Диккенс Чарльз - Крошка Доррит

й собственностью того, кто нанимал ее в данную минуту, а барышник делал вид, что никогда не знал других хозяев. Так ведь и Полипы министерства околичностей, эти величайшие барышники в мире, притворяются, будто понятия не имеют о какой-нибудь сделке, кроме той, которой заняты в данную минуту

   Миссис Мердль была дома и сидела в своем малиновом с золотыми узорами гнездышке, подле попугая, который посматривал на нее со своей жердочки, склонив головку набок, точно принимал ее за другого великолепного попугая более крупной породы. Миссис Гоуэн предстала перед ними со своим любимым зеленым веером, который смягчал яркость ее румянца.

   - Душа моя, - сказала миссис Гоуэн, слегка ударив веером по руке своей приятельницы после того как они обменялись обычными вступительными фразами, вы одна можете меня утешить. История с Генри, о которой я вам рассказывала, близится к развязке. Свадьба состоится в скором времени. Что вы на это скажете? Я сгораю от нетерпения услышать ваш отзыв, так как вы олицетворяете собой общество.

   Миссис Мердль осмотрела свой бюст, на который обращались обыкновенно взоры общества, и, убедившись, что выставка Мердля и лондонских ювелиров в порядке, отвечала;

   - Дорогая моя, когда речь идет о мужчине, вступающем в брак, общество требует, чтобы он поправил этим браком свои средства. Общество требует, чтобы он получил выгоду от этого брака. Общество требует, чтобы он хорошо устроился благодаря этому браку. Если это условие не исполнено, общество не понимает, зачем ему понадобилось вступить в брак. Птица, успокойся!..

   Дело в том, что попугай, следивший за их собеседованием с высоты своей жердочки с важным видом судьи (он и смахивал на судью в эту минуту), закончил эту тираду криком.

   - Бывают случаи, - продолжала миссис Мердль, изящно согнув мизинец своей любимой руки и подчеркивая этим жестом свое замечание, - бывают случаи, когда мужчина не молод и не красив, но богат и уже обладает солидным положением. Это другое дело. В таких случаях...

   Миссис Мердль пожала своими белоснежными плечами и, приложив руку к своей выставке драгоценностей, слегка кашлянула, как будто хотела сказать: "Вот чего ищет мужчина в таких случаях!". Попугай снова крикнул, и она взглянула на него в лорнет и сказала:

   - Птица, да успокойся же!

   - Но молодые люди, - продолжала миссис Мердль, - вы знаете, дорогая моя, кого я подразумеваю под молодыми людьми: сыновья лиц, принадлежащих к обществу, имеющие в виду карьеру, - должны более сообразоваться с требованиями общества в вопросе о браке и не выводить его из терпения своими глупостями... Конечно, всё это так суетно, - прибавила миссис Мердль, откидываясь в свое гнездышко и снова приставляя к глазам лорнет, - не правда ли?

   - Но тем не менее верно, - изрекла миссис Гоуэн поучительным тоном.

   - Милочка, об этом и спорить нечего, - отвечала миссис Мердль. - Общество высказалось на этот счет категорически. Если бы мы находились в первобытном состоянии, жили под сенью деревьев и пасли коров, овец и тому подобных созданий вместо того, чтобы заниматься банкирскими счетами (это было бы восхитительно, дорогая моя, я рождена для сельской тишины), тогда - прекрасно, отлично. Но мы не живем под сенью деревьев и не пасем коров, овец и тому подобных созданий. Я иногда из сил выбиваюсь, стараясь объяснить эту разницу Эдмунду Спарклеру.

   Услыхав это имя, миссис Гоуэн выглянула из-за своего зеленого веера и возразила следующее:

   - Душа моя, вам известно жалкое положение страны, эти несчастные уступки Джона Полипа, следовательно известно также, почему я бедна, как...

   - ...Церковная крыса, - с улыбкой подсказала миссис Мердль.

   - Я имела в виду другую церковную личность, вошедшую в пословицу, - Иова, {Иов - по библейской легенде, патриарх, впавший в нищету, отличавшийся своим благочестием и терпением.} - сказала миссис Гоуэн. - Впрочем, всё равно. Итак, бесполезно было бы пытаться скрыть огромную разницу в положении наших сыновей. Я могу прибавить к этому, что Генри обладает талантом.

   - Которым Эдмунд вовсе не обладает, - вставила миссис Мердль самым приятным тоном.

   - И что этот талант в связи с разочарованиями, - продолжала миссис Гоуэн, - побудил его избрать карьеру... Ах, милочка, вы знаете, какую! Имея в виду эту разницу положений, спрашивается, на какой партии могу я примириться?

   Миссис Мердль до того погрузилась в созерцание своих рук (прекрасных рук, точно созданных для браслетов), что не сразу ответила. Выведенная, наконец, из задумчивости внезапно наступившим молчанием, она скрестила руки на груди и, взглянув с изумительным присутствием духа прямо в глаза своей подруге, спросила:

   - Да-а? Ну и что же?

   - То, дорогая моя, - сказала миссис Гоуэн не таким сладким тоном, как раньше, - что я была бы рада услышать ваше мнение об этом предмете.

   Тут попугай, стоявший на одной ноге со времени своего последнего крика, разразился хохотом, принялся насмешливо приседать и в заключение снова выпрямился на одной ноге в ожидании ответа, согнув голову набок до того, что рисковал свихнуть шею.

   - Спрашивать, сколько джентльмен берет за своей невестой, быть может, слишком корыстно, - сказала миссис Мердль, - но ведь и общество не совсем чуждо корысти, - не правда ли, дорогая моя?

   - Насколько мне известно, - сказала миссис Гоуэн, - долги Генри будут уплачены...

   - А много долгов? - спросила миссис Мердль, поглядывая в лорнет.

   - Кажется, порядочно, - сказала миссис Гоуэн.

   - Как водится, понятно, так и должно быть, - заметила миссис Мердль успокоительным тоном.

   - Кроме того, отец будет выдавать им по триста фунтов в год или немного более. А в Италии...

   - Они едут в Италию? - перебила миссис Мердль.

   - Для занятий Генри. Вам нечего спрашивать - зачем, милочка. Это ужасное искусство...

   Правда, миссис Мердль поспешила пощадить чувства своей огорченной подруги. Она понимает. Не нужно говорить более.

   - Вот и всё! - сказала миссис Гоуэн, сокрушенно покачивая головой. - Вот и всё, - повторила она, свертывая зеленый веер и похлопывая им себя по подбородку (который обещал вскоре сделаться двойным; пока его можно было назвать полуторным). - По смерти стариков они, вероятно, получат более, но на каких условиях - не знаю. К тому же, они могут прожить сто лет. Это именно такого сорта люди, дорогая моя.

   Миссис Мердль, которая очень хорошо знала своего друга - общество, знала, что такое в обществе мать и что такое дочь, и как вершатся сделки, и как ловят и перебивают друг у друга хороших женихов, и какие при этом устраиваются подвохи и фокусы, - миссис Мердль подумала, что молодой человек заключил весьма недурную сделку. Но, зная, чего от нее ожидают, и уразумев истинную сущность фикции, которую ей преподносили, она деликатно приняла ее в свои руки и покрыла требуемым количеством лака.

   - Так это все, дорогая моя? - сказала она с сочувственным вздохом. - Так, так. Во всяком случае, это не ваша вина. Вам не в чем упрекнуть себя. Вы должны вооружиться мужеством, которым вы так славитесь, и примириться с судьбой.

   - Семья этой девушки, - заметила миссис Гоуэн, - разумеется, напрягала все свои силы, чтобы поймать в свои сети Генри.

   - Понятное дело, милочка, - сказала миссис Мердль.

   - Я пыталась бороться против этого, но всё было напрасно. Все мои усилия кончились неудачей. Теперь скажите откровенно, душа моя, права ли я была, согласившись наконец, хотя и с крайним отвращением, на этот неравный брак, или выказала непростительную слабость?

   В ответ на этот прямой вопрос миссис Мердль поспешила уверить миссис Гоуэн (тоном признанной жрицы общества), что ее образ действий заслуживает величайшей похвалы, а ее положение - величайшего сочувствия, что она избрала наиболее достойный исход и вышла очищенной из горнила испытаний. И миссис Гоуэн, которая, разумеется, отлично видела прорехи в своей мантии и знала, что миссис Мердль отлично увидит их, - миссис Гоуэн тем не менее продолжала кутаться в нее с невыразимой важностью и самодовольством.

   Беседа происходила около четырех или пяти часов пополудни, когда Харлей-стрит и Кавендиш-сквер оглашаются неумолчным грохотом экипажей и дверных молотков. В ту самую минуту, когда она достигла упомянутого пункта, мистер Мердль вернулся домой после дневных трудов, имевших целью всё возрастающее прославление британского имени во всех концах цивилизованного мира, способного оценить коммерческие предприятия мирового размаха и гигантские комбинации творческого ума и капитала. Хотя никто не знал в точности, в чем, собственно, заключаются предприятия мистера Мердля (знали только, что он фабрикует деньги), но именно этими терминами характеризовалась его деятельность во всех торжественных случаях и такова была новая вежливая редакция притчи о верблюде и игольном ушке, принятая всеми без споров.

   Для человека, вершившего такие великие дела, мистер Мердль выглядел довольно вульгарным господином, как будто в суете своих обширных торговых сделок он поменялся головой с каким-нибудь более низким по своему умственному уровню человеком. Он забрел к дамам случайно, слоняясь по дому, невидимому без всякой определенной цели, кроме стремления укрыться от глаз главного дворецкого,

   - Виноват, - сказал он, останавливаясь в смущении, - я думал, что здесь нет никого, кроме попугая.

   Но миссис Мердль сказала: "Войдите", - а миссис Гоуэн заметила, что ей пора, и встала, собираясь уезжать; ввиду этого он вошел и остановился у окна, подальше, скрестив руки под неудобными манжетами и уцепившись одной за другую так крепко, как будто старался заключить самого себя под стражу. Затем он немедленно впал в забытье, от которого пробудил его только голос жены, раздавшийся с оттоманки четверть часа спустя.

   - А, что? - сказал мистер Мердль, оборачиваясь к ней. - Что такое?

   - Что такое? - повторила миссис Мердль. - Вы, кажется, пропустили мимо ушей всё, на что я жаловалась.

   - Вы жаловались, миссис Мердль? - сказал мистер Мердль. - Я не знал, что вы расстроены. Что же вас расстроило?

   - Вы меня расстроили, - сказала миссис Мердль.

   - О, я вас расстроил! - сказал мистер Мердль. - Что же я такое... Как же я... Чем же я мог расстроить вас, миссис Мердль?

   В своем рассеянном, не от мира сего состоянии он не сразу нашел подходящее выражение.

   В виде слабой попытки убедить себя, что он хозяин дома, мистер Мердль заключил свою речь, подставив указательный палец попугаю, который не преминул выразить свое мнение об этом предмете, вонзив в него клюв.

   - Вы сказали, миссис Мердль, - продолжал он, засунув в рот укушенный палец, - что я расстроил вас.

   - Довольно того, что я должна повторять это дважды, - сказала миссис Мердль. - Я могла бы с таким же успехом обращаться к стене, с большим успехом - к попугаю. Он, по крайней мере, хоть крикнул бы в ответ.

   - Надеюсь, вы не хотите, чтобы я кричал, миссис Мердль, - сказал мистер Мердль, опускаясь на стул.

   - Право, не знаю, - отвечала миссис Мердль, - пожалуй, хоть кричите, только не будьте таким угрюмым и рассеянным. По крайней мере, тогда будет видно, что вы замечаете то, что происходит вокруг вас.

   - Можно кричать и все-таки не замечать, что происходит вокруг вас, - угрюмо проговорил мистер Мердль.

   - И можно быть упрямым, как вы теперь, и всё-таки не кричать, - возразила миссис Мердль. - Совершенно верно. Если вы хотите знать, чем я расстроена, так вот я растолкую вам коротко и ясно: вы не должны являться в общество, пока не приспособитесь к обществу.

   Мистер Мердль, засунув пальцы в остатки своих волос так неистово, что, казалось, сам себя поднял со стула, вскочил и завопил:

   - Как, во имя всех адских сил, миссис Мердль, да кто же делает для общества больше, чем я? Взгляните на эту квартиру, миссис Мердль! Взгляните на эту обстановку, миссис Мердль! Взгляните в зеркало, полюбуйтесь на самое себя, миссис Мердль! Известно вам, каких денег всё это стоит и для кого всё это добывалось? И вы говорите, что я не должен являться в общество?! Я, осыпающий его золотым дождем! Я, который работаю, как ломовая лошадь у... у.. у... можно сказать у насоса с деньгами, накачивая их для этого ненасытного общества денно и нощно!

   - Пожалуйста, не горячитесь, мистер Мердль.

   - Не горячиться? - возразил мистер Мердль. - Да вы меня доведете до исступления! Вы не знаете и половины того, что я делаю ради общества. Вы не знаете, какие жертвы я приношу для него.

   - Я знаю, - возразила миссис Мердль, - что в нашем доме собирается цвет нации. Я знаю, что вы вращаетесь в лучшем кругу общества, и, кажется, я знаю (да, не напуская на себя лицемерной скромности, могу сказать, что я знаю), кому вы этим обязаны, мистер Мердль.

   - Миссис Мердль, - возразил этот джентльмен, вытирая свое красно-бурое лицо, - я знаю это не хуже вас. Если бы вы не были украшением общества, а я благодетелем общества, мы бы никогда не сошлись. Под благодетелем я подразумеваю человека, который не жалеет денег, чтобы доставить обществу всё, что есть лучшего по части еды, питья или для увеселения взоров. Но говорить мне, что я не гожусь для общества, после всего, что я сделал для него, после всего, что я сделал для него, - повторил мистер Мердль с диким пафосом, заставившим его супругу приподнять брови, - после всего, всего этого говорить мне, будто я не должен являться в общество, это достойная награда!

   - Я говорю, - спокойно возразила миссис Мердль, - что вы должны являться в общество менее озабоченным, более degage. {Degage (франц.) - непринужденный, свободный в обращении.} Таскать за собой свои дела, как вы это делаете, положительно вульгарно.

   - Как это так я таскаю их за собой, миссис Мердль? - спросил мистер Мердль.

   - Как вы таскаете? - возразила миссис Мердль. - Взгляните на себя в зеркало.

   Мистер Мердль машинально взглянул в ближайшее зеркало и спросил, еще более потемнев от медленно прихлынувшей к вискам крови, неужели можно осуждать человека за его пищеварение?

   - У вас есть доктор, - сказала миссис Мердль.

   - Он не помогает мне, - отвечал мистер Мердль.

   Миссис Мердль переменила тему.

   - Ваше пищеварение тут ни при чем,- сказала она. - Я не о пищеварении говорю. Я говорю о ваших манерах.

   - Миссис Мердль, - отвечал супруг, - это ваше дело. Вы даете манеры, я даю деньги.

   - Я не требую от вас, - сказала миссис Мердль, разваливаясь на подушках, - чарующего обращения с людьми. Я не заставляю вас заботиться о своих манерах. Напротив, я прошу вас ни о чем не заботиться, или делать вид, что вы ни о чем не заботитесь, как это делают все.

   - Разве я говорю кому-нибудь о своих заботах?

   - Говорите? Нет! Да никто бы и слушать не стал. Но вы показываете их.

   - Как так, что я показываю? - торопливо спросил мистер Мердль.

   - Я уже говорила вам. У вас такой вид, как будто вы всюду таскаете за собой свои деловые заботы и проекты, вместо того чтобы оставлять их в Сити или где там им следует оставаться, - сказала миссис Мердль. - Хоть бы вы делали вид, что оставляете их, только делали вид: ничего больше я не требую. А то вы вечно погружены в расчеты и соображения, точно вы какой-нибудь плотник.

   - Плотник! - повторил мистер Мердль с глухим стоном - Желал бы я быть плотником, миссис Мердль.

   - И я утверждаю, - продолжала миссис Мердль, пропустив мимо ушей грубое заявление супруга, - что это неприлично, не одобряется обществом, и потому вы должны исправиться. Если мне не верите, спросите Эдмунда Спарклера. - Миссис Мердль заметила через лорнет голову сына, который в эту минуту приотворил дверь. - Эдмунд, мне нужно с тобой поговорить!

   Мистер Спарклер, который только просунул голову в дверь и осматривал комнату, оставаясь снаружи (как будто отыскивал барышню "без всяких этаких глупостей"), услышав слова матери, просунул вслед за головой и туловище и вошел в комнату. Миссис Мердль объяснила ему, в чем дело, в выражениях, доступных его пониманию.

   Молодой человек с беспокойством пощупал воротничок, как будто бы это был его пульс (а он страдал ипохондрией), {Ипохондрия - мрачное, угнетенное состояние духа.} и объявил, что "слышал об этом от ребят".

   - Эдмунд Спарклер слышал об этом! - с торжеством сказала миссис Мердль. - Очевидно, все слышали об этом.

   Замечание это было не лишено основания, так как, по всей вероятности, мистер Спарклер в каком угодно собрании человеческих существ последний бы заметил, что происходит перед его носом.

   - Эдмунд Спарклер, конечно, сообщит вам, - прибавила миссис Мердль, показывая своей любимой рукой в сторону супруга, - что именно он слышал об этом.

   - Не знаю, - сказал Спарклер, снова пощупав свой пульс, - не знаю, как это началось, такая проклятая память. Тут еще был брат этой барышни, чертовски славная девка, и хорошо воспитанная, и без всяких этаких глупостей.

   - Бог с ней! - перебила миссис Мердль с некоторым нетерпением. - Что же он сказал?

   - Он ничего не сказал, ни словечка, - отвечал мистер Спарклер. - Такой же молчаливый парень, как я сам, тоже слова не выжмешь.

   - Сказал же кто-нибудь что-нибудь? - возразила миссис Мердль. - Всё равно кто, не старайся вспомнить.

   - Я вовсе не стараюсь, - заметил мистер Спарклер.

   - Скажи нам, что именно говорилось.

   Мистер Спарклер снова обратился к своему пульсу и после напряженного размышления сообщил:

   - Ребята говорили о родителе, - это не мое выражение, - говорили о родителе, ну, и расхваливали его за богатство и ум, называли светилом банкирского и промышленного мира и так далее, но говорили, будто дела его совсем доконали. Он, говорят, вечно таскает их с собою, точно старьевщик узел тряпья.

   - Слово в слово моя жалоба, - сказала миссис Мердль, вставая и отряхивая свое пышное платье. - Эдмунд, дай мне руку и проводи меня наверх.

   Предоставленный самому себе и размышлениям о приспособлении своей особы к обществу, мистер Мердль последовательно выглянул из девяти окон, но, кажется, увидел только девять пустых мест. Доставив себе это развлечение, он потащился вниз и тщательно осмотрел все ковры в первом этаже, потом поднялся обратно и осмотрел все ковры во втором этаже, точно это были мрачные пропасти, гармонировавшие с его угнетенной душой. Как всегда, он бродил по комнатам с видом человека, совершенно чужого в этом доме. Как бы внушительно ни оповещала миссис Мердль своих знакомых, что она бывает дома по таким-то дням, мистер Мердль еще внушительнее заявлял всей своей фигурой, что он никогда не бывает дома.

   Наконец он встретился с главным дворецким, пышная фигура которого всегда добивала его окончательно. Уничтоженный этим великим человеком, он прополз в свою спальню и сидел там запершись, пока миссис Мердль не явилась к нему и не увезла его на обед. На обеде ему завидовали и льстили как могущественному существу, за ним ухаживало казначейство, ему кадила церковь, перед ним рассыпалась адвокатура; а в час пополуночи он вернулся домой и, моментально угаснув, точно нагоревшая свечка, в собственной передней под взглядом главного дворецкого, улегся, вздыхая, спать.

  

  

   Мистер Генри Гоуэн с собакой сделались постоянными посетителями коттеджа, и день свадьбы был назначен. По этому случаю было приглашено целое собрание Полипов, так что могущественная и обширная семья обещала озарить свадьбу таким блеском, какой только могло выдержать это ничтожное событие.

   Собрать всю семью Полипов было бы невозможно по двум причинам. Во-первых, не нашлось бы постройки, достаточно обширной, чтобы вместить всех членов и родственников этого знаменитого дома. Где только под солнцем или луной ни имелся клочок британской территории, хотя бы в квадратный ярд, и хоть какой-нибудь официальный пост на этом клочке,- там обязательно сидел Полип. Стоило какому-нибудь смелому мореплавателю водрузить флаг в любом уголке земли и объявить этот уголок британским владением, министерство околичностей немедленно отправляло туда Полипа с портфелем. Таким образом Полипы распространились по всему свету, по всем румбам компаса.

   Но хотя сам могучий Просперо {Просперо - герой драмы В. Шекспира (1564-1616) "Буря", мудрый и могучий волшебник.} не сумел бы собрать Полипов со всех пунктов океана и суши, где не было никакого дела (кроме чепухи), но имелось какое-нибудь жалованье, всё-таки представлялась полная возможность собрать значительное количество Полипов. За это взялась миссис Гоуэн, которая часто заезжала к мистеру Мигльсу с новыми прибавлениями к списку приглашенных и толковала с ним по этому поводу, если только он не был занят подсчитыванием и уплатой долгов своего будущего зятя (его обыкновенное занятие в этот период).

   В числе приглашенных на свадьбу был человек, присутствием которого мистер Мигльс дорожил больше, чем присутствием знатнейших Полипов, хотя он отнюдь не был равнодушен к чести принимать у себя таких именитых гостей. Этот человек был Кленнэм. Кленнэм считал священным обещание, которое он дал несколько времени тому назад, летним вечером, в аллее, и в своем рыцарском сердце решил исполнить все связанные с ним обязательства. Забывать о себе и служить ей было ему приятно, и в данном случае он весело отвечал на приглашение мистера Мигльса:

   - Разумеется, буду!

   Его компаньон, Даниэль Дойс, был своего рода камнем преткновения для мистера Мигльса; достойный джентльмен чувствовал, что свести Дойса с Полипами значило бы образовать довольно опасную взрывчатую смесь. Впрочем, государственный преступник сам избавил мистера Мигльса от затруднения, явившись в Туикнэм и прося, с откровенностью старого друга, чтобы его не приглашали на свадьбу.

   - Дело в том, - объяснил он, - что в моих сношениях с этими господами я стремился исполнить свою обязанность перед обществом, которому думал оказать услугу; они же стремились не допустить меня до этого, вымотав из меня душу. При таких обстоятельствах вряд ли удобно нам есть и пить за одним столом и делать вид, будто мы единомышленники.

   Мистер Мигльс посмеялся чудачеству своего приятеля и ответил более чем когда-либо покровительственным тоном:

   - Ладно, ладно, Дан, что с вами поделаешь, вы всегда чудите.

   Тем временем Кленнэм спокойно пытался убедить мистера Гоуэна в своей готовности быть его другом. Мистер Гоуэн отвечал на это со своей обычной развязностью и со своей обычной кажущейся доверчивостью, в которой, в сущности, доверчивости вовсе не было.

   - Видите ли, Кленнэм, - сказал он однажды за неделю до свадьбы, когда они прогуливались подле коттеджа, - я разочарованный человек, вы уже знаете это.

   - Право, я не совсем понимаю, почему, - заметил Кленнэм, несколько смущенный.

   - Потому что, - возразил Гоуэн, - я принадлежу к клану, {Клан - родовая община, группа членов одного семейства.} или клике, или семье, или роду, или как вы там его назовете, который мог бы устроить мне какую угодно карьеру, но решительно не желает беспокоиться обо мне. И вот в результате я бедняк-художник.

   - Но с другой стороны... - начал было Кленнэм. Гоуэн перебил его:

   - Да, да, я знаю. С другой стороны, я имею счастье быть любимым прелестной и очаровательной девушкой, которую, с своей стороны, люблю всем сердцем...

   "Да есть ли у тебя еще сердце?" - подумал Кленнэм, - подумал и устыдился самого себя.

   - И буду иметь тестем отличного человека, добрейшего и щедрого старика. Но у меня еще в детстве были кое-какие мечты и планы, которые я лелеял и позднее, в школе, а теперь потерял, и вот почему я разочарованный человек.

   Кленнэм подумал (и, подумав, снова устыдился своей мысли), не считает ли он эту разочарованность каким-нибудь сокровищем, которое намеревается внести в семью своей невесты, как уж внес в свою профессию, к немалому ущербу для последней? Да и где подобное сокровище могло бы оказаться уместным и желанным?

   - Надеюсь, ваше разочарование не мрачного свойства? - заметил он вслух,

   - Разумеется, нет, - засмеялся Гоуэн. - Мои родичи не стоят этого, хоть они и милейшие ребята и я сердечно люблю их. Кроме того, мне приятно показать им, что я могу обойтись без их помощи и послать их всех к черту. А затем большинству людей пришлось так или иначе разочароваться в жизни. Но все-таки этот мир - прекрасный мир, и я душевно люблю его!

   - Он открыт перед вами, - заметил Артур.

   - Прекрасный, как эта летняя река, - подхватил Гоуэн с жаром, - и, клянусь Юпитером, я в восторге от него и сгораю нетерпением попытать свои силы. Лучший из миров! А моя профессия! Лучшая из профессий, - не правда ли?

   - Заманчивая и сама по себе и как поприще для честолюбия, - сказал Артур.

   - И для надувательства, - засмеялся Гоуэн, - не забудьте, - надувательства. Надеюсь, что и в этом отношении не ударю лицом в грязь, но, чего доброго, разочарованный человек скажется и здесь. Пожалуй, у меня не хватит храбрости. Между нами будь сказано, сдается мне, что я слишком озлоблен для этого.

   - То есть для чего? - спросил Кленнэм.

   - Для того, чтобы показывать товар лицом, выводить самого себя в люди, как делают мои ближние, представляться тружеником, который всецело предан своему искусству, посвящает ему все свое время, жертвует для него удовольствиями, только им и живет, и так далее, и так далее, словом - пускать пыль в глаза по общему шаблону.

   - Но вполне естественно уважать свое призвание, каково бы оно ни было, - возразил Кленнэм, - считать себя обязанным способствовать его расцвету, добиваться, чтобы и другие относились к нему с уважением. Разве не правда? А ваша профессия, Гоуэн, стоит труда и усердия. Я думаю, впрочем, что вообще искусство стоит этого.

   - Какой вы славный малый, Кленнэм! - воскликнул Гоуэн, останавливаясь и глядя на него с выражением неудержимого восторга. - Какой вы чудесный малый! Вам не приходилось разочаровываться, это сразу видно.

   Было бы слишком жестоко с его стороны сказать это с умыслом, и Кленнэм предпочел думать, что никакого умысла у него не было. Гоуэн, положив руки ему на плечо, продолжал с прежним беззаботным смехом:

   - Кленнэм, мне жалко разочаровывать вас, и я бы дорого дал (если б у меня было, что дать) за такие розовые очки. Но моя профессия должна приносить мне деньги; и всем нам требуется то же самое. Если б мы не рассчитывали продавать наши картины как можно дороже, мы бы не стали писать их. Работать нужно, конечно, но работа - не самое главное. Главное - пустить пыль в глаза. Вот одна из выгод или невыгод беседы с разочарованным человеком: вы услышали правду.

   Правду или неправду услышал Кленнэм, во всяком случае то, что ему пришлось услышать, запало в его душу, запало так глубоко, что он с большим смущением вспоминал о Гоуэне. Он боялся, что ничего не выиграл, расставшись с мучившими его тревогами, противоречиями и сомнениями, и что Генри Гоуэн всегда будет его больным местом. Он не знал, как ему примирить свое обещание выставлять Гоуэна в хорошем свете перед мистером Мигльсом со своими наблюдениями, рисовавшими художника в свете, далеко не столь благоприятном. Не мог он также отделаться от сомнений, возмущавших его чувство совести, - сомнений в своем беспристрастии. Напрасно он уверял себя, что никогда не стремился отыскивать дурные стороны в Гоуэне, но все-таки не мог забыть, что сразу невзлюбил его только за то, что тот стал ему поперек дороги.

   Терзаясь этими мыслями, он начинал теперь желать, чтобы свадьба поскорей состоялась и Гоуэн с женой уехали, предоставив ему исполнить на свободе свое великодушное обещание. Впрочем, последняя неделя была тяжела для всей семьи. В присутствии Милочки и Гоуэна мистер Мигльс неизменно сиял; но Кленнэм не раз заставал его наедине очень грустным и не раз замечал, как отуманивалось его лицо, когда он следил за влюбленными незаметно для них. Во время уборки дома к великому событию приходилось часто перекладывать с места на место вещицы, вывезенные из путешествий; и эти немые свидетели совместной жизни втроем вызывали слезы на глазах самой Милочки. Миссис Мигльс, нежнейшая и заботливейшая из матерей, суетилась и хлопотала, смеясь и напевая; но бедняжка часто исчезала в кладовую и возвращалась с заплаканными глазами, уверяя, что это у нее от лука и перца, и снова принималась распевать веселее, чем когда-либо. Миссис Тиккит, не находя лекарства для душевных ран в "Домашней медицине" Бухана, несколько приуныла, вспоминая детство Милочки. Когда эти воспоминания одолевали се, она посылала сказать ей по секрету, что сама не может выйти в гостиную в кухонном облачении и потому просит "дитя" зайти к ней в кухню, и тут она прижимала дитя к сердцу и осыпала его ласками и поцелуями, среди слез и поздравлений, кастрюль, мисок и пирогов, со всею нежностью преданной старой служанки, а эта нежность бывает очень глубока.

   Но день, которому суждено наступить, всегда в конце концов наступает. Наступил и день свадьбы, а с ним явились и Полипы.

   Был тут мистер Тит Полип из министерства околичностей на Гровнор-сквере, с дорого стоившей миссис Тит Полип, рожденной Пузырь, из-за которой промежутки между получками жалованья казались супругу такими длинными, и с тремя дорого стоившими девицами Тит Полип, исполненными всякого рода совершенств и давно созревшими для венца, но почему-то засидевшимися дома. Был тут и Полип младший, тоже из министерства околичностей, оставивший на произвол судьбы грузовые пошлины, которые почему-то считал себе подведомственными и которые ничего не потеряли, выйдя ненадолго из его ведомства. Был тут и симпатичный молодой Полип, представитель более живой ветви этого дома, тоже из министерства околичностей, относившийся к предстоящему торжеству с веселой и милой развязностью, точно к какой-нибудь официальной церемонии церковного департамента в его ведомстве. Было еще трое молодых Полипов из трех других министерств, вялые и пресные донельзя, так и просившие, чтобы их приправили солью и перцем, и хлопавшие глазами на свадьбе так же, как хлопали бы ими на Ниле, в Вечном городе, {Вечный город - название Рима.} в театре, слушая нового певца, или в Иерусалиме.

   Но были особы и покрупнее. Был лорд Децимус Тит Полип, собственной своей персоной, с букетом министерства околичностей и крепким запахом портфелей. Да, лорд Децимус Тит Полип, воспаривший на официальные высоты на крыльях одной-единственной негодующей тирады следующего содержания: "Милорды, для меня еще вопрос, приличествует ли министру этой свободной страны стеснять филантропию, суживать поприще частной благотворительности, сковывать дух самодеятельности, тормозить предприимчивость, подавлять стремление к независимости и чувство уверенности в себе в этом народе". Иными словами, для этого великого государственного мужа всегда было еще вопросом, должен ли кормчий корабля заботиться о чем-либо, кроме процветания собственных своих делишек на берегу, имея в виду, что экипаж и без его забот сумеет откачать воду, если корабль даст течь. Это блистательное открытие в великом искусстве "как не делать этого" доставило лорду Децимусу величайшую славу и сделало его гордостью дома Полипов. И если какой-нибудь злонамеренный член вносил соответственный билль, {Билль - законопроект, который вносится в английский парламент.} билль моментально и бесповоротно проваливался, лишь только лорд Децимус Тит Полип вставал с места и торжественно, с величественным негодованием, среди грома аплодисментов негодующих членов министерства околичностей провозглашал: "Милорды, для меня еще вопрос, приличествует ли министру этой свободной страны стеснять филантропию, суживать поприще частной благотворительности, сковывать дух самодеятельности, тормозить предприимчивость, подавлять стремление к независимости и сознание собственной силы в этом народе". Открытие этого соответствующего механизма было открытием политического perpetuum mobile. {Perpetuum mobile (лат.) - вечное движение, вечный двигатель.} Он никогда не изнашивался, хотя его вечно пускали в ход во всех министерствах.

   Вместе со своим благородным другом и родственником лордом Децимусом явился Вильям Полип, стяжавший бессмертную славу своей коалицией с Тюдором Пузырем и всегда готовый восстать на защиту принципа "Как не делать этого". Он то обращался к спикеру {Спикер - представитель палаты общин в английском парламенте.} с убийственным заявлением: "Прежде всего, я просил бы вас, сэр, сообщить палате, на каком прецеденте основывается почтенный джентльмен, желающий низвергнуть нас в бездну рискованных предприятий?" - то просил самого почтенного джентльмена сделать ему одолжение и истолковать ему этот прецедент, то объявлял почтенному джентльмену, что он сам (Вильям Полип) постарается найти прецедент; а чаще всего разом прихлопывал почтенного джентльмена, заявив, что никакого прецедента не существует. Во всяком случае "прецедент" и "низвергнуть" были двумя испытанными боевыми конями этого даровитого мужа из министерства околичностей, вывозившими его при всевозможных обстоятельствах. Нужды нет, что несчастный почтенный джентльмен уже добрую четверть века пытался низвергнуть Вильяма Полипа, - Вильям Полип попрежнему спрашивал палату и страну (последнюю, впрочем, только ради приличия), с какой стати ему низвергаться. Нужды нет, что злополучный почтенный джентльмен никоим образом не мог указать прецедента, несовместимого с самой сущностью дела и ходом событий, - Вильям Полип тем не менее считал своим долгом поблагодарить почтенного джентльмена за его иронический ответ и раз навсегда объявить ему во всеуслышание, что никакого прецедента не существует. Можно бы, пожалуй, возразить на это, что мудрость Вильяма Полипа - не высокой пробы, иначе мир, в котором он орудует, не был бы создан, а если б и явился по нечаянности, то навсегда остался бы в состоянии хаоса. Но "прецедент" и "низвергнуть" запугивали большинство членов до потери способности возражать.

   Был тут и другой Полип, весьма деятельный, успевший перепробовать должностей двадцать, всегда по две, по три сразу, и заслуживший почетную известность изобретением одного приема, возбуждавшего общий восторг всего Полипняка. Сущность изобретения была крайне проста: если Полипу предлагали в парламенте вопрос, он отвечал на другой вопрос. Этот прием оказал огромные услуги и доставил изобретателю почетное положение в министерстве околичностей.

   Был тут еще целый выводок менее известных парламентских Полипов, которые не успели еще присосаться к пирогу и ожидали случая выказать свои таланты. Эти Полипы зевали на лестнице или шмыгали по коридорам, готовые явиться в палату по первому зову, кричать "слушайте", перебивать оратора, аплодировать, галдеть и лаять по указаниям руководителей семейства, тормозить нелепыми предложениями предложения противной партии, оттягивать неприятные вопросы до поздней ночи и до конца сессии, а затем с патриотическим мужеством вопить, что вопрос внесен слишком поздно, разъезжать по стране и клясться, что лорд Децимус пробудил промышленность от летаргического сна, а торговлю - от столбняка, удвоил урожаи хлебов, учетверил урожаи сена и спас банк от утечки золота. Далее, эти Полипы являлись по приказанию руководителей на публичные собрания и обеды, где распинались за своих благородных и почтенных родственников и провозглашали в честь их тосты. С такими же целями являлись они на всевозможные выборы, бегали на побегушках, носили поноску, льстили, надували, подкупали, увязали по уши в грязи, словом - без устали трудились на поприще общественной службы. И вряд ли в течение последних пятидесяти лет освободилось хоть одно место, находившееся в распоряжении министерства околичностей, - от лорда казначейства до китайского консула и от китайского консула до генерал-губернатора Ост-Индии, - на которое уже не были бы записаны заранее кандидатами десятки этих голодных и цепких Полипов.

   Разумеется, на свадьбе был только небольшой выводок Полипов, всего дюжины три из легиона! Но для туикнэмского коттеджа и этот выводок оказался целым роем, едва уместившимся в доме. Один Полип совершал обряд бракосочетания, другой Полип помогал при совершении обряда, и сам лорд Децимус Тит Полип нашел, что ему приличествует вести к столу миссис Мигльс.

   Обед не отличался таким весельем и непринужденностью, как можно было ожидать. Мистер Мигльс, при всем своем почтении к именитым гостям, был не в своей тарелке. Миссис Гоуэн была в своей тарелке, но это ничуть не облегчало состояния мистера Мигльса. Фиктивная версия, согласно которой не мистер Мигльс ставил препятствия, а фамильное достоинство, и не мистер Мигльс уступил, а фамильное достоинство, носилась в воздухе, хотя и не высказывалась вслух. К тому же, Полипы чувствовали, что им в сущности наплевать на эих Мигльсов, с которыми они расстанутся, сыграв роль покровителей; а эти чувствовали то же самое в отношении Полипов. Далее, Гоуэн, на правах разочарованного человека, не стеснялся подпускать шпильки своим родичам и, может быть, потому и позволил матери пригласить этих важных гостей, что надеялся подразнить их, распространяясь об участи бедного художника, выражая надежду заработать кусок хлеба и сыра для себя и жены и упрашивая своих родственников (более награжденных милостями фортуны) не оставить его своей поддержкой и покупать его картины. Лорд Децимус из оракула, каким он являлся на своем парламентском пьедестале, превратился в какого-то легкомысленного мотылька; то и дело поздравлял новобрачных, отпуская при этом такие пошлости, от которых у самого рьяного из его поклонников волосы стали бы дыбом, топтался с благодушием слона, впавшего в идиотизм, в лабиринте бессмысленных фраз, казавшемся ему прямой дорогой, и никак не мог из него выбраться. Мистер Тит Полип чувствовал, что среди присутствующих находится лицо, готовое прервать его пожизненное позирование перед сэром Томасом Лоренсом, если бы это было возможно; а Полип младший с негодованием сообщал двум бесцветным молодым джентльменам, своим родственникам, что тут находится господин, - вот он, видите, который явился без приглашения в наш департамент и объявил, что он желал бы знать; и, послушайте, что если он сейчас сорвется, знаете, с места (ведь никогда нельзя знать, что может выкинуть такой неблагородный радикал) и объявит, понимаете, что он желал бы знать, сейчас, сию минуту, - вот-то будет штука, послушайте, а, правда?

   Самая задушевная часть торжества была самой мучительной для Кленнэма. Когда мистер и миссис Мигльс в последний раз обнимали Милочку в комнате с двумя портретами (куда гости не вошли) перед тем как отпустить ее из дому, в который она уже не вернется прежней Милочкой и прежним утешением семьи, ничего не могло быть естественнее и проще этих троих людей. Даже Гоуэн был тронут и на восклицание мистера Мигльса: "О Гоуэн, берегите ее, берегите!" - ответил искренним топом: "Не убивайтесь так, сэр. Видит бог, я буду беречь ee!".

   И вот, после прощальных слез и нежных слов, обращенных к отцу и матери, в последний раз бросив доверчивый взгляд на Кленнэма, напоминавший ему об его обещании, Милочка уселась в карету, ее муж махнул рукой, и экипаж покатил в Дувр. Но верная миссис Тиккит, в шелковом платье и черных локонах, успела-таки выскочить из какого-то закоулка и бросить вслед отъезжающим свои башмаки, повергнув в изумление знатное общество, столпившееся у окон.

   Теперь вышеозначенное общество могло отправиться восвояси, и главные Полипы, торопившиеся по делам (им предстояло много возни с почтой, которая в их отсутствие могла бы отправиться прямо по назначению, вместо того чтобы скитаться по морям, наподобие "летучего голландца", {Летучий голландец - легендарный призрачный корабль с командой из мертвецов, осужденный вечно носиться по морям и океанам.} и с разными неотложными делами, которые, чего доброго, могли бы быть приведены в исполнение, если б они не постарались их затормозить), - главные Полипы разошлись кто куда, не преминув вежливо дать понять мистеру и миссис Мигльс, какую жертву они, Полипы, принесли ради них. Они всегда давали понять это Джону Булю, {Джон Буль - английское выражение, означающее Джон Бык; шуточное прозвище англичан, характеризующее их тяжеловесность и упрямство. Это название употребляется как символ Англии (ср. Дядя Сэм - как название США).} в своем снисходительном отношении к этому жалкому существу. Печальная пустота водворилась в доме и в сердцах отца, матери и Кленнэма. У мистера Мигльса было только одно утешение.

   - А ведь всё-таки приятно вспомнить, Артур? - сказал он.

   - О прошлом?

   - Да... но я говорю о гостях. - Гости угнетали и стесняли его всё время, но теперь он вспоминал о них с искренним удовольствием. - Очень приятно! - повторил он несколько раз в течение вечера. - Такое избранное общество!

  

  

   Мистер Панкс, согласно заключенному условию, рассказал Кленнэму во всех подробностях свою цыганскую историю, касавшуюся Крошки Доррит. Ее отец оказался наследником огромного состояния, на которое никто не предъявлял прав в течение многих лет. Теперь его права выяснились, все препятствия были устранены, ворота Маршальси открылись, стены Маршальси рухнули перед ним; ему оставалось только подписать кое-какие бумаги, - и он был богачом.

   В своих хлопотах по этому делу мистер Панкс обнаружил неслыханную проницательность, неутомимое терпение, непобедимую скрытность.

   - Мне и в голову не приходило, сэр, - сказал он Кленнэму, - когда, помните, мы шли вечером в Смисфилде и я говорил вам, какого рода сведения я собираю, - мне в голову не приходило, что из этого выйдет что-нибудь подобное. Мне и в голову не приходило, сэр, когда я спрашивал, не из корнуолльских ли вы Кленнэмов, что когда-нибудь я сообщу вам о Дорритах из Дорсетшира.

   При этом он подробно рассказал, как сначала его поразило имя Крошки Доррит, так как фамилия Доррит была уже отмечена в его записной книжке. Но так как ему не раз приходилось убеждаться, что две одинаковые фамилии, даже из одной и той же местности, могут вовсе не состоять в родстве, - ни в близком, ни в отдаленном, - то он и не придавал значения этому совпадению. Ему только пришло в голову, как поразительно изменилась бы жизнь маленькой швеи, если бы оказалось, что у нее есть права на это наследство. Он несколько раз возвращался к этой мысли, потому что в тихой маленькой швее было что-то особенное, что нравилось ему и возбуждало его любопытство. Мало-помалу он напал на след, ощупью, шаг за шагом, - рылся, как крот, сэр! В начале этой кротовьей работы (произнося эти слова, мистер Панкс