Диккенс Чарльз - Крошка Доррит

">   - Как поживаете? - сказал мистер Мигльс. - Как дела? Я только что вернулся из путешествия. Рад вас видеть.

   - И я очень рад, что встретился с вами.

   - Спасибо, спасибо.

   - Миссис Мигльс и ваша дочь...

   - Здоровы, здоровехоньки, - сказал мистер Мигльс. - Жаль только, что вы встретили меня в состоянии, отнюдь не располагающем к хладнокровию.

   Несмотря на холодный день, мистер Мигльс был в таком горячем настроении, что возбуждал внимание прохожих; особенно в ту минуту, когда прислонился к стене, сиял шляпу и галстук и принялся усердно вытирать потную шею и голову, раскрасневшееся лицо и уши, очевидно не придавая никакого значения общественному мнению.

   - Уф! - сказал мистер Мигльс, снова облачившись. - Славно! Теперь я охладился.

   - Вы взволнованы, мистер Мигльс. Что случилось?

   - Подождите минутку, сейчас расскажу. Есть у вас время пройтись со мной по парку?

   - Сколько угодно.

   - Идемте же. Да, да, полюбуйтесь на него! - (Мистер Кленнэм случайно взглянул на обидчика, которого мистер Мигльс так свирепо тащил за ворот) - На него стоит полюбоваться, на этого молодца!

   Сказать правду, любоваться-то было нечем - ни в отношении размеров, ни в отношении костюма. Это был коротенький, коренастый, делового вида человек, с седеющими волосами и с возникшими от глубоких размышлений складками на лбу, точно вырезанными на твердом дереве. Он был в приличном, хотя несколько поношенном черном костюме и с виду казался толковым ремесленником. Он держал в руке футляр от очков и вертел им туда и сюда с тем особенным движением большого пальца, которое свойственно только людям, привыкшим к работе с инструментами.

   - Вы отправитесь с нами, - сказал мистер Мигльс угрожающим тоном, - и я вас сейчас познакомлю. Ну, трогай!

   Кленнэм спрашивал себя мысленно, направляясь по кратчайшей дороге в парк, что такое мог сделать этот человек (беспрекословно повиновавшийся мистеру Мигльсу). Судя по наружности, он не мог покуситься на носовой платок мистера Мигльса, и он ничуть не походил на буяна или нахала. Вид у него был спокойный, благодушный и открытый; он не делал попытки к бегству, и хотя казался несколько грустным, но не обнаруживал ни малейших признаков стыда или раскаяния. Если это был преступник и обидчик, то, очевидно, неисправимый лицемер, а если он не был преступником, то почему же мистер Мигльс тащил его за шиворот из министерства околичностей? Он заметил, что человек этот смущал не только его, но и самого мистера Мигльса, так как разговор по дороге в парк решительно не клеился и глаза мистера Мигльса постоянно обращались к незнакомцу, хотя бы он говорил о чем-нибудь совершенно другом.

   Наконец, когда они вошли в аллею, мистер Мигльс остановился и сказал:

   - Мистер Кленнэм, будьте добры, взгляните на этого человека. Его имя Дойс, Даниэль Дойс. Вам, конечно, и в голову не приходит, что этот человек - отъявленный мошенник?

   - Разумеется, нет, - отвечал Кленнэм.

   Вопрос был действительно щекотливый.

   - Нет, не приходит? Я знаю, что нет. Вам и в голову не приходит, что он преступник?

   - Нет.

   - Нет? А между тем это так. Он преступник. Какое же преступление он совершил? Убийство, разбой, поджог, подлог, мошенничество, грабеж на большой дороге, кражу, заговор, обман? Что вы на это ответите, а?

   - Я отвечу, - возразил Артур Кленнэм, заметив слабую улыбку на лице преступника: - ни одного из этих преступлений.

   - Вы правы, - сказал мистер Мигльс. - Но он изобретатель и вздумал употребить свою изобретательность на пользу страны; и потому он явный преступник, сэр.

   Артур взглянул на Дойса, который покачал головой.

   - Дойс, - сказал мистер Мигльс, - кузнец и механик. Он не ведет больших дел, но известен как очень способный изобретатель. Двенадцать лет тому назад он придумал изобретение, которое может принести большую пользу стране и его коллегам. Я не стану говорить, сколько денег он на него затратил, сколько лет работал над ним, но он закончил его двенадцать лет тому назад. Так ведь, двенадцать? - прибавил мистер Мигльс, обращаясь к Дойсу. - Это самый несносный человек в мире: он никогда не жалуется.

   - Да. Пожалуй, двенадцать с хвостиком.

   - С хвостиком, - повторил мистер Мигльс. - Тем хуже для вас. Ну-с, мистер Кленнэм. Он обращается к правительству. С того момента, как он обратился к правительству, он становится преступником! Сэр,- продолжал мистер Мигльс, которому угрожала очевидная опасность снова разгорячиться, - он перестает быть невинным гражданином и становится злодеем. С этого момента к нему относятся как к человеку, совершившему адское преступление. Он становится человеком, которого нужно водить за нос, выпроваживать, осмеивать, окидывать суровым взглядом, направлять от одного высокопоставленного молодого или старого джентльмена к другому высокопоставленному молодому или старому джентльмену - и обратно; человеком, который не имеет права распоряжаться своим временем или своей собственностью, бродягой, от которого нужно отделаться во что бы то ни стало, которого нужно извести всеми возможными средствами.

   После утреннего опыта Кленнэм мог легче поверить этому, чем думал мистер Мигльс.

   - Полно вам вертеть футляром, Дойс, - воскликнул мистер Мигльс, - расскажите лучше мистеру Кленнэму то, что вы рассказывали мне.

   - Я действительно испытал такое чувство, - сказал изобретатель, - словно я совершил преступление. Когда я обивал пороги в различных министерствах, со мной обращались так, как будто я сделал что-нибудь очень скверное. Мне не раз приходилось убеждать самого себя, что я не сделал ничего такого, за что меня можно занести в Ньюгетский календарь, {Ньюгетский календарь - издание, в котором собраны биографии выдающихся преступников, заключенных в тюрьму Ньюгет в Лондоне.} а только стремился к общей пользе.

   - Вот, - сказал мистер Мигльс, - как видите, я не преувеличиваю. Теперь вы поверите мне, если я доскажу остальное.

   После этого предисловия мистер Мигльс приступил к рассказу, - рассказу, известному нам наизусть и давно набившему нам оскомину. Рассказу о том, как после бесконечных проволочек и переписки, бесчисленных грубостей, оскорблений, невежественных замечаний милорды составили отношение за номером три тысячи четыреста семьдесят два, разрешавшее преступнику произвести некоторые предварительные опыты со своим изобретением за собственный счет. Как эти опыты были произведены в присутствии комитета из шести членов, причем двое из этих почтенных членов были слишком слепы, чтобы увидеть что-нибудь; двое из почтенных членов слишком глухи, чтобы услышать что-нибудь; один из почтенных членов слишком хром, чтобы подойти поближе, и один из почтенных членов слишком глуп, чтобы понять что-нибудь. Как прошли еще годы, с новыми грубостями, оскорблениями и невежественными замечаниями. Как после этого милорды составили отношение за номером пять тысяч сто три, в силу которого вопрос передавался на рассмотрение министерства околичностей. Как министерство околичностей с течением времени отнеслось к этому вопросу так, как будто бы он был поставлен вчера и решительно никому не известен до сих пор. Как изобретение было передано на рассмотрение трем Полипам и одному Пузырю, которые ничего не понимали в этом деле, ничего не могли понять в этом деле, ничего не хотели понять в этом деле и объявили, что это дело невозможное и неосуществимое. Как министерство околичностей, в отношении за номером восемь тысяч семьсот сорок, "не усмотрело поводов отменять решение, к которому пришли милорды". Как министерство околичностей, вспомнив, что милорды не пришли ни к какому решению, поставило дело на полку в архив. Как произошло окончательное объяснение с главой министерства околичностей сегодня утром, и как этот медный лоб, имея в виду дело вообще, и рассматривая его при данных обстоятельствах, и разбирая его с различных точек зрения, высказал мнение, что в отношении этого вопроса могут быть намечены только два пути: или оставить его раз навсегда, или начать всё с самого начала.

   - После этого, - заключил мистер Мигльс, - я, как практический человек, схватил Дойса за шиворот, объявил ему, что он, очевидно, гнусный злодей, дерзкий нарушитель общественного спокойствия, и вытащил его оттуда. Я вытащил его за шиворот из министерства, чтобы даже швейцар мог видеть, какой я практический человек и как хорошо понимаю официальную оценку подобных личностей. И вот мы здесь.

   Если бы жизнерадостный молодой Полип находился здесь, он чистосердечно объявил бы им, что министерство околичностей исполнило свою функцию; что дело Полипов - цепляться за национальный корабль, пока только есть возможность; облегчать этот корабль, очищать этот корабль - значило бы сбросить их с него; что они готовы на всё, лишь бы остаться на нем, и что если он пойдет ко дну вместе с ними, то это его дело, а не их.

   - Теперь, - сказал мистер Мигльс, - вы знаете всё о Дойсе. Кроме разве того,-и это вовсе не улучшает моего настроения, - что он даже теперь не жалуется.

   - Вы, должно быть, очень терпеливы, - сказал Артур Кленнэм, взглянув на Дойса с некоторым удивлением, - и очень снисходительны.

   - Нет, - отвечал тот, - настолько же, насколько всякий другой.

   - Но больше, чем я, готов побожиться! - воскликнул мистер Мигльс.

   Дойс улыбнулся и сказал Кленнэму:

   - Видите ли, я знаком с этими вещами не только по собственному опыту. Мне и раньше случалось их видеть. Мой случай не представляет ничего особенного. Со мной поступили не хуже, чем с сотней других, поставивших себя в такое же положение, не хуже, чем со всеми другими, хотел я сказать.

   - Не думаю, чтобы подобное соображение утешило меня, если бы я очутился в таком же положении, но очень рад, что оно утешает вас.

   - Поймите меня. Я не хочу сказать, - отвечал Дойс со своей ясной простодушной манерой, устремив взгляд в пространство и как бы измеряя его своими серыми глазами, - я не хочу сказать, что это может вознаградить человека за его труды и надежды, но мысль, что это можно было предвидеть заранее, доставляет некоторое утешение.

   Он говорил тем спокойным, рассудительным тоном, какой часто замечается у механиков, привыкших разбирать и соразмерять всё как можно точнее. Этот тон был так же характерен для него, как гибкость большого пальца или манера время от времени сдвигать шляпу на затылок, точно рассматривая недоконченную работу и раздумывая над ней.

   - Разочарован? - продолжал он, между тем как они шли в тени деревьев. - Нет, не думайте, что я разочарован. Оскорблен? Нет, не думайте, что я оскорблен. Всё это совершенно естественно. Но когда я говорю, что люди, которые ставят себя в такое положение, всегда подвергаются такому же обращению...

   - В Англии, - заметил мистер Мигльс,

   - О, конечно, я говорю об Англии. Когда они отправляются со своими изобретениями в чужие страны, получается совершенно другое. Оттого-то столько народа и отправляется туда.

   Мистер Мигльс снова разгорячается.

   - Я хочу сказать, что это обычный, нормальный образ действий нашего правительства. Слыхали ли вы хоть об одном авторе проекта или изобретателе, который нашел бы к нему доступ, не встретив пренебрежения и отказа?

   - Не слыхал.

   - Слыхали ли вы, чтобы оно когда-нибудь одобрило какую-нибудь полезную вещь, возглавило какое-нибудь полезное мероприятие?

   - Я гораздо старше моего друга, - сказал мистер Мигльс, - и отвечу на ваш вопрос: никогда!

   - Но я полагаю, всем нам известно множество случаев, - продолжал изобретатель, - когда оно упорно цеплялось за вещи, давно устаревшие и замененные другими, гораздо более полезными.

   Все согласились с этим.

   - Ну, вот, - со вздохом сказал Дойс, - как я знаю, что будет с таким-то металлом при такой-то температуре и с таким-то телом при таком-то давлении, так же точно я знаю, что сделают эти великие лорды и джентльмены в случае, подобном моему. Я не вправе удивляться, если только у меня есть голова на плечах и память в голове, что мне пришлось очутиться в таком же положении, как моим предшественникам. Конечно, я мог предвидеть это заранее.

   Тут он спрятал в карман свой футляр и сказал Артуру:

   - Если я не жалуюсь, мистер Кленнэм, то умею чувствовать благодарность и чувствую ее к нашему общему другу. Немало времени и хлопот потратил он ради меня.

   - Вздор и чепуха, - сказал мистер Мигльс.

   Артур пристально взглянул на Даниэля Дойса. Хотя и ясно было, что этот человек не станет терять времени на бесплодное нытье, но не менее ясно было, что годы испытаний тяжело отозвались на нем, что за это время он постарел, стал угрюмее, беднее. Хорошо бы было для этого человека, если бы он воспользовался примером джентльменов, так любезно взявших на себя дело нации, и научился от них - как не делать этого.

   Мистер Мигльс оставался разгоряченным и смущенным в течение нескольких минут, потом начал охлаждаться и обретать ясность духа.

   - Полно, полно, - сказал он. - Не стоит сердиться, этим ничему не поможешь. Куда вы теперь, Дойс?

   - В мастерскую.

   - Ладно, мы все пойдем в мастерскую, - подхватил мистер Мигльс. - Мистер Кленнэм, это в подворье Разбитых сердец.

   - В подворье Разбитых сердец? - сказал Кленнэм. - Мне туда и нужно.

   - Тем лучше! - воскликнул мистер Мигльс. - Идемте же!

   По пути один из них, а может быть и двое, не могли отделаться от мысли, что подворье Разбитых сердец - самое подходящее местожительство для человека, которому пришлось вступить в официальные сношения с милордами и Полипами, и что, пожалуй, самой Британии придется искать квартиру в подворье Разбитых сердец, когда ее доконает министерство околичностей.

  

  

   Угрюмая осенняя ночь опускалась над рекой Соной. Река, подобно мутному зеркалу, отражала тяжелые массы облаков, и береговые обрывы, там и сям наклонявшиеся над нею, не то с любопытством, не то со страхом смотрелись в мрачные воды. Далеко вокруг Шалона {Шалон - город во Франции.} раскинулась плоская равнина, однообразие которой нарушалось только рядами тополей, выделявшимися на багровом фоне заката. На берегах Соны было сыро, мрачно и пустынно, и тьма быстро сгущалась.

   Только одна человеческая фигура, медленно подвигавшаяся к Шалону, виднелась среди этого унылого ландшафта. Каин, {Каин - по библейской легенде, сын Адама и Евы, убивший своего брата Авеля и проклятый своим отцом.} по всей вероятности, выглядел таким же отверженным и заброшенным. С сумкой за плечами, с грубой суковатой палкой в руке, грязный, хромой, в стоптанных сапогах, в изношенном дырявом промокшем платье, с растрепанными волосами и бородой, он с трудом плелся по дороге, и казалось, будто тучи мчались прочь от него, ветер завывал, трава шелестела, волны глухо роптали на него и темная осенняя ночь была смущена его присутствием.

   Он угрюмо, но боязливо оглядывался по сторонам и время от времени останавливался и окидывал взглядом местность. Потом плелся дальше, прихрамывая и ворча:

   - Чёрт бы побрал эту бесконечную равнину! Черт бы побрал эти камни, острые, как нож! Чёрт бы побрал эту подлую холодную ночь! Ненавижу я вас!

   Он готов был на деле доказать свою ненависть ко всему окружающему, если бы мог. Кинув вокруг себя мрачный взгляд, он поплелся дальше, но, пройдя немного, снова остановился.

   - Я голоден, я хочу пить, я устал. Вы, глупцы, едите и пьете и греетесь у огня! Хотел бы я захватить в свои лапы ваш город; уж я бы показал вам себя, мои милые!

   Но город не приближался оттого, что он скалил на него зубы и грозил ему кулаком; и к тому времени, как он добрался до него и вступил на неровную мостовую, его усталость, голод, жажда еще усилились.

   Перед ним была гостиница с заманчивым запахом кухни; было кафе со светлыми окнами, из-за которых доносился стук костей домино; был магазин золотых дел мастера с серьгами и другими драгоценностями в витринах; была табачная лавка с живописной группой солдат-посетителей, выходивших с трубками во рту; были тут и городские миазмы, и дождь, и слякоть, и сточные трубы, и тускло мерцавшие уличные фонари, и громадный дилижанс с целой горой багажа, запряженный шестеркой серых лошадей с подвязанными хвостами. Не было только дешевого кабачка для бедного путника. Его пришлось разыскивать за углом, где капустные листья валялись грудами вокруг общественного водоема, из которого женщины еще черпали воду. Наконец путник отыскал подходящий приют в глухом переулке. Название кабачка было "Рассвет". Этот "Рассвет" скрывался за занавешенными окнами, но, казалось, что там было тепло и светло; надпись на вывеске, иллюстрированная художественным изображением бильярдного кия и шара, извещала, что в "Рассвете" можно играть на бильярде, что там путешественник, конный или пеший, может найти пищу, питье и помещение и что там имеется богатый запас вин, водок и других напитков. Путник повернул ручку двери "Рассвета" и проскользнул внутрь.

   При входе он коснулся своей ветхой, утратившей первоначальный цвет, шляпы, приветствуя немногих посетителей.

   Двое играли в домино за маленьким столом; трое или четверо сидели около очага, покуривая и болтая. Бильярд посреди комнаты в этот час был свободен Хозяйка, сидя за своим маленьким прилавком посреди груды бутылок с сиропом, корзинок с печеньем и оловянной полоскательницы для стаканов, что-то шила.

   Пробравшись к свободному столику подле камина, он положил на пол сумку и плащ. Когда он поднялся, перед ним стояла хозяйка.

   - Можно здесь переночевать, сударыня?

   - Сделайте одолжение, - отвечала хозяйка высоким, звонким, веселым голосом.

   - Хорошо. А пообедать или поужинать, - называйте, как хотите.

   - Ах, сделайте одолжение! - сказала хозяйка.

   - В таком случае будьте добры распорядиться насчет ужина, сударыня; что-нибудь поесть, только поскорее! И бутылку вина. Я страшно голоден и устал.

   - Скверная погода, сударь? - сказала хозяйка.

   - Проклятая погода!

   - И утомительная дорога?

   - Проклятая дорога!

   Его хриплый голос оборвался, он опустил голову на руки и сидел так, пока не подали вино. Выпив залпом два стаканчика и отломив кусок хлеба от ломтя, который положили перед ним вместе со скатертью и салфеткой, тарелкой, солонкой, перечницей, он прислонился к стене, развалившись на скамейке, и принялся жевать корку в ожидании ужина.

   Как это обыкновенно бывает при появлении незнакомца, посетители, сгруппировавшиеся у камина, на мгновение прервали разговор, поглядывая на пришельца. Впрочем, пауза длилась недолго, и разговор вскоре возобновился.

   - Вот почему, - сказал один из посетителей, очевидно заканчивая прерванный разговор, - вот почему говорят, что дьявол выпущен на волю.

   Говоривший был рослый швейцарец духовного звания. Он говорил авторитетным тоном, особенно когда речь зашла о дьяволе.

   Хозяйка, сообщив всё, что было нужно, насчет нового посетителя своему супругу, исправлявшему обязанности повара в "Рассвете", уселась за прилавком и взялась за шитье. Это была бойкая, опрятная, веселая женщина с огромным чепчиком и в ярких чулках; она принимала участие в разговоре, улыбаясь и кивая головой, но не отрываясь от шитья.

   - Ах ты, господи! - сказала она. - Когда лионский пароход привез известие, что дьявол выпущен на волю в Марселе, некоторые приняли это как должное. Но не я, не я!

   - Сударыня, вы всегда правы, - отвечал рослый швейцарец. - Без сомнения, вы страшно негодуете на этого человека, сударыня!

   - Еще бы, - воскликнула хозяйка, оторвавшись от работы, сделав большие глаза и нагнув голову набок.- Само собою разумеется.

   - Он скверный человек.

   - Отвратительный негодяй, - сказала хозяйка,- и вполне заслужил то, от чего так счастливо увернулся. И очень жаль, что увернулся.

   - Позвольте, сударыня! Обсудим это дело, - возразил швейцарец, очень убедительно крутя сигару во рту. - Быть может, виновна его злая судьба. Быть может, он жертва обстоятельств. Быть может, в нем было и есть доброе начало, только никто не мог его открыть. Философская филантропия говорит...

   Остальная компания у печки отвечала глухим ропотом на эти слова. Даже двое игроков в домино подняли головы, как бы протестуя против философской филантропии, затесавшейся в "Рассвет".

   - Подите вы со своей филантропией! - воскликнула улыбающаяся хозяйка, кивнув головой сильнее, чем обычно. - Послушайте. Я женщина, да. Я ничего не знаю о философской филантропии. Но я знаю то, что я видела, видела своими глазами на белом свете. И говорю вам, друг мой, что есть люди (не только мужчины, но, к несчастью, и женщины), в которых вовсе нет доброго начала. Есть люди, которые заслуживают только ненависти без всякого снисхождения. Есть люди, которых надо клеймить, как врагов человечества. Есть люди, лишенные всякого человеческого чувства, которых следует истреблять, как диких зверей. Я надеюсь, что их немного, но я видела таких людей в этом мире, и даже в этом маленьком "Рассвете". И я не сомневаюсь, что этот человек, как бы его ни называли, я забыла его фамилию, - один из таких людей.

   Полная воодушевления речь хозяйки была встречена общим сочувствием со стороны посетителей "Рассвета".

   - Да, если ваша философическая филантропия,- продолжала хозяйка, откладывая работу и вставая, чтобы принять от мужа суп для пришельца, - церемонится с такими людьми на словах или на деле, то пусть она убирается из "Рассвета", потому что цена ей грош!

   Когда она поставила суп перед посетителем, последний взглянул ей прямо в глаза, причем усы его приподнялись под носом, а нос опустился над усами.

   - Хорошо, - сказал швейцарец, - вернемся к предмету нашего разговора. Так вот, джентльмены, когда этот человек был оправдан судом, марсельцы стали говорить, что дьявол выпущен на волю. Так и пошла в ход эта фраза, и только это она и означает - больше ничего.

   - Как его фамилия? - спросила хозяйка. - Биро, если не ошибаюсь?

   - Риго, сударыня, - возразил рослый швейцарец.

   - Да, да, Риго!

   После супа путешественнику подали мясное блюдо и зелень. Он съел всё, что было перед ним поставлено; допил вино, потребовал стакан рома и закурил папиросу за чашкой кофе. Подкрепив силы, он воспрянул духом и принял участие в разговоре с довольно покровительственным видом, как будто его общественное положение было гораздо выше, чем казалось.

   Потому ли, что посетителям было некогда, или потому, что они почувствовали свое ничтожество, - только все они разошлись один за другим, и так как никто не явился им на смену, то их новый глава остался полным обладателем "Рассвета". Хозяин бренчал посудой в кухне, хозяйка сидела за работой, а путешественник курил и грелся у камина.

   - Виноват, сударыня, этот Биро...

   - Риго, сударь.

   - Виноват, Риго... Он чем-нибудь заслужил вашу немилость, сударыня?

   Хозяйка, которой новый посетитель казался то красивым мужчиной, то уродом, заметив его поднявшиеся усы и опустившийся нос, решительно склонилась к последнему мнению.

   - Риго - злодей, - сказала она, - убивший свою жену.

   - А, а! Да, чёрт побери, это злодейство! Но как вы узнали об этом?

   - Все это знают,

   - Ага, и тем не менее он ускользнул от наказания?

   - Сударь, закон не мог доказать вполне точно его преступления. Так говорит закон. Тем не менее всем известно, что он совершил его. Народ был так уверен в этом, что хотел разорвать его на куски.

   - Тем более, что сам этот народ живет в мире и согласии со своими женами? - спросил посетитель. - Ха-ха!

   Хозяйка "Рассвета" снова взглянула на него и почти утвердилась в своем последнем решении. Впрочем, у него были очень красивые руки, и он заметно щеголял ими. Ей снова показалось, что посетитель - красивый мужчина.

   - Вы, сударыня, или кто-то из этих господ, кажется, упомянули о том, что сделалось с этим человеком?

   Хозяйка покачала головой; в первый раз в течение разговора она перестала кивать в такт своим мыслям.

   - Посетители "Рассвета", - заметила она, - передавали со слов газет, будто его пришлось продержать некоторое время в тюрьме ради его собственной безопасности. Так или иначе, но он ускользнул от заслуженной казни, и это самое скверное.

   Гость взглянул на нее, докуривая папиросу, и если бы она подняла голову, то этот взгляд разрешил бы ее сомнение насчет его наружности. Но, когда она подняла голову, выражение его лица уже изменилось. Он поглаживал рукою свои взъерошенные усы.

   - Могу я попросить указать мне постель, сударыня?

   - К вашим услугам, сударь. Эй, муженек!

   Муженек должен был отвести его наверх в спальню.

   Там уже спал один путешественник, который улегся очень рано, так как страшно устал; но комната была большая, с двумя кроватями, а места хватило бы и на двадцать. Всё это прощебетала хозяйка "Рассвета" в промежутках между восклицаниями: "Эй, муженек!".

   Муженек отозвался наконец: "Иду, женушка!" - и, появившись в поварском колпаке, повел гостя по узкой и крутой лестнице. Гость захватил сумку и плащ и простился с хозяйкой, прибавив, что надеется увидеть ее завтра. Спальня была большая комната с грубым некрашенным полом, нештукатуренным потолком и двумя кроватями на противоположных концах комнаты. Муженек поставил свечку на стол, искоса взглянул на путешественника и, проворчав: "Кровать направо!" - удалился.

   Хозяин, был ли он плохой физиономист или хороший, с первого взгляда решил, что у этого молодца отталкивающая физиономия.

   Гость окинул презрительным взглядом убогую спальню, уселся на плетеный стул подле кровати и, достав из кармана деньги, встряхнул их на ладони.

   - Человеку нужно есть, - проворчал он, - но, ей-богу, мне придется есть завтра на чужой счет.

   Меж тем как он сидел в задумчивости, машинально взвешивая деньги на ладони, ровное дыхание спящего заставило его наконец взглянуть на соседа. Последний закутался в одеяло с головой и задернул занавеску, так что его можно было только слышать, но не видеть. Но глубокое ровное дыхание, раздававшееся всё время, пока новый гость снимал свои стоптанные сапоги, рваные брюки, поношенный сюртук и галстук, раззадорило его любопытство так, что ему захотелось взглянуть на спящего.

   Он подкрался поближе, потом еще ближе, потом еще ближе, пока не подошел к самой кровати спящего. Но и тут он не мог заглянуть ему в лицо, так как оно было закрыто одеялом. Ровное дыхание не прекращалось. Он протянул свою гладкую белую руку (какой предательской она казалась в своем змеином движении!) и отогнул конец одеяла.

   - Чёрт меня побери! - прошептал он, отшатнувшись. - Кавалетто!

   Маленький итальянец, разбуженный шорохом около своей кровати, с глубоким вздохом открыл глаза. Но он еще не проснулся. В течение нескольких секунд он спокойно смотрел на своего тюремного товарища и вдруг, очнувшись, с криком удивления и тревоги вскочил с постели.

   - Тссс!.. Чего ты? Успокойся, это я! Ты узнаешь меня? - шептал пришелец.

   Но Жан-Батист вытаращил глаза, бормоча какие-то бессвязные заклинания и восклицания, забился дрожа в уголок, натянул брюки, накинул пальто, обвязав его рукавами вокруг шеи, и обнаружил очевидное намерение удрать, не возобновляя знакомства. Заметив это, его старый тюремный товарищ прислонился к двери, загородив ему выход.

   - Кавалетто, проснись же, дружок, протри глаза и взгляни на меня. Только не называй меня прежним именем: меня зовут Ланье, слышишь - Ланье.

   Жан-Батист, попрежнему вытаращив глаза, замахал указательным пальцем, точно заранее решился отрицать всё, что его товарищ вздумал бы утверждать в течение всей жизни.

   - Кавалетто, дай мне твою руку. Ты знаешь Ланье-джентльмена? Можешь пожать руку джентльмена!

   Подчиняясь знакомому тону снисходительного авторитета, Жан-Батист не совсем твердыми шагами подошел к своему патрону и подал ему руку. Господин Ланье засмеялся и, стиснув его руку, встряхнул ее и выпустил.

   - Так вас не... - пролепетал Жан-Батист.

   - Не обрили? Нет. Посмотри, - сказал Ланье, тряхнув головой, - так же крепко сидит, как твоя.

   Жан-Батист, слегка вздрогнув, обвел взглядом комнату, точно стараясь вспомнить, где он находится. Его патрон запер дверь на ключ и уселся на кровати.

   - Посмотри, - сказал он, указывая на свое платье. - Плохой костюм для джентльмена. Ничего, вот увидишь, как скоро я заменю его хорошим. Поди сюда и сядь. Садись на прежнее место.

   Жан-Батист, с самым жалким выражением лица, подошел к кровати и уселся на полу, не сводя глаз со своего патрона.

   - Отлично! - воскликнул Ланье. - Теперь мы точно опять очутились в той проклятой старой дыре, а? Давно ли тебя выпустили?

   - На третий день после вашего ухода, господин.

   - Как же ты попал сюда?

   - Мне посоветовали оставить город, вот я и ушел и скитался по разным местам. Был я в Авиньоне, в Понт-Эспри, в Лионе, на Роне, на Соне.

   Говоря это, он быстро чертил своим загорелым пальцем карту этих местностей на полу.

   - А теперь куда ты идешь?

   - Куда иду, господин?

   - Ну да!

   Жан-Батист, повидимому, хотел уклониться от ответа, но не знал, как это сделать.

   - Клянусь Вакхом, {Вакх, или Дионис, - в древнегреческой мифологии бог вина и веселья.} - сказал он наконец, как будто из него вытягивали слова,- я подумывал иногда пробраться в Париж, а может быть и в Англию.

   - Кавалетто, это решено. Я тоже отправляюсь в Париж, а может быть и в Англию. Мы отправимся вместе.

   Итальянец кивнул головой и оскалил зубы, хотя, по-видимому, был не особенно обрадован этим решением.

   - Мы отправимся вместе, - повторил Ланье. - Ты увидишь, что я скоро заставлю всех признать меня джентльменом, и тебе это будет на руку. Итак, решено? Мы действуем заодно.

   - О конечно, конечно! - сказал итальянец.

   - В таком случае ты должен узнать, прежде чем я лягу спать, и в немногих словах, потому что я страшно хочу спать, как я попал сюда,- я, Ланье. Запомни это: Ланье.

   - Altro, altro! He Ри...

   Прежде чем итальянец успел выговорить это слово, Ланье схватил его за подбородок и зажал ему рот.

   - Дьявол, что ты делаешь? Или ты хочешь, чтобы меня растерзали и побили камнями? Хочешь, чтобы тебя растерзали и побили камнями? Тебя тоже растерзают. Не думай, что они укокошат меня и не тронут моего тюремного товарища. Не воображай этого!

   По выражению его лица, когда он выпустил челюсть своего друга, этот друг догадался, что в случае, если дело дойдет до камней и пинков, Ланье отрекомендует его так, что и на его долю придется достаточно. Он вспомнил, что господин Ланье - джентльмен-космополит и в подобных случаях не будет особенно стесняться.

   - Я человек, - сказал Ланье, - которому общество нанесло тяжелую обиду. Ты знаешь, что я чувствителен и смел и что у меня властный характер. Отнеслось ли общество с уважением к этим моим качествам? Меня провожали воплями по всем улицам. Конвой должен был охранять меня от мужчин, а в особенности от женщин, которые кидались на меня, вооружившись чем попало. Меня оставили в тюрьме ради моей безопасности, сохранив в секрете место моего заключения, так как иначе толпа вытащила бы меня оттуда и разорвала на тысячу кусков. Меня вывезли из Марселя в глухую полночь, спрятанного в соломе, и отвезли на много миль от города. Я не мог вернуться домой, я должен был брести в слякоть и непогоду, почти без денег, пока не захромал; посмотри на мои ноги! Вот что я вытерпел от общества, - я, обладающий теми качествами, о которых упоминал. Но общество заплатит мне за это!

   Всё это он прошептал товарищу на ухо, придерживая рукой его рот.

   - Даже здесь, - продолжал он, - даже в этом грязном кабачке общество преследует меня. Хозяйка поносит меня, ее гости поносят меня. Я, джентльмен с утонченными манерами и высшим образованием, внушаю им отвращение. Но оскорбления, которыми общество осыпало меня, хранятся в этой груди!

   На всё это Жан-Батист, внимательно прислушиваясь к тихому, хриплому голосу, отвечал: "Конечно, конечно!" - тряс головой и закрывал глаза, как будто вина общества была доказана самым ясным образом.

   - Поставь мои сапоги сюда, - продолжал Ланье. - Повесь сюртук на двери, пусть подсохнет. Положи сюда шляпу. - (Кавалетто беспрекословно исполнял эти приказания). - Так вот какую постель приготовило мне общество, так! Ха, очень хорошо!

   Он растянулся на постели, повязав платком свою преступную голову. И, глядя на эту голову, Жан-Батист невольно вспомнил, как счастливо она ускользнула от операции, после которой ее усы перестали бы подниматься кверху, а нос опускаться книзу.

   - Так, значит, судьба опять связала нас, а? Ей-богу! Тем лучше для тебя. Ты выиграешь от этого. Я не долго буду в нужде. Не буди меня до утра.

   Жан-Батист отвечал, что вовсе не намерен его будить, пожелал ему спокойной ночи и задул свечку. Можно бы было ожидать, что теперь он станет раздеваться, но он поступил как раз наоборот: оделся с головы до ног, не надел только сапог. После этого он улегся на постель и накрылся одеялом, оставив и платок завязанным вокруг шеи.

   Когда он проснулся, небесный рассвет озарял своего земного тёзку. Итальянец встал, взял свои сапоги, осторожно повернул ключ в двери и прокрался вниз. Никто еще не вставал, и прилавок выглядел довольно уныло в пустой комнате, в атмосфере, напоенной запахом кофе, водки и табака. Но он расплатился еще накануне и не хотел никого видеть, он хотел только поскорей надеть сапоги, захватить свою сумку, выбраться на улицу и удрать.

   Эти ему удалось. Отворяя дверь, он не слышал никакого движения или голоса; преступная голова, повязанная изорванным платком, не высунулась из верхнего окна. Когда солнце поднялось над горизонтом, обливая потоками огня грязную мостовую и скучные ряды тополей, какое-то черное пятно двигалось по дороге, мелькая среди луж, блиставших на солнце. Это черное пятно был Жан-Батист Кавалетто, улепетывавший от своего патрона.

  

  

   Подворье Разбитых сердец находилось в Лондоне, в черте города, правда - на очень глухой улице, поблизости от одного знаменитого предместья, где во времена Вильяма Шекспира, драматурга и актера, была королевская охотничья стоянка. С тех пор местность сильно изменилась, сохранив, впрочем, кое-какие следы былого величия. Две или три громадные трубы и несколько огромных темных зданий, случайно оставшихся не перестроенными и не перегороженными, придавали подворью своеобразный вид. Тут жили бедняки, ютившиеся среди остатков древнего великолепия, как арабы пустыни раскидывают свои шатры среди разрушающихся пирамид; но, по общему мнению обитателей подворья, оно имело своеобразный вид.

   Казалось, что этот честолюбивый город топорщился и раздувался; по крайней мере, землю вокруг него выперло так высоко, что попасть в подворье можно было, только спустившись по лестнице куда-то вниз и затем уже пройдя через настоящий вход в лабиринт грязных кривых улиц, мало-помалу поднимавшихся на поверхность земли. В конце подворья, под воротами, помещалась мастерская Даниэля Дойса. Она стучала, как железное сердце, исходящее кровью, звоном и скрежетом металла о металл.

   Даниэль Дойс, мистер Мигльс и Кленнэм спустились по лестнице в подворье. Минуя множество открытых дверей, перед которыми возились ребятишки постарше, нянчившие ребятишек помоложе, они пробрались к противоположному концу двора. Тут Артур Кленнэм остановился, желая отыскать квартиру Плорниша, штукатура, имя которого, по обыкновению всех лондонцев, Дойс ни разу в жизни не слышал и не видел до сих пор. Однако оно было написано четкими буквами над запачканной известью дверью, за которой ютился Плорниш в крайнем доме подворья, как и сказала Крошка Доррит. Дом был большой, переполненный жильцами, но Плорниш весьма остроумно указывал посетителям, что он живет в гостиной: с помощью руки, намалеванной под его именем, указательный палец которой (художник украсил его кольцом и весьма тщательно выписанным ногтем изящнейшей формы) был вытянут по направлению к этому помещению.

   Простившись со своими спутниками и условившись встретиться еще раз у мистера Мигльса, Кленнэм вошел в дом и постучал в дверь гостиной суставами пальцев. Ему тотчас отворила женщина с ребенком на руках, торопливо застегивавшая свободной рукой верхнюю часть платья. Это была миссис Плорниш, только что исполнявшая свои материнские обязанности, которые занимали большую часть ее существования.

   - Дома мистер Плорниш?

   - Нет, сэр, - сказала миссис Плорниш, женщина очень учтивая, - чтоб не солгать вам, он ушел по делу.

   Чтоб не солгать вам - было главной заботой миссис Плорниш. Она ни под каким видом не желала солгать вам даже в пустяках и всегда предупреждала об этом.

   - Вы не знаете, скоро ли он вернется? Я бы подождал.

   - Я жду его с минуты на минуту, - сказала миссис Плорниш. - Войдите, сэр!

   Артур вошел в довольно темную и тесную (хотя высокую) гостиную и сел на стул, который миссис Плорниш ему предложила.

   - Чтоб не солгать вам, сэр, - сказала миссис Плорниш, - я очень благодарна вам за вашу любезность.

   Он решительно не мог понять, за что она его благодарит. Заметив его удивленный взгляд, она пояснила свои слова:

   - Придя в такую лачугу, мало кто удостоивает снять шляпу. Но некоторые ценят это больше, чем думают люди.

   Кленнэм, несколько смущенный тем, что такая элементарная вежливость считается необычайной, пробормотал:

   "И это всё?" - и, нагнувшись, чтобы потрепать по щеке другого ребенка, который сидел на полу, уставившись на гостя, спросил:

   - Сколько лет этому хорошенькому мальчику?

   - Только что исполнилось четыре, сер, - сказала миссис Плорниш. - Да, он хорошенький мальчик, правда, сэр? А вот этот слабоват здоровьем. - Говоря это, она нежно прижала к груди младенца, которого держала на руках. - Может быть, сэр, у вас есть работа для мужа, я бы могла передать ему? - прибавила миссис Плорниш.

   Она спрашивала с таким беспокойством, что, будь у него какая-нибудь постройка, он скорее согласился бы покрыть ее слоем извести в фут толщиной, чем ответить "Нет". Но пришлось ответить: "Нет". Тень разочарования пробежала по ее лицу; она вздохнула и взглянула на потухшую печь. Тут он заметил, что миссис Плорниш была еще молодая женщина, но бедность приучила ее к некоторой неряшливости, а нужда и дети покрыли ее лицо сетью морщин.

   - Работа точно провалилась сквозь землю, право, - заметила миссис Плорниш (это замечание относилось собственно к штукатурной работе и не имело никакого отношения к министерству околичностей и фамилии Полипов).

   - Неужели так трудно достать работу? - спросил Артур Кленнэм.

   - Плорнишу трудно, - отвечала она. - Не везет ему, да и только. Совсем не везет!

   Действительно, ему не везло. Он был одним из тех многочисленных странников на жизненном пути, которых судьба точно наделила какими-то сверхъестественными мозолями, не позволяющими им угнаться даже за хромыми соперниками. Усердный, работящий, добродушный и не глупый малый, он благодушно относился к судьбе, но судьба относилась к нему совсем не благодушно. Он решительно не мог понять, почему его услуги так редко требуются. Как бы то ни было, он покорялся судьбе, боролся, как умел, с жизнью, и в конце концов жизнь здорово его потрепала.

   - Не то чтобы он плохо искал работы, - продолжала миссис Плорниш, поднимая глаза и отыскивая решение загадки между прутьями решетки,- или ленился работать. Нет, никогда еще мой муж не отлынивал от работы.

   Так или иначе, та же судьба тяготела над всеми обитателями подворья Разбитых сердец. Время от времени раздавались публичные жалобы на недостаток работы,- жалобы, патетически изложенные; но подворье Разбитых сердец, работающее не менее всякого другого подворья в Британии, ничего не выигрывало от этого. Знаменитая древняя фамилия Полипов была слишком занята осуществлением своего великого пр