Диккенс Чарльз - Крошка Доррит

эпохи была признана и засвидетельствована, - если бы Джон Полип только оставил свою несчастнейшую мысль угождать толпе, всё пошло бы исправно, и, я думаю, страна была бы спасена.

   Старая леди с орлиным носом согласилась, но прибавила, что если бы Август Пузырь приказал кавалерии пустить в дело оружие, то страна, по ее мнению, была бы спасена.

   Благородный холодильник согласился, но прибавил, что если бы Вильям Полип и Тюдор Пузырь, заключая свою достопамятную коалицию, согласились надеть намордник на газеты и запретить редакторам, под страхом уголовной ответственности, подвергать критике действия каких бы то ни было законных властей дома и за границей, то, по его мнению, страна была бы спасена.

   Все согласились, что страну (под этим термином опять-таки подразумевались Полипы и Пузыри) надо спасти, но как ее спасти - оставалось не совсем ясно. Ясно было только, что вопрос сводится к Джону Полипу, Августу Пузырю, Вильяму Полипу и Тюдору Пузырю, Тому, Дику или Гарри Полипам или Пузырям, потому что кроме них существует только толпа.

   Эта именно особенность их разговора произвела неприятное впечатление на Кленнэма, не привыкшего к таким мнениям, даже возбуждала в нем сомнение, хорошо ли он делает, что сидит и слушает молча, как великую нацию втискивают в такие узкие пределы. Припомнив, однако, что в парламентских дебатах, ведутся ли они о материальных или духовных нуждах нации, вопрос обыкновенно исчерпывается Джоном Полипом, Августом Пузырем, Вильямом Полипом и Тюдором Пузырем, Томом, Диком или Гарри Полипами или Пузырями, - он не счел нужным заявить что-либо от имени толпы, решив про себя, что толпа привыкла к этому.

   Мистер Генри Гоуэн, повидимому, находил какое-то злобное удовольствие в натравливании собеседников друг на друга. Его забавляло недоумение Кленнэма, пораженного их разговором. Он одинаково презирал тот класс, от которого отстал, и тот, к которому не пристал, так что происходившее за столом ничуть не задевало его. Он даже забавлялся неловким положением и одиночеством Артура в этой компании, и если бы Кленнэм не принял известного нам решения и не испытывал внутренней борьбы, он стал бы подозревать дурные намерения в Генри Гоуэне и старался бы бороться с подозрением, как с низостью, недостойной его.

   Спустя два часа благородный холодильник, всегда отстававший от своей эпохи на столетие, попятился разом на пять веков назад и произнес торжественную политическую речь, соответствовавшую той эпохе. Окончив ее, он заморозил поданную ему чашку чая и уехал домой на самом низком градусе температуры.

   Тогда миссис Гоуэн, привыкшая в дни своего величия иметь подле себя свободное кресло, на котором усаживались один за другим ее преданные рабы, удостоившиеся коротенькой аудиенции в знак особой милости, движением веера пригласила Кленнэма приблизиться. Он повиновался и занял треножник, только что покинутый лордом Ланкастером Пузырем.

   - Мистер Кленнэм, - сказала миссис Гоуэн, - независимо от удовольствия познакомиться с вами, - хотя бы в этой отвратительной и неприличной казарме, - я желала бы побеседовать с вами о предмете, глубоко меня интересующем. Он находится в связи с обстоятельствами, при которых мой сын имел удовольствие впервые познакомиться с вами.

   Кленнэм наклонил голову, считая это самым подходящим ответом на заявление, смысл которого был ему не вполне ясен.

   - Во-первых, - сказала миссис Гоуэн, - что, она действительно хороша собой?

   Если бы он находился в безразличном настроении, то затруднился бы ответить на этот вопрос; с большим трудом принудил он себя улыбнуться и спросил: - Кто?

   - О, вы знаете, - отвечала она, - предмет любви Генри. Его несчастная страсть. Вот! Неужели помнить фамилию... мисс Мигльс... Мигльс.

   - Мисс Мигльс, - сказал Кленнэм, - очень хороша собой.

   - Мужчины так часто ошибаются в этом отношении, - возразила миссис Гоуэн, покачивая головой, - что, откровенно признаюсь вам, и даже теперь отнюдь не чувствую себя убежденной, хотя, конечно, не без причины же Генри отзывается о ней с таким воодушевлением. Он подобрал их в Риме, если не ошибаюсь?

   Этот вопрос показался бы смертельным оскорблением тому, кто не принял бы известного уже решения. Кленнэм отвечал:

   - Извините меня, я не понимаю, что вы хотите сказать.

   - Где он их подобрал? - повторила миссис Гоуэн, постукивая своим большим зеленым веером по столу. - Встретился с ними? Нашел их? Наткнулся на них?

   - На них?

   - Да, на Мигльсов.

   - Я не знаю, - сказал Кленнэм, - где мой друг мистер Мигльс впервые представил мистера Генри Гоуэна своей дочери.

   - Я почти уверена, что он подобрал их в Риме; впрочем, не в этом дело. Все равно, где. Теперь (это между нами), ее манеры очень плебейские?

   - Право, сударыня, - возразил Кленнэм, - будучи сам плебеем, я не могу судить об этом.

   - Очень ловкий ответ, - сказала миссис Гоуэн, спокойно развертывая веер.- Очень удачный. Я заключаю из него, что, по вашему мнению, ее манеры соответствуют ее наружности.

   Кленнэм после минутного холодного молчания поклонился.

   - Это очень утешительно, и я надеюсь, что вы правы. Генри, помнится, говорил мне, что вы путешествовали вместе с ними.

   - Я путешествовал вместе с моим другом мистером Мигльсом, его женой и дочерью в течение нескольких месяцев.- Не будь известного решения, сердце Артура, быть может, дрогнуло бы при этом воспоминании.

   - Очень утешительно; значит, вы имели случай хорошо познакомиться с ними. Видите ли, мистер Кленнэм, это тянется уже давно, и я не замечаю перемены к лучшему. Поэтому для меня большое утешение поговорить с человеком, знакомым со всеми обстоятельствами дела. Необыкновенная удача. Истинное счастье.

   - Извините меня, - возразил Кленнэм, - но я не пользуюсь доверием мистера Генри Гоуэна. Я вовсе не так близко знаком с обстоятельствами этого дела, как вы думаете. Ваша ошибка делает мое положение очень щекотливым. Ни единого слова об этом предмете не было сказано в наших беседах с мистером Генри Гоуэном.

   Миссис Гоуэн взглянула на другой конец комнаты, где ее сын играл в экарте {Экарте - старинная азартная карточная игра для двух лиц.} со старой леди, желавшей, чтобы кавалерия пустила в ход оружие.

   - Не пользуетесь его доверием? Нет, - сказала миссис Гоуэн. - Ни единого слова не было сказано? Нет. Я могу себе представить это. Но бывают невысказанные признания, мистер Кленнэм; и так как вы оба бывали запросто у этих людей, то я не сомневаюсь, что этого рода признания имеются налицо и в настоящем случае. Быть может, вам известно, что я испытала жестокое разочарование, убедившись, что Генри избрал карьеру... да!.. - (пожимая плечами) - карьеру весьма почтенную, конечно... и многие художники, без сомнения, превосходные люди, но в нашей семье никогда не заходили далее любителя, и мне простительно чувствовать некоторое...

   Миссис Гоуэн остановилась и тяжко вздохнула, но Кленнэм, хотя и решившийся быть великодушным, не мог не подумать, что их семье вряд ли угрожала опасность зайти дальше любителя даже в настоящем случае.

   - Генри, - продолжала его мать, - своеволен и решителен; и так как эти люди, естественно, из кожи лезут, чтобы поймать его, то я питаю мало надежды, мистер Кленнэм, на благополучное окончание этого дела. Боюсь, что у этой девушки очень маленькое состояние; Генри мог бы найти гораздо лучшую партию; впрочем, он действует самостоятельно, и если я не замечу перемены к лучшему в самом непродолжительном времени, то принуждена буду покориться судьбе и ладить как умею с этими людьми. Я бесконечно обязана вам за ваше сообщение.

   Она пожала плечами, а Кленнэм сухо поклонился. Затем, с краской на лице и видимым волнением, он сказал еще более тихим голосом, чем прежде:

   - Миссис Гоуэн, я не знаю, как и приняться за то, что считаю своим долгом высказать, но тем не менее прошу вашего любезного внимания. Тут есть недоразумение с вашей стороны, огромное недоразумение, смею сказать, которое нужно устранить. Вы полагаете, что мистер Мигльс и его семья из кожи лезут... так, кажется, вы выразились...

   - Из кожи лезут, - повторила миссис Гоуэн, глядя на него с холодным упорством и защищая лицо от огня зеленым веером.

   - Чтобы поймать мистера Генри Гоуэна?

   Леди спокойно согласилась.

   - Ваше предположение совершенно расходится с действительностью, - сказал Кленнэм. - Мне известно, что мистер Мигльс крайне огорчен этим обстоятельством и изыскивает всевозможные препятствия в надежде положить конец этому делу.

   Миссис Гоуэн свернула свой большой зеленый веер, слегка ударила Кленнэма по руке, а себя по улыбающимся губам и сказала:

   - Ну да, конечно. Я так и думала.

   Артур вопросительно посмотрел на нее, ожидая объяснения этих слов.

   - Вы серьезно говорите, мистер Кленнэм? Неужели вы не понимаете, в чем дело?

   Артур не понимал и заявил об этом.

   - Видите, я-то ведь знаю моего сына и знаю, что это лучший способ поймать его, - сказала миссис Гоуэн презрительно, - и Мигльсы это знают не хуже меня. О, ловкий народ, мистер Кленнэм, очевидно деловые люди! Кажется, Мигльс служил в банке. Должно быть, он хорошо пользовался этим банком. Как видно, он умеет обделывать дела!

   Слышать эти высокомерные слова, видеть, как она постукивает себя веером по губам, складывающимся в презрительную усмешку, было так оскорбительно для него, что он сказал очень серьезным тоном:

   - Поверьте, сударыня, это несправедливое и совершенно лишенное оснований подозрение.

   - Подозрение? - повторила миссис Гоуэн. - Не подозрение, мистер Кленнэм, а уверенность. Дело обделано мастерски, и, повидимому, вы тоже попались на эту удочку. - Она засмеялась и, попрежнему постукивая себя веером по губам и качая головой, прибавила: - Не говорите. Я знаю, что подобные люди на все готовы ради такого почетного родства.

   В эту минуту игра весьма кстати кончилась, и мистер Генри Гоуэн подошел к матери со словами:

   - Матушка, не отпустите ли вы мистера Кленнэма; нам далеко идти, а время уже позднее.

   Мистер Кленнэм встал, так как ничего другого ему не оставалось делать, а миссис Гоуэн отпустила его с тем же презрительным взглядом и постукиванием веера по губам.

   - Вы имели чудовищно длинную беседу с моей матерью, - сказал Гоуэн, когда дверь затворилась за ними. - Надеюсь, что она не очень надоела вам?

   - Нисколько, - сказал Кленнэм.

   Они уселись в маленький открытый фаэтон и покатили домой. Гоуэн, правивший лошадьми, закурил сигару. Кленнэм отказался. Как бы то ни было, он был так рассеян, что Гоуэн снова заметил:

   - Я боюсь, что матушка надоела вам.

   Кленнэм встрепенулся, ответил: "Нисколько", - и вскоре опять погрузился в задумчивость.

   Мысли его обращались к человеку, сидевшему рядом. Он вспоминал то утро, когда впервые встретил его на реке, вспоминал, как тот сбрасывал камешки ногой, и спрашивал себя: "Неужели он и меня сбрасывает с дороги с той же беззаботной жестокостью?". Не потому ли Гоуэн познакомил его со своею матерью, - думал Кленнэм, - что знал наперед, о чем она будет говорить с ним, и хотел таким способом предупредить и предостеречь соперника, не снисходя до личного объяснения? Или, если у него не было такого умысла, не хотел ли он позабавиться его волнением, помучить его? По временам нить этих размышлений прерывалась упреками совести, подсказывавшей ему, что питать такие подозрения, хотя бы мимолетные, - не значит держаться того прямого, честного пути, который он наметил для себя. В такие минуты его внутренняя борьба достигала крайнего напряжения, и, случайно встречаясь глазами с Гоуэном, он вздрагивал, точно нанес ему обиду.

   Потом, глядя на темную дорогу и предметы, терявшиеся вдали, он снова предавался своим мыслям: "Куда мы стремимся, он и я, по темному жизненному пути? Что будет с нами и с нею в туманном будущем?". При мысли о ней в нем снова пробуждались укоры совести, и ему приходило в голову, что с ее стороны было бы даже нехорошо разлюбить Гоуэна и что, осуждая последнего так легко, он, Кленнэм, тем менее заслуживал ее расположения.

   - Вы, очевидно, не в духе, - сказал Гоуэн. - Право, я боюсь, что матушка самым ужасным образом надоела вам.

   - Нисколько, уверяю вас, - отвечал Кленнэм - Это ничего, ничего!

  

  

   В последнее время Кленнэма постоянно мучило сомнение, не находится ли желание мистера Панкса собрать справки о семье Доррит в какой либо связи с опасениями, которые Артур высказал при свидании с матерью. Что именно известно мистеру Панксу насчет семьи Доррит, что еще нужно ему знать и зачем он отягощает свою деловую голову этим предметом - вот вопросы, которые часто донимали Кленнэма. Мистер Панкс был не такой человек, чтобы тратить время и труд на поиски ради простого любопытства, Кленнэм не сомневался, что у него есть какая-то специальная цель. Могло ли достижение этой цели бросить свет, хотя бы и слишком поздно, на тайные мотивы, побуждавшие его мать покровительствовать Крошке Доррит?

   Его желание и решимость исправить зло, нанесенное отцом, если только оно выяснится и окажется исправимым, отнюдь не поколебались. Тень предполагаемой несправедливости, нависшая над ним со времени смерти отца, была так бесформенна и туманна, что действительность могла совершенно разойтись с его предположениями. Но во всяком случае, если бы его подозрения оправдались, он готов был отдать всё свое имущество и начать жизнь сызнова.

   Жестокая, мрачная мораль, которой учился он в детстве, не запала в его сердце, и основным пунктом его нравственного кодекса было начинать со смирения на деле, а не на словах, - идти по земле и смотреть себе под ноги, не пытаясь взлететь на небо на крыльях фраз. Исполнение долга на земле, возмещение несправедливостей на земле, деятельность на земле: это прежде всего, это первые крутые ступеньки вверх. Тесны были врата, и узок был путь; гораздо теснее и уже, чем просторная большая дорога, вымощенная суетными поучениями и суетными разглагольствованиями, пересчитыванием сучков в глазах ближних и всегдашней готовностью осудить ближнего,- дешевые вещи, решительно ничего не стоящие.

   Нет, не эгоистический страх тревожил его, а сомнение, исполнит ли Панкс свою часть обязательства и в случае какого-нибудь открытия сообщит ли о нем Кленнэму? С другой стороны, вспоминая свой разговор с Панксом и соображая, как мало оснований предполагать, что у этой странной личности могли явиться такие же подозрения, как у него, он удивлялся иногда, что придает всему этому такое значение. В этом море сомнений он носился туда и сюда, не находя пристани.

   Удаление Крошки Доррит от ее обычной компании не улучшило положения. Она так часто уходила из дому и так часто запиралась в своей комнате, что он начинал чувствовать ее отсутствие. Ему положительно недоставало ее. Он написал ей, спрашивая, как ее здоровье, и получил в ответ очень искреннее и серьезное письмо, в котором она благодарила его и просила не беспокоиться о ней, так как она совершенно поправилась. Но он не видел ее в течение долгого времени.

   Однажды он вернулся домой от ее отца, который сообщил ему, что она ушла в гости, - так он всегда выражался, когда она уходила на работу, чтобы заработать ему на ужин, - и застал у себя мистера Мигльса, шагавшего взад и вперед по комнате в возбужденном состоянии. Когда он отворил дверь, мистер Мигльс остановился, повернулся к нему и сказал:

   - Кленнэм! Тэттикорэм

   - В чем дело? - спросил Кленнэм.

   - Пропала!

   - Господи боже мой! - с изумлением воскликнул Кленнэм. - Что вы хотите сказать?

   - Не хотела сосчитать до двадцати пяти, сэр, отказалась наотрез, остановилась на восьми и ушла.

   - Оставила ваш дом?

   - С тем, чтобы никогда не возвращаться, - сказал мистер Мигльс, покачивая головой. - Вы не знаете, какой страстный и гордый характер у этой девушки. Упряжка лошадей не притащила бы ее обратно; решетки и затворы старой Бастилии {Бастилия - тюрьма в Париже, взятая штурмом и разрушенная восставшим народом 14 июля 1789 г. во время французской буржуазной революции. День 14 июля стал национальным праздником французского народа.} не удержали бы ее.

   - Как это случилось? Пожалуйста, присядьте и расскажите.

   - Как это случилось - не легко объяснить; нужно обладать несчастным темпераментом этой бедной пылкой девушки, чтобы вполне уразуметь это. Приблизительно, всё произошло таким образом: мы, то есть мать, я и Милочка, в последнее время часто вели разговоры между собой. Не скрою от вас, Кленнэм, что эти разговоры не всегда имели веселый характер. Темой их служила новая поездка за границу. Проектируя эту поездку, я на деле имел особую цель...

   Сердце Кленнэма забилось бы тревожно, если бы не было известного решения.

   - ...Цель, - продолжал мистер Мигльс, - которую я тоже не стану скрывать от вас, Кленнэм. Мое милое дитя питает склонность, которая крайне огорчает меня. Вы, может быть, знаете, о ком я говорю? Это Генри Гоуэн.

   - Я был приготовлен к тому, чтобы услышать это.

   - Да, - сказал мистер Мигльс с тяжелым вздохом,- желал бы я, чтобы вам никогда не приходилось слышать об этом. Как бы то ни было, факт остается фактом. Мать и я сделали всё, что было в нашей власти, Кленнэм. Нежные советы, время, отъезд до сих пор не принесли никакой пользы. В последний раз мы толковали о путешествии за границу по крайней мере на год. Из-за этого Милочка чувствует себя несчастной, а потому чувствуем себя несчастными и мы.

   Кленнэм заметил, что вполне понимает это.

   - Ну, - продолжал мистер Мигльс тоном оправдания, - я, как практический человек, готов согласиться, и думаю, что мать, как практическая женщина, тоже согласится, что мы, семейные люди, склонны преувеличивать наши огорчения и делать из мухи слона, так что постороннему человеку это может показаться несносным. Но ведь счастье или несчастье Милочки - вопрос жизни и смерти для нас, так что, надеюсь, нам извинительно придавать ему большое значение. Во всяком случае Тэттикорэм могла бы примириться с этим. А, как вы думаете?

   - Совершенно согласен с вами, - отвечал Кленнэм, от души соглашаясь с этим скромным требованием.

   - Нет, сэр, - сказал мистер Мигльс, сокрушенно покачивая головой. - Она не могла вынести этого. Страстность и пылкость этой девушки, терзания и муки в ее груди доходили до того, что я не раз говорил ей при встречах: двадцать пять, Тэттикорэм, двадцать пять! Я от души желал бы, чтобы она день и ночь считала до двадцати пяти: тогда бы ничего не случилось.

   Мистер Мигльс с унылым видом, благодаря которому его сердечная доброта сказывалась еще сильней, чем в минуты веселья и оживления, провел рукой по лицу и снова покачал головой.

   - Я сказал матери (хотя она и сама думала об этом): мы практические люди, голубушка, и знаем ее историю; мы видим в этой несчастной девушке отражение того, что бушевало в сердце ее матери, прежде чем родилась эта бедная крошка; отнесемся снисходительно к ее темпераменту, мать, не будем ничего замечать, милочка, мы возьмем свое потом, со временем, когда она будет в лучшем настроении. Итак, мы ничего не говорили. Но, должно быть, чему быть, тому не миновать; однажды вечером она не выдержала.

   - Каким образом и почему?

   - Если вы спрашиваете: почему, - сказал мистер Мигльс, несколько смущенный этим вопросом, - то я могу только напомнить вам слова, которые я сказал матери. На вопрос: каким образом - вот: мы простились с Милочкой в ее присутствии (очень ласково, я должен согласиться), и она пошла с ней наверх, - вы знаете, она горничная Милочки. Может быть, Милочка, которая была немножко расстроена, отнеслась к ней более требовательно, чем обыкновенно, хотя не знаю, имею ли я право говорить это; она всегда внимательна и кротка.

   - Самая кроткая госпожа в мире.

   - Благодарю вас, Кленнэм, - сказал мистер Мигльс, пожимая ему руку, - вы часто видели их вместе. Хорошо. Вдруг мы услышали сердитые крики Тэттикорэм, и не успели опомниться, Милочка возвращается дрожа и говорит, что ей страшно. Тотчас за ней является Теттикорэм вне себя от бешенства. "Я ненавижу вас всех! - кричит она, топая ногами. - Ненавижу весь дом!"

   - На это вы...

   - Я, - сказал мистер Мигльс с таким чистосердечием, которое подействовало бы на самое миссис Гоуэн, - я сказал: сосчитай до двадцати пяти, Теттикорэм.

   Мистер Мигльс снова провел рукой по лицу и покачал головой с выражением глубокого сожаления.

   - Она так привыкла к этому, Кленнэм, что даже теперь, в таком припадке ярости, какого вы никогда не видывали, остановилась, взглянула мне в лицо и сосчитала (я проверял ее) до восьми, но не могла принудить себя считать дальше. Закусила удила и пустила на ветер остальные семнадцать. И пошла, и пошла! Она ненавидит нас, она несчастна с нами, она не может выносить этого, она не хочет выносить этого, она решила уйти. Она моложе, чем ее молодая госпожа, и не намерена оставаться и видеть, как ее одну считают молодой и интересной, ласкают и любят. Нет, она не хочет, не хочет, не хочет! Как мы думаем, какой бы она, Теттикорэм, вышла, если б ее с самого детства так же баловали и лелеяли? Такой же доброй, как ее молодая госпожа? Aгa! Может быть, в пятьдесят раз добрее! С той мы носились, а над ней смеялись; да, да, смеялись и стыдили ее! И весь дом делал то же самое. Все они толковали о своих отцах и матерях, о своих братьях и сестрах, нарочно, чтобы подразнить ее. Еще вчера миссис Тиккит хохотала, когда ее маленькая внучка старалась произнести проклятое имя, которое они ей (Тэттикорэм) дали, и потешалась над ним. Как мы смели дать ей кличку, точно собаке или кошке? Но она знать ничего не хочет. Она не станет больше принимать от нас благодеяния; бросит нам назад эту кличку и уйдет. Уйдет сию же минуту, никто ее не удержит, и мы больше не услышим о ней.

   Мистер Мигльс так живо воспроизводил эту сцену, что раскраснелся и разгорячился не хуже самой Тэттикорэм.

   - Да, вот оно как! - сказал он, вытирая лицо. - Рассуждать с этим буйным, неистовым созданием (бог знает, какова была жизнь ее матери) не было никакой возможности; поэтому я спокойно сказал ей, что она не может уйти так поздно ночью, взял ее за руку, отвел в ее комнату и замкнул дверь дома. Но сегодня утром она ушла.

   - И вы ничего больше не узнали о ней?

   - Ничего, - отвечал мистер Мигльс. - Разыскивали ее целый день. Должно быть, она ушла очень рано и потихоньку. Там, у нас, мне не удалось напасть на след.

   - Постойте! - сказал Кленнэм после минутного размышления.- Вам хотелось бы видеть ее? Не так ли?

   - Да, разумеется, я попытался бы уговорить ее; мать и Милочка попытались бы уговорить ее, вот! Вы сами, - прибавил мистер Мигльс убедительным тоном, - попытались бы уговорить эту бедную пылкую девушку, - я знаю, Кленнэм.

   - Странно и жестоко было бы с моей стороны, - отвечал Кленнэм, - отнестись к ней иначе, раз вы всё ей прощаете. Но я хотел спросить вас, думали ли вы о мисс Уэд?

   - Думал. Я вспомнил о ней, когда уже обегал всех соседей, да, пожалуй, и тогда бы не вспомнил, но, когда я вернулся домой, мать и Милочка выразили уверенность, что Тэттикорэм ушла к ней. Тут я вспомнил ее слова за обедом в день вашего первого посещения.

   - Имеете ли вы представление о том, где искать мисс Уэд?

   - Сказать по правде, - возразил мистер Мигльс, - я потому и дожидался вас, что у меня самое смутное представление на этот счет. У меня в доме почему-то существует убеждение, - одно из тех смутных и странных впечатлений, которые возникают неизвестно каким образом, неизвестно из каких источников и тем не менее держатся как факт, - что она живет или жила в тех местах. - С этими словами мистер Мигльс протянул Кленнэму клочок бумаги, на котором было написано название одного из глухих переулков по соседству с Гровнор-сквером, вблизи парка.

   - Тут не указано номера, - сказал Кленнэм, взглянув на бумажку.

   - Не указано номера, дорогой мой Кленнэм? - возразил мистер Мигльс. - Тут ничего не указано. Во всяком случае надо попытаться, и так как удобнее было бы пуститься на поиски вдвоем, а вы, к тому же, путешествовали вместе с этой невозмутимой женщиной, то я и думал... - Кленнэм перебил его речь, надев шляпу и объявив, что он готов идти.

   Погода стояла летняя; был пасмурный, душный, пыльный вечер. Они дошли до конца Оксфорд-стрита, а отсюда направились по угрюмым в своей пышности улицам и лабиринту переулков.

   Все поиски наших друзей остались тщетными. Никто ничего не слыхал о мисс Уэд на той улице, где они искали. Это был один из переулков, присосавшихся к главной улице в виде паразитов, - длинный, прямой, узкий, темный и мрачный, точно погребальная процессия кирпичных построек. Они справлялись в разных дворах, везде, где только замечали какого-нибудь унылого юношу, торчавшего на верхушке крутой деревянной лестницы, но безуспешно. Прошли до самого конца улицы по одной стороне, вернулись по другой; но ничего из этого не вышло. Наконец, они остановились на том же углу, с которого начали. Было уже совсем темно, а они еще ничего не узнали.

   Им несколько раз случилось пройти мимо грязного дома, повидимому пустого, с билетиками на окнах. Эти билетики казались почти украшением, нарушавшим монотонный характер погребальной процессии. Потому ли, что каждый из них заметил этот дом, или потому, что оба они два раза прошли мимо него, решив, что "она, очевидно, не может жить здесь", Кленнэм предложил вернуться и попытать счастья в этом доме, прежде чем уйти окончательно. Мистер Мигльс согласился, и они вернулись.

   Постучали, потом позвонили, ответа не было.

   - Пустой, - сказал мистер Мигльс, прислушиваясь.

   - Попробуем еще, - сказал Кленнэм и постучал вторично. Послышалось какое-то движение и чьи-то шаркающие шаги, приближавшиеся к двери.

   Тесная прихожая была так темна, что они не могли рассмотреть, кто отворил дверь; повидимому, какая-то старуха.

   - Извините, что мы беспокоим вас, - сказал Кленнэм. - Скажите, пожалуйста, не здесь ли живет мисс Уэд?

   Голос из темноты неожиданно ответил:

   - Живет здесь.

   - Дома она?

   Ответа не было. Мистер Мигльс повторил вопрос:

   - Скажите, пожалуйста, она дома?

   После вторичной паузы голос отрывисто ответил:

   - Кажется дома, лучше войдите, а я спрошу.

   Они вступили в тесный темный дом, а фигура, отворявшая дверь, крикнула им откуда-то сверху:

   - Пройдите наверх, тут ни на что не наткнетесь.

   Они взобрались наверх, направились туда, где мерцал слабый свет, оказавшийся светом с улицы, проникавшим в окно. Фигура исчезла, заперев их в душной комнате.

   - Странно это, Кленнэм, - сказал мистер Мигльс шепотом.

   - Довольно странно, - отвечал Кленнэм так же тихо, - но мы разыскали ее, это главное. Вот и свет.

   Свет исходил от лампы, которую принесла старуха, очень грязная, очень морщинистая и костлявая.

   - Дома, - сказала она (тем же голосом, каким говорила раньше), - сейчас придет.

   Поставив лампу на стол, старуха вытерла руки о передник (от этого они не стали бы чище, хотя бы она вытирала их целый век), взглянула на посетителей своими тусклыми глазами и удалилась.

   Леди, которую они хотели видеть, расположилась в этом доме точно в каком-нибудь восточном караван-сарае. {Караван-сарай - гостиница или постоялый двор со складом для товаров в Азии.} Маленький квадратный коврик посреди комнаты, скудная мебель, очевидно сборная, груда чемоданов и других дорожных вещей представляли собою всю обстановку комнаты. Кто-то из прежних обитателей украсил эту душную комнатку позолоченным столом и трюмо, но позолота поблекла, как прошлогодние цветы, а зеркало так потускнело, как будто вобрало в себя все туманы и непогоды, которые ему случалось отражать. Посетители рассматривали комнату минуты две, затем дверь отворилась, и вошла мисс Уэд.

   Она ничуть не изменилась с тех пор, как они виделись в последний раз. Такая же прекрасная, такая же гневная, такая же сдержанная. Она не выразила ни удивления, ни вообще какого бы то ни было волнения при виде посетителей. Она попросила их сесть, но сама осталась стоять, и с первых слов сделала излишними всякие предисловия.

   - Кажется, - сказала она, - я знаю, почему вы удостоили меня посещением. Будем говорить прямо.

   - Итак, сударыня, - сказал мистер Мигльс, - причина нашего посещения - Тэттикорэм.

   - Так я и думала.

   - Мисс Уэд, - сказал мистер Мигльс, - скажите, пожалуйста, известно ли вам о ней что-нибудь?

   - Конечно, Мне известно, что она находится у меня.

   - В таком случае, сударыня, - сказал мистер Мигльс, - позвольте мне сообщить вам, что я был бы рад, если бы она вернулась к нам, и что моя жена и дочь были бы рады, если бы она вернулась к нам. Она жила с нами много лет, мы признаём ее права и, надеюсь, умеем прощать ей.

   - Надеетесь, что умеете прощать, - повторила мисс Уэд ровным, мерным голосом. - Что прощать?

   - По всей вероятности, мисс Уэд, - сказал Кленнэм, видя, что мистер Мигльс несколько опешил, - мой друг имеет в виду пылкий характер этой девушки, который побуждает ее иногда к необузданным выходкам.

   Леди усмехнулась, переведя взгляд на него.

   - В самом деле? - сказала она.

   Она стояла подле стола такая спокойная и невозмутимая, что мистер Мигльс глядел на нее точно очарованный. Подождав немного, Артур сказал:

   - Нельзя ли мистеру Мигльсу повидаться с ней, мисс Уэд?

   - Нет ничего легче, - сказала она.- Подите сюда, дитя мое! - Говоря это, она отворила дверь в соседнюю комнату и вывела за руку Тэттикорэм. Любопытное зрелище представляли они вдвоем: девушка, перебиравшая пальцами складки своего платья с полусмущенным, полусердитым видом; мисс Уэд со своим спокойным лицом, внимательно наблюдавшая за нею, но самое спокойствие ее изобличило бы для проницательного наблюдателя (как занавеска - форму предмета) необузданную страстность натуры.

   - Взгляните, - сказала она тем же ровным голосом,- вот ваш покровитель, ваш господин. Он хочет взять вас обратно, милочка, если вы согласитесь принять эту милость и вернуться к нему. Вы можете опять сделаться рамкой для его хорошенькой дочери, игрушкой ее милых капризов, вывеской доброты этих господ. Вы можете снова получить смешную кличку, которая под видом шутки выделяет вас из их среды и напоминает вам, чтобы вы знали свое место (ваше происхождение - помните, вы не должны забывать о своем происхождении). Вас опять приставят к дочери этого джентльмена, Гарриэт, как живое свидетельство ее превосходства и милостивой снисходительности. Вы можете вернуть себе все эти преимущества и многие другие, которые, наверно, всплывают в вашей памяти по мере того как я говорю, и которых вы лишитесь, оставаясь со мною; вы можете вернуть их все, заявив этим господам о своем глубоком раскаянии и смирении, о своей готовности вернуться и получить прощение. Что же вы скажете, Гарриэт? Хотите вернуться?

   Девушка, возбуждение и гнев которой видимо росли под влиянием этих слов, подняла на мгновение свои блестящие черные глаза и отвечала, стиснув в руках складки платья:

   - Лучше умереть!

   Мисс Уэд, попрежнему стоявшая подле нее, не выпуская ее руки, спокойно взглянула на посетителей и сказала с улыбкой:

   - Что вы теперь предпримете, господа?

   Бедный мистер Мигльс был до того ошеломлен, услыхав такое истолкование его мотивов и действий, что до сих пор не мог выговорить ни слова.

   Но теперь к нему вернулась способность речи.

   - Тэттикорэм, - сказал он, - потому что я всё-таки буду называть тебя этим именем, моя добрая девочка, так как я знаю, что ничего, кроме любви и участия, не было у меня на уме, когда я дал его тебе, и ты сама знаешь это.

   - Нет, не знаю! - отвечала она, снова взглянув на него и продолжая терзать свое платье.

   - Да, теперь, пожалуй, не знаешь, - подхватил мистер Мигльс, - теперь, когда глаза этой леди следят за тобой, Тэттикорэм, - (она взглянула в глаза леди), - когда ты находишься под ее влиянием, которое очевидно для нас; теперь, пожалуй, не знаешь, но в ее отсутствие не можешь не знать. Тэттикорэм, я не стану спрашивать у этой леди, верит ли она сама тому, что говорит, даже теперь, в злобе и раздражении, тоже очевидных для меня и моего друга, хотя она умеет владеть собой; с этим согласится всякий, кто хоть раз ее видел. Не стану спрашивать и тебя, - тебя, которая помнит мой дом и мою семью, - веришь ли ты ей. Скажу только, что тебе незачем давать обещания или просить прощения; ни я, ни мои домашние не требуют этого. Я прошу тебя только об одном: сосчитай до двадцати пяти, Тэттикорэм.

   Она взглянула на него и сказала, нахмурившись:

   - Не хочу! Мисс Уэд, уведите меня, пожалуйста.

   Дух сопротивления, овладевший ею, вытеснил все другие чувства; тут было столько же упрямства, сколько раздражения. Раскрасневшееся лицо, вздувшиеся жилки, прерывистое дыхание показывали, что она уже не в силах уступить.

   - Не хочу, не хочу! - повторяла она глухим, прерывающимся голосом. - Пусть меня на куски разорвут, не вернусь! Сама себя на куски разорву, а не вернусь!

   Мисс Уэд, выпустив ее руку, обняла девушку, точно защищая ее, а затем повернулась к гостям и сказала с прежней улыбкой, прежним тоном:

   - Что вы теперь предпримете, господа?

   - О Тэттикорэм, Тэттикорэм! - воскликнул мистер Мигльс, протягивая к ней руки. - Вслушайся в этот голос, взгляни на это лицо, пойми, что таится в этом сердце, и подумай, какая будущность грозит тебе. Дитя мое, что бы ты ни думала, но влияние этой леди на тебя, - влияние, которое поражает и, скажу более, ужасает нас, - коренится в необузданной злобе, в неукротимом характере, до которых и тебе далеко. Что вы будете делать вместе? Что из этого выйдет?

   - Я здесь одинока, господа, - заметила мисс Уэд, не изменяя тона и позы, - вы можете говорить всё, что вам вздумается.

   - Вежливость должна отступить на задний план, сударыня, - сказал мистер Мигльс, - когда дело идет о девушке, которую толкают на подобный шаг, хотя я буду вежлив, насколько возможно, несмотря на весь вред, который вы на моих глазах наносите ей. Простите, если я вам напомню в ее присутствии (я должен это сделать), что вы всегда были загадкой для всех нас и не имели ничего общего с нами, когда злая судьба толкнула ее на ваш путь. Я не знаю, кто вы такая, но вы не скроете, не можете скрыть, какой демон гнездтися в вашем сердце. Если вы принадлежите к числу тех женщин, которые, по каким бы то ни было причинам, находят жестокое наслаждение в том, чтобы делать других женщин такими же несчастными, как они сами (я настолько стар, что не могу не знать о существовании подобных женщин), то я предостерегаю ее против вас и вас против вас самих.

   - Господа, - холодно сказала мисс Уэд, - когда вы кончите... мистер Кленнэм, быть может, вы убедите своего друга...

   - Не прежде, чем я сделаю еще попытку, - настойчиво заявил мистер Мигльс, - Тэттикорэм, моя бедная девочка, сосчитай до двадцати пяти!

   - Не отталкивайте этого доброго человека, - сказал Кленнэм тихим, взволнованным голосом. - Вернитесь к друзьям, о которых вы не могли забыть. Одумайтесь.

   - Не хочу, мисс Уэд, - сказала девушка, грудь которой тяжело вздымалась, а рука судорожно сжимала горло, - уведите меня.

   - Тэттикорэм, - сказал мистер Мигльс, - еще раз прошу тебя, прошу об одном, только об одном, дитя мое: сосчитай до двадцати пяти!

   Она зажала уши резким движением, от которого ее блестящие черные волосы рассыпались по плечам, и решительно повернулась к стене. Мисс Уэд, следившая за нею до этой последней выходки с той же странной внимательной улыбкой и так же прижимая руку к груди, как в Марселе, теперь обняла ее талию, как будто завладевая ею навсегда.

   Когда она повернулась к посетителям, лицо ее дышало торжеством.

   - Так как я в последний раз имею честь беседовать с вами, - сказала она, - и так как вы заявили, что не знаете, кто я такая, и упомянули о моем влиянии на эту девушку, то я, пожалуй, объясню вам причину этого влияния. Оно коренится в нашей общей судьбе. Мое происхождение такое же, как ее, вашей разбитой игрушки. У нее нет имени, у меня нет имени. Ее обиды - мои обиды. Вот всё, что я могу вам сказать!

   Эти слова были обращены к мистеру Мигльсу, который грустно пошел к выходу. Когда Кленнэм последовал за ним, она обратилась к нему с тем же наружным спокойствием и тем же ровным голосом, но с улыбкой, какая встречается у жестоких людей, - бледной улыбкой, которая слегка приподнимает ноздри, чуть трогает губы и исчезает не постепенно, а сразу.

   - Надеюсь, - сказала она, - что жена вашего дорогого друга, мистера Гоуэна, будет счастлива, сознавая разницу между своим происхождением, происхождением этой девушки и моим и наслаждаясь высоким положением, которое ее ожидает.

  

  

   Не ограничившись этими попытками вернуть свою воспитанницу, мистер Мигльс написал ей письмо, дышавшее добротой, написал и мисс Уэд. Ответа на эти письма не последовало, так же, как и на третье, посланное упрямице ее молодой госпожой (если что-нибудь могло смягчить ее, то, конечно, это письмо). Все три письма были возвращены несколько недель спустя, так как адресаты отказались их принять. Тогда мистер Мигльс отрядил свою супругу самолично попытать счастья. Эта достойная леди не могла добиться свидания; тогда мистер Мигльс прибегнул к помощи Артура.

   Единственным результатом этой новой попытки было открытие, что дом оставлен на попечение старухи, что мисс Уэд уехала, что чемоданы и дорожные вещи увезены и что старуха охотно принимает полукроны в каком угодно количестве, но не дает в обмен никаких полезных сведений, кроме предложения прочесть опись вещей, находящихся при доме, оставленную в передней помощником управляющего.

   Несмотря на все эти неудачи, мистер Мигльс не хотел отступиться от неблагодарной девушки и махнуть на нее рукою, так как надеялся, что лучшие черты ее характера еще возьмут верх над темными. В течение шести дней подряд он помещал в газетах объявление, в котором говорилось, что если молодая особа, необдуманно покинувшая дом своих воспитателей, вздумает когда-либо вернуться в Туикнэм по приложенному адресу, то она будет принята по-старому и не услышит никаких упреков. Объявление привело к самым неожиданным последствиям; оказалось, к великому смущению мистера Мигльса, что молодые особы ежедневно сотнями покидают родительские дома; по крайней мере, целые вереницы легкомысленных молодых особ стали являться в Туикнэм и, не встретив восторженного приема, требовали вознаграждения за потерянное время и сверх того на карету туда и обратно. Но объявление привлекло не только этих непрошенных гостей. Градом посыпались письма благородных просителей, готовых, повидимому, уцепиться за самый отдаленный предлог к попрошайничеству,- письма с просьбами о вспомоществовании в размере от десяти шиллингов до пятидесяти фунтов. Авторы этих посланий не могли сообщить никаких сведений относительно молодой особы, но выражали уверенность, что пожертвование облегчит душу мистера Мигльса. Всевозможные прожектёры тоже не упустили случая завести переписку с мистером Мигльсом. Ему писали, например, что, прочитав его объявление, указанное автору письма приятелем, не преминут доводить до его сведения всё, что удастся узнать насчет молодой особы, а пока будут весьма обязаны, если он согласится ссудить средства, необходимые для окончательного усовершенствования насоса новейшей системы, применение которого будет иметь самые счастливые последствия для всего человечества.

   Под влиянием всех этих разочарований мистер Мигльс и его семья начинали, хоть и неохотно, мириться с мыслью, что Тэттикорэм пропала для них навсегда. В это самое время, в одну из суббот новая и деятельная фирма "Дойс и Кленнэм" надумала посетить Туикнэм, рассчитывая остаться там до понедельника. Старший компаньон взял карету, младший - свою палку и отправился пешком.

   Тихий летний закат озарял его, когда он приближался к концу своего путешествия и проходил лугами вдоль реки. Он испытывал чувство покоя и облегчения, которое деревенская тишина пробуждает в горожанах. Всё кругом было так красиво и отрадно. Богатая листва деревьев, роскошная зелень лугов, пестревшая цветами, зеленые островки на реке, заросли камыша, водяные лилии, колыхавшиеся над водой, отдаленные голоса гребцов, гармонически сливавшиеся с журчаньем волн и шорохом ветерка в листве, - всё дышало покоем. Случайный всплеск рыбы или весла, щебетание запоздавшей птички, отдаленный лай собаки или мычание коровы - все эти звуки говорили о мире, о тишине, которую навевали ароматы, наполнявшие воздух. Длинные, красные и золотые полосы на небе, пышный ореол заходящего солнца были божественно спокойны. Пурпуровые верхушки отдаленных деревьев, зеленый склон холма, по которому тихо ползли вечерние тени, тоже дышали покоем; ландшафт и его отражение в реке были почти неразличимы, одинаково безмятежны и ясны и сияли так