такой огромный, такой угрюмый, такой пустынный.

   В глазах Крошки Доррит его размеры под черным небом были чудовищны; дрожь пробежала по ее телу, когда она говорила эти слова.

   - Но я не потому решилась беспокоить вас, сэр, - сказала она, снова овладев собою. - Моя сестра подружилась с какой-то леди, и я несколько беспокоилась на этот счет, - ради этого я и ушла сегодня из дому. А проходя мимо вашего дома, увидела свет в окне.

   Не в первый раз. Нет, не в первый раз. В глазах Крошки Доррит это окно светилось отдаленной звездочкой и в прежние вечера. Не раз, возвращаясь домой усталая, она делала крюк, чтобы взглянуть на это окно и подумать о серьезном загорелом человеке из чужой, далекой страны, который говорил с ней как друг и покровитель.

   - Я подумала, что мне нужно сказать вам три вещи, если вы одни дома. Во-первых, то, что я пыталась сказать, - никогда... никогда...

   - Полно, полно! Это уже сказано и кончено. Перейдем ко второму, - перебил Кленнэм, улыбаясь ее волнению, поправляя дрова в камине, чтобы лучше осветить ее лицо, и подвигая к ней вино, печенье и фрукты, стоявшие на столе.

   - Кажется, это будет второе, сэр, кажется, миссис Кленнэм узнала мою тайну, - узнала, откуда я прихожу и куда возвращаюсь. Словом, где я живу.

   - В самом деле! - быстро возразил Кленнэм. И, немного подумав, спросил, почему ей это кажется.

   - Кажется, - сказала Крошка Доррит, - мистер Флинтуинч выследил меня.

   Кленнэм повернулся к огню, нахмурив брови, подумал немного и спросил, почему же ей это кажется.

   - Я встретилась с ним два раза. Оба раза около дома. Оба раза вечером, когда я возвращалась домой. Оба раза я подумала (хотя, конечно, могла ошибиться), что это вряд ли было случайно: такой у него был вид.

   - Говорил он что-нибудь?

   - Нет, он только кивнул и согнул голову набок.

   - Чёрт бы побрал его голову, - проворчал Кленнэм, всё еще глядя на огонь, - она у него всегда набок.

   Он стал уговаривать ее выпить вина и съесть что-нибудь, - это было очень трудно, она была такая робкая и застенчивая, - а затем прибавил:

   - Моя мать стала иначе относиться к вам?

   - О нет. Она такая же, как всегда. Я думала, не рассказать ли ей мою историю. Думала, что вы, может быть, желаете, чтобы я рассказала. Думала, - продолжала она, бросив на него умоляющий взгляд и опуская глаза, - что вы, может быть, посоветуете, как мне поступить.

   - Крошка Доррит, - сказал Кленнэм, - не предпринимайте ничего. Я поговорю с моим старым другом, миссис Эффри. Не предпринимайте ничего, Крошка Доррит, а теперь скушайте что-нибудь, подкрепите свои силы. Вот что я вам посоветую.

   - Благодарю вас, мне не хочется есть... и, - прибавила она, когда он тихонько подвинул к ней стакан, - и не хочется пить. Может быть, Мэгги съест что-нибудь.

   - Мы уложим ей в карманы всё, что тут имеется, - сказал Кленнэм, - но сначала скажите, что же третье? Вы говорили, что вам нужно сказать три вещи.

   - Да. А вы не обидитесь, сэр?

   - Нет. Обещаю вам это без всяких оговорок.

   - Это покажется странным. Я не знаю, как и сказать. Не считайте меня капризной или неблагодарной, - сказала Крошка Доррит, к которой вернулось прежнее волнение.

   - Нет, нет, нет. Я уверен, что это будет вполне естественно и справедливо. Я не истолкую ваших слов неверно, не думайте.

   - Благодарю вас. Вы хотите навестить моего отца?

   - Да.

   - Вы были так добры и внимательны, что предупредили его запиской, обещая зайти завтра.

   - О, это пустяки! Да.

   - Догадываетесь ли вы, - спросила Крошка Доррит, складывая свои маленькие ручки и глядя ему в глаза глубоким, серьезным взглядом, - что я хочу попросить вас не делать?

   - Кажется, догадываюсь. Но я могу ошибаться.

   - Нет, вы не ошибаетесь, - сказала Крошка Доррит, покачав головой. - Если уж мы пали так низко, что приходится говорить об этом, то позвольте мне просить вас не делать этого.

   - Хорошо, хорошо.

   - Не поощряйте его просьб, не понимайте его, когда он будет просить, не давайте ему денег. Спасите его, избавьте его от этого, и вы будете лучше думать о нем!

   Заметив слезы, блиставшие в ее тревожных глазах, Кленнэм отвечал, что ее желание будет священно для него.

   - Вы не знаете его, - продолжала она, - вы не знаете, какой он в действительности. Вы не можете знать этого, потому что увидели его сразу таким, каков он теперь, тогда как я видела его с самого начала! Вы были так добры к нам, так деликатны и поистине добры, что ваше мнение о нем мне дороже мнения всех других, и мне слишком тяжело думать, - воскликнула Крошка Доррит, закрывая глаза руками, чтобы скрыть слезы, - мне слишком тяжело думать, что вы, именно вы, видите его только в минуты его унижения!

   - Прошу вас, - сказал Кленнэм, - не огорчайтесь так. Пожалуйста, пожалуйста, Крошка Доррит! Я вполне понимаю вас!

   - Благодарю вас, сэр, благодарю вас! Я ни за что не хотела говорить этого; я думала об этом дни и ночи, но когда я узнала, что вы собираетесь навестить отца, то решилась сказать вам. Не потому, чтобы я стыдилась его, - она быстро отерла слезы, - а потому, что я знаю его лучше, чем кто бы то ни было, и люблю его и горжусь им.

   Сняв с души это бремя, Крошка Доррит заторопилась уходить. Заметив, что Мэгги совершенно проснулась и пожирает глазами фрукты и пирожное, Кленнэм налил ей стакан вина, которое она выпила, громко причмокивая, останавливаясь после каждого глотка, хватаясь за горло и приговаривая: "О, как вкусно, точно в госпитале!", причем глаза ее, казалось, готовы были выскочить от удовольствия. Когда она допила вино, он заставил ее уложить в корзинку (она никогда не разлучалась с корзинкой) всё, что было съестного на столе, советуя обратить особое внимание на то, чтобы не оставить ни крошки. Удовольствие ее маленькой мамы при виде удовольствия Мэгги было наилучшим заключением предыдущего разговора, какое только было возможно при данных обстоятельствах.

   - Но ведь ворота давно заперты, - сказал Кленнэм, внезапно вспомнив об этом обстоятельстве. - Куда же вы пойдете?

   - Я пойду к Мэгги, - отвечала Крошка Доррит - Не беспокойтесь обо мне, мне будет у нее хорошо.

   - Я провожу вас, - сказал Кленнэм. - Я не могу отпустить вас одних.

   - Нет, мы дойдем одни; пожалуйста, не беспокойтесь, - сказала Крошка Доррит.

   Она говорила так серьезно, что Кленнэм счел неделикатным настаивать, хорошо понимая, что квартира Мэгги должна представлять собою нечто невообразимое.

   - Идем, Мэгги, - весело сказала Крошка Доррит, - мы доберемся благополучно, мы знаем дорогу, Мэгги!

   - Да, да, маленькая мама, мы знаем дорогу, - прокудахтала Мэгги.

   Затем они ушли. Крошка Доррит повернулась в дверях и сказала: "Да благословит вас бог!".

   Она сказала эти слова едва слышно, но, кто знает, быть может они прозвучали на небе громче, чем целый соборный хор.

   Артур Кленнэм дал им повернуть за угол и последовал за ними на некотором расстоянии. Он не хотел еще раз вторгаться в жилище Крошки Доррит, ему хотелось только удостовериться, что она благополучно доберется до знакомого квартала. Она была так миниатюрна и хрупка, казалась такой беспомощной и беззащитной, что ему, привыкшему смотреть на нее как на ребенка, хотелось взять ее на руки и отнести домой.

   Они добрались наконец до той улицы, где находилась Маршальси, пошли потише и свернули в переулок. Он остановился, чувствуя, что не имеет права идти за ними, и неохотно пошел назад. Но он и не подозревал, что они рискуют остаться на улице до утра, и только долгое время спустя узнал об этом.

   Остановившись подле жалкой, темной лачуги, где жила Мэгги, Крошка Доррит сказала:

   - Здесь у тебя хорошая квартира, Мэгги, не будем же поднимать шума. Постучим два раза, но не очень сильно, а если нам не отворят, придется подождать утра на улице.

   Крошка Доррит осторожно постучалась и прислушалась. Всё было тихо.

   - Мэгги, ничего не поделаешь, милочка, нужно потерпеть и подождать до утра.

   Ночь была холодная, темная, с порывистым ветром. Они вернулись на большую улицу и услышали, как часы пробили половину второго.

   - Через пять с половиной часов нам можно будет попасть домой, - сказала Крошка Доррит.

   Упомянув о доме, естественно было отправиться посмотреть на него. Они подошли к запертым воротам и заглянули в щелку.

   - Надеюсь, что он крепко спит, - сказала Крошка Доррит, целуя решетку, - и не скучает по мне.

   Ворота были так хорошо знакомы им и выглядели так дружелюбно, что они поставили корзинку Мэгги в углу, уселись на ней и, прижавшись друг к другу, просидели тут несколько времени. Пока улица была пуста и безмолвна, Крошка Доррит не боялась; но, услышав шаги или заметив тень, скользившую в тусклом свете уличных фонарей, она вздрагивала и шептала: "Мэгги, кто-то идет. Уйдем отсюда". Мэгги просыпалась в более или менее сердитом настроении, они отходили от ворот и, пройдя немного, возвращались обратно.

   Пока съестное было новинкой и развлекало Мэгги, она вела себя сносно. Но потом стала ворчать на холод, дрожать и хныкать.

   - Ночь скоро пройдет, милочка, - успокаивала ее Крошка Доррит.

   - О, вам-то ничего, маленькая мама, - говорила Мэгги, - а ведь мне только десять лет!

   Наконец, когда улица окончательно опустела, Крошке Доррит удалось успокоить ее, и Мэгги заснула, прижавшись головой к ее груди. Так сидела она у ворот, точно была одна, глядя на звезды и на облака, бешено мчавшиеся над нею, - таковы были танцы на вечере Крошки Доррит.

   "Хорошо бы в самом деле быть теперь на вечере, - думала она. - Чтобы было светло, и тепло, и красиво, и было бы это в нашем доме, и папа был бы его хозяином и никогда не сидел за этими стенами. А мистер Кленнэм был бы у нас в гостях, и мы танцовали бы под чудесную музыку, и все были бы веселы и довольны. Я желала бы знать..." Но ей хотелось знать так много вещей, что она почти забылась, глядя на звезды, пока Мэгги не захныкала снова, выразив желание встать и пройтись.

   Пробило три, потом половину четвертого. Они шли по Лондонскому мосту. До них доносился плеск воды, они вглядывались в зловещий, мрачный туман, заволакивавший реку, видели светлые пятна на воде от фонарей, сверкавших, точно глаза демонов, заманивающих к себе порок и нищету. Они обходили бездомных бродяг, спавших, прикорнув где-нибудь в уголке. Они убегали от пьяниц. Они вздрагивали при виде фигур, притаившихся на перекрестках, которые пересвистывались и перекликались друг с другом, или удирали во все лопатки. Хотя Крошка Доррит вела и оберегала свою подругу, но со стороны казалось, будто она держится за Мэгги. И не раз в толпе пьяных бродяг, попадавшихся им навстречу, раздавался голос: "Пропустите женщину с ребенком!".

   И женщина с ребенком проходили и шли дальше. Пробило пять, они плелись потихоньку в восточном направлении и вскоре увидели первую бледную полосу зари.

   День еще не проглянул на небе, но уже сказывался в грохоте мостовой, в дребезжании вагонов, телег и экипажей, в толпах рабочего люда, спешивших на фабрики, в открывающихся лавках, в оживлении на рынке, в движении на реке. Наступающий день сказывался в побледневших огнях уличных фонарей, в холодном утреннем воздухе, в исчезающей ночи.

   Они вернулись к воротам и хотели было дождаться здесь, пока их не откроют; но холод пронизывал до костей, и Крошка Доррит стала ходить взад и вперед, таща за собой спавшую на ходу Мэгги. Проходя мимо церкви, она заметила в ней свет и, поднявшись по ступенькам, решилась заглянуть в отворенную дверь.

   - Что нужно? - крикнул какой-то плотный пожилой человек в ночном колпаке, словно он ночевал в церкви.

   - Ничего, сэр, я так, - сказала Крошка Доррит.

   - Стоп! - крикнул человек - Дайте взглянуть на вас.

   Этот окрик заставил ее остановиться и обернуться к нему.

   - Так я и думал, - сказал он. - Я узнал вас

   - Мы часто видим друг друга, сэр, - отвечала Крошка Доррит, узнавая дьячка, или пономаря, или сторожа, или кто бы он ни был, - когда я бываю в церкви.

   - Мало того, ваше рождение записано в нашей книге; вы одна из наших редкостей.

   - В самом деле? - сказала Крошка Доррит.

   - Конечно. Ведь вы дитя... Кстати, как это вы выбрались из дому так рано?

   - Мы опоздали вчера вечером и теперь ждем, когда можно будет войти.

   - He может быть! А еще осталось не меньше часа. Пойдемте в ризницу. В ризнице есть огонь, потому что мы ожидаем маляров. Если бы не маляры, меня бы не было здесь, будьте уверены. Одна из наших редкостей не должна мерзнуть, когда мы можем поместить ее в тепле. Идем!

   Это был добрый простодушный старик. Устроив ее в ризнице и раздув огонь в печке, он достал с полки какую-то книгу.

   - Вот вы где