Диккенс Чарльз - Крошка Доррит

ой нежной, такой благодатной красотой, что вливали надежду и бодрость в умиротворенную душу зрителя, хотя мистическая тайна жизни и смерти реяла над ними.

   Артур в сотый раз остановился поглядеть на окружающий ландшафт и запечатлеть в своей душе всё, что видел, между тем как вечерние тени всё глубже и глубже опускались на воду. Снова тронувшись в путь, он увидел впереди на тропинке фигуру женщины, образ которой, быть может, уже не раз являлся его душе в связи с впечатлениями этого вечера.

   Минни была одна. Она держала в руке букет роз и, повидимому, поджидала Кленнэма. Лицо ее было обращено к нему; кажется, она шла с противоположной стороны и остановилась, увидев его. Какая-то тревога, которой раньше Артур не замечал, сквозила в ее позе, и ему пришло в голову, что она нарочно вышла к нему навстречу поговорить с ним.

   Она подала ему руку и сказала:

   - Вы удивляетесь, встретив меня здесь. Но вечер такой чудесный, что я незаметно зашла дальше, чем думала. Я вспомнила также, что могу встретиться с вами, и это придало мне храбрости. Ведь вы всегда приходите этой дорогой, - не правда ли?

   Кленнэм сказал, что это его любимая дорога, и вдруг почувствовал, что ручка, опиравшаяся на его руку, дрогнула и розы затрепетали.

   - Хотите розу, мистер Кленнэм? Я нарвала их в саду. Собственно говоря, я нарвала их для вас, так как рассчитывала встретиться с вами. Мистер Дойс приехал час тому назад и сказал, что вы пошли пешком.

   Его рука тоже задрожала, когда он брал розы и благодарил ее. В эту минуту они подошли к аллее. Кто первый свернул с нее, он или она - трудно сказать. Кленнэм никогда не мог припомнить, как это случилось.

   - Как здесь мрачно, - сказал Кленнэм, - а всё-таки хорошо. Пройдя под этим темным сводом со светлой аркой на конце, мы выйдем к переправе и увидим вашу дачу с самой выгодной стороны.

   В простой соломенной шляпе и легком летнем платье, с роскошными темными вьющимися волосами и удивительными глазами, на мгновение остановившимися на его лице с выражением, в котором уважение и доверие к нему сливались с робкой грустью за него, она сияла такой красотой, что для его спокойствия было очень хорошо (или очень дурно - он сам не знал наверно), что он принял мужественное решение, о котором так часто думал.

   Она прервала минутное молчание, спросив: известно ли ему, что папа уже подумывал о новой поездке за границу. Он сказал, что слышал об этом. Снова наступило молчание, и снова она прервала его, заметив после некоторого колебания, что папа отказался от этой мысли.

   "Они женятся!" - подумал он в ту же минуту.

   - Мистер Кленнэм, - сказала она еще нерешительнее и боязливее, и так тихо, что ему пришлось наклонить голову, чтобы расслышать ее. - Мне бы очень хотелось поговорить с вами откровенно, если только моя откровенность не покажется вам навязчивой. Мне уже давно хочется поговорить с вами, потому что... я чувствовала, что вы наш друг.

   - Я могу только гордиться вашим доверием. Прошу вас, будьте со мной откровенны. Не бойтесь довериться мне.

   - Я никогда не боялась довериться вам, - отвечала она, подняв на него свой чистосердечный взгляд. - Я бы давно сделала это, если бы знала - как. Но я и теперь не знаю, с чего начать.

   - Мистер Гоуэн, - сказал Артур Кленнэм, - должен считать себя счастливым человеком. Да благословит бог его жену и его.

   Она заплакала и пыталась благодарить его. Он успокаивал ее, он взял ее ручку, опиравшуюся на его руку, взял из нее трепетавшие розы и поднес ее к губам. И ему показалось, что только теперь окончательно угасает надежда, тлевшая в его сердце и терзавшая его так жестоко; и с этого времени он стал казаться себе человеком, для которого романтическая пора жизни уже закончилась.

   Он спрятал розы на груди, и они шли несколько времени медленно и в молчании под тенью развесистых деревьев. Потом он спросил ее веселым, шутливым тоном, нет ли еще чего-нибудь, что она xoтела бы сказать ему, как другу своего отца и своему другу, который на много лет старше ее; нет ли услуги или какого-нибудь одолжения, которое он мог бы оказать ей и чувствовать себя счастливым, что мог хоть немного содействовать ее счастью.

   Она хотела ответить, но вдруг, под влиянием какой-то тайной грусти или сострадания к нему - кто мог бы определить это чувство? - снова залилась слезами и сказала:

   - О мистер Кленнэм! Добрый, великодушный мистер Кленнэм, скажите, что вы не осуждаете меня!

   - Мне осуждать вас? - воскликнул Кленнэм. - Милое дитя! Мне осуждать вас? Никогда!

   Схватив обеими руками его руку и доверчиво глядя ему в лицо, она застенчиво старалась объяснить, что благодарна ему от всего сердца (что и было на самом деле источником ее волнения), и мало-помалу успокоилась. Время от времени он ободрял ее ласковым словом, пока они тихонько шли под медленно темнеющими деревьями.

   - Что ж, Минни Гоуэн, - сказал, наконец, Кленнэм с улыбкой, - у вас, значит, нет ко мне никакой просьбы?

   - О, очень большая!

   - Очень рад. Я надеялся на это и не обманулся в своей надежде.

   - Вы знаете, как меня любят в семье и как я люблю свою семью. Вы, может быть, не поверите этому, дорогой мистер Кленнэм, - прибавила она взволнованным голосом, - видя, что я добровольно и сознательно расстаюсь с нею, но я так люблю ее!

   - Я уверен в этом, - сказал Кленнэм.- Неужели вы думаете, что я сомневаюсь в этом?

   - Нет, нет! Но мне самой странно, что я решилась расстаться с теми, кого я так люблю и кто меня так любит. Это должно казаться такой неблагодарностью.

   - Милое дитя, - сказал Кленнэм, - это совершенно естественно и неизбежно. Во всех семьях бывает то же самое.

   - Да, я знаю; но не во всех семьях остается такая пустота, какая останется в моей, когда я уйду. Конечно, есть много девушек гораздо лучше, милее и совершеннее меня, конечно, я немного значу сама по себе, но для них-то я значу так много.

   Любящее сердце Милочки переполнилось, и она зарыдала.

   - Я знаю, как тяжело будет для папы мое отсутствие в первое время, и знаю, что я не буду для него в первое время тем, чем была так много лет. И я прошу и умоляю вас, мистер Кленнэм, именно в это время не забывать о нем и навещать его в свободное время, и говорить ему, что никогда во всю свою жизнь я не любила его больше, чем в минуту разлуки; потому что нет человека, - он сам мне говорил это не далее, как сегодня, - к которому бы он питал такое уважение и доверие, как к вам.

   Кленнэм догадался, что произошло между отцом и дочерью, и эта догадка тяжким камнем легла ему на сердце; глаза его наполнились слезами. Он сказал веселым тоном, хотя не таким веселым, как ему бы хотелось, что ее просьба будет исполнена, что он дает ей честное слово.

   - Если я не говорю о маме, - продолжала Милочка, еще более взволнованная и такая прелестная в своей тихой печали, что Кленнэм даже теперь не решался смотреть на нее и принялся отсчитывать деревья, остававшиеся до слабого света при выходе из аллеи, - то это потому, что она лучше поймет меня, будет иначе чувствовать мое отсутствие и иначе смотреть на будущее. Но вы знаете, какая она нежная, любящая мать, и не забудете ее тоже, - не правда ли?

   Он сделает всё, он сделает всё, что угодно Минни, - сказал Кленнэм.

   - И еще, дорогой мистер Кленнэм, - сказала Минни, - так как папа и один человек, которого мне не нужно называть, до сих пор не могли понять и оценить друг друга, как поймут и оценят со временем, и так как обязанностью, гордостью и счастьем моей новой жизни будет сделать всё, чтобы они узнали друг друга, гордились друг другом, любили друг друга, - они, которые оба так любят меня, - то я буду просить вас, - вы такой добрый, такой справедливый! - в первое время нашей разлуки (я уеду далеко отсюда) попытайтесь примирить с ним папу, употребите всё ваше влияние, чтобы представить его таким, каков он есть. Сделайте это для меня, как великодушный друг.

   "Бедная Милочка! Легковерное, наивное дитя! Когда же случались такие перемены в естественных отношениях между людьми? Когда же сглаживалась такая глубокая внутренняя рознь? Другие дочери не раз добивались того же, Минни, но всегда безуспешно, никогда ничего не выходило из таких попыток".

   Так думал Кленнэм. Он не сказал этого; поздно было говорить. Он обещал исполнить все ее желания, и она знала, что он исполнит их.

   Они дошли до крайнего дерева аллеи. Минни остановилась и освободила свою руку. Подняв на него глаза и дотрагиваясь дрожащей рукой до его руки, она сказала:

   - Дорогой мистер Кленнэм, я так счастлива, да, я счастлива, хотя вы и видели меня в слезах, что не могу перенести мысли, что между нами останется хоть легкое облачко. Если у вас есть что простить мне (не сознательную вину, а какое-нибудь огорчение, которое я могла нанести вам без умысла или потому, что не в моей власти было предотвратить его), то простите мне сегодня от всего вашего великодушного сердца!

   Он наклонился к невинному личику, которое спокойно поднялось к нему навстречу. Он поцеловал его и сказал: "Видит бог, мне нечего прощать". Когда он нагнулся, чтобы еще раз взглянуть в это невинное личико, она шепнула ему: "Прощайте!" - и он отвечал тем же. Он простился со своими старыми надеждами, с мучительными сомнениями, терзавшими ничье сердце, и они вышли из аллеи рука об руку так же, как вошли в нее, и деревья сомкнулись за ними в темноте, подобно их прошлому.

   Голоса мистера и миссис Мигльс и Дойса явственно раздавались в саду близ калитки. Услышав, что они упоминают имя Милочки, Кленнэм крикнул: "Она здесь, со мною!". Послышались удивленные голоса и смех, но когда все сошлись, наступило молчание, и Милочка незаметно скрылась.

   В течение нескольких минут мистер Мигльс, Дойс и Кленнэм молча прохаживались взад и вперед по берегу реки при свете восходящей луны; потом Дойс отстал и ушел в дом. Еще несколько минут мистер Мигльс и Кленнэм прохаживались молча; наконец мистер Мигльс нарушил молчание.

   - Артур, - сказал он, впервые за все время их знакомства обращаясь к нему так фамильярно, - помните ли вы, как мы прогуливались в то знойное утро в Марселе на карантинной стене, и я сказал вам, что мне и матери всегда казалось, будто покойная сестра Милочки растет вместе с нею и изменяется вместе с нею?

   - Помню.

   - Помните, я говорил вам, что мы в своих мыслях никогда не могли разделить обеих сестер и что в нашем воображении она всегда сливается с Милочкой?

   - Да, помню.

   - Артур, - сказал мистер Мигльс с глубокой грустью,- сегодня я зашел еще дальше в моем воображении. Сегодня мне кажется, мой дорогой друг, что вы нежно любили мое покойное дитя и потеряли ее, когда она стала такой же, как теперь Милочка.

   - Благодарю вас, - пробормотал Кленнэм, - благодарю вас, - и крепко пожал ему руку.

   - Пойдемте в дом? - спросил мистер Мигльс.

   - Сейчас приду.

   Мистер Мигльс ушел, и он остался один. Проходив еще полчаса по берегу реки, озаренной кротким светом луны, он поднес руку к груди и осторожно достал покоившиеся на ней розы. Быть может он прижал их к сердцу, быть может прижал их к губам, но во всяком случае он наклонился над рекой и тихонько опустил их в воду, и река унесла их, бледные и призрачные при свете месяца.

   Когда он вернулся, в доме горели огни, и вскоре лица всех присутствующих, не исключая и его лица, приняли выражение мирного веселья. Они толковали о разных разностях (компаньон Кленнэма был просто неистощим по части всевозможных историй), пока не наступило время идти спать. А розы, бледные и призрачные при лунном свете, уплывали все дальше и дальше по реке. Так наши великие надежды и радости, когда-то волновавшие наше сердце, уплывают и исчезают в океане вечности.

  

  

   В течение всех вышеописанных происшествий старый дом в Сити сохранял свой мрачный вид, а ею больная обитательница вела неизменно всё тот же образ жизни. Утро, полдень и вечер, утро, полдень и вечер чередовались механически с унылым однообразием однажды заведенной машины.

   Надо полагать, что кресло на колесах, как и всякая вещь, долгое время служившая человеческому существу, имело свои воспоминания и грезы. Картины уничтоженных улиц и перестроенных домов, какими они были в то время, когда владетельница кресла видела их; человеческие лица, рисовавшиеся в ее памяти такими, какими она видела их в последний раз; множество таких образов должно было пройти перед нею в бесконечном однообразии ее мрачного существования. Останавливать часы деятельного существования на том часе, когда мы сами покончили с ним; воображать, что все человечество поражено параличом с той поры, как мы сами перестали двигаться; не иметь другого мерила для оценки перемен, происходящих вне нашего кругозора, кроме нашего однообразного и бесцветного прозябания, - слабость многих больных и душевная болезнь почти всех затворников.

   Какие сцены и какие лица воскресали в памяти этой суровой женщины в долгие годы затворничества, проведенные в этой темной комнате, - никому, кроме нее, не было известно. Мистер Флинтуинч, со своим умением сверлить человека, точно винт, и благодаря своему постоянному присутствию, быть может и выжал бы что-нибудь из нее, если бы сопротивление было слабее; но эта женщина была слишком сильна для него. Что касается миссис Эффри, то ей достаточно было бессмысленно таращить глаза на своего законного повелителя и увечную госпожу, шмыгать по дому, накрыв голову передником, чтобы спрятаться от темноты, вечно прислушиваться к загадочным звукам и шорохам и по временам слышать их и никогда не выходить из болезненного, сонного, лунатического состояния. {Лунатическое состояние - хождение и бессознательное совершение различных действий во сне.}

   Миссис Эффри догадывалась, что дела фирмы двинулись вперед, так как ее супруг усиленно занимался в своей маленькой конторе и принимал больше посетителей, чем когда-либо за последние годы. Этим, впрочем, еще не много сказано, так как в последние годы дом был совершенно покинут клиентами; но теперь мистер Флинтуинч то и дело получал письма, принимал посетителей, вел книги и деловую корреспонденцию. Мало того, он посещал другие конторы, верфи, доки, таможню, Гарравейскую кофейню, Иерусалимскую кофейню, биржу, так что постоянно уходил со двора. По вечерам, когда миссис Кленнэм не выражала желания пользоваться его обществом, он уходил иногда в соседнюю таверну, где просматривал списки прибывших и уходящих судов и биржевую хронику в вечерних газетах и дружески беседовал со шкиперами торговых кораблей, посещавшими это заведение. Каждый день, в одно и то же время, он и миссис Кленнэм вели деловую беседу, и вечно подслушивавшей и подсматривавшей Эффри начинало казаться, что хитрецы не на шутку принялись заколачивать деньгу.

   Странное состояние духа супруги мистера Флинтуинча начинало так резко проявляться в ее поступках и взглядах, что хитрецы почти махнули на нее рукой, решив, что она никогда не блистала умом, а теперь окончательно рехнулась. Потому ли, что в ее наружности не было ничего коммерческого, или опасаясь, как бы клиенты не усомнились в его рассудке, узнав, что он выбрал себе такую жену, - только мистер Флинтуинч запретил ей упоминать об их супружеских отношениях и называть его Иеремией при посторонних. Рассеянность, благодаря которой она часто забывала об этом приказании, усиливала ее ошалелый вид, так как мистер Флинтуинч в отместку за эти упущения набрасывался на нее на лестнице и встряхивал за плечи, окончательно расстраивая ее нервы вечным ожиданием новой встряски.

   Крошка Доррит кончила свою дневную работу в комнате миссис Кленнэм и прибирала остатки и обрывки материи перед уходом. Мистер Панкс, которого Эффри только что ввела в комнату, осведомлялся о здоровье миссис Кленнэм, заметив, что так как ему "случилось заглянуть в эти края", то он и зашел спросить от имени своего хозяина, как она себя чувствует. Миссис Кленнэм смотрела на него, сурово нахмурив брови.

   - Мистер Кэсби знает, - сказала она, - что для меня не существует перемен. Единственная перемена, которой я ожидаю, - великая перемена.

   - В самом деле, сударыня? - спросил Панкс, посматривая, как бы мимоходом, на маленькую швею, подбиравшую лоскутки и нитки с ковра. - У вас, однако, чудесный вид, сударыня.

   - Я несу бремя, которое на меня возложено, - отвечала она. - А вы исполняйте обязанности, которые на вас возложены.

   - Благодарствуйте, сударыня, - сказал мистер Панкс, - я стараюсь по мере сил.

   - Вы часто бываете в этих краях? - спросила миссис Кленнэм.

   - Да, сударыня, - сказал Панкс, - последнее время довольно часто; даже очень часто, по разным делам.

   - Попросите от моего имени мистера Кэсби и его дочь не утруждать себя, посылая ко мне разных людей. Если они пожелают меня видеть, то я, как им известно, всегда дома. Незачем посылать ко мне. Да и вам незачем трудиться заходить.

   - Какой же это труд, сударыня, - возразил мистер Панкс. - Право, у вас удивительно свежий вид, сударыня.

   - Благодарю вас. Прощайте!

   Это последнее заявление, сопровождавшееся указанием на дверь, было настолько коротко и ясно, что мистеру Панксу оставалось только убраться подобру-поздорову. Он взъерошил волосы с самым молодецким видом, снова взглянул на маленькую фигурку и сказал:

   - Прощайте, сударыня, не провожайте меня, миссис Эффри, я сам найду дорогу, - и запыхтел прочь.

   Миссис Кленнэм, опираясь подбородком на руку, провожала его пристальным и крайне недоверчивым взором, а Эффри глядела на нее точно очарованная.

   Медленно и неохотно обратились глаза миссис Кленнэм от двери, за которой исчез мистер Панкс, к Крошке Доррит, встававшей с ковра. Еще тяжелее опираясь подбородком на руку, больная следила за ней своими зоркими, пронизывающими глазами, пока девушка не взглянула на нее. Крошка Доррит слегка покраснела под ее взглядом и опустила глаза. Миссис Кленнэм попрежнему смотрела на нее.

   - Крошка Доррит, - сказала она наконец, - что вы знаете об этом человеке?

   - Очень мало, сударыня; я встречалась с ним несколько раз, и он говорил со мной.

   - Что же он говорил?

   - Я не могла понять... что-то такое странное. Но ничего грубого или неприятного.

   - Зачем он явился сюда посмотреть на вас?

   - Не знаю, сударыня, - чистосердечно отвечала Крошка Доррит.

   - Но вы знаете, что он явился сюда для того, чтобы видеть вас?

   - Мне самой так показалось, - сказала Крошка Доррит. - Но зачем ему видеть меня здесь или где бы то ни было, я не знаю, сударыня.

   Миссис Кленнэм опустила глаза и задумалась, с тем же суровым каменным лицом, как будто следила за предметом своих мыслей так же пристально, как раньше за девушкой, о которой, казалось, забыла. Прошло несколько минут, прежде чем она очнулась от задумчивости и приняла свой обычный невозмутимый вид.

   Крошка Доррит собиралась уходить, но не решалась тревожить ее. Наконец, она решилась сойти с места, на котором стояла с тех пор как встала с ковра, тихонько подошла к креслу и сказала:

   - Покойной ночи, сударыня.

   Миссис Кленнэм подняла руку и положила ей на плечо. Крошка Доррит, смущенная этим прикосновением, слегка вздрогнула. Быть может, она вспомнила сказку о принцессе.

   - Скажите, Крошка Доррит, теперь у вас много друзей? - спросила миссис Кленнэм.

   - Очень мало, сударыня. Кроме вас, только мисс Флора и... еще один.

   - Этот самый? - сказала миссис Кленнэм, указывая на дверь своим несгибающимся пальцем.

   - О нет, сударыня.

   - Может быть, кто-нибудь из его друзей?

   - Нет, сударыня. - Крошка Доррит серьезно покачала головой. - О нет. Мой друг совсем не похож на него и не имеет с ним ничего общего.

   - Ну, хорошо, - сказала миссис Кленнэм, почти улыбаясь. - Это не мое дело. Я спрашиваю потому, что принимаю в вас участие и думаю, что я была вашим другом, когда других друзей у вас не было. Так ли это?

   - Да, сударыня, совершенно верно. Было время, когда нам пришлось бы очень плохо, не будь вас и работы, которую вы мне давали.

   - Нам, - повторила миссис Кленнэм, взглянув на часы, когда-то принадлежавшие ее покойному мужу и постоянно находившиеся перед нею на столе. - Сколько же вас?

   - Только мой отец и я, сударыня. Я хочу сказать, что только мой отец и я постоянно существуем на те средства, которые я зарабатываю.

   - Вам пришлось испытать много лишений? Вам и вашему отцу, и остальным, сколько вас есть? - спросила миссис Кленнэм, задумчиво поворачивая в руках часы.

   - Иногда приходилось довольно трудно, - отвечала Крошка Доррит своим тихим голосом и со своей робкой, но спокойной манерой, - но я думаю, не труднее, чем... большинству людей.

   - Хорошо сказано! - живо подхватила миссис Кленнэм. - Это правда. Вы добрая, рассудительная девушка и благодарная девушка, если только я умею разбираться в людях.

   - Как же мне не быть благодарной? Тут нет никакой заслуги, - сказала Крошка Доррит. - Да, я очень благодарна вам.

   Миссис Кленнэм с нежностью, какой вечно грозившая миссис Эффри не предположила бы в своей госпоже даже в самых смелых своих грезах, наклонилась к маленькой швее и поцеловала ее в лоб.

   - Ну, идите, Крошка Доррит, - сказала она, - а то опоздаете, дитя мое!

   С тех пор, как сны наяву стали одолевать миссис Эффри, ей ни разу не приходилось видеть такого поразительного сна. Голова у нее пошла кругом при мысли, что теперь остается только другому хитрецу поцеловать Крошку Доррит, а затем обоим хитрецам кинуться друг другу в объятья и залиться слезами сострадания к человечеству. Эта мысль совершенно ошеломила ее и донимала все время, пока она спускалась по лестнице, чтобы затворить дверь за девушкой.

   Отворив ее для Крошки Доррит, миссис Эффри убедилась, что мистер Панкс не ушел, как можно было бы ожидать в менее странном месте и при менее странных обстоятельствах, а шмыгал взад и вперед по двору. Увидев Крошку Доррит, он быстро прошмыгнул мимо нее, буркнув на ходу (миссис Эффри явственно слышала его слова), приставив палец к носу:

   - Панкс-цыган, предсказатель будущего, - и испарился.

   - Господи помилуй, ну вот еще какие-то цыгане и предсказатели завелись! - воскликнула миссис Эффри. - Что же дальше будет?

   Она стояла у дверей в бурный дождливый вечер, ломая голову над этой загадкой. Облака неслись по небу, ветер налетал порывами, хлопал ставнями соседних домов, вертел флюгера и ржавые колпаки на трубах и бушевал на соседнем кладбище, как будто хотел выгнать покойников из могил. Гром, глухо раскатываясь по всему небу, казалось, грозил местью за такое святотатство и бормотал: "Оставь их в покое, оставь их в покое".

   Миссис Эффри, боявшаяся грома и молнии не меньше, чем зловещего дома с его таинственными шорохами и темнотой, стояла в нерешительности, вернуться ли ей домой или нет, пока вопрос этот не был решен ветром, который захлопнул двери перед ее носом, оставив ее на дворе.

   - Что теперь делать, что теперь делать? - воскликнула миссис Эффри, ломая руки в этом последнем и самом мучительном сне наяву. - Она сидит там одна, и ей так же невозможно спуститься и отворить мне, как тем мертвецам на кладбище!

   В этом безвыходном положении миссис Эффри, накрыв голову передником от дождя, с плачем бегала по двору; потом остановилась и заглянула в замочную скважину, как будто ее глаз был ключом, который мог отворить дверь. Зачем она это сделала, трудно сказать; впрочем, многие люди в ее положении сделали бы то же самое.

   Вдруг она выпрямилась с глухим криком, почувствовав что-то тяжелое на своем плече. Это была рука, - рука мужчины.

   Мужчина был одет по-дорожному, в шапке с меховой оторочкой и длинном плаще. Он выглядел иностранцем.

   У него были густые волосы и усы черные, как смоль, и только на концах с рыжеватым оттенком, и ястребиный нос. Он засмеялся, когда миссис Эффри испугалась и вскрикнула, и когда он засмеялся, его усы поднялись кверху, а нос опустился над усами.

   - В чем дело? - спросил он на чистейшем английском языке. - Чего вы испугались?

   - Вас, - пролепетала Эффри.

   - Меня, сударыня?

   - И этого ужасного вечера и всего, - сказала Эффри. - А тут еще, посмотрите, ветер захлопнул дверь, и я не могу попасть в дом.

   - Ага, - сказал незнакомец, отнесясь к этому заявлению очень хладнокровно. - В самом деле? А не случалось ли вам слышать в этих местах фамилию Кленнэм?

   - Господи помилуй, еще бы не случалось, еще бы не случалось! - завопила Эффри в новом припадке отчаяния.

   - Где она живет?

   - Где? - воскликнула Эффри, снова прильнув к замочной скважине. - Где же ей жить, как не в этом доме? И вот она сидит одна-одинешенька в своей комнате, не владея ногами, не может двинуться, чтобы помочь себе или мне, а другой хитрец ушел. Господи, прости меня грешную! - вопила Эффри, пускаясь в какую-то бешеную пляску под влиянием всех этих соображений. - Я с ума сойду сегодня.

   Незнакомец, заинтересовавшийся этим положением вещей, когда оказалось, что оно касается и его, отступил шага на два, чтобы окинуть взглядом дом, и глаза его вскоре остановились на высоком узком окне маленькой комнатки подле передней.

   - Где же комната дамы, которая не владеет ногами, сударыня? - спросил он со своей характерной усмешкой, которая так поразила миссис Эффри, что та уставилась на него во все глаза.

   - Haверху! - отвечала она, - Вон те два окна.

   - Ага! Мне, хоть я и высок ростом, не представиться ей без помощи лестницы. Ну-с, сударыня, говоря откровенно, - откровенность в моем характере, - отворить вам дверь?

   - Да, пожалуйста, сэр, будьте так любезны и поскорее, - воскликнула Эффри, - потому что она, пожалуй, зовет меня в эту самую минуту, или, может быть, на ней загорелось от камина платье, и она горит заживо, да и мало ли что может случиться, подумать только - с ума сойдешь!

   - Постойте, добрейшая моя! - Он остановил ее своей белой гладкой рукой. - Я полагаю, дела на сегодня уже закончены.

   - Да, да, да, - воскликнула Эффри, - давным-давно!

   - Позвольте же мне сделать вам одно честное предложение. Честность - тоже черта моего характера. Я, как вы сами можете догадаться, прямо с парохода. - Он указал ей на свои мокрые сапоги и плащ. Она еще раньше заметила, что он забрызган грязью, растрепан и стучит зубами от холода. - Я прямо с парохода, сударыня, меня задержала погода, адская погода! Вследствие этого одно важное дело (важное, потому что денежное), которое я должен был сделать здесь в положенный час, до сих пор остается не сделанным. А покончить с ним необходимо. Итак, если вы найдете мне подходящего субъекта, который бы устроил мне это дело, я вам отворю. Если же это условие не подходит вам, я.. - и с той же усмешкой он сделал вид, что уходит.

   Миссис Эффри сердечно обрадовалась предложенному компромиссу и выразила свое согласие. Незнакомец попросил ее подержать его плащ, разбежался, вскочил на подоконник узкого окна и моментально поднял раму. Когда он заносил ногу, чтобы вскочить в комнату, и оглянулся на миссис Эффри, глаза его сверкнули таким зловещим огнем, что она вся похолодела. "Что если он пойдет теперь прямо к больной, да и убьет ее, - подумала она, - как я ему помешаю?"

   К счастью, у него не было таких планов, так как в ту же минуту он явился на пороге дома.

   - Ну-с, добрейшая моя, - сказал он, взяв у нее плащ и снова накидывая на плечи, - теперь будьте так любезны... Что за чертовщина?

   Это был самый странный шум, очевидно раздавшийся поблизости, так как даже воздух заколебался, и в то же время глухой, как будто шел издалека.

   Шелест, шорох, падение какого-то легкого сухого вещества.

   - Что за чертовщина?

   - Не знаю, что это такое, но я слышу его постоянно, - сказала Эффри, уцепившаяся за его руку.

   Кажется, он был не храброго десятка, - она заметила это, несмотря на свой ужас и бред наяву, потому что его дрожащие губы побелели. В течение нескольких минут он прислушивался, потом успокоился.

   - Ба! Пустяки! Ну-с, дорогая моя, вы говорили, помнится, о каком-то хитреце. Не будете ли вы добры познакомить меня с этим гением?

   Он держался за дверь, как будто готовился захлопнуть ее снова, если Эффри откажется.

   - Вы ничего не скажете о случае с дверью? - прошептала она.

   - Ни слова.

   - И не тронетесь с места, и не откликнетесь, если она будет звать, пока я сбегаю за ним?

   - Сударыня, я превращусь в статую!

   Эффри так боялась, что он проберется наверх, как только она повернется к нему спиной, что, выбежав на улицу, вернулась к воротам и украдкой взглянула на него. Видя, что он стоит на пороге, скорее вне дома, чем внутри, как будто боится темноты, и не имеет ни малейшего желания исследовать тайны этого жилища, она сломя голову помчалась в соседнюю улицу и, добежав до таверны, послала вызвать мистера Флинтуинча, который и вышел немедленно. Когда супруги подбежали к дому, жена впереди, а мистер Флинтуинч за ней, одушевленный надеждой задать ей встряску, прежде чем она улепетнет в дом, им бросилась в глаза фигура незнакомца, стоявшего на пороге. В то же время они услышали резкий голос миссис Кленнэм, кричавшей из своей комнаты;

   - Кто там? Что случилось? Отчего никто не отворяет? Кто там внизу?

  

  

   Когда супруги, задыхаясь от бега, появились у дверей старого дома, незнакомец, увидев в полумраке лицо Иеремии, следовавшего по пятам за Эффри, вздрогнул и отмахнулся.

   - Черт побери! - воскликнул он. - Вы как сюда попали?

   Мистер Флинтуинч, к которому относились эти слова, изумился не меньше самого незнакомца. Он вытаращил на него глаза в полном недоумении; оглянулся, как будто ожидая увидеть кого-нибудь за своей спиной, снова уставился на незнакомца, не понимая, что тот хотел сказать, взглянул на жену, ожидая объяснения, и, не получив его, набросился на нее и принялся трясти с таким усердием, что чепчик слетел с ее головы. Он приговаривал сквозь зубы со злобной насмешкой:

   - Эффри, жена моя, тебе нужна порция, жена моя! Ты опять за свои штуки! Ты опять видела сон, сударыня! Это что такое? Это кто такой? Это что значит? Говори или задушу! Выбирай любое!

   Предполагая, что миссис Эффри обладала способностью выбирать в эту минуту, пришлось бы прийти к заключению, что она выбрала удушение, так как не отвечала ни слова на требование мужа, а покорно подчинялась встряске, от которой голова ее болталась из стороны в сторону. Незнакомец, однако, вступился за нее, вежливо подняв с пола ее чепчик.

   - Позвольте, - сказал он, положив руку на плечо Иеремии, который тотчас выпустил свою жертву. - Благодарю вас. Виноват. Муж и жена, конечно, судя по вашей игривости. Ха, ха! Приятно видеть такие отношения между супругами. Послушайте, могу ли я обратить ваше внимание на то, что какая-то особа наверху, в темноте, крайне энергично выражает желание узнать, что здесь происходит.

   Это напоминание заставило мистера Флинтуинча войти в переднюю и крикнуть наверх:

   - Не беспокойтесь, я здесь! Эффри сейчас принесет вам свет! - Затем он крикнул своей ошеломленной супруге, которая тем временем надела чепчик:- Убирайся, пошла наверх! - и, обратившись к незнакомцу, сказал: - Ну, сэр, что вам угодно от меня?

   - Боюсь показаться навязчивым, - отвечал тот, - однако попросил бы вас зажечь свечу.

   - Правда, - согласился Иеремия, - я и сам собирался сделать это. Постойте, пожалуйста, здесь, пока я не раздобуду огня...

   Посетитель остался у порога, но повернулся лицом к темной передней и следил за мистером Флинтуинчем, пока тот разыскивал спички в соседней комнате. Когда он нашел их, оказалось, что они отсырели или просто попортились от какой-нибудь причины; спичка за спичкой вспыхивала, озаряя бледным светом его лицо, но не разгоралась настолько, чтобы зажечь свечу. Незнакомец, пользуясь этим мерцающим светом, пристально и пытливо всматривался в его лицо. Иеремия, которому удалось наконец зажечь свечу, заметил это, уловив выражение на его лице, - выражение напряженного внимания, сменившееся двусмысленной улыбкой, характерной для его физиономии.

   - Будьте так добры, - сказал Иеремия, запирая наружную дверь и в свою очередь пристально вглядываясь в улыбавшегося незнакомца, - войдите в контору... Говорят вам, не беспокойтесь, - сердито крикнул он в ответ на голос, всё еще раздававшийся сверху, хотя Эффри была уже там и что-то говорила убедительным тоном. - Сказано вам, всё обстоит благополучно!.. Нелепая женщина, никакого сладу с ней нет!

   - Трусиха? - заметил незнакомец.

   - Трусиха? - повторил мистер Флинтуинч, повернув к нему голову. - Из сотни мужчин девяносто не поравняются с ней храбростью, позвольте вам сказать.

   - Хотя и калека?

   - Много лет. Миссис Кленнэм, единственный представитель фирмы из этой фамилии. Мой компаньон.

   Пробормотав в виде извинения несколько слов по поводу того, что в это время дня они не принимают по делам и запираются на ночь, мистер Флинтуинч провел гостя в свою контору, имевшую довольно деловой вид. Тут он поставил свечу на стол и, скрючившись сильнее, чем когда-либо, сказал незнакомцу:

   - К вашим услугам.

   - Мое имя Бландуа.

   - Бландуа! В первый раз слышу,- сказал Иеремия.

   - Я полагал, - возразил тот, - что вы, быть может, уже получили извещение из Парижа...

   - Мы не получали никакого извещения из Парижа относительно Бландуа, - сказал Иеремия.

   - Нет?

   - Нет.

   Иеремия стоял в своей любимой позе. Улыбающийся мистер Бландуа распахнул свой плащ и засунул руку во внутренний карман, но остановился и с улыбкой в искрящихся глазах, которые показались мистеру Флинтуинчу слишком близко поставленными друг к другу, заметил:

   - Как вы похожи на одного моего приятеля! Не точка в точку, положим, как мне показалось в первую минуту, в чем считаю долгом извиниться и извиняюсь, с вашего позволения, - готовность признавать свои ошибки - одна из черт моего открытого характера, - но всё-таки удивительно похожи.

   - В самом деле? - буркнул Иеремия довольно нелюбезно. - Но я ниоткуда не получал никакого рекомендательного письма ни о каком Бландуа.

   - Так, - сказал незнакомец.

   - Так, - подтвердил Иеремия.

   Мистер Бландуа, ничуть не обескураженный такою небрежностью со стороны корреспондентов фирмы Кленнэм и К^о, достал из кармана записную книжку, вынул из книжки письмо и подал его мистеру Флинтуинчу.

   - Вы, без сомнения, знакомы с этим почерком. Может быть, письмо говорит само за себя и не требует рекомендаций. Вы гораздо более компетентный судья в этих делах, чем я. На мою беду, я не столько деловой человек, сколько джентльмен, как выражаются (произвольно) в свете.

   Мистер Флинтуинч взял письмо с парижским штемпелем и прочел:

   "Рекомендуем вашему вниманию, по рекомендации одного весьма уважаемого корреспондента нашей фирмы, г-на Бландуа из Парижа", - и пр. и пр. "Все услуги и внимание, которое вы можете ему оказать", - и пр. и пр. "Прибавим в заключение, что, открыв г-ну Бландуа кредит в размере пятидесяти (50) фунтов стерлингов", - и пр. и пр.

   - Очень хорошо, сэр, - сказал мистер Флинтуинч. - Присядьте. В пределах, доступных нашей фирме, мы ведем дела на старинный лад, без блеска и треска, на прочном основании, мы будем рады оказать вам всяческие услуги. Я вижу по штемпелю письма, что мы еще не могли получить уведомления. Вероятно, оно прибыло с запоздавшим пароходом, на котором прибыли и вы.

   - Что я прибыл с запоздавшим пароходом, сэр, - отвечал мистер Бландуа, проводя белой рукой по своему ястребиному носу, - я знаю по состоянию моей головы и желудка; отвратительная и невыносимая погода дала себя знать им обоим. Вы встретили меня в том же виде, в каком я сошел с парохода полчаса тому назад. Я должен был явиться давным-давно, и тогда бы мне не пришлось извиняться; теперь прошу извинения, с вашего позволения, за несвоевременный визит и за то, что я напугал, - впрочем, нет, вы сказали, не напугал, вторично прошу извинения, - почтенную больную леди, миссис Кленнэм.

   Нахальство и самоуверенно-снисходительный тон много значат, так что мистер Флинтуинч уже начинал находить этого господина не на шутку важной особой. Не сделавшись от этого более уступчивым, он поскреб пальцами подбородок и спросил, чем может служить господину Бландуа в настоящее время, когда дела кончены.

   - Вот что, - отвечал этот джентльмен, пожав плечами, - мне нужно переодеться, закусить и выпить чего-нибудь и поместиться где-нибудь на ночь. Будьте добры указать мне гостиницу. Я совершенно незнаком с Лондоном. Цена не играет для меня роли. Чем ближе, тем лучше. В соседнем доме, если есть.

   - Для джентльмена с вашими привычками, - начал мистер Флинтуинч, - не найдется подходящей гостиницы поблизости...

   Но мистер Бландуа перебил его:

   - К чёрту мои привычки, почтеннейший,- сказал он, щелкнув пальцами. - У гражданина мира нет привычек. Правда, я джентльмен, какой бы там ни было, - этого не стану отрицать, - но я человек без предрассудков и обхожусь без всяких стеснительных привычек. Чистая комната, горячий обед, бутылка не очень прокисшего вина - вот всё, что мне требуется. Но требуется до зарезу, и ради этого я не собираюсь сделать ни одного лишнего шага.

   - Тут есть поблизости, - сказал мистер Флинтуинч как-то особенно осторожно, встретившись на мгновение взглядом с беспокойными, сверкающими глазами мистера Бландуа, - тут есть поблизости таверна, которую я могу рекомендовать, но она не отличается хорошим тоном...

   - К чёрту хороший тон, - сказал мистер Бландуа, махнув рукой. - Потрудитесь проводить меня в вашу таверну (если это не слишком затруднит вас), и я буду вам бесконечно обязан.

   Мистер Флинтуинч надел шляпу и со свечой проводил гостя в переднюю. Тут, поставив подсвечник, он вспомнил о больной и сказал, что ему нужно предупредить ее о своей отлучке.

   - Будьте любезны, - отвечал незнакомец, - передать ей мою карточку и прибавить, что я был бы счастлив лично засвидетельствовать свое почтение миссис Кленнэм и извиниться за беспокойство, которое причинило мое появление в этом мирном убежище, если только она соблаговолит принять меня, после того как я переоденусь и подкреплю свои силы.

   Иеремия отправился с этим поручением и, вернувшись, сказал:

   - Она будет рада принять вас, сэр; но, сознавая, что комната больной не может представлять ничего привлекательного, просит меня передать вам, что не будет в претензии, если вы предпочтете уклониться от визита.

   - Уклониться от визита значило бы проявить невнимание к даме, - возразил галантный Бландуа, - а проявить невнимание к даме значило бы обнаружить нерыцарское отношение к прекрасному полу; рыцарское же отношение к прекрасному полу - одна из черт моего характера.

   Высказав свои рыцарские взгляды, он перекинул через плечо запачканную грязью полу своего плаща и последовал за мистером Флинтуинчем в таверну, захватив по дороге своего носильщика с чемоданом, дожидавшегося у ворот.

   Таверна оказалась очень скромной, но снисходительность мистера Бландуа не имела границ. Она была слишком объемиста для тесного помещения, в котором приняли его хозяйки, - вдова с двумя дочерьми, - стоявшие за прилавком; не могла уместиться в выбеленной комнатке с этажеркой, куда его пригласили сначала, и совершенно наполнила собой маленькую парадную гостиную, где он поместился наконец. Здесь, переодевшись, причесавшись, в надушенном белье, с большими перстнями на обоих указательных пальцах, мистер Бландуа, поджидавший обеда, развалясь на кушетке под окном, поразительно и зловеще напоминал (несмотря на разницу в обстановке и костюме) некоего г-на Риго, который когда-то точно так же поджидал завтрака, развалившись на выступе окна с железной решеткой в отвратительной марсельской тюрьме.

   Его жадность за обедом тоже точь-в-точь напоминала жадность г-на Риго за завтраком. Та же хищная манера придвигать к себе все блюда зараз и, пожирая одно, пожирать глазами остальные. То же грубое себялюбие и полнейшее невнимание к другим, сказывавшееся в бесцеремонном обращении с хозяйскими вещами, с подушками, которые он подкладывал под ноги,