Диккенс Чарльз - Крошка Доррит

, - сказал он, переворачивая листы. - Тут вы у нас как живая. Вот: "Эми, дочь Вильяма и Фанни Доррит, родилась в Маршальси, приход св. Георга". Мы говорим посетителям, что вы провели там всю жизнь, не отлучившись ни на один день, ни на одну ночь. Верно это?

   - Совершенно верно, сэр, до вчерашнего вечера.

   - Господи! - Но, посмотрев на нее с удивлением, он, повидимому, был чем-то поражен и сказал: - Жалко смотреть, какая вы усталая и бледная. Постойте-ка, я принесу подушки из церкви. Отдохните тут у огня с вашей подругой. Не бойтесь проспать, я разбужу вас, когда отворят ворота и вам можно будет вернуться к отцу.

   Он принес подушки и разложил их на полу.

   - Да, вот вы где у нас как живая. О, не благодарите, не за что. У меня самого есть дочери, и хотя они родились не в Маршальси, но могли бы там родиться, если бы я попал туда, как ваш отец. Постойте, подложу что-нибудь под подушку, в изголовье. Да вот хоть книгу покойников. Вот она. Тут у нас и миссис Бангэм записана. Но в этих книгах для большинства людей интересно не то, кто в них записан, - а кто в них не записан, кто в них еще будет записан и когда. Вот интересный вопрос!

   Окинув довольным взглядом подушки, он ушел. Мэгги уже храпела, и Крошка Доррит скоро заснула, положив голову на запечатанную книгу судьбы и не смущаясь ее таинственными белыми листами.

   Крошка Доррит вернулась из гостей. Позор, нищета, несчастья и безобразие огромной столицы, сырость, холод, бесконечно тянувшиеся часы и быстро мчавшиеся тучи,- вот из какой компании Крошка Доррит вернулась усталая в сером тумане дождливого утра.

  

  

   Ветхий старый дом в Сити, одетый, точно мантией, слоем копоти, грузно опиравшийся на костыли, которые ветшали и разрушались вместе с ним, никогда, ни при каких обстоятельствах не знал ни одной веселой и светлой минуты. Солнечный луч, случайно падавший на него, исчезал очень быстро; если луна освещала его, то его траурная одежда казалась еще печальнее. Конечно, звезды озаряли его своим холодным блеском в ясные ночи, когда туман и дым расходились, а непогода с редким постоянством держалась за него. Вы бы нашли здесь лужи, иней, изморозь и росу, когда их не было нигде по соседству, а снег лежал здесь целые недели, грязный, почерневший, медленно расставаясь со своей угрюмой жизнью. Кругом не было построек, не слышно было уличного шума, звук колес проникал в этот мрачный дом только тогда, когда экипаж проезжал мимо самых ворот, и тотчас замирал, так что миссис Эффри казалось, будто она оглохла и лишь по временам к ней на мгновение возвращается слух. То же было с человеческими голосами, говором, смехом, свистом, пением. Эти звуки залетали на мгновение в мрачную ограду дома и тотчас исчезали.

   Мертвенное однообразие этого дома больше всего нарушалось сменой огней камина и свечи в комнате миссис Кленнэм. И днем и ночью в узеньких окнах уныло мерцал огонь. Редко-редко он вспыхивал ярким светом, как и она сама; большей частью горел тускло и ровно, медленно пожирая самого себя, так же как она. В короткие зимние дни, когда рано темнело, уродливые тени ее самой в катающемся кресле, мистера Флинтуинча с его кривой шеей, миссис Эффри, скользившей по дому, мелькали по стене, окружавшей дом, как тени от огромного волшебного фонаря. Когда больная ложилась в постель, они мало-помалу исчезали. Огромная тень миссис Эффри дольше всех мелькала на стене, но, наконец, и она испарялась в воздухе. Тогда лишь один-единственный огонек мерцал неизменно, пока не начинал бледнеть в полусвете наступающего утра и, наконец, угасал.

   Уж не служил ли этот огонь в комнате больной сигнальным огнем для какого-нибудь путника, которому суждено было явиться в этот дом? Уж не был ли этот свет в комнате больной маяком, зажигавшимся каждую ночь в ожидании события, которое рано или поздно должно было произойти? Кому из бесчисленных путешественников, странствующих при солнце и при звездах, переплывая моря и переезжая материки, взбираясь на холмы и плетясь по равнине, встречаясь, сталкиваясь и разлучаясь так неожиданно и странно, - кому из них суждено было явиться в этот дом, не подозревая, что здесь окончится его странствие?

   Время покажет нам это. Почетное место и позорный столб, звание генерала и звание барабанщика, статуя пэра {Пэр - титул высшего дворянства в Англии. Пэры имеют наследственное право заседать в палате лордов.} в Вестминстерском аббатстве {Вестминстерское аббатство - здание в Лондоне, где происходят заседания парламента. Старое здание сгорело в 1834 г., новое построено в 1857 г.} и зашитая койка матроса на дне морском, митра {Митра - позолоченный и богато украшенный головной убор высших духовных лиц.} и работный дом, шерстяная подушка лорда-канцлера {"Шерстяная подушка лорда-канцлера" - набитая шерстью подушка, на которой сидит лорд-канцлер (председатель палаты лордов) во время заседания.} и виселица, трон и эшафот,- ко всем этим целям стремятся путники, по дорога извивается, путается, и только время покажет, куда придет каждый из них.

   Однажды зимою, в сумерки, миссис Флинтуинч, весь день чувствовавшая какую-то сонливость, увидела следующий сон.

   Ей казалось, что она находилась в кухне, кипятила воду для чая и грелась у слабого огонька, подобрав подол платья и поставив ноги на решетку. Ей казалось, что когда она сидела таким образом, раздумывая над жизнью человеческой и находя, что для некоторой части людей это довольно печальное изобретение, - ее испугал какой-то шум. Ей казалось, что точно такой же шум испугал ее на прошлой неделе, загадочный шум: шорох платья и быстрые, торопливые шаги, затем толчок, от которого у нее замерло сердце, точно пол затрясся от этих, шагов или даже чья-то холодная рука дотронулась до нее. Ей казалось, что этот шум оживил ее давнишние страхи насчет привидений, посещающих дом, и она, сама не зная как, выбежала из кухни, чтобы быть поближе к людям. Миссис Эффри казалось, что, добравшись до залы, она нашла комнату своего господина и повелителя пустой; что она подошла к окошку маленькой комнатки, примыкавшей к наружной двери, в надежде увидеть живых людей на улице и тем облегчить свое сердце; что она увидела на стене, окружавшей дом, тени двух умников, очевидно занятых разговором; что она поднялась наверх, неся башмаки в руках, отчасти для того, чтобы быть поближе к умникам, которые не боялись духов, отчасти для того, чтобы подслушать их разговор.

   - Слышать не хочу вашего вздора, - говорил мистер Флинтуинч. - Не желаю!

   Миссис Флинтуинч снилось, что она стоит за полуотворенной дверью и совершенно явственно слышит эти смелые слова своего супруга.

   - Флинтуинч, - возразила миссис Кленнэм своим обычным тихим строгим голосом, - в вас сидит демон гнева. Берегитесь его!

   - Хоть бы дюжина, мне решительно всё равно, - сказал мистер Флинтуинч, по тону которого можно было заключить, что их, пожалуй, и больше, - хоть бы пятьдесят; все они скажут: слышать не хочу вашего вздора, не желаю. Я заставлю их сказать это, хоть бы они не хотели.

   - Что же я вам сделала, злобный человек? - спросил ее строгий голос.

   - Что сделали? - отвечал Флинтуинч. - Накинулись на меня.

   - Вы хотите сказать: упрекнула вас...

   - Не навязывайте мне слов, которых я вовсе не хотел сказать, - возразил Иеремия, цепляясь за своеобразное выражение с непонятным упорством, - я сказал: накинулись на меня.

   - Я упрекнула вас, - начала она снова, - в том...

   - Слышать не хочу! - крикнул Иеремия. - Накинулись на меня.

   - Ну хорошо, я накинулась на вас, нелепый человек, - (Иеремия хихикнул от удовольствия, заставив ее повторить это выражение), - за то, что вы без нужды были откровенны с Артуром сегодня утром. Я вправе считать это почти обманом доверия. Вы не хотели этого...

   - Не принимаю! - перебил несговорчивый Иеремия. - Я хотел этого.

   - Кажется, мне придется предоставить вам одному говорить, - возразила она после непродолжительного молчания, в котором чувствовалась гроза. - Бесполезно обращаться к грубому, упрямому старику, который задался мыслью не слушать меня.

   - И этого не принимаю, - сказал Иеремия. - Я не задавался такой мыслью. Я сказал, что хотел этого. Желаете вы знать, почему я хотел этого, - вы, грубая и упрямая старуха?

   - В конце концов вы только повторяете мои слова,- сказала она, подавляя негодование. - Да!

   - Вот почему. Потому что вы не оправдали отца в глазах сына, а вы должны были сделать это. Потому что, прежде чем рассердиться за себя, за себя, которая..

   - Остановитесь, Флинтуинч, - воскликнула она изменившимся голосом, - или вы можете зайти слишком далеко!

   Старик, повидимому, и сам сообразил это. Снова наступило молчание; наконец он заговорил уже гораздо мягче:

   - Я начал объяснять вам, почему я хотел этого. Потому что, прежде чем вступиться за себя, вы должны были вступиться за отца Артура. За отца Артура! Я служил дяде отца Артура в этом доме, когда отец Артура значил не многим больше меня, когда его карман был беднее моего, а дядино наследство было так же далеко от него, как от меня. Он голодал в гостиной, я голодал на кухне - вот главная разница в нашем тогдашнем положении; несколько крутых ступенек, и только. Я никогда не был привязан к нему - ни в те времена, ни позднее. Это была овца, нерешительная, бесхарактерная овца, запуганная с детства своей сиротской жизнью. И когда он ввел в этот дом вас, свою жену, выбранную для него дядей, я с первого взгляда увидел (вы тогда были очень красивой женщиной), кто из вас будет господином. С тех пор вы стояли на своих ногах. Стойте и теперь на своих ногах. Не опирайтесь на покойника!

   - Я не опираюсь, как вы выражаетесь, на покойника.

   - Но вы хотите сделать это, если я покорюсь, - проворчал Иеремия, - и вот почему вы накинулись на меня. Вы не можете забыть того, что я не покорился. Вы, должно быть, удивляетесь, с чего я вздумал вступаться за отца Артура, да? Всё равно, ответите вы или нет, я знаю, что это так, и вы знаете, что это так. Ладно, я вам скажу, с чего мне вздумалось. Быть может, это недостаток характера; но таков уж мой характер; я не могу предоставить всякому идти только его собственным путем. Вы решительная женщина и умная женщина, и когда вы видите перед собою цель, ничто не отклонит вас от нее. Вы знаете это не хуже, чем я.

   - Ничто не отклонит меня от нее, Флинтуинч, если эта цель оправдана в моих глазах. Прибавьте это.

   - Оправдана в ваших глазах? Я сказал, что вы самая решительная женщина, какая есть на свете (или хотел сказать это), и если вы решились оправдать что-нибудь, что вас интересует, то, разумеется, оправдаете.

   - Человек! Я оправдываю себя авторитетом этой книги! - воскликнула она с суровым пафосом и, судя по раздавшемуся звуку, ударила рукой по столу.

   - Не сомневаюсь в том, - спокойно возразил Иеремия, - но мы не будем теперь обсуждать этот вопрос. Так или иначе вы составляете свои планы и заставляете всё склониться перед ними. Ну, а я не согнусь перед ними. Я был верен вам, я был полезен вам, и я привязан к вам. Но я не могу согласиться, я не хочу согласиться, я никогда не соглашался и никогда не соглашусь быть уничтоженным вами. Глотайте кого угодно, на здоровье! Особенность моего характера в том, сударыня, что я не соглашусь быть проглоченным заживо!

   Может быть, это и было основой их взаимопонимания.

   Быть может, миссис Кленнэм, заметив большую силу характера в мистере Флинтуинче, сочла возможным заключить с ним союз.

   - Довольно и более чем довольно об этом предмете, - сказала она угрюмо.

   - Пока вы не накинетесь на меня вторично, - отвечал упрямый Флинтуинч; - тогда снова услышите.

   Миссис Флинтуинч снилось, что ее супруг, как бы желая успокоить свою желчь, стал расхаживать взад и вперед по комнате, а сама она убежала. Но так как он не выходил на лестницу, то она остановилась в зале, прислушалась, дрожа всем телом, а затем взобралась обратно по лестнице, побуждаемая отчасти привидениями, отчасти любопытством, и снова спряталась за дверью. - Пожалуйста, зажгите свечу, Флинтуинч, - сказала миссис Кленнэм, очевидно желая вернуться к их обычному тону. - Пора пить чай. Крошка Доррит сейчас придет и застанет меня в темноте.

   Мистер Флинтуинч быстро зажег свечу и, поставив ее на стол, сказал:

   - Что вы намерены делать с Крошкой Доррит? Неужели она вечно будет ходить сюда работать, вечно будет приходить сюда пить чай, вечно будет торчать здесь?

   - Как можете вы говорить "вечно" такому полуживому существу, как я? Разве мы не будем все скошены, как трава в поле, и разве я не была подрезана косою много лет тому назад и не лежу с тех пор в ожидании той минуты, когда меня уберут в житницу?

   - Так, так! Но с тех пор, как вы лежите - не мертвая, о, вовсе нет, - много детей, и юношей, и цветущих женщин, и крепких мужчин были срезаны косою и унесены, а вы вот лежите себе да полеживаете и даже ничуть не изменились. Наше с вами время, может быть, настанет еще не скоро. Говоря "вечно" (хотя я вовсе не поэтичен), я подразумевал: пока мы живы. - Мистер Флинтуинч высказал всё это самым спокойным тоном и спокойно ждал ответа.

   - Пока Крошка Доррит тиха и прилежна и нуждается в той маленькой помощи, которую я могу оказать ей, и заслуживает ее, до тех пор, если она сама не откажется, она будет приходить сюда.

   - И это всё? - спросил Иеремия, поглаживая свой рот и подбородок.

   - Что же еще? Что же может быть еще? - проговорила она суровым тоном.

   Миссис Флинтуинч снилось, что в течение минуты или двух они смотрели друг на друга через свечу и, как показалось ей, смотрели пристально.

   - Знаете ли вы, миссис Кленнэм, где она живет? - спросил супруг и повелитель Эффри, понизив голос и с выражением, вовсе не соответствовавшим содержанию его слов.

   - Нет.

   - Желаете ли вы, - да, желаете ли вы знать? - спросил Иеремия с таким хищным выражением, словно собирался броситься на нее.

   - Если бы я желала знать, то давно бы уже знала. Не могла я разве спросить у нее?

   - Так вы не желаете знать?

   - Не желаю.

   Мистер Флинтуинч, испустив долгий значительный вздох, сказал с прежним пафосом:

   - Дело в том, что я - случайно, заметьте, - узнал об этом.

   - Где бы она ни жила, - отвечала миссис Кленнэм холодным, мерным тоном, разделяя слова, точно читала их одно за другим на металлических пластинках, - она желает сохранить это втайне, и ее тайна всегда останется при ней.

   - В конце концов, может быть вам просто не хочется признавать этот факт? - сказал Иеремия - и сказал скороговоркой, как будто слова сами собой вырвались из его рта.

   - Флинтуинч, - сказала миссис Кленнэм с такой вспышкой энергии, что Эффри вздрогнула, - зачем вы терзаете меня? Взгляните на эту комнату. Если за мое долгое заключение в этих стенах, на которое я не жалуюсь, - вы сами знаете, что я не жалуюсь, - или в награду за мое долгое заключение в этой комнате, я, которой недоступны никакие развлечения, утешаюсь тем, что мне недоступно и знание о некоторых вещах, то почему вы, именно вы, хотите отнять у меня это утешение?

   - Я не хочу отнимать, - возразил Иеремия.

   - Так ни слова более. Ни слова более. Пусть Крошка Доррит скрывает от меня свою тайну, скрывайте и вы. Пусть она приходит и уходит, не подвергаясь выслеживанию и допросам. Предоставьте мне страдать и находить облегчение, возможное при моих обстоятельствах. Неужели оно так велико, что вы мучите меня, как дьявол?

   - Я предложил вам вопрос, вот и всё.

   - Я ответила на него. Итак, ни слова более, ни слова более. - Тут послышался звук катящегося кресла, и зазвенел колокольчик, вызывавший Эффри.

   Эффри, боявшаяся в эту минуту мужа гораздо более, чем загадочных звуков в кухне, как можно скорее и неслышнее спустилась с лестницы, сбежала по ступенькам в кухню, уселась на прежнее место перед огнем, подобрала подол платья и в заключение накрыла лицо и голову передником. Колокольчик прозвенел еще раз, и еще, наконец стал звонить без перерыва, но Эффри всё сидела, накрывшись передником и собираясь с силами.

   Наконец, мистер Флинтуинч, шаркая, спустился с лестницы в залу, бормоча и выкрикивая: "Эффри, женщина!". Эффри попрежнему сидела, закрывшись передником. Он, спотыкаясь, вбежал в кухню со свечкой в руке, подбежал к ней, сдернул передник и разбудил ее.

   - О Иеремия, - воскликнула Эффри, просыпаясь, - как ты испугал меня!

   - Что с тобой, женщина? - спросил Иеремия. - Тебе звонили раз пятьдесят.

   - О Иеремия, - сказала миссис Эффри, - я видела сон.

   Вспомнив о недавнем приключении в том же роде, мистер Флинтуинч поднес свечку к ее голове, как будто собирался поджечь ее для освещения кухни.

   - Разве ты не знаешь, что пора пить чай? - спросил он с злобной улыбкой, толкнув ножку стула миссис Эффри.

   - Иеремия, пить чай? Я не знаю, что такое случилось со мной. Но, должно быть, это то самое, что было перед тем, как я... как я проснулась.

   - У, соня, - сказал Флинтуинч, - что ты такое мелешь?

   - Такой странный шум, Иеремия, и такое странное движение. Здесь, здесь в кухне!

   Иеремия поднял свечку и осмотрел закоптелый потолок, потом опустил свечку и осветил сырой каменный пол, потом грязные, облупленные стены.

   - Крысы, кошки, вода, трубы? - сказал Иеремия.

   Миссис Эффри только качала головой в ответ на эти вопросы.

   - Нет, Иеремия, я слышала это раньше. Я слышала это наверху, и потом на лестнице, когда шла однажды ночью из ее комнаты в нашу, - какой-то шорох и точно кто-то дотрагивается до тебя.

   - Эффри, жена моя, - сказал мистер Флинтуинч свирепо, приблизив свой нос к ее губам для расследования, не пахнет ли от нее спиртными напитками, - если ты не скоро подашь чай, старуха, то услышишь шорох и почувствуешь, что до тебя дотронулись, когда отлетишь на другой конец комнаты!

   Это предсказание заставило миссис Эффри засуетиться и поспешить наверх, в комнату миссис Кленнэм. Тем не менее у ней осталось твердое убеждение, что в этом угрюмом доме творится что-то неладное. С тех пор она никогда не чувствовала себя спокойной с наступлением ночи, и если ей случалось идти по лестнице в темноте, накрывалась передником, чтобы не увидеть кого-нибудь.

   По милости этих зловещих страхов и этих необычайных снов миссис Эффри впала с этого вечера в решительно ненормальное душевное состояние, от которого вряд ли ей суждено оправиться в течение нашего рассказа. В хаосе и тумане своих новых впечатлений и ощущений, когда все казалось ей загадочным, она сама сделалась загадкой для других, настолько же необъяснимой, насколько дом и всё, что в нем находилось, казались ей самой необъяснимыми.

   Она еще приготовляла чай для миссис Кленнэм, когда легкий стук в дверь возвестил о появлении Крошки Доррит. Миссис Эффри смотрела на Крошку Доррит, пока та снимала в передней свою скромную шляпку, и на мистера Флинтуинча, который скреб свои челюсти и молча рассматривал девушку, точно ожидал какого-то необыкновенного происшествия, которое напугает ее до полусмерти или разнесет всех троих вдребезги.

   После чая послышался новый стук в дверь, возвещавший о появлении Артура. Миссис Эффри пошла отворить ему.

   - Эффри, я рад вас видеть, - сказал он, - мне нужно спросить вас кой о чем.

   Эффри тотчас ответила;

   - Ради бога, не спрашивайте меня ни о чем, Артур! У меня вышибло половину ума от страха, а другую - от снов. Не спрашивайте меня ни о чем! Я теперь не знаю, что к чему! - и она тотчас убежала от него и больше уже не подходила к нему.

   Не будучи охотницей до чтения и не занимаясь шитьем, так как ее комната была слишком темна для этого, - предполагая даже, что у нее имелась такая наклонность, - миссис Эффри проводила вечера в том смутном полузабытьи, от которого очнулась на мгновение в день возвращения Артура Кленнэма, осаждаемая роем диких размышлений и подозрений относительно своей госпожи, своего супруга и странных звуков, раздававшихся в доме. Когда обитатели дома были заняты исполнением религиозных обязанностей, эти подозрения заставляли миссис Эффри поглядывать на дверь, как будто она ожидала, что вот-вот явится какая-нибудь черная фигура и, воспользовавшись благоприятной минутой, присоединится к их обществу.

   Вообще же Эффри не делала и не говорила ничего, что могло бы привлечь внимание двух хитрецов; лишь изредка, обыкновенно в спокойные часы вечера, она вздрагивала в своем углу и шептала мистеру Флинтуинчу, читавшему газету около маленького столика миссис Кленнэм:

   - Опять, Иеремия! Слушай, что за шум?

   Затем шум, если только был какой-нибудь шум, прекращался, а Иеремия, повернувшись к ней, хрипел: "Эффри, старуха, смотри, ты получишь такую порцию, старуха, такую порцию!.. Ты опять видела сон!".

  

  

   Когда наступило время возобновить знакомство с семьей Мигльса, Кленнэм, согласно условию, заключенному между ним и мистером Мигльсом в подворье Разбитых сердец, в одну из суббот направился к Туикнэму, где у мистера Мигльса имелась собственная дача. Погода была сухая и хорошая, и так как для него, столько времени прожившего за границей, всякая дорога в Англии представляла глубокий интерес, то он отправил свой чемодан с почтовой каретой, а сам пошел пешком. Прогулка пешком сама по себе была удовольствием, которым он редко пользовался в прежнее время.

   Он пошел через Фулхэм и Пьютнэй ради удовольствия пройтись по лугу. Трудно идти по деревенской дороге и не задуматься о чем-нибудь. А ему было над чем поразмыслить. Во-первых, его занимал вопрос, о котором он никогда не переставал думать чем теперь заняться, какой цели посвятить свои силы и где ее искать?

   Он совсем не был богачом, и каждый день промедления и нерешительности усиливал затруднения и тревоги, связанные с наследством. Он часто думал, каким образом увеличить это наследство или сохранить его в целости, но тут всякий раз возвращалось к нему подозрение, что на его обязанности лежит вознаградить обиженного. Этой одной темы было довольно, чтобы доставить материал для размышления в течение самой длинной прогулки; затем, его отношения к матери, которые имели теперь мирный и спокойный характер, но без взаимного доверия; Крошка Доррит постоянно и неизменно занимала его; обстоятельства его жизни, в связи с ее историей, сложились так, что она оказалась единственным существом, которое соединили с ним узы невинной привязанности - с одной стороны и нежного покровительства - с другой; узы сострадания, уважения, бескорыстного участия, благодарности и жалости. Думая о ней и о возможности освобождения ее отца из тюрьмы, сокрушающей все затворы рукой смерти, - единственная перемена, как ему казалось, которая дала бы ему возможность сделаться для нее настоящим другом: изменить весь образ ее жизни, облегчить ее трудный путь, создать ей домашний очаг, - думая об этом, он видел в ней свою приемную дочь, свое бедное дитя Маршальси, которому пора дать отдых.

   Оставив за собой поляну, он нагнал какого-то пешехода, давно уже видневшегося впереди, который показался ему знакомым. Что-то знакомое было в его манере держать голову и в твердой походке. Когда же пешеход, сдвинул шляпу на затылок и остановился, рассматривая какой-то предмет, Артур узнал Даниэля Дойса.

   - Как поживаете, мистер Дойс? - спросил он, нагоняя его. - Рад вас видеть, и к тому же в более здоровом месте, чем министерство околичностей.

   - А, приятель мистера Мигльса! - воскликнул государственный преступник, очнувшись от задумчивости и протягивая руку. - Рад вас видеть, сэр. Простите, забыл вашу фамилию.

   - Ничего, фамилия не знаменитая. Не то, что Полип.

   - Нет, нет! - сказал Дойс, смеясь. - Теперь вспомнил: Кленнэм. Как поживаете, мистер Кленнэм?

   - Мне кажется, - сказал Кленнэм, когда они отправились дальше, - что мы идем в одно и то же место.

   - То есть в Туикнэм? - отвечал Дойс. - Приятно слышать.

   Они скоро разговорились, как старые знакомые, и начали оживленный разговор. Преступный изобретатель оказался человеком очень скромным и толковым. Несмотря на свое простодушие, он слишком привык комбинировать оригинальность и смелость замысла с терпеливым и тщательным исполнением, чтобы быть обыкновенным человеком. Сначала нелегко было заставить его говорить о себе, и на все попытки Артура в этом направлении он отвечал только: о да, это он сделал, и то он сделал, и такая-то вещь - дело его рук, а такая-то - его изобретение, но ведь это его ремесло, видите ли, его ремесло. Наконец, убедившись, что Артур действительно интересуется его историей, он стал откровеннее. Тут выяснилось, что он родом с севера, сын кузнеца, что его мать, овдовев, отдала его в учение к слесарю, что у слесаря он придумал "кое-какие штучки", что эти штучки дали ему возможность развязаться с контрактом, получив притом вознаграждение, а вознаграждение дало возможность исполнить его заветное желание: поступить к инженеру-механику, под руководством которого он учился и работал семь лет. По окончании этого курса он "работал в мастерской" за еженедельную плату еще семь или восемь лет, и затем получил место на Клайде {Клайд - река в Шотландии.}, где работал, пилил, ковал и пополнял свои теоретические знания еще шесть или семь лет. Затем его пригласили в Лион, и он принял это приглашение; из Лиона перебрался в Германию, из Германии - в Петербург, где устроился очень хорошо, - лучше, чем где-либо. Но, весьма естественно, ему хотелось вернуться на родину и там добиться успеха и принести посильную пользу. Итак, он вернулся, устроил мастерскую, изобретал, строил машины, работал и, наконец, после двенадцатилетних трудов и усилий попал-таки в великий британский почетный легион отвергнутых министерством околичностей и был награжден великим британским орденом "за заслуги",- орденом беспорядка Полипов и Пузырей.

   - Очень жаль, - сказал Кленнэм, - что вы пошли по этой дороге, мистер Дойс.

   - Правда, сэр, правда до известной степени. Но что же прикажете делать человеку? Если он имел несчастье изобрести что-нибудь полезное для страны, то должен идти этой дорогой, куда бы она ни привела его.

   - Не лучше ли махнуть рукой? - опросил Кленнэм.

   - Это невозможно, - сказал Дойс, покачивая головой с задумчивой улыбкой. - Мысль не для того является, чтобы быть похороненной в голове человека. Она является, чтобы послужить на пользу другим. Зачем и жить, если не бороться до конца? Всякий, кто сделал открытие, будет так рассуждать.

   - Иными словами, - сказал Артур, всё более и более удивляясь своему спутнику, - вы еще и теперь не теряете бодрости?

   - Я не имею права на это, - возразил Дойс. - Ведь мысль остается такой же верной, как и была.

   Пройдя еще немного, Кленнэм, желая не слишком резко переменить тему разговора, спросил мистера Дойса, есть ли у него компаньон или он один несет на себе все заботы.

   - Теперь нет, - отвечал тот. - Был у меня компаньон, очень хороший человек, но он умер несколько лет тому назад. А так как я не мог найти другого, то купил его долю и с тех пор веду дело один. Тут есть еще одно обстоятельство, - прибавил он с добродушной улыбкой, - изобретатель, как известно, не может быть деловым человеком.

   - Не может? - сказал Кленнэм.

   - Так, по крайней мере, говорят деловые люди. Я не знаю, почему принято думать, что у нас, злополучных, совсем нет здравого смысла, но это считается бесспорным. Даже мой лучший друг, наш превосходный приятель, - продолжал он, указывая по направлению к Туикнэму, - относится, как вы, без сомнения, заметили, ко мне несколько покровительственно - как к человеку, который не может сам позаботиться о себе.

   Артур Кленнэм не мог не присоединиться к его добродушному смеху, сознавая справедливость этого замечания.

   - Вот я и ищу в компаньоны делового человека, неповинного ни в каком изобретении, - продолжал Даниэль Дойс, снимая шляпу и проводя рукой по лбу, - хотя бы из уважения к установившемуся мнению и для того, чтобы поднять кредит предприятия. Я полагаю, он не найдет упущений или ошибок с моей стороны; впрочем, это ему решать, кто бы он ни был, а не мне.

   - Но вы еще не нашли его?

   - Нет, сэр, нет. Я только недавно решил искать компаньона. Дело в том, что тут много работы, а я уже старею, с меня довольно и мастерской. Для ведения счетных книг, для переписки, для поездок за границу необходим компаньон; мне одному не справиться. Я намерен потолковать об этом, если улучу свободные полчаса, с моим... моим пестуном и покровителем, - сказал Дойс, снова улыбаясь глазами. - Он толковый человек в делах и с большим опытом.

   После этого они разговаривали о различных предметах, пока не добрались до цели своего путешествия. В Даниэле Дойсе чувствовалось спокойное и скромное сознание своих сил, уверенность в том, что истина останется истиной, несмотря на целый океан Полипов и даже в том случае, если этот океан высохнет, - уверенность, не лишенная величия, хотя и не официального.

   Зная хорошо дачу мистера Мигльса, Дойс провел своего спутника по самой живописной дороге. Это было очаровательное местечко (некоторая оригинальность отнюдь не портила его) на берегу реки; местечко было именно такое, каким должна была быть резиденция семьи мистера Мигльса. Дача помещалась в саду, без сомнения таком же прекрасном и цветущем в мае, как Милочка в мае ее жизни, под защитой высоких деревьев и ветвистых вечнозеленых кустарников, как Милочка под защитой мистера и миссис Мигльс. Дача была перестроена из старого кирпичного дома, часть которого снесли совсем, а часть переделали, так что тут было и старое, крепкое здание, соответствовавшее мистеру и миссис Мигльс, и новая, живописная, очень хорошенькая постройка, соответствовавшая Милочке. К ней примыкала оранжерея, выстроенная позднее, с неопределенного цвета мутными стеклами, местами же сверкавшая на солнце, напоминая то огонь, то безобидные водяные капли,- она могла сойти за Тэттикорэм. Из дачи виднелась тихая речка, а на ней паром.

   Не успел прозвонить колокольчик, как мистер Мигльс вышел навстречу гостям. Не успел выйти мистер Мигльс, как вышла миссис Мигльс. Не успела выйти миссис Мигльс, как вышла Милочка. Не успела выйти Милочка как вышла Тэттикорэм. Никогда гости не встречали более радушного приема.

   - Вот мы и втиснуты в свои домашние границы, мистер Кленнэм, - сказал мистер Мигльс, - как будто никогда не выползали из них, я хочу сказать - не путешествовали. Не похоже на Марсель, а? Здесь не поют аллонов и маршонов?

   - В самом деле, совершенно другой тип красоты,- сказал Кленнэм, осматриваясь.

   - Но, ей-богу, - воскликнул мистер Мигльс, потирая руки от удовольствия, - как славно было в карантине, помните? Знаете, мне что-то хочется снова попасть туда! Такая веселая компания подобралась!

   Это была неизменная привычка мистера Мигльса: ворчать на все во время путешествия - и мечтать о том же, сидя дома.

   - Если бы теперь было лето, - продолжал мистер Мигльс (жаль, что оно прошло, и вы не можете видеть это место в полном блеске), - нас бы не было слышно, столько здесь птиц. Как люди практические, мы не позволяем обижать птиц; и птицы, тоже народ практический, слетаются к нам целыми стаями. Мы ужасно рады вам, Кленнэм (если позволите, без слова "мистер"), от души вам говорю, ужасно рады.

   - У меня еще не было такой приятной встречи, - сказал Кленнэм, но, вспомнив Крошку Доррит, откровенно прибавил: - за исключением одной, - с тех пор как мы в последний раз прогуливались по террасе, любуясь Средиземным морем.

   - Ага! - подхватил мистер Мигльс. - Точно стража, помните? Я не люблю военных порядков, но, пожалуй, немножко аллонов и маршонов, - так, крошечку, - не помешало бы и здесь. Очень уж у нас тихо, чертовски тихо!

   Подкрепив это похвальное слово сомнительным покачиванием головы, мистер Мигльс повел гостей в дом. Он был в меру просторен, но не более, так же красив внутри, как снаружи, и устроен вполне уютно и удобно. Можно было заметить кое-какие следы семейной привычки странствовать - в виде завешанных картин и мебели, но сразу было видно, что одной из причуд мистера Мигльса было поддерживать коттедж во время отлучек в таком виде, как будто хозяева должны вернуться послезавтра.

   Вещи, вывезенные из различных путешествий, представляли такую пеструю смесь, что комнаты смахивали на жилище какого-нибудь добродушного корсара. Тут были древности из средней Италии (произведения лучших современных фирм в этой отрасли промышленности) частицы мумий из Египта (а может быть, из Бирмингэма), модели венецианских гондол, модели швейцарских деревень, кусочки мозаичной мостовой из Геркуланума и Помпеи, {Геркуланум и Помпея - города в древнем Риме, погибшие от раскаленной лавы во время извержения Везувия в 79 г. нашей эры.} напоминавшие окаменелую рубленую телятину, пепел из гробниц и лава из Везувия, испанские веера, соломенные шляпы из Специи, {Специя - город в Италии, на берегу Генуэзского залива.} мавританские туфли, тосканские шпильки, каррарские статуэтки, траставеринские шарфы, генуэзский бархат и филигранные вещицы, неаполитанский коралл, римские камеи, женевские драгоценности, арабские фонарики, четки, освященные самим папой, и куча разнообразнейшего хлама. Были тут и виды, похожие и непохожие, разных местностей; была комната, отведенная специально для старинных святых, с мускулами в виде веревок, волосами, как у Нептуна, {Нептун - бог моря у древних римлян.} с морщинами, похожими на татуировку, и лакированными одеждами, превращающими святого в ловушку для мух. Об этих приобретениях мистер Мигльс говорил то же, что все обычно говорят: он не знаток, он покупает то, что ему нравится; он купил эти вещи за бесценок, и многие находили их недурными. Во всяком случае один сведущий господин уверял, будто "Мудрец за книгой" (чрезвычайно жирный старый джентльмен, завернутый в одеяло, с горжеткой из лебяжьего пуха вместо бороды, весь покрытый сетью трещин, как пирожная корка) - настоящий Гверчино. {Гверчино (1591-1666) - итальянский художник, представитель болонской школы живописи.} А о том Себастьяне дель-Пьомбо {Дель-Пьомбо, Себастьян (1485-1587) - итальянский художник эпохи Возрождения.} вы сами можете судить; если это не его позднейшая манера, то вопрос: чья же? Конечно, может статься, Тициан {Тициан (1477-1576) - знаменитый итальянский художник эпохи Возрождения, глава венецианской школы живописи.} приложил к ней руку. Даниэль Дойс заметил, что, может статься, Тициан не прикладывал к ней руки, но мистер Мигльс не расслышал этого замечания.

   Показав свои приобретения, мистер Мигльс повел гостей в свой уютный кабинет, выходивший окнами на луг и меблированный частью на манер гостиной, частью на манер кабинета. В нем находился стол вроде прилавка, на котором помещались медные весы для взвешивания золота и лопаточка {Лопаточка и весы - необходимая принадлежность служащего банка времен Диккенса. Лопаточкой золото загребали, а затем взвешивали на весах.} для сгребания денег.

   - Вот они, видите, - сказал мистер Мигльс. - Я простоял за ними ровно тридцать пять лет в те времена, когда еще так же мало рассчитывал шататься по свету, как теперь... сидеть дома. Оставляя банк, я выпросил их и унес с собою. Я упоминаю об этом, а то вы, пожалуй, подумаете, что сижу я в своей конторе (как уверяет Милочка) и пересчитываю деньги, как король в стихотворении о двадцати четырех черных дроздах.

   Глаза Кленнэма остановились на картинке, висевшей на стене и изображавшей двух обнявшихся маленьких девочек.

   - Да, Кленнэм, - сказал мистер Мигльс, понизив голос, - это они семнадцать лет тому назад. Как я часто говорю матери, они были тогда еще младенцами.

   - Как же их звали? - спросил Артур.

   - А, да, в самом деле, ведь вы не слышали другого имени, кроме Милочки. Настоящее имя Милочки - Минни, а другой - Лилли.

   - Могли вы догадаться, мистер Кленнэм, что одна из них изображает меня? - спросила сама Милочка, появившаяся в эту минуту в дверях комнаты.

   - Я бы принял их обеих за ваш портрет, обе до сих пор так похожи на вас, - отвечал Кленнэм. - Право, - прибавил он, поглядывая то на прекрасный оригинал, то на рисунок, - я не могу решить, которая из них не ваш портрет.

   - Слышишь ты это, мать? - крикнул мистер Мигльс жене, явившейся вслед за дочкой. - Со всеми то же самое, Кленнэм, никто не может решить. Ребенок налево от вас - Милочка.

   Рисунок случайно висел подле зеркала. Взглянув на него вторично, Кленнэм заметил, по отражению в зеркале, что Тэттикорэм остановилась, проходя мимо двери, прислушалась к разговору и прошла мимо с гневной и презрительной усмешкой, превратившей ее хорошенькое личико в некрасивое,

   - Довольно, однако, - сказал мистер Мигльс. - Вы отмахали порядочный путь и, я думаю, непрочь заменить свои сапоги туфлями. Впрочем, Даниэлю вряд ли придет когда-нибудь в голову снять сапоги, разве если показать ему машинку для снимания.

   - Отчего так? - спросил Даниэль, многозначительно улыбнувшись Кленнэму.

   - О, вам приходится думать о таких разнообразных вещах, - отвечал мистер Мигльс, хлопнув его по плечу. - И чертежи, и колеса, и шестерни, и рычаги, и винты, и цилиндры, и тысячи всевозможных штук!

   - В моей профессии, - сказал Дойс, посмеиваясь,- мелочи так же важны, как и общий план. Впрочем, это ничего не значит, ничего не значит! Будь по-вашему, будь по-вашему!

   Сидя перед огнем в отведенной для него комнате, Кленнэм невольно спросил себя, не затаилось ли в груди честного, доброго и сердечного мистера Мигльса микроскопической частицы того горчичного зерна, из которого выросло громадное древо министерства околичностей. Его курьезное отношение, несколько свысока, к Даниэлю Дойсу, вызванное не какими-либо недостатками последнего, а единственно тем обстоятельством, что Дойс был человек, одаренный творческим умом и не любивший ходить избитыми путями, повидимому оправдывало это предположение. Кленнэм обдумывал бы его до самого обеда, к которому он явился час спустя, если б у него не было другого вопроса, явившегося еще во время их пребывания в Марселе, - вопроса очень существенного, а именно: влюбиться ли ему в Милочку?

   Он был вдвое старше ее. (Он переменил позу, переложил ногу на ногу и попробовал снова подсчитать,- вышло то же самое.) Он был вдвое старше ее. Хорошо! Он был молод для своих лет, молод здоровьем и силой, молод сердцем. В сорок лет мужчина еще не старик, и есть много людей, которым обстоятельства не позволили или которые сами не захотели жениться раньше этого возраста. С другой стороны, вопрос был не в том, что он думает об этом обстоятельстве, а в том, что думает она? Он думал, что мистер Мигльс питает к нему расположение, и знал, что, со своей стороны, питает искреннее расположение к мистеру Мигльсу и его доброй жене. Он понимал, что отдать единственную, так нежно любимую дочь мужу было бы для них испытанием, о котором, быть может, они до сих пор не решались и думать. Чем она красивее, милее и очаровательнее, тем скорее придется решить этот вопрос. И почему же не решить в его пользу, как и в пользу всякого другого?

   Но тут ему снова пришло в голову, что вопрос не в том, что они думают об этом, а в том, что думает она? Артур Кленнэм был скромный человек, признававший за собою много недостатков; он так преувеличивал достоинства прекрасной Минни, так умалял свои, что, добравшись до этого пункта, стал терять надежду. Одевшись к обеду, он пришел к окончательному решению, что ему не следует влюбляться в Милочку.

   Вся компания, собравшаяся за круглым столом, состояла из пяти человек. Было очень весело. Вспоминали приключения и встречи во время путешествия, смеялись, шутили (Даниэль Дойс частью оставался зрителем, как при игре в карты, иногда же вставлял словечко от себя, когда представлялся случай) и чувствовали себя так свободно и непринужденно, точно век были знакомы.

   - А мисс Уэд, - сказал мистер Мигльс, когда вспомнили о товарищах по путешествию, - видел кто-нибудь мисс Уэд?

   - Я видела, - сказала Тэттикорэм. Она принесла накидку, за которой ее послала Милочка. Склонившись над Милочкой, она помогала ей надеть накидку. Подняв свои темные глаза, Тэттикорэм сделала это неожиданное замечание.

   - Тэтти! - воскликнула ее барышня. - Ты видела мисс Уэд? Где?

   - Здесь, мисс, - отвечала Тэттикорэм.

   - Каким образом?

   Нетерпеливый взгляд Тэтти ответил, как показалось Кленнэму: "Моими глазами!". Но на словах она ответила:

   - Я встретилась с ней около церкви.

   - Что она делала, желал бы я знать! - сказал мистер Мигльс. - Не ради церкви же она туда явилась?

   - Она сначала написала мне, - сказала Тэттикорэм.

   - О Тэтти, - сказала вполголоса ее барышня, - оставь, не трогай меня. Мне кажется, точно кто-то чужой дотронулся до меня.

   Она сказала это скороговоркой, полушутя, чуть-чуть капризно, как балованое дитя, которое минуту тому назад смеялось. Тэттикорэм стиснула свои полные красные губы и скрестила руки на груди.

   - Хотите вы знать, сэр, - сказала она, взглянув на мистера Мигльса, - что писала мисс Уэд?

   - Что ж, Тэттикорэм, - ответил мистер Мигльс, - так как ты предлагаешь этот вопрос и так как мы все здесь друзья, то, пожалуй, расскажи, если хочешь.

   - Она узнала во время путешествия ваш адрес, - сказала Тэттикорэм, - и она видела меня не... не совсем...

   - Не совсем в хорошем расположении духа, Тэттикорэм, - подсказал мистер Мигльс, покачивая головой в ответ на ее мрачный взгляд. - Подожди немного... сосчитай до двадцати пяти, Тэтти.

   Она снова с