Диккенс Чарльз - Крошка Доррит

с чистыми чехлами, которые он безжалостно мял своим грузным туловищем и огромной черной головой. Те же мягкие гибкие движения рук, напоминавших руки, цеплявшиеся за решетку тюрьмы. Когда же он наелся до отвала и, облизав свои тонкие пальцы, вытер их салфеткой, - для полноты сходства недоставало только виноградных листьев.

   Этот человек, с его зловещей улыбкой, щетинистыми усами, ястребиным носом, глазами, которые казались подкрашенными, как его волосы, и потому утратившими способность отражать свет, был отмечен самой природой, правдивой, мудрой природой, наложившей на него клеймо: "Берегитесь!". Не ее вина, если это предостережение оказывалось бесполезным. Природу никогда нельзя винить в этом случае.

   Покончив с обедом и вытерев пальцы, мистер Бландуа достал из кармана сигару и, попрежнему развалившись на кушетке, закурил, выпуская из тонких губ тонкие струйки дыма и время от времени обращаясь к ним с речью:

   - Бландуа, голубчик, ты-таки возьмешь свое. Ха, ха! Ей-богу, ты хорошо начал, Бландуа. В случае необходимости - превосходный учитель английского или французского языка, самый подходящий для почтенной семьи! Ты сообразителен, остроумен, свободен в обращении, с обворожительными манерами, с интересной наружностью, - джентльмен да и только! Ты проживешь джентльменом, милый мой, и умрешь джентльменом. Ты выиграешь любую игру. Все признают твои заслуги, Бландуа. Твой гордый дух покорит общество, которое так жестоко оскорбило тебя. Черт побери, ты горд по натуре и по праву, мой милый Бландуа! - Утешаясь такими речами, мистер Бландуа выкурил сигару и прикончил бутылку вина. Затем он присел на кушетку и, воскликнув серьезным тоном: - Теперь держись, Бландуа! Ты находчив, собери же всю свою находчивость! - встал и отправился в дом фирмы Кленнэм и К^о.

   Его встретила у дверей миссис Эффри, которая, по приказанию своего супруга, зажгла две свечи в передней, а третью на лестнице и проводила гостя в комнату миссис Кленнэм. Там был приготовлен чай и всё, что требуется для приема ожидаемых гостей. Впрочем, приготовления эти в самых торжественных случаях ограничивались тем, что на столе появлялся китайский чайный сервиз, а постель накрывалась чистым темным покрывалом. В остальном изменений не было: диван в виде катафалка с подушкой, напоминающей плаху, фигура во вдовьем наряде, точно ожидающая казни, уголья, тлеющие в груде золы, решетка, засыпанная золой, чайник над огнем и запах черной краски; всё это оставалось неизменным в течение пятнадцати лет.

   Мистер Флинтуинч представил джентльмена, рекомендованного вниманию фирмы Кленнэм и К^о. Миссис Кленнэм, перед которой лежало письмо, наклонила голову и предложила гостю садиться. Они пристально взглянули друг на друга. В этом, впрочем, сказывалось только весьма естественное любопытство.

   - Благодарю вас, сэр, за любезное внимание к жалкой больной. Немногочисленные посетители, являющиеся в этот дом по делам, редко вспоминают о моем существовании. Да и странно было бы требовать иного. С глаз долой - из сердца вон. Впрочем, хотя я и благодарна за исключение, но не жалуюсь на общее правило.

   Мистер Бландуа самым любезным тоном высказал опасение, что обеспокоил ее, явившись так несвоевременно. Он уже имел случай извиниться перед мистером... виноват... он не имеет чести знать...

   - Мистер Флинтуинч уже много лет принимает участие в делах фирмы.

   Мистер Бландуа - покорнейший слуга мистера Флинтуинча. Он просит его принять уверение в своем совершеннейшем почтении.

   - По смерти моего мужа, - сказала миссис Кленнэм, - мой сын избрал для себя другой род деятельности, так что в настоящее время единственный представитель пашей фирмы - мистер Флинтуинч.

   - А себя-то забыли? - проворчал мистер Флинтуинч. - Вы стоите двоих.

   - Мой пол не позволяет мне, - продолжала она, взглянув мельком на Иеремию, - принимать ответственное участие в делах фирмы, допуская даже, что я обладаю деловыми способностями; ввиду этого мистер Флинтуинч защищает и свои и мои интересы. Наши операции не те, что были; однако некоторые из наших старых друзей (в особенности, авторы этого письма) не забывают нас, и мы исполняем их поручения так же усердно, как в прежнее время. Впрочем, это вряд ли интересно для вас? Вы англичанин, сэр?

   - Откровенно говоря, сударыня, нет; я родился и воспитывался не в Англии. В сущности, у меня нет родины, - прибавил мистер Бландуа, похлопывая себя по вытянутой ноге, - полдюжины стран можно назвать моей родиной.

   - Вы много путешествовали?

   - Много. По чести, сударыня, я побывал везде.

   - Вероятно, вы ничем не связанный человек? Вы не женаты?

   - Сударыня, - отвечал мистер Бландуа с отвратительной гримасой, - я обожаю женщин, но я не женат и никогда не был женат.

   Миссис Эффри, стоявшая подле стола, наливая чай, в своем обычном полусонном состоянии, случайно взглянула на гостя в ту минуту, когда он говорил эти слова, и уловила выражение его глаз, которое почему-то приковало ее внимание. Рука ее, державшая чайник, так и застыла в воздухе, глаза уставились на гостя, что вовсе не доставило удовольствия ни ей самой, ни ему, ни миссис Кленнэм, ни мистеру Флинтуинчу. Так прошло несколько томительных минут, причем все смотрели друг на друга с недоумением, сами не понимая, в чем дело.

   - Что с вами, Эффри? - сказала, наконец, миссис Кленнэм.

   - Я не знаю, - сказала миссис Эффри, показывая на посетителя свободной левой рукой. - Это не я, это он.

   - Что хочет сказать эта добрая женщина? - воскликнул мистер Бландуа, побледнев, потом побагровев, медленно поднимаясь с места и окидывая Эффри взглядом смертельной ненависти, поразительно противоречившим простому значению его слов. - Решительно не понимаю этой доброй женщины!

   - Ее решительно никто не понимает, - подхватил мистер Флинтуинч, направляясь к своей супруге. - Она сама не знает, что хочет сказать. Она идиотка, полоумная! Ей нужно закатить порцию, закатить ха-арошую порцию. Убирайся отсюда, жена, - прибавил он ей на ухо, - проваливай, пока я не вытряхнул из тебя душонку.

   Миссис Эффри, сознавая надвигавшуюся опасность, выпустила чайник, который подхватил ее супруг, накрыла голову передником и моментально испарилась. Лицо гостя мало-помалу расплылось в улыбку, и он снова уселся.

   - Извините ее, мистер Бландуа, - сказал Иеремия, принимаясь наливать чай, - она иногда заговаривается,- не в своем уме. Вам положить сахару, сэр?

   - Благодарю вас, я не пью чаю. Виноват... какие замечательные часы.

   Чайный стол стоял подле дивана, так что между ним и рабочим столиком миссис Кленнэм оставался лишь небольшой промежуток. Мистер Бландуа со своей обычной галантностью передал хозяйке чашку чаю (тарелка с сухариками стояла подле нее), и в это время ему бросились в глаза часы. Миссис Кленнэм быстро взглянула на него.

   - Вы позволите? Благодарю вас. Прекрасные старинные часы, - сказал он, взяв их в руку. - Тяжеловатые, зато массивные и неподдельные. Я питаю пристрастие ко всему неподдельному. Я сам такой. А! Мужские часы в двойном футляре по старинной моде. Можно их вынуть из наружного футляра? Благодарю вас. Ага! Старая шелковая подушечка для часов, шитая бисером. Я часто видывал такие у стариков в Голландии и Бельгии. Очень мило.

   - Тоже старомодная, - заметила миссис Кленнэм.

   - Да, но не так стара, как часы?

   - Кажется.

   - Какую причудливую форму придавали они буквам! - заметил мистер Бландуа, взглянув на нее со своей характерной улыбкой, - Это DNF, если не ошибаюсь? Впрочем, их можно принять за какие угодно другие буквы.

   - Нет, вы верно прочли.

   Мистер Флинтуинч, следивший за ними так пристально, что забыл о блюдечке с чаем, которое поднес было ко рту, вдруг спохватился и принялся пить огромными глотками, осторожно наполняя рот до краев.

   - DNF - без сомнения, инициалы какой-нибудь прелестной, очаровательной молодой особы, - заметил мистер Бландуа. - Готов преклониться перед ее памятью. К несчастью для моего душевного спокойствия, я слишком склонен к преклонению. Не знаю, считать ли это пороком или добродетелью, но преклонение перед женской красотой и достоинствами составляет три четверти моей натуры, сударыня.

   Тем временем мистер Флинтуинч налил себе вторую чашку чаю и пил ее попрежнему большими глотками, не спуская глаз с больной.

   - Вы можете быть спокойны, сэр, - возразила она мистеру Бландуа, - это не инициалы, насколько мне известно.

   - Может быть, девиз, - заметил мистер Бландуа вскользь.

   - Нет, насколько мне известно, эти буквы всегда означали: Do Not Forget (не забудь)!

   - И, конечно, - сказал мистер Бландуа, положив часы на место и усаживаясь попрежнему на свой стул, - вы не забываете.

   Мистер Флинтуинч, допивая чай, не только сделал глоток больше обыкновенного, но и приостановился после глотка особенным образом, закинув голову, продолжая держать чашку у рта и не сводя глаз с больной. Она отвечала своим обычным резким размеренным голосом, с тем особенным выражением сосредоточенной твердости или упрямства, которое заменяло у нее жесты:

   - Нет, сэр, не забываю. Такая монотонная жизнь, какую я веду уже много лет, не располагает к забвению. Жизнь, посвященная самоисправлению, не располагает к забвению. Сознание грехов (все и каждый из нас, детей Адама, не свободны от грехов), которые нужно искупить, не вызывает желания забыть. И я не забываю и не желаю забыть.

   Мистер Флинтуинч, взбалтывавший остатки чая на блюдечке, разом опрокинул его в рот и, поставив чашку на поднос, взглянул на мистера Бландуа, точно хотел спросить, что он думает об этом.

   - Всё это, сударыня, - сказал мистер Бландуа с изящнейшим поклоном, прижав к сердцу свою белую руку, - выражено в слове "конечно", и я горжусь, что обнаружил столько догадливости и проницательности (впрочем, без проницательности я не был бы Бландуа), употребив именно это слово.

   - Простите, сэр, - возразила она, - если я позволю себе усомниться, чтобы джентльмен, привыкший к развлечениям, удовольствиям, разнообразию, привыкший ухаживать, служить предметом ухаживания...

   - О сударыня! Пощадите!

   - Чтобы такой джентльмен мог понять то, что связано с моим образом жизни. Не имея ни малейшего желания поучать вас, - она взглянула на груду книг в жестких выцветших переплетах, - (потому что вы идете своим путем и сами отвечаете за последствия), я скажу одно: я на своем пути руковожусь указаниями кормчих, опытных и испытанных кормчих, под руководством которых я не могу потерпеть кораблекрушения, не могу, - и если бы я забывала о том, что напоминают мне эти буквы, я не была бы и в половину так наказана, как теперь.

   Любопытно было видеть, как она пользовалась всяким случаем вступить в спор с каким-то невидимым противником, быть может со своей же совестью, всегда восстававшей против ее самообольщения.

   - Если бы я забыла грехи, совершенные в то время, когда я была здорова и свободна, я, быть может, роптала бы на жизнь, которую мне приходится вести теперь. Я никогда не ропщу и никогда не роптала. Если бы я забыла, что арена здешней жизни, земля, для того и сотворена, чтобы быть ареной скорби, труда и жестоких испытаний для существ, созданных из ее праха, я могла бы питать пристрастие к ее суете. Но у меня нет этого пристрастия. Если бы я не знала, что каждый из нас - жертва гнева небесного (справедливого гнева), который должен быть утолен и против которого мы бессильны, я могла бы возмущаться разницей между мной, прикованной к этому креслу, и людьми, живущими вне этих стен. Но я вижу милость и снисхождение в том, что небо избрало меня искупительной жертвой здесь, в этом мире, предназначило мне испытать то, что я испытываю, познать то, что я познала, загладить то, что я заглаживаю. Иначе мое испытание не имело бы смысла в моих же глазах. И вот почему я ничего не забываю и не хочу забывать. Вот почему я довольна и утверждаю, что моя участь лучше участи миллионов людей.

   Сказав это, она взяла часы, положила их на то самое место, где они всегда лежали, и, отнимая от них руки, смотрела на них в течение нескольких минут пристальным, почти вызывающим взглядом.

   Мистер Бландуа всё это время внимательно слушал, не спуская глаз с хозяйки и задумчиво поглаживая усы обеими руками. Мистер Флинтуинч чувствовал себя не в своей тарелке и, наконец, вмешался в разговор.

   - Полно, полно, - сказал он. - Всё это совершенно справедливо, миссис Кленнэм, ваша речь разумна и благочестива. Но мистер Бландуа вряд ли отличается по части благочестия.

   - Напротив, сэр! - возразил этот последний, щелкнув пальцами. - Прошу извинить, это одна из черт моего характера. Я чувствителен, пылок, совестлив и впечатлителен. А чувствительный, пылкий, совестливый и впечатлительный человек - если это не маска, а действительные его качества, - не может не быть благочестивым, мистер Флинтуинч.

   На лице мистера Флинтуинча мелькнуло подозрение, что это, пожалуй, и есть маска, между тем как гость (характерным свойством этого человека, как и всех ему подобных людей, было то, что он всегда пересаливал, хоть на волосок) поднялся со стула и подошел к миссис Кленнэм проститься.

   - Вам, пожалуй, покажется эгоизмом больной старухи, - сказала она, - что я так распространилась о себе и своих недугах, хотя поводом к тому послужил ваш случайный намек. Вы были так любезны, что навестили меня, и, надеюсь, будете так любезны, что отнесетесь ко мне снисходительно. Без комплиментов, прошу вас. - (Он, очевидно, собирался отпустить какую-то любезность.) - Мистер Флинтуинч рад будет оказать вам всяческое содействие, и я надеюсь, что пребывание в этом городе оставит у вас хорошее впечатление.

   Мистер Бландуа поблагодарил ее, несколько раз поцеловав кончики своих пальцев.

   - Какая старинная комната, - заметил он вдруг, уже подойдя к двери. - Я так заинтересовался нашей беседой, что и не заметил этого. Настоящая старинная комната.

   - Весь дом настоящий старинный, - заметила миссис Кленнэм со своей ледяной улыбкой. - Без претензий, но старинный.

   - Неужели! - воскликнул гость. - Я был бы крайне обязан мистеру Флинтуинчу, если бы он показал мне остальные комнаты. Старинные дома - моя слабость. Я люблю и изучаю оригинальное во всех его проявлениях. Меня самого называли оригиналом. В этом нет заслуги, - надеюсь, у меня найдутся заслуги поважнее, - но я, пожалуй, действительно оригинален. Отнеситесь к этому с сочувствием.

   - Предупреждаю вас, мистер Бландуа, дом очень мрачный и унылый, - сказал Иеремия, взявшись за свечу. - Не стоит и смотреть. - Но мистер Бландуа, дружески хлопнув его по спине, только рассмеялся, снова поцеловал кончики пальцев, раскланиваясь с миссисс Кленнэм, и оба вышли из комнаты.

   - Вы не пойдете наверх? - сказал Иеремия, когда они вышли на лестницу.

   - Напротив, мистер Флинтуинч, если это не затруднит вас, я буду в восторге.

   Мистер Флинтуинч пополз по лестнице, а мистер Бландуа следовал за ним по пятам. Они поднялись в большую спальню в верхнем этаже, где ночевал Артур в день своего приезда.

   - Вот полюбуйтесь, мистер Бландуа, - сказал Иеремия, освещая комнату. - Как, по-вашему, стоило забираться на этот чердак? По-моему, не стоило.

   Мистер Бландуа, однако, был в восторге, так что они обошли все закоулки и чуланы верхнего этажа, а затем снова спустились вниз. Во время осмотра мистер Флинтуинч заметил, что гость не столько осматривал комнаты, сколько наблюдал за ним, мистером Флинтуинчем, - по крайней мере их глаза встречались каждый раз, как он взглядывал на мистера Бландуа. Чтобы окончательно убедиться в этом, мистер Флинтуинч внезапно обернулся на лестнице, и взоры их встретились, и в ту же минуту гость усмехнулся своей безмолвной дьявольской усмешкой (которая появлялась на его лице каждый раз, как они встречались глазами во время обхода), сопровождавшейся характерным движением усов и носа.

   Мистер Флинтуинч находился в невыгодном положении, так как был гораздо ниже ростом. Это неудобство еще усиливалось тем, что он шел впереди и, следовательно, постоянно находился ступеньки на две ниже. Он решил не оглядываться на гостя, пока это случайное неравенство не сгладится, и только когда они вошли в комнату покойного мистера Кленнэма, внезапно повернулся - и встретил тот же пристальный взгляд.

   - В высшей степени замечательный старый дом, - усмехнулся мистер Бландуа, - такой таинственный. Вы никогда не слышите здесь каких-нибудь сверхъестественных звуков?

   - Звуков? - повторил мистер Флинтуинч. - Нет.

   - И чертей не видите?

   - Нет, - возразил мистер Флинтуинч, угрюмо скрючившись при этом вопросе, - по крайней мере, они не являются под этим именем и в этом звании.

   - Ха, ха! Это портрет? - (Говоря это, он не спускал глаз с мистера Флинтуинча, как будто последний и был портрет.)

   - Да, сэр, портрет.

   - Чей, смею спросить, мистер Флинтуинч?

   - Покойного мистера Кленнэма. Ее мужа.

   - Бывшего собственника замечательных часов, - не так ли?

   Мистер Флинтуинч, смотревший на портрет, снова повернулся, весь извиваясь, и снова встретил тот же пристальный взгляд и усмешку.

   - Да, мистер Бландуа, - ответил он резко, - часы принадлежали ему, а раньше его дяде, а еще раньше бог знает кому; вот всё, что я могу вам сообщить об их родословной!

   - Замечательно сильный характер, мистер Флинтуинч, - я говорю об уважаемой леди, там, наверху.

   - Да, сэр, - отвечал мистер Флинтуинч, снова скрючиваясь и подвигаясь к гостю, точно винт, которому никак не удается попасть в точку, ибо гость оставался неподвижным, а мистеру Флинтуинчу каждый раз приходилось отступать. - Замечательная женщина, сильный характер, сильный ум.

   - Должно быть, счастливо жили, - заметил Бландуа.

   - Кто? - спросил мистер Флинтуинч, снова подбираясь к нему с такими же извивами.

   Мистер Бландуа вытянул правый указательный палец по направлению к комнате наверху, а левый - по направлению к портрету, затем подбоченился, расставил ноги и, улыбаясь, смотрел на мистера Флингуинча, опуская нос и поднимая усы.

   - Как большинство супругов, я полагаю, - сказал мистер Флинтуинч. - Наверно не скажу. Не знаю. В каждой семье есть свои тайны.

   - Тайны! - воскликнул мистер Бландуа. - Вы сказали тайны, сыночек?

   - Ну да,- отвечал мистер Флинтуинч, на которого гость налетел так неожиданно, что чуть не задел его по лицу своей выпяченной грудью - Я сказал, что в каждой семье есть свои тайны.

   - Именно, - воскликнул гость, ухватив его за плечи и принимаясь трясти.- Ха, ха, вы совершенно правы! Тайны! Они самые! Помилуй бог, чертовские тайны бывают в некоторых семьях, мистер Флинтуинч!

   Сказав это, он наградил мистера Флинтуинча еще несколькими легкими ударами по плечам, точно восхищался его остроумием, и, расставив ноги, закинув голову и охватив его руками, разразился хохотом. Мистер Флинтуинч даже не пытался подъехать к нему шипом, чувствуя бесполезность этой попытки.

   - Позвольте на минутку свечу, - сказал мистер Бландуа, успокоившись. - Посмотрим поближе на супруга этой замечательной леди, прибавил он, поднося свечу к портрету. - Ха! Тоже решительное выражение лица, только в другом роде. Точно говорит... Как это... Не забудь... правда, говорит, мистер Флинтуинч. Ей-богу, говорит, сэр.

   Возвратив свечу, он снова уставился на мистера Флинтуинча, затем, не торопясь, направился вместе с ним в переднюю, повторяя, что это прелестнейший старинный дом, что осмотр доставил ему истинное удовольствие и что он не отказался бы от этого удовольствия за сто фунтов.

   Эта странная фамильярность мистера Бландуа, заметно отразившаяся на его манерах, которые стали гораздо грубее, резче, нахальнее и задорнее, представляла резкий контраст с невозмутимостью мистера Флинтунича, пергаментное лицо которого вообще не обладало способностью изменяться. Пожалуй, можно было подумать, глядя на него теперь, что дружеская рука, обрезавшая веревку, на которой он висел, немножко запоздала с этой услугой, но в общем он оставался совершенно спокойным. Они закончили осмотр комнаткой, которая примыкала к передней, и остановились в ней. Мистер Флинтуинч пристально смотрел на Бландуа.

   - Очень рад, что вы остались довольны, сэр, - сказал он спокойно. - Не ожидал этого. Вы, кажется, в отличном расположении духа?

   - В чудеснейшем, - отвечал Бландуа. - Честное слово, я так освежился! Бывают у вас предчувствия, мистер Флинтуинч?

   - Не знаю, правильно ли я вас понял, сэр. Что вы разумеете под этим словом? - возразил мистер Флинтуинч.

   - Ну, скажем, смутное ожидание предстоящего удовольствия, мистер Флинтуинч.

   - Не могу сказать, чтобы я чувствовал что-нибудь подобное в настоящую минуту, - возразил мистер Флинтуинч серьезнейшим тоном - Если почувствую, то скажу вам.

   - А я, сынок, предчувствую, что мы с вами будем друзьями, - сказал Бландуа. - У вас нет такого предчувствия?

   - Н... нет, - проговорил мистер Флинтуинч после некоторого размышления - Нет, не могу сказать, чтоб было.

   - Я положительно предчувствую, что мы будем закадычными друзьями. Что же, вы и теперь этого не чувствуете?

   - И теперь не чувствую, - сказал мистер Флинтуинч.

   Мистер Бландуа схватил его за плечи, встряхнул вторично в припадке веселости, затем подхватил под руку и, шутливо заметив, что он прехитрая старая бестия, предложил отправиться вместе распить бутылочку вина.

   Мистер Флинтуинч принял это приглашение без всяких колебаний, и они отправились под дождем, который не переставая барабанил по крышам, стеклам и мостовой с самого наступления ночи. Гроза давно прошла, но ливень был страшный. Когда они добрались до квартиры мистера Бландуа, этот галантный джентльмен приказал подать бутылку портвейна и развалился на кушетке (примостив под свою изящную фигуру все подушки, какие только были в комнате), а мистер Флинтуинч уселся против него на стуле, по другую сторону стола. Мистер Бландуа предложил потребовать самые большие стаканы, мистер Флинтуинч охотно согласился. Наполнив стаканы, мистер Бландуа с шумным весельем чокнулся с мистером Флинтуинчем - сначала верхним краем своего стакана о нижний край ею стакана, потом наоборот - и выпил за процветание дружбы, которую он предчувствовал. Мистер Флинтуинч важно принимал тосты, осушал стакан за стаканом и не говорил ни слова. Всякий раз как мистер Бландуа чокался (это повторялось при каждом наполнении стаканов), мистер Флинтуинч флегматично отвечал на его чокание, флегматично опрокидывал стакан в свою глотку и так же флегматично проглотил бы порцию своего собеседника, так как, не обладая тонким вкусом, мистер Флинтуинч был настоящей бочкой в отношении напитков.

   Короче говоря, мистер Бландуа убедился, что, сколько ни вливай портвейна в молчаливого Флинтуинча, его уста не только не разверзнутся, а будут замыкаться еще плотнее. Мало того, по всему было видно, что он способен пить всю ночь напролет, а в случае чего и весь следующий день и следующую ночь, тогда как мистер Бландуа уже начал завираться и сам почувствовал это, хотя смутно. Итак, он решил окончить беседу с окончанием третьей бутылки.

   - Так вы зайдете к нам завтра, сэр? - спросил мистер Флинтуинч деловым тоном

   - Огурчик мой! - отвечал тот, хватая его зa ворот обеими руками. - Зайду, не бойтесь! Адье, Флинтуинчик! Вот вам на прощанье! - тут он обнял его, звонко чмокнув в обе щеки. - Разрази меня гром, если не приду! Слово джентльмена!

   На следующий день он, однако, не пришел, хотя рекомендательное письмо было получено. Зайдя к нему вечером, мистер Флинтуинч к удивлению своему узнал, что он расплатился по счету и уехал обратно на материк, в Кале. Тем не менее Иеремия, почесав хорошенько свою физиономию, выскреб твердое убеждение, что мистер Бландуа не преминет сдержать свое слово и еще раз явится к ним.

  

  

   Каждому случалось встречать на шумных улицах столицы худого, сморщенного, желтого старичка (можно было подумать, что он с неба свалился, если б хоть одна звезда на небе могла отбрасывать такие жалкие и тусклые искры), плетущегося с растерянным видом, точно оглушенного и напуганного шумом и суматохой. Такой старичок - всегда маленький старичок. Если он был когда-нибудь большим стариком, то съежился и превратился в маленького старичка, если же он был маленьким, то превратился в крошечного. Его пальто - такого цвета и покроя, которые никогда и нигде не были в моде. Очевидно, оно было сшито не на него и ни на кого из смертных. Какой-то благодетельный поставщик отпустил судьбе пять тысяч таких пальто, судьба же подарила одно из них этому старичку, одному из бесконечной вереницы таких же старичков. На этом пальто большие, тусклые, металлические пуговицы, не похожие ни на какие другие пуговицы. Старичок носит измятую и вытертую, но жесткую шляпу, которая никак не может приспособиться к его бедной голове. Его грубая рубашка и грубый галстук так же лишены индивидуальности, как пальто и шляпа; они тоже как будто не его и ничьи. Тем не менее старичок имеет в этом костюме вид человека, прифрантившегося перед тем, как выйти на улицу, точно он ходит обыкновенно в ночном колпаке и халате. И вот плетется по улицам такой старичок, точно полевая мышь, которая собралась в голодный год навестить городскую и боязливо пробирается к ее квартире через город котов.

   Иногда по вечерам, в праздник, вы замечаете, что старичок плетется более неуверенной, чем когда-либо, походкой, и старческие глаза его светятся мутным и водянистым блеском. Это значит, что старичок пьян. Ему немного нужно; его слабые ноги начинают заплетаться от одной полупинты. {Пинта - мера емкости в Англии, равная 0,5 литра.} Какой-нибудь сердобольный знакомый, часто случайный, угостил его кружкой пива для подкрепления старческих сил; в результате он исчезает и долго не появляется на улицах. Дело в том, что живет он в работном доме, и оттуда его редко выпускают на прогулку даже в случае хорошего поведения (хотя, кажется, могли бы пускать чаще, приняв во внимание, как мало ему остается гулять), в случае же какой-нибудь проказы запирают в обществе нескольких дюжин таких же маленьких старичков.

   Отец миссис Плорниш, бедный, маленький, хилый обшарпанный старичок, напоминавший ощипанного цыпленка, в свое время "переплетал музыку", по его выражению, то есть был переплетчиком нот, испытал большие невзгоды и никак не мог попасть на твердый путь - ни отыскать его, ни идти по нему, так что в конце концов сам попросился в работный дом, исполнявший, по предписанию закона, обязанности милосердного самаритянина {Самаритянин - герой евангельской легенды, житель Самарии, оказавший помощь пострадавшему; олицетворение человеколюбия.} в его округе (без денежного подаяния, которое не допускается принципами здравой политической экономии), в то самое время, когда мистер Плорниш угодил в Маршальси. До этой катастрофы, обрушившейся на голову его зятя, старый Нэнди (так называли его в работном доме; но для Разбитых сердец он был дедушка Нэнди или даже почтенный мистер Нэнди) имел свой уголок у семейного очага Плорнишей и свое местечко за семейным столом Плорнишей. Он не утратил надежды вернуться в семью, когда фортуна улыбнется наконец его зятю; а пока она хмурилась попрежнему, решил оставаться в обществе маленьких старичков.

   Однако ни бедность, ни одежда фантастического покроя, ни жизнь в приюте не повлияли на восторженное отношение к нему дочери. Будь он самим лордом-канцлером, миссис Плорниш не могла бы сильнее гордиться талантами своего отца. Будь он лордом-камергером двора, она не могла бы тверже верить в образцовое изящество его манер. Бедный старикашка знал несколько старинных, забытых, приторных романсов о Хлое, о Филлиде, о Стрефоне, пораженном стрелой сына Венеры; {Сын Венеры - в древнеримской мифологии Амур, бог любви.} и для миссис Плорниш никакая опера не сравнилась бы с этими песенками, которые выводил он слабым, дребезжащим голоском, точно старая испорченная шарманка, которую заводит ребенок. В дни его "отпусков", - редкие лучи света в пустыне его существования, где взор встречал только таких же подстриженных по форме старичков, - когда он садился в своем уголке, насытившись мясом и угостившись кружкой портера в полпенни, миссис Плорниш со смешанным чувством грусти и восхищения говорила ему: "Теперь спой нам песенку, отец". И он пел им о Хлое, а когда был в ударе - то и о Филлиде; на Стрефона у него нехватало духа со времени переселения в работный дом, и миссис Плорниш, утирая слезы, объявляла, что нет и не было на свете другого такого певца, как ее отец.

   Если бы он был придворным, явившимся прямо из дворца, то и тогда миссис Плорниш не могла бы с большей гордостью водить его по подворью Разбитых сердец.

   - Вот отец, - говорила она, представляя его соседу. - Отец скоро вернется к нам на житье. А ведь правда, он выглядит молодцом? А поет еще лучше прежнего; вы бы никогда не забыли его песню, если бы слышали, как он пел сейчас.

   Что касается мистера Плорниша, то, соединившись с дочерью мистера Нэнди брачными узами, он присоединился и к ее символу веры и только удивлялся, как такой одаренный джентльмен не сделал карьеры. По зрелом размышлении он решил, что вся беда в том, что мистер Нэнди пренебрегал в молодости систематическим развитием своего музыкального гения. "Потому что, - рассуждал он, - с какой стати переплетать музыку, когда она сидит в вас самих? Так это обстоит, по моему разумению".

   У дедушки Нэнди был покровитель, один-единственный покровитель, - покровитель, который относился к нему несколько свысока, точно оправдываясь перед удивленной публикой в том, что относится слишком запросто к этому старику, ввиду его бедности и простоты, но тем не менее с бесконечной добротой. Дедушка Нэнди несколько раз заходил в Маршальси навестить зятя во время его непродолжительного заключения и имел счастье заслужить расположение отца этого национального учреждения, - расположение, превратившееся с течением времени в покровительство.

   Мистер Доррит принимал этого старика, как феодальный барон - своего вассала. Он отдавал приказание угостить его и напоить чаем, как будто тот явился из отдаленного округа, где вассалы находятся еще в первобытном состоянии. Кажется, случались минуты, когда он готов был поклясться, что этот старик - его верный, заслуженный подданный. Случайно упоминая о нем в разговоре, он называл его своим старым протеже. Он с каким-то особенным удовольствием принимал его, а когда старик уходил, распространялся о его дряхлости. Повидимому, его поражало, что бедняга еще скрипит кое-как. "В работном доме, сэр; ни комнаты, ни гостей, ни общественного положения. Жалкое существование!"

   Был день рождения дедушки Нэнди, и его отпустили погулять. Он, впрочем, не упоминал о своем рожденье, а то бы, пожалуй, не пустили; таким старикам вовсе не следует родиться. Он, как всегда, приплелся в подворье Разбитых сердец, пообедал с зятем и дочкой и спел им Филлиду. Едва он кончил, явилась Крошка Доррит навестить их.

   - Мисс Доррит! - сказала миссис Плорниш. - А у нас отец. Не правда ли, у него вид хоть куда? А как он пел!

   Крошка Доррит подала ему руку, улыбнулась и заметила, что они давно не виделись.

   - Да, обижают бедного отца, - сказала миссис Плорниш с вытянутым лицом, - не дают ему подышать чистым воздухом и развлечься как следует. Но он скоро вернется к нам на житье. Правда, отец?

   - Да, душенька, надеюсь. Как только, с божьей помощью, дела поправятся.

   Тут мистер Плорниш произнес речь, которую он всегда повторял слово в слово в подобных случаях:

   - Джон Эдвард Нэнди, сэр, пока есть под этой самой крышей хоть крошка еды и хоть глоток питья, просим вас разделить их с нами. Пока есть под этой самой крышей хоть охапка дров и хоть плохонькая постель, просим вас разделить их с нами. А если, например, под этой самой крышей ничего не останется, мы и тогда попросим вас разделить с нами всё, как если бы оно было. Вот что я скажу вам по совести, без обмана, а коли так, то почему, например, вам не вернуться домой, когда мы вас просим, то почему, значит, не вернуться к нам?

   На это вразумительное воззвание, которое мистер Плорниш произносил всегда так, как будто сочинил его с величайшим трудом (что, впрочем, и было в действительности), отец миссис Плорниш отвечал своим слабым голосом:

   - Душевно благодарю тебя, Томас, я знаю, что у тебя хорошие намерения, за то и благодарю. Только никак это невозможно, Томас. Не такое теперь время, чтобы вырывать кусок у твоих детей, а оно и выйдет - вырывать кусок, что ты там ни говори и как ни называй, оно самое и выйдет; пока не наступят хорошие времена, и, даст бог, скоро наступят, до тех пор и думать нечего, нет, Томас, нет!

   Миссис Плорниш, которая сидела, слегка отвернув голову, и держала в руках уголок передника, вмешалась в разговор и сказала Крошке Доррит, что отец собирался засвидетельствовать свое почтение мистеру Дорриту, если только его посещение не будет стеснительным.

   - Я сейчас иду домой, и если он захочет пойти со мной, я охотно провожу... мне будет веселее идти с ним вместе, - поправилась Крошка Доррит, всегда внимательная к чувствам слабых.

   - Слышишь, отец? - воскликнула миссис Плорниш. - Разве ты не молоденький кавалер... иди гулять с мисс Доррит! Дай я повяжу тебе галстук; лицом-то ты у меня и без того хоть куда.

   С этой дочерней шуткой миссис Плорниш принарядила старика, нежно расцеловала его и, взяв больного ребенка на руки, тогда как здоровый ковылял за ней как умел, вышла на крылечко проводить своего маленького старичка, который поплелся под руку с Крошкой Доррит.

   Они шли потихоньку. Крошка Доррит повела его через Айронбридж, усадила там отдохнуть, и они смотрели на реку, толковали о кораблях, и старичок рассказывал ей, что бы он стал делать, если бы у него был полный корабль золота (он нанял бы для Плорнишей и для себя прекрасную квартиру в Ти-Гарденс, где бы они дожили свой век припеваючи, имея собственного лакея), и этот день рожденья был для него истинным праздником. Они были уже в пяти минутах ходьбы от Маршальси, когда на углу улицы встретили Фанни, которая направлялась в новой шляпке на ту же самую пристань.

   - Боже милостивый, Эми! - воскликнула эта юная леди. - Это еще что значит?

   - Что такое, Фанни?

   - Ну, признаюсь, я многому бы поверила о тебе, - отвечала юная леди, пылая негодованием, - но этого, этого я даже от тебя не могла бы ожидать!

   - Фанни! - воскликнула Крошка Доррит, удивленная и обиженная.

   - О, я знаю, что я Фанни, незачем о повторять мое имя! Гулять по улицам среди бела дня под руку с нищим! - (Это последнее слово вылетело из ее уст, точно пуля из духового ружья.)

   - О Фанни!

   - Говорят тебе, я сама знаю, что я Фанни, этим ты меня не разжалобишь! Просто глазам не верю. Тот способ, которым ты решилась во что бы то ни стало нас опозорить, просто отвратителен. Дрянная девчонка!

   - Неужели я позорю кого-нибудь, - возразила Крошка Доррит очень кротко, - тем, что забочусь о бедном старике?

   - Да, сударыня, вы и сами должны знать это. Да вы и знаете как нельзя лучше, потому и делаете, что знаете. Ваше главное удовольствие - колоть глаза семье ее несчастиями. А другое ваше удовольствие - водиться с самой низкой компанией. Но если у вас нет чувства приличия, то у меня есть. С вашего позволения, я перейду на другую сторону улицы, чтобы не конфузить себя.

   С этими словами она опрометью бросилась через улицу. Преступный старичок, который почтительно отошел на несколько шагов (Крошка Доррит выпустила его руку от удивления при внезапной атаке сестры) и стоял в виде мишени для толчков и окриков нетерпеливых прохожих, снова подошел к своей спутнице, несколько ошеломленный, и спросил:

   - Надеюсь, что ничего не случилось с вашим почтенным батюшкой, мисс? Надеюсь, ничего не случилось с вашим почтенным семейством?

   - Нет, нет! - отвечала Крошка Доррит, - Нет, не беспокойтесь. Дайте мне вашу руку, мистер Нэнди. Сейчас мы придем!

   Возобновив прерванный разговор, они пришли наконец в сторожку, где застали мистера Чивери, который впустил их. Случайно Отец Маршальси направлялся к сторожке в ту самую минуту, когда они выходили из нее под руку. Увидев их, он обнаружил все признаки крайнего волнения и расстройства и, не обращая внимания на дедушку Нэнди (который отвесил поклон и стоял со шляпой в руках, как всегда делал в его всемилостивейшем присутствии), повернулся к ним спиной и пустился почти бегом назад в свою комнату.

   Оставив на дворе злополучного старика, которого она в недобрый час взяла под свое покровительство, и пообещав ему вернуться сейчас же, Крошка Доррит поспешила за отцом. На лестнице ее догнала Фанни, с видом оскорбленного достоинства. Все трое вместе вошли в комнату, где Отец Маршальси опустился на стул, закрыл лицо руками и громко застонал.

   - Конечно, - сказала Фанни. - Я так и думала. Бедный, несчастный папа! Надеюсь, теперь вы мне поверите, сударыня!

   - Что с вами, отец, - воскликнула Крошка Доррит, наклоняясь над ним, - неужели это я огорчила вас? Надеюсь, нет!

   - Ты надеешься, ну конечно! Что и говорить! Ах ты... - Фанни не сразу отыскала подходящий эпитет: - вульгарная маленькая Эми. Вот уж настоящее дитя тюрьмы!

   Он остановил этот поток упреков движением руки и, печально покачивая головой, проговорил сквозь слезы:

   - Эми, я знаю, что у тебя не было дурного умысла. Но ты вонзила мне нож в сердце.

   - Нe было дурного умысла! - подхватила неумолимая сестра. - Злостный умысел! Низкий умысел! Сознательное желание унизить семью!

   - Отец, - воскликнула Крошка Доррит, бледная и дрожащая,- мне ужасно жаль! Простите меня. Скажите, в чем дело, и я буду вперед осторожнее.

   - В чем дело, лицемерное создание! - закричала Фанни. - Ты знаешь, в чем дело. Я уже объяснила тебе, в чем дело, не лги же перед лицом провидения, уверяя, будто не знаешь.

   - Тссс! Эми, - сказал отец, несколько раз проведя платком по лицу и затем судорожно стиснув его в руке, бессильно упавшей на колени. - Я сделал всё, что мог, для того чтобы создать тебе почетное положение, избавить тебя от унижений. Может быть, мне удалось это, может быть - нет. Может быть, ты признаешь это, может быть - нет. Своего мнения я не высказываю. Я испытал здесь всё, кроме унижения. От унижения я, к счастью, был избавлен до этого дня.

   Тут его судорожно сжатая рука зашевелилась, и он снова поднес платок к глазам. Крошка Доррит, стоя на коленях перед ним, с мольбой схватила его руку и смотрела на него с глубоким раскаянием. Оправившись от припадка скорби, он снова стиснул платок.

   - К счастью, я был избавлен от унижения до настоящего дня. Среди всех моих бедствий я сохранил... гордость духа... которой подчинялись, если можно употребить такое выражение, все окружающие, что и спасло меня от... кха... унижения. Но сегодня, теперь, в эту самую минуту, я почувствовал его горечь

   - Еще бы, как не почувствовать! - воскликнула неукротимая Фанни. - Разгуливать под ручку с нищим. - (Снова ружейный выстрел.)

   - Но, дорогой отец, я вовсе не оправдываюсь в том, что огорчила вас так жестоко, нет, видит бог, не оправдываюсь. - Крошка Доррит всплеснула руками в мучительном отчаянии. - Я только прошу и умоляю вас успокоиться и забыть об этом. Но если бы я не знала, что вы всегда относились очень ласково и внимательно к этому старику и всегда бывали рады ему, я бы не привела его сюда, отец, право, не привела бы. Я не думала, что это огорчит вас. Я не довела бы вас до слез нарочно, голубчик, ни за что на свете.

   Фанни тоже расплакалась не то от злости, не то от раскаяния, повторяя, что желала бы умереть (всегдашнее желание этой девицы в те минуты, когда волнения страсти начинали в ней затихать и она не знала, на себя ли сердиться или на других).

   Тем временем Отец Маршальси прижал младшую дочь к своей груди и погладил ее по головке,

   - Полно, полно! Довольно об этом, Эми, довольно об этом, дитя мое. Я постараюсь забыть об этом. Я, - (с истерическим весельем), - я скоро утешусь. Совершенно верно, милочка, я всегда рад видеть моего старого протеже, и я... кха... отношусь с возможными при моих обстоятельствах лаской и снисходительностью к этому... хм... обломку, кажется, к нему подходит это выражение. Всё это совершенно верно, мое милое дитя. Но, делая это, я тем не менее сохраняю... кха... если можно употребить такое выражение... гордость духа, законную гордость. Но есть вещи, - (он всхлипнул), - которые не мирятся с нею и наносят ей раны... глубокие раны. Не то оскорбляет меня, что моя добрая Эми относится внимательно и... кха... снисходительно к моему старому протеже. Меня оскорбляет, - чтобы покончить с этим тягостным предметом, - что мое дитя, мое родное дитя, моя родная дочь является в нашу коллегию... с улыбкой, с улыбкой!.. рука об руку... боже милостивый, с нищенской ливреей!

   Злополучный джентльмен сделал этот намек на одежду небывалого покроя и образца, задыхаясь, чуть слышным голосом и потрясая в воздухе судорожно стиснутым платком. Быть может, его взволнованные чувства продолжали бы изливаться в скорбных сетованиях, но в эту самую минуту постучали в дверь уже вторично, и Фанни (которая попрежнему выражала желание умереть и даже более того - быть погребенной) крикнула:

   - Войдите!

   - А, юный Джон! - сказал Отец Маршальси совершенно другим, спокойным голосом. - Что это у вас, юный Джон?

   - Письмо для вас, сэр, было сейчас передано в сторожку, а так как мне случилось там быть и, кроме того, у меня есть к вам поручение, сэр, то я и вызвался отнести его вам. - Молодой человек был взволнован плачевным зрелищем Крошки Доррит, стоявшей на коленях перед креслом отца и закрывшей лицо руками.

   - Вот как, Джон? Благодарю вас.