Диккенс Чарльз - Крошка Доррит

- Пожалуйста, продолжайте, маленькая мама.

   - Принцесса была такая удивительная принцесса, что умела отгадывать все тайны. Она спросила у крошечной женщины: "Зачем ты ее прячешь здесь?". Тогда крошечная женщина поняла, что принцесса знает, почему она живет одна-одинешенька со своей прялкой, и стала на колени перед принцессой и просила не выдавать ее. Принцесса же отвечала: "Я никогда не выдам вас. Позвольте мне взглянуть на нее". Тогда крошечная женщина закрыла ставни, заперла дверь и, дрожа с головы до ног от страха, как бы кто не подглядел, открыла тайник и показала принцессе тень.

   - Господи! - сказала Мэгги.

   - Это была тень кого-то, кто ушел навсегда, кого-то, кто ушел далеко - с тем, чтобы никогда, никогда не возвращаться. Она была прекрасна, и крошечная женщина гордилась ею как великим, великим сокровищем. Посмотрев на нее, принцесса сказала крошечной женщине: "Итак, вы стережете ее каждый день?". А она опустила глаза и отвечала: "Да". Тогда принцесса сказала: "Растолкуйте мне, почему". На это она отвечала, что никого не встречала добрее и ласковее. Кроме того, прибавила она, от этого никому нет обиды или неприятности, и он ушел к тем, которые ожидали его...

   - Значит, это был мужчина? - спросила Мэгги.

   Крошка Доррит робко отвечала: "Да, кажется", - и продолжала:

   - Ушел к тем, которые ожидали его, так что эта тень, это воспоминание не отнято, не украдено ни у кого. Принцесса отвечала: "А! Но когда вы умрете, ее найдут в хижине". Крошечная женщина возразила ей: "Нет, когда наступит это время, она ляжет со мной в могилу, и никто не найдет ее".

   - Ну конечно! - сказала Мэгги.- Пожалуйста, продолжайте.

   - Принцесса была очень удивлена, услышав это, как ты сама можешь представить себе, Мэгги.

   - Понятно, она могла удивиться, - заметила Мэгги.

   - И потому решилась следить за крошечной женщиной и посмотреть, чем это всё кончится. Каждый день она проезжала мимо хижины в своей прекрасной карете и всякий раз видела крошечную женщину одну-одинешеньку за прялкой и смотрела на нее, и крошечная женщина смотрела на принцессу. Наконец однажды прялка остановилась, и крошечная женщина исчезла. Когда принцесса стала разузнавать, почему остановилась прялка и куда девалась крошечная женщина, ей отвечали, что прялка остановилась, так как некому было прясть на ней: крошечная женщина умерла.

   - Ее следовало поместить в госпиталь, - заметила Мэгги, - тогда бы она осталась жива.

   - Принцесса, поплакав немножко о крошечной женщине, вытерла глаза, вышла из кареты на том же месте, где выходила раньше, пошла к хижине и заглянула в дверь. Но ей не на кого было смотреть и на нее некому было смотреть в хижине, и вот она пошла отыскивать драгоценную тень. Но ее нигде не оказалось, и принцесса убедилась, что крошечная женщина оказала ей правду, и что тень никому не причинила вреда и улеглась вместе с ней в могилу на вечный покой... Это всё, Мэгги.

   Заходящее солнце так ярко озаряло лицо Крошки Доррит, что она заслонилась от него рукой.

   - Она состарилась? - спросила Мэгги.

   - Крошечная женщина?

   - Ага!

   - Не знаю, - отвечала Крошка Доррит. - Но было бы совершенно то же самое, если бы даже она была совсем, совсем старой.

   - Оживет ли она? - сказала Мэгги. - Я думаю, что оживет. - Сказав это, она задумалась, уставившись в пространство.

   Она так долго сидела с широко раскрытыми глазами, что Крошка Доррит, желая оторвать ее от сундука, встала и выглянула в окно. На дворе она увидела Панкса, который подмигнул ей уголком глаз, проходя мимо.

   - Кто это, маленькая мама? - спросила Мэгги, которая тоже встала и прижалась к плечу Крошки Доррит. - Он часто приходит сюда.

   - Я слышала, что его называют предсказателем судьбы, - отвечала Крошка Доррит. - Но вряд ли он может угадать даже прошлую или настоящую судьбу человека.

   - Могла принцесса предсказать свою судьбу? - опросила Мэгги.

   Крошка Доррит, задумчиво глядя на темное ущелье тюрьмы, покачала головой.

   - А крошечная женщина?

   - Нет, - сказала Крошка Доррит, лицо которой так и вспыхнуло в лучах заката. - Но отойдем от окна.

  

  

   Частная резиденция мистера Панкса находилась в Пентонвиле, где он нанимал квартиру во втором этаже у одного ходатая по делам. У этого господина была контора вроде ловушки с дверью на пружинах, отворявшеюся посредством особого механизма, и надпись на стекле полукруглого окна:

  

  

   Эта вывеска, величественная в своей суровой простоте, господствовала над крошечным палисадником, примыкавшим к большой дороге, на которую свешивались в безысходной тоске донельзя пыльные листья. В первом этаже помещался учитель чистописания, немало способствовавший украшению садика тем, что развешивал на изгороди, в рамках за стеклом, образчики почерка своих питомцев до начала учения и после шести уроков. Квартира мистера Панкса состояла из одной просторной комнаты; он заключил с мистером Роггом, своим хозяином, условие, в силу которого за известное вознаграждение пользовался правом делить с мистером и мисс Рогг (хозяйской дочкой) воскресный завтрак, обед, чай или ужин, или все эти угощения, по собственному усмотрению.

   Мисс Рогг обладала небольшим состоянием, приобретенным, вместе с великим уважением всех соседей, благодаря жившему поблизости булочнику, мужчине средних лет, который безжалостно растерзал ее сердце и растоптал ее чувства и против которого она возбудила с помощью мистера Рогга иск о неисполненном обещании жениться. Булочник, присужденный к уплате вознаграждения в размере двадцати гиней, до сих пор продолжал подвергаться травле со стороны пентонвильских мальчишек. Зато мисс Рогг, огражденная святостью закона и выгодно поместившая присужденную ей сумму, пользовалась общим уважением.

   В обществе мистера Рогга, у которого было круглое, белое, точно полинявшее лицо и косматая, с желтыми волосами голова, напоминавшая старое помело, и в обществе мисс Рогг, девицы с жидкими желтыми кудрями и мелкими крапинками вроде пуговиц по всему лицу, мистер Панкс обедал по воскресеньям и дважды в неделю по вечерам угощался голландским сыром и портером. Мистер Панкс был одним из немногих мужчин, которым мисс Рогг не внушала ужаса. Он успокаивал себя двумя аргументами, - во-первых тем, что "эту штуку нельзя проделать дважды", во-вторых, тем, что на него "не позарятся". Защищенный этим двойным панцырем, он благодушно пофыркивал на мисс Рогг.

   До сих пор мистер Панкс почти ничем, кроме сна, не занимался на своей пентонвильской квартире, теперь же, сделавшись предсказателем судьбы, он начал часто запираться до полуночи с мистером Роггом в его маленьком кабинете и даже после этого жечь свечи в своей спальне. Хотя его деятельность в интересах "хозяина" ничуть не уменьшилась и хотя эта деятельность напоминала ложе из роз разве только своими шипами, тем не менее он ретиво принялся за какие-то новые дела. Отцепившись вечером от патриарха, он принимал на буксир неведомый корабль и пускался в новые воды.

   Знакомство с мистером Чивери-старшим, естественно, привело к знакомству с его любезной супругой и безутешным сыном. По крайней мере, мистер Панкс скоро познакомился с ними. Неделю или две спустя после своего появления в Маршальси он уже свил себе гнездышко в недрах табачной лавки и постарался сблизиться с юным Джоном, в чем и преуспел настолько, что вскоре отвлек огорченного пастушка от рощи и завел с ним какие-то таинственные дела. В результате юный Джон стал исчезать из дому на два-три дня. Благоразумная миссис Чивери, крайне удивленная этой переменой, не преминула бы протестовать против этих исчезновений с точки зрения коммерческих интересов, олицетворявшихся фигурой шотландца на вывеске, но воздержалась по двум причинам: во-первых, Джон относился с живейшим интересом к делу, ради которого предпринимались эти поездки, а это она считала полезным для его здоровья, во-вторых, мистер Панкс в конфиденциальном разговоре предложил ей довольно щедрую плату за время, потраченное Джоном на его дело, именно семь шиллингов шесть пенсов за день. Предложение это было высказано Панксом в весьма разумной форме: "Если ваш сын, сударыня, стесняется брать плату за свой труд, то к чему же вам потакать его слабости. Дело есть дело, сударыня, а потому извольте получить, и пусть это останется между нами!".

   Как относился к этому мистер Чивери и знал ли он обо всем этом - осталось неизвестным. Как выше замечено, он был человеком неразговорчивым, и профессия тюремщика привила ему привычку держать все на запоре. Он держал свои мысли под замком, как должников Маршальси. Если он открывал рот за обедом, то, кажется, лишь для того, чтобы поскорее отправить кушанье под замок; во всех же других случаях относился к своему рту как к дверям Маршальси, никогда не открывая его без надобности. Когда необходимо было что-нибудь выпустить из него, он приоткрывал ею чуть-чуть, держал открытым ровно столько времени, сколько требовалось, и затем тотчас же закрывал. Мало того: как в тюрьме, когда нужно было выпустить какого-нибудь посетителя, а другой в это время подходил к ворогам, он дожидался последнего и тогда уже повертывал ключ и выпускал обоих разом, так и в разговоре он часто воздерживался от замечания, если чувствовал, что наклёвывается другое на ту же тему, чтобы выпустить оба разом. Искать же разгадку его внутреннего мира в выражении его лица было бы так же бесполезно, как спрашивать у ключа от ворот Маршальси о xapaктepax и историях тех, кого он замыкал.

   Не было еще случая, чтобы мистер Панкс пригласил кого-нибудь обедать к себе в Пентонвиль. Однако он пригласил обедать юного Джона и даже доставил ему случай испытать на себе опасные (по своей дороговизне) чары мисс Рогг.

   Обед был назначен на воскресенье, и мисс Рогг собственными руками изготовила фаршированную баранью ногу с устрицами и отправила ее жариться к булочнику - не тому булочнику, а другому, напротив него. Были также припасены апельсины, яблоки и орехи для дессерта. В субботу вечером мистер Панкс притащил домой рому, чтобы повеселить сердце гостя.

   Но обед отличался не только изобилием телесной пищи. Характерную черту его составляла чисто семейная задушевность и простота. Когда юный Джон появился в половине второго без трости с набалдашником слоновой кости и без жилета с золотыми цветочками, - ибо солнце его было закрыто зловещими облаками, - мистер Панкс представил его желтоволосым Роггам в качестве молодого человека, влюбленного в мисс Доррит, о котором он часто упоминал.

   - Радуюсь, - сказал мистер Рогг, напирая именно на это обстоятельство, - радуюсь высокой чести познакомиться с вами, сэр. Ваше чувство делает вам честь. Вы молоды, дай бог вам никогда не пережить ваших чувств! Если б я пережил мои чувства, - продолжал мистер Рогг, человек разговорчивый и славившийся своим красноречием, - если бы я пережил свои чувства, я завещал бы пятьдесят фунтов человеку, который отправил бы меня на тот свет.

   Мисс Рогг тяжело вздохнула.

   - Моя дочь, сэр, - сказал мистер Рогг. - Анастасия, тебе не чужды терзания этого молодого человека. Моя дочь тоже подверглась испытаниям, сэр, - мистер Рогг выразился бы правильнее, употребив это слово в единственном числе, - и может понять ваши чувства.

   Юный Джон, почти ошеломленный этим трогательным приемом, всей своей фигурой выражал растерянность.

   - Чему я завидую, сэр... - сказал мистер Рогг: - позвольте вашу шляпу, у нас очень маленькая вешалка, я положу ее в уголок, тут никто не тронет... чему я завидую, так это именно вашим чувствам. Для людей нашей профессии это, по мнению некоторых, недоступная роскошь.

   Юный Джон, поблагодарив за любезность, отвечал, что он желал бы поступить справедливо и доказать свою глубокую преданность мисс Доррит, и надеется, что это ему удалось. Он не хотел быть эгоистом и надеется, что не был им. Он хотел оказать посильную услугу мисс Доррит с тем, чтобы самому остаться в тени, и надеется, что преуспел в этом. Он мог сделать немногое, но он надеется, что сделал это немногое.

   - Сэр, - сказал мистер Рогг, взяв его за руку, - с таким молодым человеком, как вы, полезно познакомиться всякому. Я бы охотно посадил на свидетельскую скамью такого молодого человека, как вы, в целях нравственного воздействия на лиц судебного звания. Надеюсь, что вы захватили с собой ваш аппетит и окажете честь нашим блюдам.

   - Благодарствуйте, сэр, - возразил юный Джон, - теперь я вообще мало ем.

   Мистер Рогг отвел его к сторонке.

   - То же самое случилось с моей дочерью, - сказал он, - в то время, когда, явившись мстительницей за свои оскорбленные чувства и свой пол, она возбудила иск, предъявленный от ее имени Роггом и Хокинсом. Полагаю, я мог бы доказать, мистер Чивери, если б считал это нужным, что количество твердой пищи, принимаемой моей дочерью в тот период, не превосходило десяти унций {Унция - аптекарская мера веса, равная приблизительно 30 граммам.} в неделю.

   - Я, кажется, принимаю больше, сэр,- заметил юный Джон с некоторым смущением, как бы признаваясь в постыдном факте.

   - Но в вашем случае нет врага в человеческом образе, - возразил мистер Рогг с убедительным жестом и улыбкой. - Заметьте, мистер Чивери, нет врага в человеческом образе!

   - Конечно, нет, сэр, - ответил юный Джон простодушно: - мне было бы очень прискорбно, если б он был.

   - Именно таких чувств, - сказал мистер Рогг, - я и ожидал от человека с вашими принципами. Моя дочь была бы глубоко взволнована, если б услышала нас. Я рад, что она не слышала. Баранина на столе. Мистер Панкс, не угодно ли вам занять место против меня. Милочка, садись против мистера Чивери. Будем (мы и мисс Доррит) благодарны за приемлемую пищу.

   Если б не оттенок важной игривости в манерах мистера Рогга, можно бы было подумать, что Крошка Доррит ожидалась к обеду. Панкс ответил на приглашение своим обычным способом и принялся за угощение своим обычным манером. Мисс Рогг, быть может желая наверстать упущенное время, отнеслась к баранине весьма благосклонно, так что вскоре на блюде осталась только кость. Пуддинг исчез без остатка, значительное количество сыра и редиски испытало ту же участь. После этого явился дессерт.

   В то же время, еще до появления пунша, на сцену выступила записная книжка мистера Панкса. Последовавший деловой разговор был краток, но загадочен, и смахивал на заговор. Мистер Панкс тщательно просматривал книжку, делая выписки на отдельных листочках бумаги; мистер Рогг смотрел на него, не спуская глаз, блуждающий взор юного Джона терялся в тумане размышлений. Окончив свои выписки, мистер Панкс,- по-видимому, глава заговорщиков, - просмотрел их еще раз, исправил, спрятав записную книжку, и собрал листочки в виде колоды карт.

   - Ну-с, кладбище в Бедфордшире, - сказал он.- Кто возьмет?

   - Я возьму, сэр, - отвечал мистер Рогт, - если никто не возражает.

   Мистер Панкс протянул ему одну из карт и взглянул на колоду.

   - Затем расследование дела в Йорке, - сказал он. - Кто возьмет?

   - Я не гожусь для Йорка, - заметил мистер Рогг.

   - Так не возьметесь ли вы, Джон Чивери? - опросил Панкс.

   Юный Джон согласился, Панкс вручил ему карту и снова взглянул на колоду.

   - Церковь в Лондоне - это я могу взять на себя. Семейная Библия - тоже. Стало быть, на мою долю два дела, - повторил Панкс, пыхтя над своей колодой. - Тут еще Дурхэмский клерк для вас, Джон, и старый моряк в Дунстэбле на мою долю, - не так ли? Да, на мою долю два. Вот еще надгробный памятник: три на мою долю. Мертворожденный младенец: четыре на мою долю. Ну, пока всё.

   Распорядившись таким манером со своими картами (всё это он проделывал очень спокойно и говорил вполголоса), мистер Панкс пырнул в боковой карман и вытащил оттуда холщовый кошелек, а из кошелька достал деньги на путевые издержки и разложил их двумя стопками.

   - Деньги так и плывут, - заметил он с беспокойством, вручая их своим собеседникам, - так и плывут.

   - Я одно скажу, мистер Панкс, - сказал юный Джон: - глубоко сожалею, что мои обстоятельства не позволяют мне ездить на свой счет, а в видах экономии времени нельзя предпринимать путешествия пешком, потому что я ничего бы так не хотел, как ходить, пока не отнимутся ноги, без всякой платы или вознаграждения.

   Бескорыстие молодого человека показалось мисс Рогг таким нелепым, что она должна была как можно скорее оставить комнату и сидела на лестнице, пока не нахохоталась досыта. Тем временем мистер Панкс, посмотрев не без сожаления на юного Джона, медленно и хладнокровно завязал свой холщовый кошелек, точно затягивал ему шею петлей. Хозяйка вернулась, когда он спрятал его в карман, соорудила пунш для гостей, не забыв при этом себя, и протянула каждому по стакану. Мистер Рогг встал и молча протянул свой стакан над столом, приглашая этим жестом остальных заговорщиков соединиться в общем чоканье. Церемония совершилась не без эффекта и была бы еще эффектнее, если б мисс Рогг, поднеся стакан к губам, не взглянула на юного Джона; тут ею снова овладел припадок веселости при воспоминании об его смехотворном бескорыстии, и пунш брызнул фонтаном на скатерть, а мисс Рогг убежала в смятении.

   Таков был первый званый обед Панкса в Пентонвиле, и таков был деятельный и загадочный образ жизни Панкса. Повидимому, он забывал о делах и отвлекался от предмета своих забот лишь в те минуты, когда заходил в подворье Разбитых сердец к изувеченному иностранцу с костылем.

   Иностранец, заинтересовавший почему-то Панкса, по имени Жан-Батист Кавалетто - в подворье его называли мистер Батист - был такой веселый, довольный, жизнерадостный малый, что, по всей вероятности, заинтересовал мистера Панкса именно в силу контраста. Одинокий, слабый, знакомый лишь с самыми необходимыми словами единственного языка, на котором он мог объясняться с окружающими, он отдавался судьбе с благодушным весельем, новым для этих мест. Мало ел, еще меньше пил; весь его гардероб заключался в том, что было на нем и что он принес с собою в крохотнейшем узелке; но это не мешало ему с сияющей физиономией, - точно дела его находились в самом цветущем состоянии, - ковылять по подворью в первый же день своего появления, смиренно стараясь заслужить расположение соседей своими белыми зубами.

   Заслужить расположение Разбитых сердец было не легкой задачей для иностранца, будь он болен или здоров. Во-первых, среди них господствовало смутное убеждение, что у каждого иностранца припрятан нож за пазухой; во-вторых, они придерживались мнения, считавшегося здравой национальной аксиомой, что каждому иностранцу следовало бы вернуться на родину. Им и в голову не приходило справиться, какой массе их соотечественников пришлось бы убраться в Англию из разных частей света, если б этот принцип был признан повсеместно; они считали его практическим и специально британским принципом. В-третьих, они были убеждены, что иностранец не создан англичанином лишь в наказание за свои грехи, а страна его подвергается всевозможным бедствиям за то, что поступает не так, как Англия, или не поступает так, как Англия. В этой вере воспитали их Полипы и Пузыри, издавна проповедовавшие официально и неофициально, что страна, не покорившаяся этим двум великим семьям, не может рассчитывать на милость провидения. А когда эти люди верили им, они втихомолку между собой смеялись над ними, как над самыми невежественными людьми в мире.

   Таковы были политические взгляды Разбитых сердец, но и помимо этого они могли бы возразить многое против допущения иностранцев в подворье. Они считали всех иностранцев нищими, и хотя сами жили в такой нищете, хуже которой и желать нельзя, но это обстоятельство ничуть не уменьшало силы аргумента. Они считали всех иностранцев бунтовщиками, которых усмиряли штыками и пулями, и хотя им самим разбивали головы при первой попытке выразить неудовольствие, но это делалось холодным оружием и потому не шло в счет. Они считали всех иностранцев безнравственными, и хотя сами нередко попадали под суд или разводились с женами, но этому не придавалось значения. Они считали всех иностранцев рабами, не способными к свободе, потому что их, иностранцев, лорд Децимус Тит Полип никогда не водил целым стадом в избирательный участок, с развевающимися знаменами, под звуки "Правь, Британия!". {"Правь, Британия!" - национальная английская песня.} Много было и других убеждений в том же роде, которых мы не станем перечислять, чтобы не надоесть читателю.

   Против этих предвзятых мнений увечный иностранец с костылем боролся, как умел, - впрочем не оставаясь вполне одиноким, так как Артур Кленнэм рекомендовал его Плорнишам (он жил в том же доме, на чердаке), - но всё-таки не без приключений. Как бы то ни было, Разбитые сердца были, в сущности, добрыми сердцами. Убедившись, что неунывающий иностранец, весело ковылявший по подворью, никому не делает вреда, не хватается за нож, не совершает гнусных и безнравственных поступков, питается преимущественно хлебом и молоком; увидев, как он возился с детьми мистера Плорниша, они решили, что хотя ему не суждено сделаться англичанином, но нельзя ставить бедняге и вину это несчастье. Они стали приспособляться к его уровню, величать его мистером Батистом, обращаться с ним как с младенцем и хохотать над его оживленной жестикуляцией и ломаным английским языком тем охотнее, что он не видел в этом обиды и сам хохотал вместе с ними. Разговаривая с ним, они кричали как можно громче, точно он был глухой, а для лучшего вразумления употребляли такие же обороты, как дикари, беседовавшие с капитаном Куком, или Пятница в разговоре с Робинзоном. В этом отношении особенной изобретательностью отличалась миссис Плорниш, фраза которой: "Мой иметь надежда ваш нога скоро здоров", - приобрела положительную славу и считалась почти итальянской. Даже сама миссис Плорниш начинала думать, что у нее прирожденный дар к этому языку. Когда он приобрел некоторую популярность, обитатели подворья пустили в ход всевозможные предметы домашней утвари, в целях обучения его английскому языку. Стоило ему показаться на дворе, как хозяйки высовывались из дверей с криком: "Мистер Батист, чайник! Мистер Батист, веник! Мистер Батист, кофейник!" - выставляя в то же время эти предметы и заставляя его ужасаться необычайным трудностям английского языка.

   В этой стадии его существования, спустя примерно три недели после водворения в обществе Разбитых сердец, маленький иностранец успел привлечь к себе внимание мистера Панкса. Взобравшись к нему на вышку, с миссис Плорниш в качестве переводчицы, он узрел мистера Батиста в самой скудной обстановке, состоявшей из постели на полу, стола и грубой работы стула, но в лучезарнейшем настроении духа.

   - Ну, старина, - сказал мистер Панкс, - расплачивайтесь!

   Деньги были уже приготовлены, завернуты в клочок бумаги; иностранец подал их, смеясь, затем оттопырил на правой руке столько пальцев, сколько было шиллингов, и сделал крестообразное движение в воздухе, означавшее добавочные шесть пенсов.

   - О, - произнес мистер Панкс, глядя на него с удивлением. - Так вот оно как, так-то? Да вы исправный жилец. Право! Не ожидал!

   Тут вмешалась миссис Плорниш и очень снисходительно объяснила иностранцу:

   - Ему доволен. Ему рад получить деньги.

   Маленький человек улыбнулся и кивнул головой. Его сияющая физиономия показалась необыкновенно привлекательной мистеру Панксу.

   - Как его нога? - спросил он миссис Плорниш.

   - О, гораздо лучше, - отвечала она. - Мы думаем, что еще неделька - и ему можно будет ходить без костыля. - Случай был слишком удобный, чтобы пропустить его, и миссис Плорниш не преминула обнаружить свои способности, объяснив с вполне извинительной гордостью мистеру Батисту: - Ему иметь надежда ваш нога скоро здоров.

   - И какой весельчак, - заметил мистер Панкс, рассматривая его, точно механическую игрушку. - На какие средства он живет?

   - Вырезает цветы, видите. - (Мистер Батист, следивший за выражением их лиц, поднял свою работу. Миссис Плорниш тотчас объяснила ему на своем итальянском диалекте: "Ему доволен. Вдвое доволен".)

   - И ему хватает на жизнь? - опросил мистер Панкс.

   - Ему очень немного нужно, сэр, так что со временем, когда он поправится, он, наверное, заживет недурно. Эту работу доставил ему мистер Кленнэм, он же доставляет ему и другую мелкую работу на дом и в мастерской тут рядом, говоря попросту - придумывает ему занятия, когда видит, что тот нуждается.

   - Ну, а в свободное время что он делает? - опросил мистер Панкс.

   - Ничего особенного, сэр, должно быть потому, что не может много ходить. Гуляет по двору, болтает с соседями, хоть и не вполне понимает их, да и его не понимают, играет с детьми, сидит и греется на солнышке, - садится он всюду, где придется, и сидит точно в кресле, - поет, смеется.

   - Смеется, - сказал мистер Панкс. - Да у него каждый зуб смеется!

   - А то заберется на другой конец подворья, поднимется по лестнице и так занятно выглядывает наружу! - продолжала миссис Плорниш. - Многие из нас думают, что это он смотрит туда, где находится его родная страна, а другие думают, что он высматривает кого-то, с кем боится встретиться, а иные не знают, что и думать.

   Повидимому, мистер Батист уловил общий смысл их разговора или заметил и понял ее жест, когда она рассказывала, как он выглядывает наружу. Во всяком случае он закрыл глаза и покачал головой, как будто желал показать, что у него есть достаточные причины поступать таким образом; затем он прибавил на родном языке: "Altro!".

   - Что значит "Altro"?- спросил мистер Панкс.

   - Хм... Это такой общий способ выражения, сэр, - отвечала миссис Плорниш.

   - Да? - сказал Панкс. Ну, altro вам, старина! Прощайте, altro!

   Мистер Батист со свойственной ему живостью несколько раз повторил это слово; мистер Панкс повторил его еще раз со своим обычным пасмурным видом. С этого времени цыган Панкс стал частенько заглядывать в подворье Разбитых сердец по вечерам, возвращаясь домой. Он спокойно взбирался по лестнице, просовывал голову в дверь мистера Батиста и, убедившись, что он дома, говорил:

   - Эй, старина! Altro!

   На это мистер Батист с бесчисленными радостными кивками и улыбками отвечал:

   - Altro, синьор. Altro! Altro! Altro!

   После этого весьма лаконического разговора мистер Панкс отправлялся своим путем, с видом человека, который освежился и у которого стало легко на душе.

  

  

   Если бы Артур Кленнэм не пришел к твердому решению не влюбляться в Милочку, его жизнь была бы исполнена терзаний и жестокой борьбы с собственным сердцем. Не последнюю роль играла бы при этом борьба между антипатией к мистеру Генри Гоуэну, доходившей почти до отвращения, и угрызениями совести, подсказывавшей, что подобное отношение к человеку является недостойным. Великодушная натура не склонна к сильным антипатиям и поддается им не без долгих колебаний, даже когда в них не участвует личное чувство; если же она замечает в основе своего недоброжелательства чисто личное раздражение, то чувствует себя несчастной.

   Итак, мистер Гоуэн тревожил бы сердце Кленнэма и вспоминался бы ему чаще, чем другие более приятные лица, если бы не вышеупомянутое весьма благоразумное решение. При данных же обстоятельствах мистер Гоуэн донимал, главным образом, Даниэля Дойса; по крайней мере как-то так случалось, что мистер Дойс первый заводил о нем речь в дружеских беседах с Кленнэмом Беседы происходили теперь довольно часто, так как компаньоны нанимали сообща часть обширного дома в одной из тихих, старинных улиц Сити, близ Английского банка.

   Мистер Дойс отправился на денек в Туикнэм, Кленнэм остался дома. Мистер Дойс только что вернулся. Он заглянул в комнату Кленнэма, чтобы пожелать ему спокойной ночи.

   - Войдите, войдите, - сказал Кленнэм

   - Я увидал, что вы заняты чтением, - сказал Дойс, входя, - и не хотел вас беспокоить.

   Если бы не решение, о котором столько раз упоминалось, Кленнэм не сумел бы рассказать, что такое он читает, ни разу не заглянув в книгу в течение целого часа, хотя она лежала перед ним открытой. Он быстро захлопнул ее.

   - Здоровы ли они? - спросил он.

   - Да, - отвечал Дойс, - здоровы. Все здоровы.

   У него была старая привычка, распространенная среди ремесленников, держать носовой платок в шляпе. Он достал его, отер лоб, медленно повторяя:

   - Все здоровы. Мисс Минни выглядит лучше, чем когда-либо.

   - Были еще какие-нибудь гости?

   - Нет, никого.

   - Как же вы проводили время вчетвером? - спросил Кленнэм весело.

   - Нас было пятеро, - возразил его компаньон. - Был еще.. как, бишь, его... он тоже был.

   - Кто такой?

   - Мистер Генри Гоуэн.

   - А, да, конечно! - воскликнул Кленнэм с необычайной живостью.- Я и забыл о нем,

   - Помните, - сказал Даниэль Дойс, - я говорил вам, что он бывает каждое воскресенье.

   - Да, да, - подтвердил Кленнэм, - теперь я вспомнил.

   Даниэль Дойс, продолжая вытирать лоб, упорно повторял:

   - Да, он был там, он был там. О да, он был там. И его пес - он тоже был там.

   - Мисс Мигльс очень привязана к... к его собаке, - заметил Кленнэм.

   - Совершенно верно, - согласился Дойс. - Более привязана к собаке, чем я к человеку.

   - Вы подразумеваете мистера?..

   - Я подразумеваю Гоуэна, именно его, - сказал Дойс.

   Наступила минутная пауза, которой Кленнэм воспользовался, чтобы завести часы.

   - Может быть, вы слишком поспешны в своих суждениях, - сказал он. - Наши суждения, я говорю вообще...

   - Конечно, - заметил Дойс.

   - ...Зависят от самых разнообразных побуждений, которые почти без нашего ведома могут оказаться несправедливыми. Поэтому нужно быть крайне осторожным в своих приговорах. Например, мистер...

   - Гоуэн, - спокойно вставил Дойс, которому почти всегда приходилось первому произносить это имя.

   - ...Молод и хорош собой, общителен и боек, талантлив, видал свет. Трудно себе представить какую-нибудь объективную причину нерасположения к такому человеку.

   - Для меня не трудно, Кленнэм, - возразил Дойс. - Он вносит тревогу, а в будущем, опасаюсь, внесет и горе в семью моего старого друга. Я вижу, что морщины на лице моего старого друга становятся тем резче, чем ближе он подходит к его дочери, чем чаще на нее смотрит. Словом, я вижу, что он ловит в свои сети милое и нежное созданье, которое он никогда не сделает счастливым.

   - Как можем мы знать, - сказал Кленнэм почти страдальческим тоном, - что он не сделает ее счастливой?

   - Как можем мы знать, - возразил его компаньон,- что мир простоит еще сто лет? А между тем мы считаем это в высшей степени вероятным.

   - Ну, ну, - сказал Кленнэм, - мы должны надеяться на лучшее и стараться быть, если не великодушными (в данном случае это и не требуется), то справедливыми. Нельзя же осуждать его за то, что он пользуется успехом у той, кого поставил целью своих домогательств, как и от нее нельзя требовать, чтобы она не любила того, кто кажется ей достойным любви.

   - Может быть, дорогой мой, - сказал Дойс, - может быть и то, что она слишком молода и избалованна, слишком доверчива и неопытна, чтобы разбираться в людях.

   - Этому мы не в силах помочь, - заметил Кленнэм.

   Даниэль Дойс с важностью покачал головой и сказал:

   - Боюсь, что так.

   - Стало быть, остается одно, - сказал Кленнэм, - помнить, что с нашей стороны неблаговидно осуждать его. Отзываться о нем дурно - жалкий способ отводить себе душу. Я, со своей стороны, решил воздержаться от этого.

   - Я не так уверен в себе, - отвечал Дойс, - и сохраняю за собой право бранить его. Но если я не уверен в себе, то уверен в вас, Кленнэм; я знаю, какой вы беспристрастный и честный человек. Покойной ночи, друг и компаньон. - Говоря это, он пожал ему руку, как будто в основе их разговора таилось что-то очень серьезное; затем они расстались.

   После этого они не раз навещали семью друга, и всегда при самом беглом напоминании о мистере Генри Гоуэне туча омрачала обыкновенно смеющееся лицо мистера Мигльса, как это было в день первой встречи Гоуэна с Кленнэмом, когда оба они появились в столовой. Если бы Кленнэм питал запретную страсть в своем сердце, этот период был бы для него истинной пыткой; при данных же обстоятельствах он, конечно, ничего особенного не чувствовал, ничего.

   Равным образом, если б он укрывал в своем сердце эту запретную гостью, его молчаливая борьба с самим собой могла бы считаться до некоторой степени заслугой. Постоянные усилия не поддаться греху эгоистического преследования личных целей низкими и недостойными средствами, а действовать во имя высокого принципа чести и великодушия могли бы считаться некоторой заслугой. Решение посещать дом Мигльса, чтобы не доставить даже легкого огорчения его дочери, знавшей, что отец дорожит своим новым знакомством, могло бы считаться некоторой заслугой. Скромное сознание большего равенства лет и значительно больших личных преимуществ мистера Гоуэна могло бы считаться некоторой заслугой. Мужественная и спокойная твердость, проявлявшаяся во всем этом и многом другом, наружное спокойствие, несмотря на тяжкую душевную пытку, свидетельствовали бы о некоторой силе характера. Но после принятого им решения он, конечно, не испытывал ничего подобного, и описанное состояние духа не имело никакого значения.

   Мистер Гоуэн во всяком случае не имел никакого отношения к этому состоянию, было ли оно чьим-либо или ничьим. Он сохранял обычную ясность духа, как будто сама мысль о возможности каких-либо претензий со стороны Кленнэма казалась ему смешной и невозможной. Он относился к нему очень любезно и беседовал с ним очень дружелюбно, что само по себе (то есть в том случае, если б Кленнэм не вооружился благоразумным решением) могло доставить тому много неприятных минут.

   - Жаль, что вас не было с нами вчера, - сказал мистер Генри Гоуэн, заглянув к Кленнэму на следующее утро. - Мы провели время очень приятно.

   Кленнэм отвечал, что он слышал об этом.

   - От вашего компаньона? - спросил Генри Гоуэн. - Какой милый человек!

   - Я глубоко уважаю его,- заметил Кленнэм..

   - Клянусь Юпитером, {Юпитер - в древнеримской мифологии верховный бог неба, громовержец (то же, что Зевс - в древнегреческой мифологии).} чудеснейший малый! - сказал Гоуэн. - Такой наивный, невинный, верит таким странным вещам!

   Эти слова несколько покоробили Кленнэма, но он только повторил, что относится с глубоким уважением к мистеру Дойсу.

   - Он прелестен. Приятно смотреть на человека, который прошел такой долгий жизненный путь, ничего не обронив, ничего не подобрав на дороге. Как-то тепло становится на душе. Такой неиспорченный, такая простая, добрая душа. Ей-богу, мистер Кленнэм, в сравнении с таким невинным существом чувствуешь себя ужасно суетным и развращенным. Я говорю о себе, конечно, не включая вас. Вы тоже искренни.

   - Благодарю за комплимент, - сказал Кленнэм, чувствуя, что ему становится не по себе. - Надеюсь, и вы такой же?

   - Положим, положим, - отвечал Гоуэн. - Так себе, если сказать правду. Не могу назваться настоящим обманщиком. Попробуйте купить мою картину - я скажу вам по секрету, что она не стоит ваших денег. Попробуйте купить у другого, у какого-нибудь знаменитого профессора, - и наверное, чем больше вы дадите, тем сильнее он надует вас. Они все так делают.

   - Все художники?

   - Художники, писатели, патриоты - все, кто торгует на рынке. Дайте десять фунтов любому из моих знакомых - он надует вас в соответственной степени; тысячу фунтов - в соответственной степени; десять тысяч фунтов - в соответственной степени. Чем больше успех, тем больше обман. А народ чудесный! - воскликнул Гоуэн с жаром. - Славный, прекрасный, милейший народ!

   - Я думал, - сказал Кленнэм, - что принцип, о котором вы говорите, проводится преимущественно...

   - Полипами? - перебил Гоуэн, смеясь.

   - Государственными мужами, которые удостоили взять на свое попечение министерство околичностей.

   - Не будьте жестоки к Полипам, - сказал Гоуэн, снова рассмеявшись, - это премилые ребята. Даже бедняжка Кларенс, прирожденный идиот, самый приятный и любезный олух, и, ей-богу, у него тоже есть смекалка своего рода, которая поразила бы вас.

   - Поразила бы, и очень, - ответил Кленнэм сухо.

   - И в конце концов, - воскликнул Гоуэн с характерной для него развязностью, не признававшей ничего серьезного на свете, - хоть я и не могу отрицать, что министерство околичностей может, в конце концов, добиться общего краха, но, по всей вероятности, это не при нас случится, а пока что оно останется школой джентльменов.

   - Слишком опасной, неудовлетворительной и разорительной школой для народа, который оплачивает содержание ее питомцев, - заметил Кленнэм, покачивая головой.

   - Э, да вы ужасный человек, Кленнэм, весело сказал Гоуэн. - Я понимаю, что вы запугали до полусмерти этого осленка Кларенса, милейшего из дураков (я искренно люблю его). Но довольно о нем и о них вообще. Я желал бы познакомить вас с моей матушкой, мистер Кленнэм. Будьте любезны, доставьте мне эту возможность.

   Если бы Кленнэм не находился в безразличном настроении, он меньше всего желал бы этого и больше всего затруднялся бы, как этого избежать.

   - Моя матушка ведет самый простой образ жизни в Хэмптон-корте, в угрюмой кирпичной башне, знаете, продолжал Гоуэн. - Решите, когда вам будет удобно, назначьте сами день и отправимся к ней обедать. Вы поскучаете немножко, а она будет в восторге.

   Что мог ответить на это Кленнэм? Его скромный характер отличался в значительной степени тем, что можно назвать простотой в лучшем смысле слова, и в своей простоте и скромности он мог только ответить, что всегда готов к услугам мистера Гоуэна. Так он и ответил. Назначили день, тяжелый день, о котором он думал со страхом и которому он совсем не был рад, но этот день, наконец, наступил, и они отправились вместе в Хэмптон-корт.

   Служитель миссис Гоуэн, семейный человек, состоявший в этой должности уже несколько лет, имел против общества зуб из-за места в почтовой конторе, которого ожидал и никак не мог получить. Он очень хорошо знал, что общество не может посадить его на это место, но находил какое-то злобное удовольствие в мысли, что общество мешает ему получить его. Под влиянием этой обиды (а может быть, также скудных размеров и неаккуратной уплаты жалованья) он стал пренебрегать своей внешностью и был всегда мрачен. Усмотрев в Кленнэме одного из гнусной толпы своих угнетателей, он принял его презрительно.

   Зато миссис Гоуэн приняла его снисходительно, Это была изящная старая леди, когда-то красавица, до сих пор сохранившаяся настолько, чтобы обходиться без пудры на носу и искусственного румянца на щеках. Она отнеслась к нему немножко свысока, так же как и другая старая леди, чернобровая, с орлиным носом, у которой, без сомнения, было хоть что-нибудь натуральное, иначе она не могла бы существовать, - только не волосы, не зубы, не фигура и не цвет лица; так же, как и старый седой джентльмен величественной и мрачной наружности. Дама и джентльмен были приглашены на обед. Но так как все они бывали в различных частях света в качестве представителей британского дипломатического корпуса и так как британский дипломатический корпус не может придумать ничего лучшего для поддержания хороших отношений с министерством околичностей, как относиться с безграничным презрением к своим соотечественникам (иначе он уподобился бы дипломатическим корпусам других стран), то Кленнэм чувствовал, что в общем они относятся к нему еще довольно милостиво.

   Величественный старый джентльмен оказался лордом Ланкастером Пузырем, который в течение многих лет служил представителем ее британского величества за границей по поручению министерства околичностей. Этот благородный холодильник леденил в свое время иностранные дворы с таким успехом, что и теперь, четверть века спустя, самое имя англичанина бросало в холод иностранцев, удостоившихся когда-то чести иметь с ним дело.

   Теперь он был в отставке и потому соблаговолил явиться на обед (в массивном белом галстуке, напоминавшем снежный сугроб). Присутствие благородного холодильника способствовало торжественности обеда. Он бросал тень на присутствующих, охлаждал вина, заставлял стынуть соус, замораживал зелень.

   Кроме хозяев и гостей, в столовой присутствовало только одно лицо: микроскопический мальчик-лакей, помощник недоброжелательного господина, не попавшего в почтовую контору. Даже этот юнец, считая себя в некотором роде членом семьи Полипов, лелеял надежду поступить на государственную службу, в чем легко было бы убедиться, расстегнув его куртку и заглянув в его сердце.

   Миссис Гоуэн с печатью изящной меланхолии на челе, вызванной сожалением, что ее сын принужден заискивать у этой свинской публики в низком звании художника, вместо того чтобы получить заслуженное в качестве признанного Полипа, запела речь о нашем печальном времени. Тут Кленнэм впервые увидел, на каких маленьких пружинах вертится этот огромный мир.

   - Если бы Джон Полип, сказала миссис Гоуэн после того, как развращенность нашей