Диккенс Чарльз - Крошка Доррит

она доберется сюда.

   - Может быть, возьмет извозчика, - предположил тюремщик.

   - Может быть. - Беспокойные пальцы прикоснулись к дрожащим губам. - Надеюсь, что возьмет. Но она, пожалуй, не догадается.

   - А то, может быть, - продолжал тюремщик, успокаивая должника с высоты своего деревянного табурета, как успокаивал бы беспомощного ребенка, - а то, может быть, она попросит брата или сестру проводить ее...

   - У нее нет ни брата, ни сестры.

   - Племянницу, племянника, двоюродную сестру, слугу, молодую женщину, зеленщика... Не горюйте! Кто-нибудь да найдется, - сказал тюремщик, предупреждая возражение на свои догадки.

   - Я боюсь... надеюсь, это не будет против правил, если она приведет сюда детей.

   - Детей? - сказал тюремщик. - Против правил? Что вы, бог с вами, у нас детям раздолье. Дети! Да их тут целая орава. Много ли у вас?

   - Двое, - сказал должник, снова поднося беспокойную руку к дрожащим губам, и пошел в тюрьму.

   Привратник проводил его глазами.

   "Двое да ты третий,- заметил он про себя, - да жена твоя, готов прозакладывать крону, - четвертая. Итого четверо младенцев. Да еще один, прозакладываю полкроны, явится. Итого пятеро. И я дам еще шесть пенсов тому, кто мне скажет, который из вас беспомощнее: ты или тот, что еще не родился".

   Все эти замечания были совершенно справедливы. Она явилась на следующий день с трехлетним мальчуганом и двухлетней девочкой, и его предположения вполне оправдались.

   - Что ж, вы взяли себе комнату, а? - спросил тюремщик должника спустя неделю или две.

   - Да, очень хорошая комната

   - Обзавелись какою-нибудь мебелишкой?

   - Да, сегодня носильщик принесет кое-что из мебели.

   - Барыня и малыши будут с вами?

   - Как же, мы, видите, не хотим расставаться даже на несколько недель.

   - Даже на несколько недель, конечно, - возразил тюремщик и семь раз покачал головой, провожая глазами узника.

   Дела последнего были крайне запутаны участием в каком-то предприятии (о котором он знал лишь одно; что вложил в него свои деньги), путаницей ассигновок и назначений, передаточными записями то на того, то на другого, подозрениями в незаконном предпочтении кредиторов в одних случаях и таинственном исчезновении собственности в других, и так как сам должник менее чем кто-либо мог объяснить самый простейший счет в этой груде путаницы, то оказалось решительно невозможным понять что-нибудь в его деле. Тщательные допросы и попытки согласовать его ответы, очные ставки с опытными практиками, искусившимися в хитростях банкротства и несостоятельности, только сгущали тьму...

   В таких случаях беспокойные пальцы всё бесполезнее и бесполезнее скользили по дрожащим губам, и самые опытные практики бросали дело, как совершенно безнадежное.

   - Выйдет? - говорил тюремщик. - Он никогда не выйдет отсюда. Разве уж сами кредиторы возьмут его за плечи да вытолкают.

   Так прошло пять или шесть месяцев, когда однажды утром он прибежал к тюремщику, бледный и запыхавшийся, и сообщил, что жена его заболела.

   - Можно было наперед сказать, что она заболеет, - заметил тюремщик.

   - Мы решили, - сказал должник, - что она завтра поедет на дачу. Что мне делать? Господи, что мне делать?

   - Не терять времени на ломанье рук да кусанье пальцев, - отвечал практичный тюремщик, взяв его за локоть, - а отправиться со мной.

   Тюремщик повел его, дрожавшего всем телом и жалобно твердившего: "что мне делать?". Пока беспокойные пальцы размазывали слезы по его лицу, они взобрались по лестнице на чердак, где остановились у какой-то двери. Тюремщик постучал в эту дверь ручкой ключа.

   - Войдите! - крикнул голос изнутри.

   Отворив дверь, тюремщик вошел в грязную комнатку, где был очень плохой запах и где двое одутловатых субъектов с багровыми лицами и сиплыми голосами сидели за колченогим столом, играли в карты, курили трубки и пили водку.

   - Доктор, - сказал тюремщик, - супруга этого джентльмена нуждается в вашей помощи, нельзя терять ни минуты.

   Приятель доктора обретался в положительной степени одутловатости, хрипоты, багровости, карт, табака, грязи и водки; доктор - в сравнительной: он был еще одутловатее, хриплее, багровее, карточнее, табачнее, грязнее и водочнее. Доктор имел невероятно оборванный вид в изодранной заплатанной матросской куртке, с прорванными локтями и с весьма скромным количеством пуговиц (он был в свое время опытным корабельным хирургом), в грязнейших белых брюках, какие когда-либо приходилось видеть смертному, в шлепанцах и без всяких признаков белья.

   - Роды, - сказал доктор, - это по моей части. - С этими словами он взял гребень, лежавший на камине, и взъерошил себе волосы, - повидимому, это заменяло ему умыванье, - достал какой-то замызганный ящик с инструментами и снадобьями из буфета, где помещались чашки, блюдечки и каменный уголь, уткнул подбородок в засаленную тряпку, которой была обмотана его шея, и превратился в зловещее медицинское пугало.

   Доктор и должник сбежали вниз по лестнице, предоставив тюремщику вернуться к воротам, и вошли в комнату должника. Все тюремные дамы уже знали о происшествии и собрались во дворе. Некоторые возились с двумя старшими детьми, другие выражали готовность ссудить больную чем можно из своих скудных запасов, третьи с величайшей словоохотливостью выражали свое сочувствие. Мужчины, чувствуя, что это дело не их ума, разошлись, чтобы не сказать - попрятались, по своим комнатам, причем некоторые, высунувшись из окон, приветствовали доктора свистками, когда он проходил внизу, а другие обменивались саркастическими замечаниями по поводу общего возбуждения.

   Был жаркий летний день; тюрьма превратилась в настоящее пекло. В комнатке должника находилась при больной миссис Бангэм, поденщица, не принадлежавшая к числу заключенных (она уже отсидела свое), но служившая посредницей между ними и внешним миром.

   Она вызвалась отгонять мух и вообще оказывать всяческую помощь больной. Стены и потолок комнаты почернели от мух. Миссис Бангэм, дама опытная и находчивая, одной рукой обмахивала больную капустным листом, другой устраивала ловушки для мух из сахара с уксусом в банках, произнося в то же время сентенции ободряющего и утешающего свойства, подходящие к данному случаю.

   - Мухи беспокоят вас, правда, голубушка? - говорила миссис Бангэм. - Зато они отвлекают ваши мысли, а это вам полезно. В Маршальси ведь больше мух, чем на кладбище, в колониальной лавке, в вагонах для скота и на рынке. Что ж, может быть они посланы нам в утешение, только мы не знаем этого. Как вы себя чувствуете, милочка? Не лучше? Да, милочка, так и должно быть: сначала будет хуже, а уж потом лучше, правда, милочка? Ведь вы сами знаете? Да, это верно. Подумать только, какой ангелочек родится в тюрьме! Как это мило. Правда, вы ведь рады этому? Да у нас спокон веку не было ничего подобного, милочка... Да что же вы плачете? Ай, ай, ай! - продолжала миссис Бангэм, стараясь во что бы то ни стало развеселить больную. - Когда вам готовится такая слава, а мухи попадают в ловушки по полсотне разом, и всё идет так хорошо! И ваш приятный супруг, - прибавила она, когда дверь отворилась, - ваш приятный супруг является с доктором Гаггеджем. Теперь, мне кажется, всё обстоит благополучно.

   Фигура доктора Гаггеджа вряд ли могла внушить роженице мысль о благополучии, но, как бы то ни было, он и миссис Бангэм завладели жалкой, беспомощной парой супругов и применили те средства, какие можно было применить за неимением лучших. Доктор больше всего старался поддержать бодрость духа миссис Бангэм, это была самая характерная черта в его медицинских приемах. Например таким образом:

   - Миссис Бангэм, - сказал он, не пробыв и двадцати минут в комнате больной, - сходите и принесите немного водки, иначе вам не выдержать.

   - Благодарствуйте, сэр. Но я обойдусь и так,- сказала миссис Бангэм.

   - Миссис Бангэм, - возразил доктор, - я нахожусь при исполнении профессиональных обязанностей и не могу позволить каких бы то ни было обсуждений моих действий с вашей стороны! Ступайте и принесите водки, иначе я предвижу, что вы упадете в обморок!

   - Я обязана повиноваться вам, сэр,- сказала миссис Бангэм, вставая. - Да и вам бы не мешало хлебнуть глоточек; я думаю, что это будет полезно, потому что у вас совсем больной вид, сэр.

   - Миссис Бангэм, - возразил доктор, - не вам со мной возиться, а мне с вами. Сделайте одолжение, не хлопочите обо мне. Ваше дело - исполнять то, что вам говорят, отправиться и принести то, что я велел!

   Миссис Бангэм повиновалась, и доктор, заставив ее выпить, подкрепился и сам. Он повторял этот прием аккуратно через час, обращаясь с миссис Бангэм очень решительно. Прошло три или четыре часа, мухи падали в ловушки сотнями, и наконец новая жизнь, почти такая же хрупкая, как их жизнь, затеплилась среди этих бесчисленных смертей.

   - Премилая девчоночка, - сказал доктор,- маленькая, но хорошо сложена. Эй, миссис Бангэм, у вас очень подозрительный вид. Ступайте сейчас же, сударыня, и принесите еще водки, иначе вам не миновать истерики!

   С этого момента перстни стали осыпаться с нерешительных пальцев должника, как листья с деревьев осенью. Ни одного не осталось в тот вечер, когда он опустил что-то звонкое в засаленную ладонь доктора. В то же время миссис Бангэм часто отправлялась с поручениями в соседнее заведение, украшенное тремя золотыми шарами, {Три золотых шара - вывеска ростовщика.} где ее хорошо знали.

   - Благодарю вас, - сказал доктор, - благодарю. Ваша супруга совершенно поправилась. Всё идет как нельзя лучше.

   - Я очень рад это слышать и очень благодарен вам, - сказал должник, - хотя я никогда не думал, что...

   - Что у вас родится ребенок в таком месте, - отвечал доктор. - Э, сударь, что за важности! Немножко побольше простора - вот и всё, чего нам здесь нехватает. Житье здесь покойное; никто к вам не лезет; нет молотка у дверей, которым стучит кредитор так, что у человека душа уходит в пятки. Никто не приходит, не спрашивает, дома ли, не обещает дожидаться у дверей, пока его не примут. Никто не присылает сюда угрожающих писем насчет денег. Раздолье, сэр, раздолье! Я занимался практикой и дома, и за границей, и в военных походах на корабле и, поверьте, не запомню, чтобы мне приходилось когда-нибудь практиковать при таких спокойных условиях, как здесь. Народ везде неугомонный, все хлопочут, все куда-то торопятся, беспокоятся то о том, то о другом. Здесь ничего подобного, сэр! Мы все это пережили, всё это проделали, мы попали на самое дно, нам некуда больше падать, и что же мы нашли? Спокойствие. Вот настоящее слово. Спокойствие!

   Высказав этот краткий символ веры, доктор, который был старожилом в тюрьме, возбужденный более обыкновенного выпивкой и необычайным для него ощущением денег в кармане, вернулся к своему другу и товарищу по охриплости, одутловатости, багровости, картам, табаку, грязи и водке.

   Должник был человек совсем иного рода, чем доктор, но он уже начал подвигаться к той же точке по противоположной стороне круга. Совершенно подавленный заключением в первое время, он вскоре стал находить в нем какое-то мрачное удовольствие. Он сидел под замком, но этот замок, не выпуская его из тюрьмы, не допускал к нему многих забот. Если бы это был человек, способный встретить лицом к лицу заботы и бороться с ними, он разбил бы свои цепи или свое сердце: но, оставаясь тем, чем он был, он только бессильно скользил по гладкому спуску не сделав ни шагу вверх.

   Избавившись от запутанных дел, в которых дюжина юристов не могла найти ни начала, ни конца, ни середины, он мало-помалу пришел к убеждению, что его жалкое убежище гораздо спокойнее, чем это казалось ему раньше. Он давно уже развязал свой портплед; его старшие дети постоянно играли на дворе, и всякий в тюрьме знал малютку и до некоторой степени считал ее своей собственностью.

   - Я начинаю гордиться вами,- сказал ему однажды его друг тюремщик. - Скоро вы будете старейшим из здешних обитателей. Без вас и вашей семьи Маршальси осиротеет.

   Тюремщик действительно гордился им. Он отзывался о нем в самых лестных выражениях, разговаривая с новичками.

   - Обратили ли вы внимание, - говорил он, - на того господина, что вышел сейчас из комнаты?

   Новичок, как водится, отвечал: "Да".

   - Был настоящий джентльмен, превосходнейшего воспитания. Однажды был в гостях у самого директора, пробовал новое фортепиано. Играл, ну, просто на удивленье. А насчет языков... знает все на свете. Был у нас одно время француз; по моему мнению, он понимал по-французски лучше этого француза. Был итальянец, так он и его загонял в полминуты. Вы и в других тюрьмах встретите людей почтенных, не стану спорить; но если хотите видеть настоящего знатока по тем предметам, которые я назвал, пожалуйте в Маршальси.

   Когда младшему ребенку исполнилось восемь лет, жена должника, давно уже прихварывавшая от наследственного недуга, а не вследствие заключения, к которому она относилась так же, как муж, поехала в деревню навестить свою бывшую няньку и там умерла. Он две недели не выходил из своей комнаты, и один помощник адвоката, попавший в тюрьму за долги, сочинил для него сочувственный адрес, под которым подписались все заключенные. Когда он снова появился среди публики, у него прибавилось седых волос (он рано начал седеть), и тюремщик заметил, что его беспокойные руки снова стали прикасаться к дрожащим губам, как в первое время заключения. Но месяца через два он оправился, а тем временем дети попрежнему играли на дворе, только в трауре.

   С точением времени миссис Бангэм, давнишняя посредница между заключенными и внешним миром, одряхлела и стала все чаще и чаще попадаться на улице в бессознательном состоянии, причем корзина с покупками оказывалась опрокинутой, а в сдаче нехватало нескольких пенсов. Тогда его сын, заняв должность миссис Бангэм, стал исполнять поручения и сделался своим человеком в тюрьме и на улице.

   Наступило время, когда и тюремщик ослабел. Грудь у него начала пухнуть, ноги трястись, его мучила одышка. Почтенный деревянный табурет его "доехал", как он выражался. Теперь он сидел в кресле с подушкой и часто в течение нескольких минут не мог отдышаться и отворить дверь. Когда эти припадки одолевали его, должник часто отворял за него дверь.

   - Вы и я, - сказал тюремщик однажды зимним вечером, когда в привратницкой собралось много народа погреться у печки, - мы с вами старейшие обитатели здесь. Я поступил сюда за семь лет до вас. Меня не надолго хватит. Когда за мной в последний раз запрут двери, вы будете Отцом Маршальси.

   На следующий день за тюремщиком были заперты двери этого мира. Слова его не были забыты, и с тех пор среди заключенных из поколения в поколение передавалось (поколение в Маршальси можно считать в среднем в три месяца), что старый оборванный должник с седыми волосами - Отец Маршальси.

   Он гордился этим титулом. Если бы какой-нибудь мошенник вздумал оспаривать его, он был бы огорчен до слез этой попыткой отнять у него законные права. В нем замечали склонность преувеличивать число лет, проведенных им в тюрьме, так что собеседник обыкновенно вычитал несколько единиц из названной им цифры; он был тщеславен, как говорили быстро сменявшиеся поколения узников.

   Все новички представлялись ему. Он очень пунктуально относился к этой церемонии. Шутники, пытавшиеся производить ее с преувеличенной торжественностью, не могли сокрушить его невозмутимое достоинство. Он принимал вновь прибывших в своей бедной комнатке (знакомство на дворе, по его мнению, имело слишком случайный характер, не соответствовавший цели представления), с какой-то смиренной благосклонностью. "Милости просим в Маршальси", - говорил он им. Да, он отец этого местечка, так назвала его снисходительная публика. "И если двадцать с лишним лет пребывания здесь оправдывают этот титул, то я пользуюсь им по праву. На первый взгляд это место может показаться непривлекательным, но здесь вы найдете приятную компанию, конечно, смешанную, - с этим ничего не поделаешь, - и очень хороший воздух".

   Нередко к нему подсовывали под дверь ночью письма, в которых оказывались полкроны, крона, иногда даже полгинеи для "Отца Маршальси" с пожеланием всего хорошего от "товарища по заключению, который выходит на волю". Он принимал эти подарки как знак уважения со стороны поклонников, не делая из этого тайны. Иногда они подписывались шуточными именами, как, например: "кирпич", "кузнечный мех", "старый простофиля", "хитрец", "мопс", "человек из помойной ямы", но он находил это шутками дурного тона и всегда немножко обижался на них.

   С течением времени, когда эта корреспонденция стала ослабевать, как будто со стороны корреспондентов требовалось слишком значительное усилие, на которое не все были способны в суете отъезда, он принял за правило провожать каждого выходившего должника, принадлежавшего к порядочному классу общества, до ворот и тут прощаться с ним. Этот последний, пожав руку старику, останавливался, завертывал что-то в бумажку и кричал: "Послушайте!".

   Старик с удивлением оборачивался.

   - Вы меня? - спрашивал он с улыбкой.

   Видя, что тот подходит к нему, он прибавлял отеческим тоном:

   - Что-нибудь забыли? Чем могу служить?

   - Я забыл оставить это, - отвечал уходивший, - для Отца Маршальси.

   - Милостивый государь, - отвечал последний, - он бесконечно обязан вам! - Но до последнего времени рука старика, опустив монету в карман, оставалась в нем довольно долго, чтобы получка не слишком бросилась в глаза остальной публике.

   Однажды он провожал таким образом довольно многочисленную компанию должников, случайно освобожденных вместе, и, возвращаясь назад, встретил одного обитателя бедного отделения, который был посажен неделю тому назад за какой-то ничтожный долг, расплатился в течение недели и теперь выходил на волю. Это был простой штукатур; он уходил с женой и узелком в самом веселом настроении.

   - Всего хорошего, сэр, - сказал он, проходя мимо.

   - И вам того же, - благосклонно отвечал Отец Маршальси.

   Они отошли уже довольно далеко друг от друга, как вдруг штукатур крикнул: "Послушайте, сэр!" - и направился к старику.

   - Это немного, - сказал он, сунув ему в руку кучку полупенсовиков, - но от чистого сердца!

   Никогда еще Отец Маршальси не получал подарков медью. Дети получали часто, и он знал, что эти получки идут в общую кассу, что на них покупается пища, которую он ест, и питье, которое он пьет; но оборванец, запачканный известкой и предлагающий ему медяки из рук в руки, - это было ново.

   - Как вы смеете? - сказал он и залился слезами.

   Штукатур повернул его к стене, чтобы другие не могли видеть его лица, и в этом движении было столько деликатности, он извинялся так искренно и с таким раскаянием, что старик мог только пробормотать:

   - Я знаю, что вы сделали это с хорошим намерением. Не будем больше говорить об этом.

   - Бог с вами, сэр, - сказал штукатур, - я действительно сделал это с хорошим намерением. Но я надеюсь сделать для вас больше, чем другие.

   - Что же вы хотите сделать? - спросил старик.

   - Я навещу вас как-нибудь.

   - Дайте мне эти деньги,- с жаром сказал старик,- я спрячу их и не стану тратить. Благодарю вас благодарю. Мы увидимся с вами?

   - Если только я проживу неделю, увидимся!

   Они пожали друг другу руки и расстались. В этот вечер, собравшись за ужином, заключенные удивлялись: что такое случилось с их отцом, почему он так долго гулял по потемневшему двору и казался таким пришибленным?

  

  

   Младенец, чей первый глоток воздуха был отравлен водкой доктора Гаггеджа, передавался с рук на руки среди членов общежития, из поколения в поколение, подобно традиции, связанной с их общим отцом. В первый период ее существования эта передача происходила в буквальном и прозаическом смысле; почти каждый вновь поступавший считал своей обязанностью понянчить девочку.

   - По-настоящему, - сказал тюремщик, увидев ее впервые, - я должен быть ее крестным отцом.

   Должник помялся с минуту и сказал:

   - Быть может, вы не откажетесь и в действительности быть ее крестным отцом?

   - О, я не откажусь, - возразил тюремщик, - если вы ничего не имеете против этого.

   Итак, она была окрещена в воскресенье, когда тюремщику можно было отлучиться из тюрьмы; и тюремщик отправился в церковь св. Георга, и стоял у купели, и давал обеты, клятвы и отречения "без запинки", по его собственным словам.

   После этого тюремщик стал относиться к ней как к своей собственности, независимо от официальных отношений. Когда она научилась ходить и говорить, он очень полюбил ее; купил маленькое креслице, поставил его у камина в сторожке, любил коротать с ней время и заманивал ее к себе дешевыми игрушками. Ребенок с своей стороны до того привязался к тюремщику, что постоянно забирался в его помещение по собственной охоте. Когда она засыпала в креслице перед каминной решеткой, он покрывал ее своим платком; когда же она играла, раздевая и одевая куклу, которая вскоре перестала походить на куклы внешнего мира, обнаруживая поразительное семейное сходство с миссис Бангэм, он с нежностью смотрел на нее с высоты своего табурета. Заметив это, члены общежития решили, что тюремщик, хоть он и был холостяком, самой судьбою предназначен к семейной жизни. Но тюремщик поблагодарил и сказал:

   - Нет, с меня довольно видеть здесь чужих детей.

   Трудно решить, в какой именно период своей жизни малютка стала замечать, что не все люди живут взаперти и не выходят за пределы тесного двора, окруженного высокой стеной, усаженной гвоздями. Но она была еще очень, очень мала, когда заметила, что ей приходится выпускать руку отца, выходя за ворота, отворявшиеся большим ключом, и что его нога не смеет переступить черту, за которую свободно переходят ее маленькие ножки. Жалостные и сострадательные взгляды, которые она стала бросать на него, явились, быть может, результатом этого открытия.

   Выражение жалости и сострадания, к которому примешивалось что-то вроде покровительства, когда она смотрела на него, всегда светилось в глазах этой дочери Маршальси в течение первых восьми лет ее жизни, сидела ли она подле своего друга-тюремщика, или уходила в комнату отца, или гуляла по тюремному двору, - жалости и сострадания к своей беспризорной сестре, к своему ленивому брату, к высоким мрачным стенам, к томившейся среди них толпе, к тюремным детям, которые кричали и резвились, играли в прятки и устраивали "дом" у железной решетки внутренних ворот.

   Задумчивая и сосредоточенная, сидела она летними вечерами у камина, глядя на небо сквозь решетку окна, пока сеть железных полос не начинала мерещиться ей всюду, так что и ее друг казался за решеткой.

   - Мечтаешь о полях, - сказал однажды тюремщик, - да?

   - Где они? - спросила она.

   - Там... далеко, - сказал тюремщик, сделав неопределенный жест ключом. - Вон там.

   - Кто-нибудь открывает и запирает их? Они под замком?

   Тюремщик смутился.

   - Ну, как тебе сказать, - заметил он, - вообще говоря, нет.

   - Там хорошо, Боб?

   Она называла его Боб по его собственному желанию и требованию.

   - Чудесно. Там уйма цветов. Там лютики и маргаритки, и... - тюремщик остановился, так как его сведения по части цветов были очень ограничены, - одуванчики, и всяческие игры.

   - Там очень весело, Боб?

   - Еще как! - сказал тюремщик.

   - А отец бывал там когда-нибудь?

   - К...хм... - поперхнулся тюремщик. - О да... бывал... иногда.

   - Он горюет, что не может попасть туда теперь?

   - Ну... не очень, - сказал тюремщик.

   - И они тоже не горюют? - спросила она, глядя на скучающую толпу на дворе. - О Боб, ты наверно знаешь это?

   На этом опасном месте Боб переменил тему разговора и повел речь о леденцах; это был его вечный и последний ресурс, когда он замечал, что его маленькая приятельница вдается в политические, социальные или теологические {Теологический - богословский, относящийся к изучению религии.} вопросы. Но этот разговор послужил поводом: к целому ряду воскресных прогулок, предпринимавшихся оригинальными друзьями. Раз в две недели, в воскресенье, они с важностью выходили из привратницкой и направлялись куда-нибудь за город, на луга или в поля, заранее намеченные им: тут она рвала траву и цветы, а он курил свою трубку. Затем являлись на сцену чай, креветки, {Креветки - разновидность мелких морских раков.} пиво и другие деликатесы, а там они возвращались домой рука об руку, если только она не засыпала от усталости на его плече.

   В эти ранние дни ее детства тюремщик стал задумываться над вопросом, который стоил ему такой напряженной умственной работы, что он так и остался нерешенным до его смерти. Он решил завещать свои маленькие сбережения крестной дочери, но тут возник вопрос, как бы их "закрепить" таким образом, чтобы они непременно достались ей одной. Личный опыт по замочной части убедил его, что "закрепить" деньги сколько-нибудь прочно страшно трудно, а уходят они как нельзя легче. И вот он в течение многих лет предлагал этот мудреный вопрос каждому неоплатному должнику или вообще сведущему человеку.

   - Предположим, - говорил он, толкая ключом в жилет сведущего человека, дабы подчеркнуть свои слова, - предположим, что некто захотел оставить свое состояние молодой женщине, и притом на таких условиях, чтобы никто, кроме нее, не мог тронуть ни полушки из этих денег, - как ему закрепить их за ней?

   - Завещать на ее имя, - отвечал сведущий человек со снисходительной улыбкой.

   - Но позвольте, - возражал тюремщик. - Предположим, что у нее есть, скажем, брат, или сестра, или муж, который непременно попытается запустить лапу в ее имущество, как быть в таком случае?

   - Если имущество завещано ей, то у них будет не больше законных прав на него, чем у вас, например, - возражал сведущий человек.

   - Постойте, постойте, - говорил тюремщик. - Предположим, что у нее нежное сердце и что они приходят к ней и просят денег. Что же тут поделает ваш закон?

   Глубочайшие знатоки, к которым обращался тюремщик с этим вопросом, не могли объяснить, что тут поделает закон. Таким-то образом тюремщик всю жизнь ломал голову над этой задачей и в конце концов умер, не оставив завещания.

   Но это случилось много времени спустя, когда его крестной дочери исполнилось уже шестнадцать лет. Первая половина этого периода уже прошла, когда ее жалостливые и сострадательные глаза увидели отца овдовевшим. С этого времени покровительственное выражение, мелькавшее в ее задумчивых глазах, дополнилось соответствующими действиями, и дитя Маршальси взяло на себя новые обязанности по отношению к отцу.

   Сначала она могла только сидеть с ним, покинув свое более уютное местечко у каминной решетки. Но мало-помалу ее общество сделалось настолько необходимым для него, что он огорчался, когда она уходила. Через эти маленькие ворота перешла она из детства в переполненный тревогами мир.

   Что подсмотрел ее сострадательный взгляд в отце, брате, сестре, в заключенных? Какую долю печальной истины богу угодно было открыть ей? Это остается в числе многих неразрешимых тайн. Довольно того, что ей было внушено свыше сделаться не тем, чем были остальные, отличаться от остальных и работать для остальных. Внушено свыше? Да. Если мы говорим о внушении свыше, вдохновляющем поэта или священника, то неужели мы не усмотрим его в сердце, которое любовь и самоотвержение побуждают в самой низкой доле выбирать самую низкую работу.

   Без друзей, которые могли бы помочь ей или хоть навестить ее, не имея никого, кроме своего странного товарища, незнакомая с самыми элементарными правилами и обычаями вне тюремной жизни, вскормленная и воспитанная в социальных условиях, ненормальных даже сравнительно с самым ненормальным положением за стенами тюрьмы, с детства привыкшая пить из колодца с отравленной, нездоровой, зараженной водой, дочь Маршальси начала свою сознательную жизнь.

   Сколько обид и разочарований, насмешек над молодостью и маленькой фигуркой (высказанных без злобы, шутя, но задевавших ее глубоко), горького сознания своих слабых детских сил, которых нехватало на самую простую работу, сколько усталости и беспомощности, сколько слез, пролитых тайком, досталось на ее долю, пока она не была признана полезной, даже необходимой. Это время наступило. Она заняла место старшей в семье, старшей во всех отношениях, кроме возраста, сделалась главой павшей фамилии и носила в своем сердце ее тревоги и позор.

   В тринадцать лет она умела читать и вести счета, то есть записывать словами и цифрами, что требуется для их странного хозяйства, и подсчитывать, какой суммы нехватает на покупку всего необходимого. Она урывками посещала вечернюю школу в течение нескольких недель и урывками же посылала брата и сестру в школу в течение трех или четырех лет. Дома они ничему не учились; но она понимала, она знала лучше, чем кто-нибудь, что человек, опустившийся до положения Отца Маршальси, не может быть отцом для своих детей.

   Скудные сведения, полученные в школе, она старалась пополнять собственными усилиями. В пестрой толпе заключенных оказался однажды учитель танцев. Ее сестре очень хотелось выучиться танцам, к которым она, повидимому, обнаруживала способности. Тринадцати лет отроду дитя Маршальси явилось к учителю танцев, с маленьким кошельком в руке, и изложило свою скромную просьбу.

   - С вашего позволения, сэр, я родилась здесь.

   - О, вы та самая молодая леди, да? - спросил учитель танцев, оглядывая ее маленькую фигурку и поднятое к нему личико.

   - Да, сэр.

   - Чем же могу служить вам? - спросил учитель танцев.

   - Мне ничем, сэр, благодарю вас,- робко отвечала она, развязывая шнурки кошелька, - но, может быть, вы согласитесь учить мою сестру танцевать за небольшую...

   - Дитя мое, я буду учить ее даром, - сказал учитель танцев, отстраняя кошелек. Это был добрейший из учителей танцев, когда-либо бывших под судом за долги, и он сдержал свое слово. Сестра оказалась очень способной ученицей, и так как у него было много досуга (прошло десять недель, пока он поладил с кредиторами и мог вернуться к своим профессиональным обязанностям), то дело пошло замечательно успешно. Учитель танцев так гордился ею, ему так хотелось похвастаться ее успехами перед кружком избранных друзей из числа членов общежития, что в одно прекрасное утро в шесть часов он устроил придворный менуэт на дворе (комнаты были слишком тесны для этого), причем все фигуры и на исполнялись с таким старанием, что учитель танцев, заменявший и музыканта, совсем изнемог. Успех этой первой попытки, приведшей к тому, что учитель танцев и после освобождения продолжал заниматься со своей ученицей, придал смелости бедной девочке. Она долго, в течение нескольких месяцев, дожидалась, не попадет ли к ним какая-нибудь швея. Наконец попала к ним модистка, и к ней-то она отправилась с просьбой.

   - Извините, сударыня, - сказала она, робко заглянув в дверь к модистке, которая, рыдая, лежала на кровати, - но я родилась здесь.

   Повидимому, все узнавали о ней тотчас по приходе в тюрьму; по крайней мере модистка села на кровати, вытерла слезы и спросила, как спросил ее раньше танцмейстер:

   - О, так вы - дитя Маршальси, да?

   - Да, сударыня.

   - Жалею, что у меня ничего нет для вас, - сказала модистка, покачав головой.

   - Я не за тем пришла, сударыня. Мне бы хотелось научиться шить.

   - Хотелось бы научиться шить, - сказала модистка, - а вы видите меня? Много ли пользы принесло мне шитье?

   - Тем, кто сюда попадает, ничто не принесло пользы, - возразила девушка простодушно, - но я всё-таки хочу научиться

   - Боюсь, что вы слишком слабенькая, - отвечала модистка.

   - Я, кажется, не очень слаба, сударыня.

   - И притом вы очень, очень малы, - продолжала модистка.

   - Да, я сама боюсь, что я очень мала, - отвечало дитя Маршальси и заплакало при мысли об этом недостатке, причинявшем ей столько огорчений Модистка, женщина вовсе не злая и не бессердечная, но только не освоившаяся еще с положением неоплатной должницы, была тронута: она согласилась учить девочку, нашла в ней самую терпеливую и усердную ученицу и с течением времени сделала из нее хорошую швею.

   С течением времени, и именно в эту пору, в характере Отца Маршальси проявилась новая черта. Чем более он утверждался в отцовском звании, чем более зависел от подачек своей вечно меняющейся семьи, тем сильнее цеплялся он за свое захудалое дворянство. Руке, полчаса тому назад принимавшей полкроны от товарища по заключению, той же руке пришлось бы утирать слезы, которые брызнули бы из его глаз, если б он узнал, что его дочери добывают хлеб своим трудом, так что первой и главной заботой его дочери было обеспечить благородную фикцию, будто все они ленивые нищие.

   Ее сестра сделалась танцовщицей. Был у них разорившийся дядя, разорившийся благодаря своему брату, Отцу Маршальси, и понимавший в делах не более этого последнего. Человек простой и смирный, он принял разорение как совершившийся факт. Сознание этого факта выразилось у него только в том, что с момента катастрофы он перестал умываться. В лучшие дни он был посредственный музыкант-любитель, а после разорения перебивался кое-как, играя на кларнете, таком же грязном, как он сам, в оркестре одного маленького театра. В этом самом театре его племянница сделалась танцовщицей, и он принял на себя роль ее покровителя и защитника так же, как принял бы болезнь, наследство, угощение, голод, - всё, что угодно, кроме мыла.

   Чтобы доставить возможность сестре зарабатывать несколько шиллингов в неделю, дитя Маршальси должно было пуститься на хитрости:

   - Фанни не будет больше жить с нами, батюшка. Она будет проводить здесь большую часть дня, а жить у дяди.

   - Ты удивляешь меня. Почему это?

   - Дяде нельзя жить одному. За ним нужно ухаживать, присматривать.

   - Ухаживать? Он почти всё время проводит у нас. И ты, Эми, ухаживаешь и присматриваешь за ним гораздо усерднее, чем твоя сестра. Вы все слишком часто выходите, слишком часто выходите.

   Так он поддерживал декорум, {Декорум (лат.) - внешнее приличие, подобающая обстановка.} делая вид, что ему неизвестно, зачем Эми уходит со двора.

   - Но мы всегда рады, когда возвращаемся домой, правда, папа? Для Фанни же, не говоря о заботах и присмотре за дядей, вообще будет лучше не жить постоянно здесь. Ведь она не родилась здесь, как я.

   - Конечно, Эми, конечно. Хотя я не вполне улавливаю твою мысль, но весьма естественно, что Фанни предпочитает жить на воле, да и ты тоже не любишь оставаться здесь. Да, милочка, ты, Фанни, дядя - вы сами по себе. Я не буду вам мешать, не беспокойтесь обо мне.

   Труднейшей задачей для нее было вытащить из тюрьмы брата, избавить его от должности посыльного (наследство миссис Бангэм) и от дурной компании. Ничему путному он не выучился в тюрьме, и Эми не могла найти для него другого покровителя, кроме своего старого друга и крестного отца.

   - Милый Боб, - сказала она, - что-то выйдет из бедного Типа? - Имя его было Эдуард, сокращенно - Тэд, превратившееся в тюрьме в Типа.

   Тюремщик имел свое мнение насчет будущности бедного Типа. Желая предотвратить эту будущность, он даже заводил с ним речь, доказывая, что ему следовало бы оставить тюрьму и послужить отечеству. Но Тип поблагодарил и сказал, что ему нет дела до отечества.

   - Ну, милочка, - сказал тюремщик своей крестнице, - надо что-нибудь сделать для него. Попробую-ка я поискать ему местечко по юридической части.

   - Как бы это хорошо было, Боб!

   С этого дня тюремщик обращался уже с двумя вопросами к сведущим людям, поступавшим в тюрьму. Относительно второго он действовал так настойчиво, что в конце концов для Типа нашлось местечко и двенадцать шиллингов в неделю в конторе одного адвоката в великом национальном палладиуме, {Палладиум (лат.) - защита, оплот. У древних греков - статуя Афины-Паллады, считавшаяся залогом общественной безопасности города.} именуемом королевским судом, в то время представлявшем собою одну из многочисленных неприступных твердынь, охранявших достоинство и благоденствие Альбиона, {Альбион - древнее название Англии.} ныне же стертом с лица земли.

   Тип проскучал в Клиффорд-Инн полгода, а затем приплелся обратно в Маршальси, засунув руки в карманы, и мимоходом объявил сестре, что больше не пойдет туда.

   - Больше не пойдешь туда? - повторило бедное дитя Маршальси, для которого Тип был главным предметом забот и тревог.

   - Я ужасно устал, - сказал Тип, - и бросил место.

   Тип уставал от всего. Его маленькая вторая мать, с помощью всё того же верного друга, помещала его последовательно в оптовый склад, к огороднику, к торговцу хмелем, снова в контору адвоката, к аукционисту, на пивоварню, к маклеру, снова в контору адвоката, в контору дилижансов, в контору транспортов, снова в контору адвоката, в мелочную лавку, на винокуренный завод, снова в контору адвоката, в лавку шерстяных товаров, в галантерейную лавку, на рыбный рынок, на фруктовый рынок, в доки, - но везде он уставал, бросал места и возвращался к безделью Маршальси и наследству миссис Бангэм. Казалось, он всюду тащил за собой стены тюрьмы и продолжал влачить бесцельное, ленивое, бессмысленное существование в их тесных пределах в любом месте и при любой профессии, пока настоящая, неподвижная Маршальси не притягивала его обратно.

   Тем не менее маленькое мужественное создание так настойчиво стремилось пристроить брата, что, пока он слонялся по разным местам, она сумела наскрести для него небольшую сумму, достаточную для переезда в Канаду. Так как он устал от бездельничанья и хотел покончить даже с этим, то весьма милостиво согласился на ее проект. Горько ей было расставаться с ним, по горечь смягчалась радостью и надеждой, что он вступит, наконец, на настоящий путь.

   - Да благословит тебя бог, Тип. Смотри не загордись, когда разбогатеешь, и приезжай повидать нас.

   - Ладно, ладно! - сказал Тип и отправился.

   Но не все дороги ведут в Канаду. В данном случае дорога привела его только до Ливерпуля. Отсюда он вернулся обратно спустя месяц в лохмотьях, без сапог и усталый более, чем когда-либо.

   Снова пришлось обратиться к наследству миссис Бангэм, а затем он сам нашел себе занятие, о чем и объявил сестре.

   - Эми, я нашел место.

   - Серьезно, Тип?

   - Будь покойна, теперь дело пойдет на лад. Тебе больше не придется хлопотать обо мне, старушка.

   - Что же это за место, Тип?

   - Ты знаешь Слинго?

   - Которого называют купцом?

   - Вот, вот. Он выходит отсюда в понедельник и обещал мне место.

   - Чем же он торгует, Тип?

   - Лошадьми. Будь покойна, Эми. Теперь дело пойдет на лад.

   Она потеряла его из виду на несколько месяцев и только слышала о нем время от времени. Между членами общежития ходили слухи, будто его видели на аукционе в Мурфильде, где он покупал накладное серебро за настоящее и заплатил за него банковыми билетами; но эти слухи не достигали ее ушей. Однажды вечером, когда она работала, стоя у окна, чтобы воспользоваться тусклым светом сумерек, он отворил дверь и вошел в комнату.

   Она поцеловала его и сказала "здравствуй", по боялась расспрашивать. Он заметил ее испуг и беспокойство и, повидимому, почувствовал жалость.

   - Боюсь, Эми, ты очень огорчишься на этот раз. Право, боюсь.

   - Очень грустно слышать такие слова, Тип. Ты совсем вернулся?

   - Ну... да.

   - Я и думала, что это место окажется неподходящим, так что не особенно огорчаюсь на этот раз, Тип.

   - А! Но это не всё, случилось кое-что похуже.

   - Хуже?

   - Не смотри так испуганно, Да, Эми, хуже. Видишь ли, я вернулся, - не смотри же так испуганно, - не так, как прежде, не по своей воле. Я теперь сюда на житье.

   - О, не говори, что ты арестован, Тип. Нет, нет!

   - Мне и самому неприятно это говорить, - возразил он с неохотой, - да что ж делать, когда ты иначе не понимаешь. Приходится сказать. Меня посадили за долг в сорок фунтов.

   В первый раз за все эти годы она согнулась под бременем горя. Всплеснув руками, она воскликнула, что это убьет отца, если только он узнает, и упала без чувств к ногам Типа.

   Ему легче было привести ее в чувство, чем ей убедить его, что Отец Маршальси будет в отчаянии, если