Диккенс Чарльз - Крошка Доррит

iv align="justify">   - Письмо от мистера Кленнэма, сэр, - это ответ, а поручение тоже от мистера Кленнэма: он просил передать вам поклон и сообщить, что он будет иметь удовольствие зайти к вам сегодня и надеется увидеть вас и, - волнение юного Джона усиливается, - мисс Эми.

   - О! - развернув письмо (в нем оказался банковый билет), Отец Маршальси слегка покраснел и снова погладил Эми по головке. - Благодарю вас, юный Джон. Очень хорошо. Крайне обязан вам за ваше внимание. Ответа не ждут?

   - Нет, сэр, никто не ждет.

   - Благодарю вас, Джон. Как поживает ваша матушка, юный Джон?

   - Благодарствуйте, сэр, она не так уж хорошо себя чувствует,- по правде сказать, все мы не так уж хорошо себя чувствуем, кроме отца, а впрочем, ничего, сэр.

   - Передайте ей наш привет, да! Наш сердечный привет, прошу вас, Джон!

   - Благодарю вас, я передам. - И юный Джон удалился, сочиняв тут же на месте совершенно новую эпитафию для своей будущей могилы, следующего содержания:

  

  

   - Полно, полно, Эми,- сказал отец, когда юный Джон ушел,- не будем больше говорить об этом.

   За последние минуты его настроение заметно улучшилось; он почти сиял,

   - Где же, однако, мой старый протеже? Надо его пригласить сюда, а то он подумает, что я не хочу его видеть. Мне было бы это очень неприятно. Сходишь за ним, дитя, или мне сходить?

   - Если вас не затруднит, отец, - сказала Крошка Доррит, с трудом удерживаясь от рыданий.

   - Конечно, нет, милочка; я схожу. Я и забыл, что твои глазки... Полно, развеселись, Эми. Не огорчайся из-за меня. Я совершенно успокоился, душенька, совершенно успокоился. Сходи к себе, оправься и приведи в порядок свое личико к приходу мистера Кленнэма.

   - Лучше я останусь у себя, - сказала Крошка Доррит, чувствуя, что ей теперь еще труднее успокоиться. - Мне бы не хотелось встретиться теперь с мистером Кленнэмом.

   - О, полно, полно, милочка, что за пустяки, Мистер Кленнэм - весьма порядочный человек, весьма порядочный. Несколько сдержанный, иногда слишком сдержанный, но, смею сказать, в высшей степени порядочный. Непременно будь здесь, когда придет мистер Кленнэм, я требую этого, именно сегодня, милочка. Поди же, умойся и освежись, Эми, поди, будь хорошей девочкой.

   Исполняя это требование, Крошка Доррит послушно встала и ушла, остановившись на минутку, чтобы поцеловать сестру в знак примирения. Эта последняя, всё еще пребывавшая в растрепанных чувствах, но уставшая повторять свое любимое желание, высказала теперь пришедшую ей в голову блестящую мысль, что умереть следовало бы старикашке Нэнди, - да, гораздо лучше было бы умереть этому противному, несносному, поганому нищему, чем приходить сюда и ссорить сестер.

   Отец Маршальси, мурлыкая какую-то песенку и надвинув черную бархатную шапочку немного набекрень, - до того улучшилось его настроение, - отправился во двор и нашел своего старого протеже у ворот, со шляпой в руках, на том самом месте и в той самой позе, как оставила его Крошка Доррит.

   - Идем, Нэнди! - сказал отец благодушнейшим тоном. - Идем наверх, Нэнди; вы ведь знаете дорогу, что ж вы не пришли? - Он простер свою снисходительность до того, что пожал старику руку и благосклонно осведомился:

   - Как поживаете, Нэнди? Здоровы ли вы?

   На что певец отвечал:

   - Благодарю вас, почтенный сэр, совершенно здоров и еще лучше себя чувствую, когда увидел вашу честь.

   Проходя по двору, Отец Маршальси представил его новому члену общежития:

   - Мой давнишний знакомый, сэр, мой старый протеже. Накройтесь, добрейший Нэнди, наденьте вашу шляпу, - прибавил он, выказывая большую заботливость о старике.

   Его внимание не ограничилось этим. Он велел Мэгги заварить чай и отправил ее за сухарями, маслом, яйцами, ветчиной и креветками, а на покупку этого угощения вручил ей банковый билет в десять фунтов, строго-настрого приказав не потерять сдачу. Эти приготовления к приему были в полном ходу, и Эми уже вернулась в комнату отца со своей работой, когда явился мистер Кленнэм. Хозяин принял его очень милостиво и пригласил разделить с ними угощение.

   - Эми, душенька, ты знаешь мистера Кленнэма лучше, чем я. Фанни, милочка, ты тоже знакома с мистером Кленнэмом.

   Фанни отвечала небрежным кивком. Во всех таких случаях она молча занимала оборонительную позицию, как будто существовал обширный заговор с целью оскорбления их фамильного достоинства и один из заговорщиков был налицо.

   - Это мой старый протеже, мистер Кленнэм, дедушка Нэнди, славный, преданный старичок, - (он всегда отзывался о Нэнди как о необычайно древнем старце, хотя сам был старше ею двумя или тремя годами) - Позвольте, вы, кажется, знаете Плорниша? Помнится, моя дочь Эми говорила мне, что вы знаете беднягу Плорниша.

   - О да! - сказал Артур Кленнэм

   - Так вот, сэр,- это отец миссис Плорниш.

   - В самом деле? Я очень рад его видеть.

   - Вам было бы еще приятнее с ним познакомиться, если б вы знали его достоинства, мистер Кленнэм.

   - Я надеюсь, что узнаю их, познакомившись с ним поближе, - сказал Артур, душевно жалея этого смиренного сгорбленного старика,

   - Сегодня у него праздник, вот он и зашел навестить своих старых друзей, которые всегда рады его видеть, - заметил Отец Маршальси и прибавил вполголоса, закрыв рот ладонью: - В работном доме, бедняга. Отпустили на один день.

   Тем временем Мэгги с помощью своей маленькой мамы накрыла стол и поставила угощение. Погода стояла жаркая, в тюрьме было душно, и потому окно было открыто настежь.

   - Пусть Мэгги постелит газету на подоконнике, милочка, - заметил Отец Маршальси вполголоса, самым снисходительным тоном, обращаясь к дочери, - и напоит чаем моего старого протеже, пока мы будем пить за столом.

   Таким образом отец миссис Плорниш, отделенный от остальной компании пространством примерно в фут шириной, получил свою долю угощения. Кленнэм никогда еще не видывал ничего подобного великодушному покровительству, которое Отец Маршальси оказываал отцу миссис Плорниш, и только дивился его поразительным выходкам.

   Самой поразительной из них было самодовольство, с которым он распространялся о дряхлости и недугах своего протеже, точно любезный содержатель зверинца, рассказывающий посетителям о болезни какого-нибудь из своих зверьков.

   - Никак не справитесь с ветчиной, Нэнди? Что это вы так копаетесь!.. Совсем беззубый старикашка, - пояснял он гостям. Или:

   - Хотите креветок, Нэнди? - и когда старик не сразу отвечал: - Очень плохо слышит. Скоро совсем оглохнет.

   Или:

   - Вы часто гуляете, Нэнди, по двору, там где вы живете?

   - Нет, сэр, нет. Я не люблю гулять.

   - Ну конечно, - соглашался отец.- Весьма естественно. - И конфиденциально сообщал гостям;- Совсем без ног.

   Однажды он спросил, со своей обычной благосклонностью, желая выразить чем-нибудь свое внимание к старику, сколько лет его младшему внуку.

   - Джону Эдварду? - сказал тот, медленно опуская вилку и ножик и задумываясь. - Сколько лет, сэр? Сейчас, дай бог память...

   Отец Маршальси постучал себя пальцем по лбу. ("Память ослабела".)

   - Джону Эдварду, сэр? Ведь вот не могу припомнить, два года два месяца или два года пять месяцев. Что-то одно из двух.

   - Ничего, Нэнди, не трудитесь вспоминать, не утомляйтесь, - отвечал покровитель с бесконечной снисходительностью. ("Выживает из ума, да и понятно: такая ужасная обстановка!")

   Чем больше немощей открывал он в своем протеже, тем больше, повидимому, чувствовал к нему симпатии, и когда, наконец, после чая поднялся с кресла, чтобы проститься с гостем, который заметил, что "мне, кажется, пора, почтенный сэр", то держался как-то особенно прямо и бодро.

   - Не будем говорить, что это шиллинг, Нэнди, - сказал он, опуская монету в его руку, - Скажем, что это табак.

   - Покорнейше благодарю вас, почтенный сэр. Я куплю табаку. Покорнейше благодарю, мисс Эми и мисс Фанни. Покойной ночи, мистер Кленнэм.

   - Не забывайте ж нас, Нэнди, - сказал отец. - Заходите, когда вас отпустят. Всякий раз заходите, а то мы обидимся. Прощайте, Нэнди. Осторожнее на лестнице, Нэнди, она очень крутая и неровная. - Он постоял у дверей, провожая взглядом старика, и, вернувшись в комнату, сказал с самодовольной важностью: - Грустное зрелище, мистер Кленнэм, хоть и утешительно сознавать, что он сам, бедняга, не чувствует этого. Бедный, жалкий старикашка совсем опустился: достоинство, гордость, всё разбито... раздавлено... окончательно, сэр, окончательно!

   Кленнэм, посещение которого имело свою цель, отвечал как умел на это сообщение, пока Мэгги и маленькая мама мыли и прибирали посуду. Но от его внимания не ускользнуло то, что его собеседник стоял у окна с видом благосклонного и милостивого повелителя, отвечая на поклоны своих подданных, прогуливавшихся по двору, легким жестом, смахивавшим на благословение.

   Когда Крошка Доррит прибрала стол, а Мэгги постлала постель, Фанни принялась завязывать ленты своей шляпки, собираясь уходить. Артур, еще не достигший цели своего посещения, повидимому, не собирался уходить. Неожиданно отворилась дверь, и вошел мистер Тип, не постучавшись.

   Он поцеловал Эми, которая вскочила ему навстречу, кивнул головой Фанни, кивнул отцу, бросил мрачный взгляд на гостя и, не удостоив его поклоном, уселся.

   - Тип, голубчик, - кротко сказала Крошка Доррит, сконфуженная этой выходкой, - разве ты не видишь...

   - Вижу, Эми. Если ты намекаешь на вашего посетителя, - словом, если ты намекаешь на этого, - отвечал Тип, сердито мотнув головой на Кленнэма, - то вижу!

   - И это всё, что ты имеешь сказать?

   - Всё, что я имею сказать. И смею думать, - прибавил высокомерный молодой человек после непродолжительной паузы, - ваш посетитель понимает, почему это всё, что я имею сказать. Ваш посетитель, смею думать, понимает, что он отнесся ко мне не по-джентльменски.

   - Нет, не понимаю, - спокойно заметил объект этих обвинений.

   - Нет? Так позвольте же вам заметить, сэр, что когда я обращаюсь к известному лицу с прилично написанной просьбой, с настоятельной просьбой, с деликатной просьбой о временной ссуде, которая по своим размерам не представляет для него ни малейшего затруднения, - заметьте это, ни малейшего затруднения, - и когда в ответ на эту просьбу это лицо присылает мне вежливый отказ, то, по моему мнению, оно относится ко мне не по-джентльменски.

   Отец Маршальси, молча слушавший сына, воскликнул сердитым тоном:

   - Как ты смеешь...

   Но сын перебил его:

   - Не спрашивайте меня, как я смею, отец, это нелепо! Вы должны гордиться моим отношением к этому лицу. Во мне говорит благородная гордость.

   - Разумеется! - воскликнула Фанни.

   - Благородная гордость? - повторил отец. - Да! Ты сказал - благородная гордость. Так вот до чего дошло: мой сын учит меня, - меня, благородной гордости!

   - Пожалуйста, не придирайтесь и не заводите ссоры, отец. Я заявил, что присутствующее здесь лицо отнеслось ко мне не по-джентльменски. Ну, и довольно об этом.

   - Нет, не довольно, сэр, - возралил отец, - Нет, вовсе не довольно. Ты заявил! Он заявил!

   - Да, я заявил. Почему же нет? Что вы так расходились?

   - Потому что, - возразил отец с жаром, - ты не имеешь права делать такие чудовищные, такие... хм... безнравственные, такие... хм... противоестественные заявления. Нет, мистер Кленнэм, прошу вас, сэр, не останавливайте меня. Тут затронут... хм... общий принцип, которому должны уступить даже обязанности... кха... гостеприимства. Я протестую против заявления моего сына. Я... кха... я лично отвергаю его!

   - Да вам-то какое дело, отец? - небрежно заметил сын.

   - Какое мне дело, сэр? Моя гордость... хм... не может допустить этого. Я - (он снова достал из кармана платок и принялся вытирать им лицо), - я оскорблен и задет этим заявлением. Представим себе, что мне самому случилось обратиться или... кха... обращаться к известному лицу... хм... с просьбой, с хорошо написанной просьбой, с деликатной просьбой, с настоятельной просьбой о небольшой временной ссуде. Представим себе, что ссуда легко могла быть увеличена, но не была увеличена, и что это лицо отделалось вежливым извинением. И что же, мой сын скажет мне, что со мной обращались не как с джентльменом, а я... кха... я допустил это.

   Эми ласково попыталась успокоить его, но он ни под каким видом не собирался успокоиться. Он объявил, что его гордость возмущена и что он не допустит этого.

   Как, его сын будет говорить ему в глаза такие вещи в его доме! Его собственная плоть и кровь будет унижать его!

   - Никто вас не унижает, сами вы выдумываете какие-то унижения, - проворчал сын. - Мое заявление решительно не касается вас. Что вы путаетесь не в свое дело?

   - Повторяю, оно как нельзя более касается меня, - возразил отец. - Да, сэр, я должен с негодованием заметить вам, что... хм... если не что другое, так... кха... щекотливое и деликатное положение вашего отца должно было бы удержать вас от высказывания... кха... таких противоестественных принципов. И, наконец, если уж вы не признаете семейных уз, если вы отвергаете сыновние обязанности, то, по крайней мере, признаете же вы... хм... обязанности христианина? Или вы сделались... кха... атеистом? А если вы христианин, то прилично ли, позвольте вас спросить, христианину порицать и клеймить лицо, которое отделалось извинением сегодня, когда то же самое лицо может... кха... удовлетворить вашу просьбу завтра? Достойно ли христианина... хм... ограничиваться одной попыткой? - Он разжег себя почти до религиозного экстаза.

   - Ну, от вас, как я вижу, не дождешься сегодня путного слова, - сказал Тип. - Видно, лучше мне уйти. Прощай, Эми! Мне очень жаль, что это случилось при тебе, ей-богу жаль, но я не могу пожертвовать своей гордостью даже ради тебя, старушка.

   С этими словами он нахлобучил шляпу и ушел в сопровождении мисс Фанни, которая сочла долгом со своей стороны выразить Кленнэму негодование холодным взглядом, говорившим как нельзя яснее, что она всегда считала его одним из многочисленной клики заговорщиков.

   Когда они ушли, Отец Маршальси приуныл было и собирался совсем раскиснуть; к счастью, какой-то джентльмен явился на помощь с приглашением в буфетную. Это был тот самый джентльмен, которого Кленнэм видел при первом посещении Маршальси, - джентльмен, обвинявший начальство в присвоении арестантских денег. Он явился в качестве депутата от членов общежития, которым отец еще раньше обещал занять председательское место на вечеринке, которая должна была состояться сегодня.

   - Вот, мистер Кленнэм, - сказал отец, - неудобство моего положения. Общественный долг, ничего не поделаешь. Но я уверен, что вы из тех людей, которые признают святость общественного долга.

   Кленнэм просил его не стесняться.

   - Эми, дорогая моя, если ты убедишь мистера Кленнэма остаться, я могу спокойно доверить тебе обязанности хозяйки нашего скромного жилища, и, может бьть, тебе удастся изгладить из памяти мистера Кленнэма... кха... неловкое и неприятное происшествие, случившееся после чая.

   Кленнэм поспешил уверить его, что это происшествие не произвело на него никакого впечатления, и, следовательно, нет никакой надобности что-нибудь изглаживать.

   - Дорогой сэр, - сказал отец, приподнимая свою черную шапочку и крепким рукопожатием давая ему понять, что кредитный билет дошел по назначению, - да благословит вас бог!

   Наконец-то Кленнэм достиг цели своего посещения и мог поговорить с Крошкой Доррит наедине, так как Мэгги не шла в счет.

  

  

   Мэгги сидела за шитьем у окна, в своем огромном белом чепце со множеством оборок, скрывавших ее (и без того незаметный) профиль, устремив зрячий глаз на работу. Оборки и незрячий глаз отделяли ее как бы стеной от маленькой мамы, сидевшей на другом конце комнаты. Топот и шарканье ног на дворе в значительной мере стихли после того, как отец отправился занять председательское место: члены общежития потоком хлынули в пиршественную залу. Те, у кого не было музыкальной жилки в душе или денег в кармане, бродили по двору, да кое-где разыгрывались обычные сцены прощания новичка-мужа с плачущей женой. Эти подавленные своим позором создания прятались по темным углам, как пауки и тому подобная нечисть в других зданиях. Наступило самое спокойное время в общежитии, за исключением ночи, когда обитатели предаются сну. Время от времени взрыв аплодисментов, доносившийся из буфетной, возвещал об успешном окончании какого-нибудь номера программы или об единодушном одобрении детьми какого-нибудь тоста, предложенного их отцом. По временам особенно звучная вокальная фраза, выделявшаяся над общим гулом, сообщала слушателю, что какой-нибудь хвастливый бас плывет в настоящую минуту по синему морю, или охотится в лесу, или преследует оленя, или бродит по горам, или скитается в пустыне. Но директор Маршальси распорядился иначе и держал певца под крепким замком.

   Когда Артур Кленнэм подошел к Крошке Доррит и уселся подле нее, она задрожала так, что не могла попасть ниткой в иглу. Кленнэм тихонько положил руку на ее работу и сказал:

   - Милая Крошка Доррит, позвольте мне отложить это в сторонку.

   Она не противилась, и он положил работу рядом. Она нервно стиснула руки, но он взял одну из них.

   - Как редко я вас вижу в последнее время, Крошка Доррит!

   - Я была очень занята, сэр.

   - Однако я узнал, совершенно случайно, что вы навестили сегодня моих соседей. Почему же вы не заглянули ко мне?

   - Не... знаю. То есть я думала, что вы заняты. Теперь у вас много работы, - не правда ли?

   Он смотрел на ее дрожащую фигурку, грустное личико, глаза, которые опускались всякий раз, как его взгляд встречался с ними, - смотрел с глубокой нежностью и почти такой же глубокой жалостью.

   - Дитя мое, вы так изменились!

   Она не в силах была справиться со своим волнением. Тихонько освободив свою руку, она сидела перед ним, опустив голову и дрожа всем телом.

   - Родная моя Крошка Доррит! - сказал он с глубокой нежностью.

   Она залилась слезами. Мэгги быстро обернулась и посмотрела на нее, но ничего не сказала. Кленнэм подождал немного, прежде чем заговорил.

   - Мне тяжело видеть ваши слезы, - сказал он, - но я надеюсь, что это только случайное огорчение.

   - Да, да, сэр. Это пустяки.

   - Я так и думал, что вы придадите слишком большое значение тому, что здесь случилось. Не стоит волноваться из-за таких пустяков, - право не стоит. Жаль только, что я подвернулся не во-время. Пусть всё это пройдет с вашими слезами. Вся эта история не стоит ваших слез. Не стоит одной вашей слезинки. Я с радостью готов выслушивать такие вздорные заявления пятьдесят раз в сутки, лишь бы избавить вас от минутного огорчения, Крошка Доррит.

   Она немного оправилась и отвечала гораздо спокойнее:

   - Вы очень добры. Но, как ни вздорно это происшествие, нельзя не возмущаться и не стыдиться неблагодарности...

   - Тссс! - сказал Кленнэм, улыбаясь и дотрагиваясь рукой до ее губ. - Забывчивость в вас, которая помнит обо всех, удивила бы меня. Неужели я должен напоминать вам, что я для вас был и есть только друг, которому вы обещали доверять? Нет, Вы помните об этом, - правда?

   - Стараюсь помнить, иначе я нарушила бы это обещание сегодня, когда мой брат держал себя так грубо. Я знаю, что вы примете во внимание его воспитание в тюрьме и не будете судить бедняжку слишком строго. - Подняв глаза при этих словах, она в первый paз рассмотрела его лицо и сказала с живостью, совершенно другим тоном:

   - Вы были больны, мистер Кленнэм?

   - Нет.

   - И не испытали неприятностей, огорчений?

   Теперь Кленнэм в свою очередь не знал, что ответить.

   - Говоря по правде, - сказал он наконец, - у меня было маленькое огорчение, но оно уже прошло. Неужели это так заметно? Я думал, что у меня больше твердости и самообладания. Мне следует поучиться у вас. Лучшего учителя не найдешь.

   Ему и в голову не приходило, что она видит в нем многое, чего не видят другие; что в целом мире не было другой пары глаз, проникавших так глубоко в его душу.

   - Но я и без того хотел рассказать вам об этом, - продолжал он, - и потому не сержусь на свое лицо за то, что оно выдает и изобличает меня. Мне так приятно и отрадно довериться моей Крошке Доррит! Итак, сознаюсь вам, что, забыв о своем серьезном характере, о своем возрасте, о том, что все это давно миновало с долгими годами моей безотрадной и одинокой жизни за границей, - забыв обо всем этом, я вообразил себе, что я люблю одну женщину.

   - Я знаю ее, сэр? - спросила Крошка Доррит.

   - Нет, дитя мое.

   - Значит, это не та дама, которая отнеслась ко мне так ласково ради вас?

   - Флора? Нет, нет. Как могли вы подумать...

   - Я никогда не верила этому вполне, - сказала Крошка Доррит, обращаясь более к себе самой, чем к нему. - Мне всегда казалось это немножко странным

   - Ну, - продолжал Артур, возвращаясь к тому настроению, которое овладело им в достопамятный вечер с розами в аллее, когда он почувствовал себя стариком, пережившим романтический период жизни, - я понял свою ошибку и немножко подумал, то есть много думал над ней, и стал умнее. Сделавшись умнее, я сосчитал свои годы, сообразил, что я собой представляю, оглянулся назад, заглянул вперед и увидел, что скоро буду седым. Мне ясно стало, что я уже взобрался на верхушку лестницы и что теперь мне предстоит спускаться.

   Если бы он знал, какой мучительной болью отзывались его слова в этом терпеливом сердце. А ведь он думал успокоить и утешить ее.

   - Я понял, что день, когда подобное чувство могло бы быть мне к лицу, могло бы соединиться с надеждой для меня, могло бы сделать счастливым меня или кого бы то ни было, я понял, что день этот миновал навсегда!

   О, если бы он знал, если бы он знал! Если бы он мог видеть кинжал в своей руке и жестокие кровавые раны, которые он наносил верному сердцу своей Крошки Доррит!

   - Всё это прошло, и я отвернулся от всего этого. Зачем же я говорю об этом Крошке Доррит? Зачем я показываю вам, дитя мое, какая вереница лет разделяет нас, зачем напоминаю вам, что я пережил за весь период вашей жизни, ваш теперешний возраст?

   - Потому что вы верите мне, потому что вы знаете, что всё, что касается вас, касается меня, всё, что делает счастливым или несчастным вас, делает счастливой или несчастной меня, которая так благодарна вам.

   Он слышал ее дрожащий голос, видел ее серьезное лицо, видел ее чистые, ясные глаза, видел ее трепещущую грудь, которая радостно приняла бы за него смертельный удар с предсмертным криком: "Я люблю его!" - и даже самое отдаленное предчувствие истины не шевельнулось в душе его. Нет, он видел верное, преданное существо в бедном платье, в стоптанных башмаках, - в тюрьме, служившей для нее домом, - хрупкого ребенка телом, героиню душой, и ее семейная история вставала перед ним в таком ярком свете, который затмевал все остальное.

   - Конечно поэтому, Крошка Доррит, но также и по другим причинам. Чем больше между нами разницы в летах и житейской опытности, тем более я гожусь вам в друзья и советники, я хочу сказать - тем легче вам довериться мне; и всякое стеснение, которое вы могли бы испытывать, имея дело с другим, должно исчезнуть со мной. Почему же вы стали избегать меня, скажите?

   - Мне лучше оставаться здесь. Мое место и обязанности здесь. Мне лучше здесь, - сказала Крошка Доррит чуть слышно.

   - То же самое вы говорили мне в тот раз на мосту. Я много думал об этом. Нет ли у вас тайны, которую вы могли бы доверить мне?

   - Тайны? У меня нет никаких тайн, - сказала Крошка Доррит с некоторым смущением.

   Они говорили вполголоса, не столько из-за Мэгги, которая сидела за работой, сколько потому, что это подходило к характеру разговора. Вдруг Мэгги встрепенулась и сказала;

   - Послушайте, маленькая мама!

   - Ну, Мэгги?

   - Если у вас нет своей тайны, расскажите ему тайну принцессы, у нее была тайна, вы знаете.

   - У принцессы была тайна? - с удивлением спросил Кленнэм.- У какой принцессы, Мэгги?

   - Господи, как вам не стыдно взводить напраслину на бедную десятилетнюю девочку, - сказала Мэгги. - Кто вам сказал, что у принцессы была тайна? Я этого не говорила.

   - Извините. Мне послышалось, вы сказали.

   - И не думала. Она сама хотела узнать ее. У маленькой женщины была тайна, и она всегда сидела за прялкой. А она ей говорит: "Зачем вы ее прячете?". А та говорит: "Нет, я не прячу". А та говорит: "Нет, прячете". Тогда они открыли шкаф, и там она оказалась. А потом она не захотела пойти в госпиталь и умерла. Вы знаете, маленькая мама. Расскажите ему. Ведь это была настоящая, хорошая тайна, - воскликнула Мэгги, обнимая свои колени.

   Артур вопросительно взглянул на Крошку Доррит и с удивлением заметил, что она покраснела и смутилась. Но когда она рассказала ему, что это только сказка, которую она сочинила для Мэгги, и что рассказывать ее снова решительно не стоит, да она и забыла, к тому же, ее содержание, он оставил эту тему.

   Но он вернулся к своей прежней теме и просил Крошку Доррит навещать его почаще и помнить, что вряд ли кто-нибудь ближе, чем он, принимает к сердцу ее интересы. Когда она горячо ответила, что знает это и никогда не забудет, он перешел к другому и более щекотливому пункту - к подозрению, которое у него возникло на ее счет.

   - Крошка Доррит, - сказал он, снова взяв ее за руку и еще более понизив голос, так что даже Мэгги не могла расслышать его, - еще одно слово. Мне давно хотелось поговорить с вами об этом, только не представлялось удобного случая. Не стесняйтесь меня, который по годам мог бы быть вам отцом или дядей, всегда смотрите на меня как на старика. Я знаю, что все ваши привязанности сосредоточены в этой комнате, и ничто не заставит вас забыть о своем долге. Не будь я уверен в этом, я давно уже попросил бы вас и вашего отца позволить мне поискать для вас более подходящее жилище. Но у вас может явиться привязанность, я не говорю - теперь, хотя и это вполне возможно, может явиться когда-нибудь привязанность к какому-нибудь другому лицу, вполне совместимая с дочерней любовью.

   Она страшно побледнела и молча покачала головой.

   - Это может случиться, милая Крошка Доррит.

   - Нет, нет, нет. - Она качала головой, медленно повторяя это слово, с выражением покорного отчаяния, которое он вспомнил много времени спустя. Наступил день, когда он вспомнил ее в этих стенах, в этой самой комнате.

   - Но если это когда-нибудь случится, скажите мне, милое дитя. Доверьтесь мне, укажите предмет вашей привязанности, и я постараюсь со всем усердием, честностью, искренностью моей дружбы и уважения оказать вам нужную услугу.

   - О, благодарю, благодарю! Но нет, нет, нет!

   Она сказала это, скрестив с мольбой огрубевшие от работы руки, тем же покорным тоном, как раньше.

   - Я не требую откровенности теперь, я только прошу вас не сомневаться во мне.

   - Могу ли я сомневаться, зная вашу доброту?

   - Так вы будете откровенны со мною? Если у вас случится неприятность или горе, вы ничего не утаите от меня?

   - Почти ничего.

   - А теперь у вас нет никакого горя?

   Она покачала головой, но попрежнему была бледна.

   - Значит, когда я лягу спать и мои мысли перенесутся в эту грустную комнату, - это бывает всегда, даже в те дни, когда я не вижу вас, - я могу быть уверен, что никакая печаль (кроме той всегдашней печали, которая неразлучно связана с этой комнатой и ее обитателями) не тревожит сердца моей Крошки Доррит?

   Она как будто ухватилась за эти слова, - он тоже припомнил это впоследствии, - и сказала более веселым тоном:

   - Да, мистер Кленнэм, да, вы можете быть покойны!

   В эту минуту ветхая лестница, всегда возвещавшая скрипом о появлении какого-нибудь нового посетителя, затрещала под быстрыми шагами, за которыми последовали странные звуки, точно пыхтение пароходика, у которого было столько пара, что он не знает, что ему с этим паром делать. Пароходик быстро приближался, работая с возрастающей энергией, и, остановившись у дверей, как будто запыхтел в замочную скважину. В то же время кто-то постучался.

   Пока Мэгги собиралась отворить, дверь распахнулась, и Панкс, без шляпы, взъерошенный более чем когда-либо, появился перед Кленнэмом и Крошкой Доррит. Он держал в руке зажженную сигару и принес с собой крепкий запах эля {Эль - светлое английское пиво.} и табачного дыма.

   - Панкс, цыган, предсказатель будущего, - выпалил он, не успев перевести дух.

   Он стоял перед ними с улыбкой на грязном лице и пыхтел с самым курьезным видом, точно он был уже не орудием своего хозяина, а торжествующим властелином Маршальси с ее директором, сторожами и арестантами. В порыве восторга он сунул сигару в рот (очевидно, не будучи курильщиком) и, зажмурив правый глаз, затянулся так отчаянно, что чуть не задохся. Но даже в припадке кашля он силился повторить свою любимую фразу, которую он произносил, когда представлялся людям:

   - Па-анкс, цы-ган, пред-сказатель. Я провел с ними вечер, - сказал он. - Пел с ними. Подтягивал в хоре. Что такое пели? Не знаю. Наплевать! Отчего не подтягивать? Было бы громко. Что-нибудь да выйдет!

   Сначала Кленнэму показалось, что он пьян. Но вскоре он убедился, что хотя эль действительно немного ухудшил (или улучшил) его настроение, однако главный источник его возбуждения проистекал не от продуктов, сделанных из солода, хлебных зерен или ягод.

   - Как поживаете, мисс Доррит? - спросил Панкс. - Надеюсь, вы не рассердитесь, что я завернул на минутку. Я узнал от мистера Доррита, что мистер Кленнэм здесь. Как поживаете, сэр?

   Кленнэм поблагодарил и сказал, что рад видеть его таким веселым.

   - Веселым! - повторил Панкс. - Я нынче в ударе, сэр. Надо бежать, а то меня могут хватиться, а я не хочу, чтобы меня хватились. А, мисс Доррит?

   Он поглядывал на нее и обращался к ней с каким-то беспредельным наслаждением, причем отчаянно ерошил волосы, точно какой-то черный попугай.

   - Я пришел сюда каких-нибудь полчаса тому назад. Услыхал, что мистер Доррит председательствует, и говорю себе: "Пойду-ка туда поднять его настроение!". По-настоящему, мне следовало бы быть в подворье Разбитых сердец; но я успею выжать их завтра, - а, мисс Доррит?

   Его черные глазки искрились электрическим светом. Даже волосы искрились, когда он ерошил свою щетину. Он был так заряжен, что, казалось, при малейшем прикосновении должен был сыпать искрами.

   - У вас тут славная компания, - продолжал он, - а, мисс Доррит?

   Она немножко боялась его и не знала, что сказать. Он засмеялся, кивая на Кленнэма.

   - Не стесняйтесь его, мисс Доррит. Он один из наших. Помните, мы решили, что вы не будете замечать меня при посторонних, но это не относится к мистеру Кленнэму. Он один из наших. Он тут тоже замешан. Правда, мистер Кленнэм? А, мисс Доррит?

   Возбуждение этого странного создания быстро сообщилось Кленнэму. Крошка Доррит с изумлением убедилась в этом и заметила, что они обменялись быстрыми взглядами.

   - Я хотел что-то сказать, - продолжал Панкс, - и забыл, что именно. А, да, помню! Славная у вас компания. Я сегодня угощаю всех. А, мисс Доррит?

   - Вы очень щедры, - отвечала она, заметив, что они снова обменялись взглядами.

   - Ничуть, - возразил Панкс. - Это для нас ничего не значит. Я вступаю во владение своей собственностью, вот в чем дело! Тут можно расщедриться. Задам пир на весь мир. Весь двор уставим столами. Горы булок. Целый лес трубок. Копны табаку. Ростбиф и плумпуддинг, {Плумпуддинг - английское национальное кушанье - рождественский пирог с изюмом и пряностями.} для всех! По кварте крепкого портера на брата. По пинте вина тем, кто любит, - конечно, с разрешения начальства! А, мисс Доррит?

   Она была до того смущена его поведением, - или, вернее сказать, очевидным сочувствием Кленнэма (на которого она взглядывала после каждого нового заявления, сопровождавшегося взъерошиванием щетины), который, повидимому, понимал смысл этих ухваток, - что только пошевелила губами, не сказав ни слова.

   - Да, да, да, кстати! - продолжал Панкс. - Помните? "Вы узнаете в свое время, что скрывается на этой маленькой ручке"? И узнаете, и узнаете, голубушка. А, мисс Доррит?

   Он внезапно умолк. Непостижимо, откуда у него вдруг взялась добавочная щетина, только целый лес ее вырос на его голове и торчал во все стороны, точно мириады проволок, рассыпающих разноцветные искры.

   - Однако меня хватятся, - опомнился он, - а я вовсе не желаю, чтобы меня хватились! Мистер Кленнэм, мы с вами заключили условие. Я сказал, что исполню его точка в точку. Вы увидите, что я исполнил его точка в точку, если выйдете со мной на минутку. Мисс Доррит, покойной ночи! Мисс Доррит, всего хорошего!

   Он быстро пожал ей обе руки и запыхтел вниз по лестнице. Артур последовал за ним так поспешно, что чуть не сбил его с ног на последней ступеньке.

   - Ради бога, что это значит? - спросил он, когда они чуть не кубарем вылетели на двор.

   - Постойте минутку, сэр. Мистер Рогг, позвольте познакомить.

   С этими словами он представил Кленнэму господина, тоже без шляпы, тоже с сигарой и тоже в ореоле эля и табачного дыма... Этот господин, хотя и не был так взволнован, однако находился в состоянии, которое можно было бы принять за помешательство, если бы оно не казалось нормальным в сравнении с исступлением мистера Панкса.

   - Мистер Кленнэм, мистер Рогг, - сказал Панкс. - Постойте минуточку. Идем к насосу!

   Они подошли к насосу. Мистер Панкс немедленно сунул голову под жёлоб и попросил мистера Рогга качать во всю мочь. Мистер Рогг исполнил просьбу буквально, и мистер Панкс, посопев и пофыркав, вытер голову носовым платком.

   - Надо освежиться,- пояснил он изумленному Кленнэму. - А то подумайте только: видеть ее отца председателем в буфетной, зная то, что мы знаем, а ее самое - в этой комнатке, в этом платье, зная то, что мы знаем, нет.. Мистер Рогг, дайте-ка вашу спину... чуточку повыше... вот так.

   И тут же, на дворе Маршальси, в вечернем сумраке мистер Панкс перелетел через голову мистера Рогга из Пентонвиля, ходатая по делам, счетовода и пр. Встав на ноги, он схватил Кленнэма за пуговицу, отвел его к насосу и, отдуваясь, вытащил из кармана связку бумаг.

   Мистер Рогг, тоже отдуваясь, вытащил из кармана связку бумаг.

   - Постойте, - спросил Кленнэм шёпотом, - вы сделали открытие?

   - Кажется, что так, - отвечал мистер Панкс с неподражаемой ужимкой.

   - Тут замешан кто-нибудь?

   - Как это замешан, сэр?

   - Кто-нибудь оказался виновным в обмане доверия или в другом беззаконном поступке?

   - Ничего подобного.

   "Слава богу!" - сказал Кленнэм про себя.- Покажите, что у вас там.

   - Надо вам сказать... - пыхтел Панкс, лихорадочно перебирая бумаги и выбрасывая слова коротенькими фразами, точно пар под высоким давлением.- Где же родословная? Где же запись номер четвертый, мистер Рогг? Ага, все цело! Вот! Надо вам сказать, что фактически мы кончили дело сегодня. Юридически оно будет оформлено через день, через два, не раньше. Скажем на всякий случай: через неделю. Мы работали днем и ночью, уж не знаю, сколько времени. Сколько времени, мистер Рогг? Наплевать, молчите! Вы только сбиваете меня. Вы ей скажете, мистер Кленнэм, но не прежде, чем мы вам позволим. Где же примерная смета, Рогг? О, вот она! Так-то, cэp. Вот что вы ей преподнесете. Этот человек - Отец Маршальси.

  

  

   Покорившись неизбежной судьбе, примирившись, насколько она умела, с "этими Мигльсами" и подчинив свою философию этой программе, вероятность чего она уже предвидела в разговоре с Артуром, миссис Гоуэн милостиво согласилась не препятствовать браку своего сына. Возможно, что это счастливое решение было принято ею не только под влиянием материнских чувств, но и в силу соображений политического порядка, которых было три.

   Первым могло быть то, что сын никогда не обнаруживал ни малейшего намерения спрашивать ее согласия и не выказывал недоверия к своей способности обойтись без такового; вторым, что пенсия, назначенная ей благодарным отечеством (и одним из Полипов), будет избавлена от маленьких сыновних набегов, если Генри женится на любимой и единственной дочери человека с весьма солидными средствами; третьим, что долги Генри, очевидно, будут уплачены тестем перед венцом. Если к этим трем благоразумным соображениям прибавить то обстоятельство, что миссис Гоуэн дала свое согласие, лишь только узнала о согласии мистера Мигльса, и что нежелание этого последнего было до сих пор единственным препятствием к браку, то будет весьма вероятным, что вдова покойного уполномоченного по пустяковым делам давно уже лелеяла эти мысли в своей мудрой голове.

   Как бы то ни было, но для поддержания своего личного и фамильного достоинства среди друзей и знакомых она делала вид, что считает этот брак величайшим несчастьем, что вся эта история нанесла ей жестокий удар, что Генри совершенно околдован, что она долго боролась, но что же может сделать мать, и тому подобное. Она уже приглашала Артура Кленнэма в качестве приятеля Мигльсов засвидетельствовать справедливость этой басни, а теперь попыталась внушить то же убеждение самим Мигльсам. При первом же свидании с мистером Мигльсом она ухитрилась поставить себя в положение огорченной, но любящей матери, уступившей неотступным настояниям сына. С самой утонченной вежливостью и благовоспитанностью она сделала вид, будто она, а не мистер Мигльс, противилась этому браку и наконец уступила; будто с ее стороны, а не с его, была принесена жертва. Ту же фикцию, с той же учтивой ловкостью, она навязала и миссис Мигльс, совершенно так, как фокусник подсунул бы карту этой невинной леди. Когда же сын представил ей будущую невестку, она сказала, целуя ее: "Как это, милочка, вы ухитрились так околдовать моего Генри?" - причем выронила две-три слезинки, скатившиеся по носу в виде белых душистых шариков пудры и явившиеся деликатным, но трогательным свидетельством жестоких внутренних страданий под маской наружного спокойствия.

   Среди друзей миссис Гоуэн (которая гордилась тем, что сама принадлежит к обществу и поддерживает постоянную и тесную связь с этой могущественной державой) первое место занимала миссис Мердль. Правда, хэмптонкортские жители, все без исключения, задирали носы перед Мердлями-выскочками, но тут же и опускали их перед Мердлями-богачами. В этом движении носов по двум противоположным направлениям они следовали примеру казначейства, адвокатуры, епископа и всей остальной клики.

   Даровав вышеупомянутое милостивое согласие, миссис Гоуэн вознамерилась сделать визит миссис Мердль, в надежде отвести душу. С этой целью она отправилась в город в одноконной карете, носившей в тот период английской истории непочтительное прозвище коробки из-под пилюль. Она принадлежала мелкому барышнику, который сам исправлял обязанности кучера и возил поденно или по часам почти всех старушек хэмптонкортского дворца; но в этом таборе с незапамятных времен установилась, в качестве незыблемого правила этикета, фикция, в силу которой коробка с лошадьми и кучером считалась частно