Стендаль - Красное и черное

bsp;   Напрасно он расспрашивал Жюльена, стараясь угадать, придает ли он серьезное значение имени господина де Местра. Молодой человек отвечал только наизусть. С этого момента Жюльен почувствовал себя очень хорошо, осознавая свое умение владеть собою. После очень долгого экзамена ему показалось, что суровость господина Пирара к нему была притворной. Действительно, если бы не принципы суровой строгости, которые уже пятнадцать лет он культивировал по отношению к своим ученикам по теологии, ректор семинарии охотно расцеловал бы Жюльена, настолько восхитили его ясные, определенные и разумные ответы последнего.

   "Вот смелый и здоровый ум, - подумал он, - но тело - слабое".

   - Вы часто так падаете? - спросил он Жюльна по-французски, указывая пальцем на пол.

   - Первый раз в жизни; лицо привратника поразило меня, - прибавил Жюльен, покраснев, как ребенок.

   Аббат Пирар почти улыбнулся.

   - Вот следствие суетной светской пышности; вы, очевидно, привыкли видеть улыбающиеся, но лживые лица. Истина сурова, сударь. Но и наша задача здесь разве не так же сурова. Следует следить, чтобы ваша совесть не поддавалась ч_р_е_з_м_е_р_н_о_й ч_у_в_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о_с_т_и к с_у_е_т_н_ы_м в_н_е_ш_н_и_м с_о_б_л_а_з_н_а_м.

   - Если бы вас мне не рекомендовали,- сказал аббат Пирар, переходя с заметным удовольствием снова на латинский язык, если бы вас не рекомендовал такой человек, как аббат Шелан, я бы стал с вами говорить на этом суетном, мирском языке, к которому вы, по-видимому, так привыкли. Полную стипендию, которую вы просите, скажу вам, получить неимоверно трудно. Но аббат Шелан, значит, заслужил мало своими пятидесятишестилетними апостольскими трудами, если он не может располагать одною из стипендий семинарии.

   После этих слов аббат Пирар посоветовал Жюльену не вступать ни в какое тайное общество или конгрегацию без его согласия.

   - Даю вам честное слово, - сказал Жюльен с пылкостью прямодушного человека.

   Ректор семинарии улыбнулся в первый раз.

   - Это слово здесь не употребляется, - сказал он ему, - оно слишком напоминает суетную честь светских людей, доводящую их до стольких проступков, а зачастую и до преступления. Вы обязаны мне повиноваться в силу 17 параграфа Буллы Unam Ecclesiam святого Пия V. Я ваше духовное начальство. В этом доме, мой дорогой сын, слышать - значит повиноваться. Сколько у вас денег?

   ("Вот мы и дошли,- подумал Жюльен,- потому то он и назвал меня дорогим сыном").

   - Тридцать пять франков, отец мой.

   - Записывайте аккуратно ваши расходы; вам придется давать мне в них отчет.

   Эта тягостная сцена длилась три часа. Аббат позвал привратника.

   - Проводите Жюльена Сореля в келью номер сто три, - сказал ему Пирар.

   В знак особой милости Жюльен получил отдельное помещение.

   - Отнесите туда его вещи, - прибавил он.

   Жюльен опустил глаза и увидел перед собою свой баул, на который он смотрел в течение трех часов, не узнавая его.

   Келья сто три оказался маленькой комнаткой - восемь футов в квадрате, на последнем этаже дома. Жюльен заметил, что окно выходило на укрепления и виднелась красивая равнина на другом берегу Ду.

   "Что за очаровательный вид!" - воскликнул Жюльен; говоря так, он не чувствовал значения слов. Сильные ощущения, испытанные им за короткое пребывание в Безансоне, окончательно истощили его силы. Он сел близ окна на единственный деревянный стул, находившийся в этой комнате, и провалился в сон. Он не слыхал ни звонка к ужину, ни к вечерней молитве; о нем позабыли.

   На другой день лучи солнца разбудили его, он спал на полу.

  

   Жюльен поспешно почистил свое платье и спустился вниз. Он опоздал. Помощник учителя сделал ему суровый выговор; вместо того чтобы оправдываться, Жюльен скрестил руки на груди:

   - Peccavi, pater optime (Согрешил, каюсь в моем прегрешении, отче), - сказал он с сокрушенным видом.

   Это начало имело большой успех. Наиболее ловкие из семинаристов увидели, что имеют дело с человеком, который тоже был не дурак... Когда наступил час рекреации, Жюльен увидал себя предметом общего любопытства. Но он оставался сдержан и молчалив. Следуя своим собственным правилам, он смотрел на своих товарищей как на врагов; но самый опасный изо всех, по его мнению, был аббат Пирар.

   Спустя несколько дней Жюльену пришлось выбирать себе духовника. Ему подали лист. "Неужели они думают, что я не понимаю, ч_т_о з_н_а_ч_и_т г_о_в_о_р_и_т_ь?" И он выбрал аббата Пирара.

   Он и сам не подозревал, насколько этот поступок был для него решающим. Один юный семинарист, родом из Верьера, объявивший себя с первого же дня его другом, сказал ему, что если бы он выбрал отца Кастанеда, помощника ректора семинарии, то, пожалуй, поступил бы осторожнее.

   - Аббат Кастанед - враг господина Пирара, которого подозревают в янсенизме, - прибавил семинарист, наклонившись к уху Жюльена.

   Все первые поступки нашего героя, воображавшего себя таким осторожным, были так же опрометчивы, как и выбор духовника. Сбитый с толку своей самонадеянностью, он принимал свои выдумки за факты и считал себя страшным лицемером. Его ослепление дошло до того, что он упрекал себя за свои успехи в этом искусстве слабых.

   "Увы! это мое единственное оружие! В другое время, - говорил он себе, - я бы зарабатывал хлеб поступками, говорящими за себя перед неприятелем".

   Жюльен, довольный своим поведением, оглядывался вокруг; повсюду он находил видимость чистейшей добродетели.

   Восемь или десять семинаристов жили в облаках святости, имели видения, подобно святой Терезе и святому Франциску, когда последний получил стигматы в Апеннинских горах. Но это держалось в большой тайне, их друзья скрывали это. Бедные молодые люди, одержимые видениями, почти все время проводили в лазарете. Сотня других олицетворяли непоколебимую веру, соединенную с неутомимым прилежанием. Они работали в ущерб своему здоровью, но без особых результатов. Два-три выделялись действительной талантливостью, и, между прочим, один, по фамилии Шазель; но Жюльен не чувствовал к ним влечения, равно как и они к нему.

   Остальные семинаристы были просто темные существа, едва понимавшие латинские слова, которые они зубрили в течение целого дня. Почти все были сыновьями крестьян и думали, что легче зарабатывать хлеб бормотанием латинских слов, а не копанием земли. Сделав это наблюдение, Жюльен с первых же дней пообещал себе быстрый успех. "Во всякой службе нужны люди умные, так как, в конце концов, везде есть работа, - говорил он себе. - При Наполеоне я был бы сержантом; среди этих будущих священников я стану старшим викарием. Все эти бедняки, - прибавил он, - жили до поступления сюда в черном теле, питаясь ржаным хлебом и простоквашей. В их хижинах говядину видят пять-шесть раз в год. Подобно тому как римские солдаты считали войну отдыхом, эти грубые крестьяне восхищаются всеми прелестями семинарии".

   Жюльен никогда не видел в их угрюмых взорах ничего, кроме чувства физической удовлетворенности после обеда и предвкушения того же удовольствия перед едой. Таковы были люди, среди которых ему нужно было выделиться, но Жюльен не знал и ему остерегались говорить; что быть первым в различных предметах догматики, церковной истории и прочих предметах обучения в семинариях казалось в их глазах п_ы_ш_н_ы_м г_р_е_х_о_м. Со времен Вольтера, со времени правления двух палат, представляющего, в сущности, н_е_д_о_в_е_р_и_е и л_и_ч_н_о_е т_о_л_к_о_в_а_н_и_е, вселяющее в народные умы дурную привычку н_е д_о_в_е_р_я_т_ь, Церковь Франции поняла, что книги - ее истинные враги. В ее глазах главное - подчинение сердца. Преуспевать в науках, даже священных, кажется ей подозрительным, и не без основания. Кто помешает человеку выдающемуся перейти на другую сторону, подобно Сьейсу или Грегуару! Колеблющаяся Церковь хватается за Папу как за единственное средство спасения. Один Папа может пытаться пресечь личное толкование и с помощью торжественных служб при его дворе производить впечатление на скучающий болезненный ум светских людей.

   Жюльен, едва проникшись этими различными истинами, которые, однако, опровергаются всем, что произносится в семинарии, впал в глубокую меланхолию. Он много занимался и быстро учился вещам очень полезным для священника, очень ложным, на его взгляд, и ему не интересным. Он считал, что больше ему нечего делать.

   "Неужели меня позабыли все на свете", - думал он. Он не знал, что господин Пирар получил и бросил в огонь несколько писем, помеченных Дижоном, где из-под внешне приличной формы проглядывала самая пылкая страсть. По-видимому, эту любовь терзали жестокие раскаяния. "Тем лучше, - думал аббат Пирар, - по крайней мере, этот молодой человек любил не какую-нибудь еретичку".

   Однажды аббат Пирар распечатал письмо, наполовину залитое слезами, это было прощание навеки. "Наконец-то, - писали Жюльену, - Небо послало мне милость возненавидеть не виновника моего греха, он навсегда останется для меня самым дорогим существом на свете, но самый мой грех. Жертва принесена, друг мой. Как вы видите, это обошлось не без слез. Победило спасение тех, которым я обязана посвятить себя и которых вы так любили. Справедливый, но грозный Бог не станет больше мстить им за грехи их матери. Прощайте, Жюльен, будьте справедливы к людям".

   Конец письма почти невозможно было разобрать. Был приложен адрес в Дижоне, и в то же время высказывалась надежда, что Жюльен не ответит или ответит по крайней мере так, что женщина, вернувшаяся на путь добродетели, могла бы прочесть его письмо, не краснея.

   Тоскливое настроение вместе с плохими обедами, поставляемыми в семинарию по 83 сантима, начало оказывать влияние на здоровье Жюльена, когда в одно утро в его комнату неожиданно вошел Фуке.

   - Наконец-то меня впустили. Я уже пять раз был в Безансоне, чтобы повидаться с тобою. Постоянно эта деревянная рожа. Я поручил человеку караулить у ворот семинарии. Какого черта ты никогда не выходишь?

   - Я наложил на себя испытание.

   - Ты очень изменился. Наконец-то я тебя вижу. Кажется, я был дураком, что не предложил двух пятифранковиков еще при первом приезде.

   Беседа двух друзей длилась без конца. Жюльен покраснел, когда Фуке сказал ему:

   - Кстати, знаешь? мать твоих учеников впала в самую крайнюю набожность.

   И он стал рассказывать с непринужденным видом, производящим такое странное впечатление на страстную душу, когда бессознательно затрагивают в ней самое дорогое.

   - Да, мой друг, в самую экзальтированную набожность... Говорят, что она ездит на богомолье... Но, к величайшему позору аббата Малона, так долго шпионившего за этим бедным Шеланом, госпожа де Реналь не захотела у него исповедоваться. Она ездит исповедоваться в Дижон или в Безансон.

   - Она бывает в Безансоне! - воскликнул Жюльен, весь покраснев.

   - Довольно часто, - отвечал Фуке с недоумением.

   - Есть у тебя при себе "Constitutionnel"?

   - Что ты говоришь? - возразил Фуке.

   - Я спрашиваю, есть при тебе "Constitutionnel"? - продолжал Жюльен совершенно спокойным тоном. - Здесь он продается по тридцати су за номер.

   - Как! даже в семинарию проникают либералы! - воскликнул Фуке. - Несчастная Франция! - прибавил он, подражая лицемерному и слащавому тону аббата Малона.

   Это посещение произвело бы глубокое впечатление на нашего героя, если бы на следующий же день письмо юного семинариста из Верьера, казавшегося ему таким ребенком, не натолкнуло его на важное открытие. Со времени поступления в семинарию поступки Жюльена представляли непрерывный ряд промахов. С горечью он посмеялся сам над собой.

   В сущности, в важных случаях своей жизни он поступал очень умно, не обращая внимания на мелочи, а в семинарии обращают внимание главным образом на мелочи. Таким образом, он успел прослыть между товарищами за в_о_л_ь_н_о_д_у_м_ц_а; его выдало множество мелочей.

   В их глазах он был повинен в огромном грехе, он д_у_м_а_л, с_а_м_о_с_т_о_я_т_е_л_ь_н_о р_а_с_с_у_ж_д_а_л, вместо того чтобы слепо следовать а_в_т_о_р_и_т_е_т_у и примеру. Аббат Пирар не оказал ему никакой помощи, он даже ни разу не говорил с ним вне исповедальни, где он больше слушал, чем говорил. Совсем иначе было бы, если бы Жюльен выбрал аббата Кастанеда.

   Как только Жюльен заметил свой промах, он не стал мешкать... Ему захотелось узнать, как велика его ошибка, и ему пришлось нарушить высокомерное упорное молчание, которым он отталкивал от себя товарищей. Теперь настала их очередь отомстить ему. Его попытки заговорить были приняты с презрением, доходившим до издевательств. Он узнал, что со времени его поступления в семинарию не проходило часа, особенно во время рекреации, который не принес бы для него тех или иных последствий, не увеличил бы числа его врагов или не доставил ему расположения какого-нибудь искренне добродетельного семинариста или не такого грубого, как остальные... Приходилось исправлять огромный вред, задача предстояла трудная. Отныне внимание Жюльена было постоянно настороже; приходилось выработать себе совсем новый характер...

   Например, у него возникли трудности с выражением глаз. Не без основания в такого рода местах держат глаза опущенными. "Как велика была моя самонадеянность в Верьере, - думал Жюльен, - я воображал, что живу; но я только приготовлялся к жизни, и вот теперь я попал в жизнь такую, какова она будет до конца моей миссии, - среди скопища врагов. Какая огромная трудность, - прибавил он, - это постоянное лицемерие; перед этим меркнут труды Геркулеса. Геркулес нашего времени - это Сикст V, пятнадцать лет подряд обманывавший своим скромным видом сорок кардиналов, знавших его надменным и заносчивым в молодости.

   "Наука, значит, здесь ни при чем! - говорил он себе с досадой. - Успехи в догматике, в Священной Истории и т. п. оцениваются только для виду. Все, что говорится по поводу их, имеет целью поймать в ловушку безумцев, подобных мне. Увы! единственная моя заслуга состояла в моих быстрых успехах, в том, что я легко схватываю весь этот вздор. Значит, они знают их истинную цель? Понимают их, как я? А я еще имел глупость ими гордиться! Эти успехи до сих пор создавали мне здесь только ожесточенных врагов. Шазель, который знает больше меня, всегда влепит в свои сочинения какую-нибудь нелепицу и получает пятидесятое место; если же получает первое, то по рассеянности. Ах! как полезно было бы мне одно слово, хотя бы одно слово господина Пирара!"

   С тех пор как Жюльен разочаровался, длинные упражнения в аскетической набожности, например пять раз в неделю ношение четок, пение гимнов и т. п., казавшиеся ему прежде смертельно скучными, приобрели в его глазах интерес. Сурово размышляя о самом себе и в особенности стараясь не переоценивать своих способностей, Жюльен не надеялся сразу, подобно семинаристам, служившим примером для других, совершать ежеминутно поступки з_н_а_ч_и_т_е_л_ь_н_ы_е, т.е. доказывающие его христианское совершенство. В семинарии даже яйцо всмятку умеют есть так, чтобы это свидетельствовало об успехах в благочестии.

   Читатель, быть может улыбающийся при этом чтении, пусть вспомнит все промахи, которые совершил аббат Делиль, кушая яйцо за завтраком у одной знатной дамы при дворе Людовика XVI.

   Жюльен старался сначала дойти до non culpa, когда весь образ действий молодого семинариста, его движения руками, глазами и т. п. уже не заключают в себе ничего мирского, но еще не указывают на поглощение этой жизни мыслью о другой и о полном н_и_ч_т_о_ж_е_с_т_в_е этой, земной жизни.

   Жюльен постоянно находил написанные углем на стенах коридоров фразы: "Что значит шестьдесят лет испытаний в сравнении с вечным блаженством или вечными муками ада!" Он не презирал их более; он понял, что постоянно будет иметь их перед глазами. "В чем пройдет моя жизнь? - думал он. - Я буду продавать верующим места на небе. Но как они убедятся в действительности этого места? По различию моей внешности и внешности мирянина?"

   После нескольких месяцев упорных стараний Жюльен все еще имел вид человека м_ы_с_л_я_щ_е_г_о. Его манера глядеть и шевелить губами не обнаруживала слепой, на все, даже на мученичество, готовой веры. Жюльен с возмущением видел, что его в этом превосходят самые темные крестьяне. У них были основательные причины не иметь мыслящего вида.

   Как он старался придать себе это выражение слепой и пламенной веры, готовой всему верить, все перенести, так часто встречающейся в итальянских монастырях, превосходные образцы которого оставил нам Гверчино в своих церковных изображениях {См. в Лувре "Франциск, герцог Аквитанский, снимающий кольчугу и надевающий монашеское платье", No 1130.}.

   В большие праздники семинаристов угощали сосисками с кислой капустой. Соседи по столу Жюльена заметили, что он равнодушен к этой роскоши; это было одним из его первых преступлений. Его товарищи усмотрели в этом гнусную черту глупейшего лицемерия; ничто не создало ему больше врагов. "Посмотрите на этого буржуа, посмотрите на этого гордеца, - говорили они, - он делает вид, что презирает наилучшее у_г_о_щ_е_н_и_е,- сосиски с кислой капустой! Что за дрянь! спесивец проклятый!"

   "Увы! невежество этих молодых крестьян, моих сотоварищей, чрезвычайно для них выгодно, - восклицал Жюльен в минуты отчаяния. - При их поступлении в семинарию профессору не приходится изгонять из них множества светских мыслей, которые я принес с собою и которые они читают на моем лице, что бы я ни делал".

   Жюльен наблюдал с интересом, близким к зависти, самых неотесанных крестьян, поступавших в семинарию. В момент, когда они меняли свою ратиновую куртку на черную одежду, все их образование ограничивалось беспредельным уважением к деньгам, к з_в_о_н_к_о_й м_о_н_е_т_е, как говорят во Франш-Конте.

   Это торжественная и героическая манера выражения высокой идеи наличных денег.

   Счастье для этих семинаристов, подобно героям романов Вольтера, заключается прежде всего в хорошем обеде. Жюльен замечал почти у всякого из них врожденное почтение к человеку, носящему платье из т_о_н_к_о_г_о с_у_к_н_а. Это чувство признает о_т_н_о_с_и_т_е_л_ь_н_у_ю с_п_р_а_в_е_д_л_и_в_о_с_т_ь, подобную той, которую практикуют наши суды... "Можно ли тягаться, - повторяли они часто между собою, - с т_о_л_с_т_о_с_у_м_а_м_и?"

   Этим словом в долинах Юры обозначают богатого человека. Поэтому можно судить об их уважении к самому богатому изо всех - к правительству!

   Не улыбнуться почтительно при одном имени господина префекта считается неосторожным в глазах бургундских крестьян; а неосторожность бедняка тотчас наказывается лишением хлеба.

   В первое время Жюльен почти задыхался от душившего его презрения, но в конце концов он проникся к ним жалостью: зачастую случалось отцам большинства его товарищей, возвращаясь в зимние вечера в свои дома, не находить там ни хлеба, ни каштанов, ни картофеля. "Что же удивительного, - говорил себе Жюльен, - если, на их взгляд, счастлив тот, у кого, во-первых, есть хороший обед, а затем и хорошее платье! У моих товарищей прочное призвание, т.е. они видят в духовном звании постоянное продолжение этого счастья: хорошо обедать и тепло одеваться зимой".

   Жюльену случилось раз услышать, как один юный семинарист, одаренный фантазией, говорил своему сотоварищу:

   - Почему бы не стать мне Папой, подобно Сиксту Пятому, который пас свиней?

   - Папами выбирают только итальянцев, - отвечал его товарищ. - Но, наверное, из нас будут выбирать на места старших викариев, каноников и, может, даже епископов. Господин П..., шалонский епископ, сын бочара: это ремесло моего отца.

   Однажды, во время урока догматики, аббат Пирар послал за Жюльеном. Бедняга был в восторге освободиться из моральной и физической тяготы, которая окружала его.

   Жюльен был встречен ректором так же, как в тот напугавший его день поступления в семинарию.

   - Объясните мне, что написано на этой игральной карте, - сказал он Жюльену, глядя на него так, что тот готов был провалиться под землю.

   Жюльен прочел:

   "Аманда Бине в кафе "Жираф" до восьми часов. Сказать, что из Жанлиса и кузен моей матери".

   Жюльен понял какая опасность нависла над ним: шпионы аббата Кастанеда украли у него этот адрес.

   - В день моего поступления,- ответил он, глядя на лоб господина Пирара, ибо не мог выносить его грозного взгляда и содрогался, - господин Шелан предупредил меня, что здесь я найду бездну предательства и всевозможных неприятностей; шпионство и клеветничество между товарищами здесь очень поощряются. Так угодно Небу, чтобы показать молодым священникам, какова жизнь, и внушить им отвращение к миру со всей его суетностью.

   - И это вы измышляете передо мною, - сказал аббат Пирар в бешенстве. - Негодяй!

   - В Верьере, - возразил Жюльен холодно, - братья меня колотили, когда имели основание мне завидовать...

   - К делу! К делу! - воскликнул господин Пирар почти вне себя.

   Нисколько не смутившись, Жюльен продолжал свой рассказ.

   - В день моего приезда в Безансон, около полудня, я захотел есть и вошел в кафе. Сердце мое было полно отвращения к такому гнусному месту, но я думал, что завтрак обойдется мне там дешевле, чем в гостинице. Одна дама, по-видимому хозяйка лавки, сжалилась над моей неопытностью. "Безансон полон негодяев, - сказала она мне, - я боюсь за вас сударь. Если с вами случится что дурное, обратитесь ко мне, пришлите ко мне до восьми часов. Если привратники семинарии откажутся исполнить ваше поручение, скажите, что вы мой кузен и родом из Жанлиса..."

   - Всю эту болтовню надо проверить, - воскликнул аббат Пирар, который, не будучи в состоянии оставаться на месте, бегал по комнате.

   - Отправляйтесь в свою келью!

   Аббат пошел за Жюльеном и запер его на ключ. Жюльен тотчас принялся осматривать свой баул, на дне которого была тщательно спрятана злополучная карта. Из баула ничего не пропало, но вещи были в беспорядке; и, однако, он всегда был заперт на ключ. "Какое счастье, - говорил себе Жюльен, - что во время моего ослепления я ни разу не воспользовался разрешением выйти, так любезно предлагаемым мне господином Кастанедом, - теперь я знаю цену этой любезности. Быть может, если бы я вздумал переодеться и навестить прекрасную Аманду, я погубил бы себя. Когда они отчаялись поймать меня таким способом, они решились на донос".

   Через два часа его снова позвал ректор.

   - Вы не солгали, - сказал он с менее суровым видом, - но хранить подобный адрес - неосторожность, серьезность которой вы даже не в состоянии понять. Несчастное дитя! быть может, через десять лет вам еще это отзовется.

  

   Читатель не осудит нас, если мы приведем мало определенных и точных фактов о жизни Жюльена за это время. Это не оттого, чтобы у нас их было мало, наоборот; но, пожалуй, то, что Жюльен видел в семинарии, слишком мрачно для умеренного колорита, который мы старались соблюдать на этих страницах. Современники, страдающие от некоторых вещей, не могут вспоминать о них иначе, как с ужасом, убивающим всякое удовольствие, даже удовольствие читать сказку.

   Жюльену плохо удавались его попытки лицемерия в жестах; он впадал иной раз в полное разочарование и отчаяние. Даже такая гадкая карьера не удавалась ему. Малейшая помощь извне ободрила бы его, трудности, которые надо было преодолеть, не так уж были велики; но он был один, подобно лодке, брошенной посреди океана. "И даже если я добьюсь успеха, - думал он, - всю жизнь придется провести в таком гнусном обществе! Либо обжоры, только и мечтающие о яичнице с салом, которую они сожрут за обедом, либо аббаты Кастанеды, которые не останавливаются ни перед каким преступлением! Они добьются власти; но какой ценой, великий Боже! Воля человека всемогуща. Я читаю это повсюду; но хватит ли ее на то, чтобы преодолеть такое отвращение? Великим людям было легко; как бы ни была грозна опасность, они находили ее прекрасной; но кто, кроме меня, может, понять безобразие всего, что меня окружает?"

   Это было самое ужасное время в его жизни. Ему было так легко поступить в один из прекрасных полков, стоявших в Безансоне! Он мог бы стать учителем латинского языка; ему нужно было так мало для жизни! Но тогда прощай карьера, прощайте все мечты о будущем - это было равно смерти. Вот описание одного из его тоскливых дней.

   "По моей самонадеянности я так часто радовался, что не похож на других молодых крестьян! И вот теперь я достаточно пожил, чтобы убедиться, что р_а_з_л_и_ч_и_е п_о_р_о_ж_д_а_е_т н_е_н_а_в_и_с_т_ь",- говорил он себе однажды утром. Эта великая истина открылась ему при одной из самых досадных его неудач. Он старался целую неделю понравиться одному семинаристу из числа ханжей. Он гулял с ним по двору, покорно выслушивая самые невероятные нелепости. Вдруг налетела гроза, загремел гром, и святоша воскликнул, грубо отталкивая его:

   - Послушайте, каждый за себя в этом мире, я не хочу быть сожженным молнией. А Господь может вас поразить, потому что вы нечестивец, как Вольтер.

   Стиснув зубы от бешенства и устремив взор к небу, изборожденному молниями, Жюльен воскликнул:

   - Я согласен погибнуть, если буду зевать во время бури! Попробуем завоевать другого педанта.

   В это время позвонили к уроку священной истории аббата Кастанеда.

   В этот день аббат Кастанед объяснял молодым крестьянам, напуганным тяжелым трудом и бедностю своих родителей, что правительство, которого они так боятся, обладает действительной законной властью, так как она ему дана наместником Божьим на земле.

   - Станьте достойными папской милости, святостью вашей жизни, вашим послушанием, будьте п_а_л_к_о_ю в р_у_к_а_х Е_г_о, - закончил он, - и вы получите прекрасное назначение, где будете управлять одни вне всякого контроля; пожизненное место, где треть жалованья оплачивает правительство, а верные, которых вы обращаете вашими проповедями, заботятся о двух других третях.

   Выходя из класса, господин Кастанед остановился во дворе.

   - Можно сказать о священнике: каков поп, таков и приход, - говорил он окружившим его ученикам. - Я сам знавал приходы в горах, где священники получали побольше, чем некоторые городские. Денег у них было вдоволь, не считая жирных каплунов, яиц, свежего масла и тысячи развлечений, уж там священник-то первое лицо: ни одного обеда не обходится, чтобы его не пригласили, не чествовали и все такое.

   Едва господин Кастанед удалился, как ученики разделились на группы. Жюльен не пристал ни к одной из них; его сторонились, словно паршивой овцы. Он видел, как во всех группах забавлялись подбрасыванием монеты в воздух, и, если угадывали верно - орел или решка, товарищи заключали, что выигравший скоро получит богатый приход.

   Затем начались анекдоты. Такой-то молодой священник, всего через год после своего назначения, подарил кролика служанке старого священника и через это был назначен им в викарии, а спустя несколько месяцев старик умер, и молодой священник заменил его в прекрасном приходе. Другой добился назначения в преемники параличному старому священнику и на обедах ловко разрезал ему цыплят.

   Семинаристы, подобно молодым людям на всех поприщах, преувеличивают эффект этих мелких случаев, поражающих воображение своей необычайностью.

   "Я должен подладиться к этим разговорам", - говорил себе Жюльен.

   Если речь не шла о сосисках и богатых приходах, вдавались в обсуждения светской части церковного учения: распрей между епископом и префектом, мэрами и священниками.

   Жюльен видел у них зарождение идеи второго Бога, но Бога еще более могущественного и страшного: этим Богом был Папа. Передавали шепотом и только уверившись, что не услышит господин Пирар, что если Папа не дает себе труда назначать всех префектов и всех мэров Франции, то только потому, что он передал это попечение французскому королю, назвав его старшим сыном Церкви.

   Около этого времени Жюльен вообразил, что сможет использовать книгу о Папе де Местра, чтобы внушить к себе уважение. По правде сказать, он поразил своих товарищей, но это стало новым несчастьем. Им не понравилось, что он лучше их выражает их личные мнения. Господин Шелан оказался так же неосмотрителен по отношению к Жюльену, как и к самому себе. Приучив его правильно рассуждать и не ценить пустых слов, он позабыл ему сказать, что у незначительных людей это качество считается за преступление, ибо всякое правильное суждение кого-нибудь оскорбляет.

   Итак, красноречие Жюльена было вменено ему в новое преступление. Его товарищи наконец нашли слово, в котором выразили весь внушаемый им Жюльеном ужас: они прозвали его М_а_р_т_и_н Л_ю_т_е_р. "В особенности, - говорили они, - он походит на Лютера этой адской логикой, которая делает его таким надменным".

   У некоторых молодых семинаристов был более свежий цвет лица, и они могли показаться красивее Жюльена; но у него были белые руки и он не скрывал некоторых привычек к изысканной опрятности. Это преимущество не считалось, однако, таковым в том мрачном доме, куда его забросила судьба. Грязные крестьяне, среди которых он жил, объявили, что у него распутные замашки. Мы боимся утомить читателя рассказом о тысяче злоключений нашего героя. Например, самые сильные из его товарищей взяли обыкновение его колотить; ему пришлось вооружиться железным циркулем и объяснить знаками, что он пустит его в ход. Мимика не может фигурировать с таким успехом, как слова в доносах шпиона.

  

   Tous les coeurs étaient émus. La présence de Dieu semblait descendue dans ces rues étroites et gothiques, tendues de toutes parts, et bien sablées par les soins des fidèles.

   Joung¹

   ¹ Все сердца были взволнованы. Казалось, Бог сошел в эти узкие готические улочки, разубранные и густо усыпанные песком благодаря заботам усердно верующих.

   Юнг.

   Как ни прикидывался Жюльен мелким и глупым, он не мог понравиться окружающим, - слишком он не походил на них. "Как же, - думал он, - все эти профессора - умные люди, избранные среди многих, так как же они не ценят моего смирения?" Только один среди них, казалось, злоупотреблял его доверчивостью и притворною простодушностью. Это был аббат Шас-Бернар, заведующий церемониями в соборе, где в течение пятнадцати лет ему все обещали место каноника; в ожидании он преподавал церковное красноречие в семинарии. В первое время после поступления Жюльен был одним из первых по этому предмету. С этого началось расположение к нему аббата Шаса, и после урока он охотно брал иногда под руку Жюльена и прогуливался с ним по саду.

   "Чего ему от меня нужно?" - думал Жюльен. Он с удивлением заметил, что аббат целыми часами говорил ему об украшениях, находившихся в соборе. Там насчитывалось семнадцать золоченых риз, не считая траурных облачений. Возлагали большие надежды на престарелую президентшу де Рюбампре; эта девяностолетняя дама хранила по меньшей мере уже семьдесят лет свои свадебные платья из великолепных лионских шелков, затканных золотом.

   - Представьте себе, мой друг, - говорил аббат Шас, останавливаясь вдруг и тараща глаза, - эти платья стоят колом, столько на них золота. В Безансоне все уверены, что, по завещанию президентши, с_о_к_р_о_в_и_щ_н_и_ц_а собора обогатится по меньшей мере десятью ризами, не считая четырех или пяти облачений для больших празднеств. Я иду дальше, - прибавлял аббат Шас, понижая голос, - у меня есть основания думать, что президентша оставит нам восемь великолепных вызолоченных подсвечников, купленных, как предполагают, в Италии герцогом Бургундским, Карлом Смелым, любимым министром которого был один из ее предков.

   "Но куда этот человек клонит, рассказывая об этом старье, - думал Жюльен. - Это искусное введение длится бесконечно и кажется ни к чему... Должно быть, он не доверяет мне! Он хитрее других, от которых можно узнать за две недели все их заветные цели. Я понимаю - его честолюбие страдает уже целых пятнадцать лет!"

   Однажды вечером, на уроке фехтования, Жюльена позвали к аббату Пирару, который сказал ему: "Завтра праздник Т_е_л_а Г_о_с_п_о_д_н_я. Вы нужны господину аббату Шас-Бернару, чтобы помочь ему убрать собор, ступайте и повинуйтесь ему. - Аббат Пирар вернул его и прибавил с соболезнующим видом: - Вы сами должны решить, захотите ли вы воспользоваться случаем для отлучки в город".

   "Incedo per ignes (y меня есть тайные враги)", - ответил Жюльен.

   На следующее утро, очень рано, Жюльен направился в собор опустив глаза... Вид улиц и движение просыпающегося города были ему очень приятны. Повсюду украшали фасады домов для предстоящей процессии. Ему показалось, что в семинарии он пробыл всего минуту. Мысли его перенеслись в Вержи и к хорошенькой Аманде Бине, которую он мог встретить, ибо ее кафе находилось невдалеке. Издалека он заметил аббата Шас-Бернара в дверях его любимого собора, это был полный мужчина с веселым и простодушным лицом. В этот день он, казалось, торжествовал.

   - Я ожидаю вас, мой дорогой сын, - воскликнул он, лишь только завидел Жюльена, - добро пожаловать. Нам предстоит тяжелый рабочий день, подкрепимся пока слегка; второй завтрак нам дадут в десять часов во время торжественной мессы.

   - Я желаю, сударь, - сказал ему Жюльен серьезно, - не оставаться ни на минуту один; будьте любезны заметить, - прибавил он, показывая на часы над их головами, - что я пришел в пять часов без одной минуты.

   - А! на вас наводят страх эти злючки-семинаристы! Очень нужно о них думать, - сказал аббат Шас. - Разве дорога менее прекрасна оттого, что в окаймляющей ее изгороди находятся колючки? Путешественники идут своей дорогой, предоставляя колючкам торчать на своих местах. Впрочем, за работу, милый друг, за работу.

   Аббат Шас сказал правду, говоря, что предстоит тяжелая работа. Накануне в соборе происходили пышные похороны; поэтому нельзя было ничего приготовить к празднику; теперь приходилось за одно утро обвить готические колонны всех трех приделов красной тканью на тридцать футов высоты. Господин епископ вызвал из Парижа четырех обойщиков, но эти господа не успевали всюду управиться и не только не поощряли своих неопытных безансонских товарищей, но смущали их своими насмешками.

   Жюльен увидел, что придется влезть самому на лестницу, - его проворство ему очень пригодилось. Он взялся наблюдать за работой местных обойщиков. Аббат Шас смотрел с восторгом, как он перелетал с лестницы на лестницу. Когда все колонны были обтянуты шелковой каймой, стали думать, как поместить пять огромных букетов из перьев на большом балдахине над главным алтарем. Пышная корона из позолоченого дерева поддерживалась восемью большими витыми колоннами из итальянского мрамора. Но, чтобы добраться до середины балдахина над дарохранительницей, надо было пройти по старому деревянному карнизу, вероятно подточенному червями на высоте сорока футов.

   Перспектива этого опасного прохода омрачила бурную веселость парижских обойщиков; они посматривали снизу, много спорили, но не решались подняться. Жюльен схватил букеты из перьев и бегом взбежал по лестнице. Он очень хорошо поместил их посредине балдахина над украшением в виде короны. Когда он спустился с лестницы, аббат Шас-Бернар схватил его в объятия.

   - Optime! {Превосходно! (лат.).} - воскликнул добрый священник, я доложу об этом монсиньору.

   Завтрак в десять часов прошел очень оживленно. Аббат Шас еще никогда не видал свою церковь такой нарядной.

   - Дорогой ученик, - говорил он Жюльену, - мать моя поставляла стулья в этот почтенный собор, так что я почти вырос в нем. Террор Робеспьера разорил нас, но уже восьми лет от роду я прислуживал на домашних службах и меня кормили в эти дни. Никто лучше меня не умел складывать ризы, у меня никогда не портилось золотое шитье. Со времени восстановления богослужения при Наполеоне я имею счастье управлять всем в этом достопочтенном храме. Пять раз в год мой взор радуется его прекрасному убранству. Но никогда еще он не был так великолепен, никогда еще шелковые каймы не были так хорошо прилажены, не облегали так плотно колонны.

   "Наконец-то он откроет мне свою тайну, - подумал Жюльен,- вот он заговорил; начал изливаться". Но этот человек, хоть и был возбужден, не сказал ничего неосторожного. "Однако, он много поработал; он счастлив, - говорил себе Жюльен, - не пожалел доброго вина. Что за человек! Какой пример для меня; ему - первое место. (Эту поговорку он заимствовал у отставного хирурга)".

   Когда прозвонили Sanctus, Жюльен хотел надеть стихарь, чтобы следовать за епископом в торжественной процессии.

   - А воры, мой друг, воры! - воскликнул аббат Шас.- Вы о них и не подумали. Процессия сейчас выйдет; мы с вами должны сторожить. Мы будем очень счастливы, если недосчитаемся только двух аршин этого прекрасного галуна, которым обвит низ колонн. Это тоже дар госпожи де Рюбампре; он принадлежал еще знаменитому графу, ее прадеду; это чистое золото, мой милый друг, - прибавил аббат ему на ухо с восторженным видом, - никакой примеси! Поручаю вам надзор за северным крылом, не уходите оттуда. Себе я оставлю южное крыло и главный придел. Наблюдайте за исповедальнями; оттуда подстерегают воры и шпионы удобный момент, когда мы повернемся к ним спиной.

   Когда он закончил говорить, пробило три четверти двенадцатого; тотчас загудел большой колокол. Колокол звонил вовсю; его полногласные и торжественные звуки захватили Жюльена. Мечты его унеслись далеко от земли.

   Запах ладана и розовых лепестков, разбросанных перед святыми дарами детьми, одетыми в костюм святого Иоанна, усилили его восторг.

   Торжественные звуки колокола должны были бы пробудить в Жюльене мысль о том, что это результат работы двадцати человек с оплатой в пятьдесят сантимов, которым помогали пятнадцать-двадцать прихожан. Он должен был бы вспомнить о гнилых веревках, о прогнивших балконах, об опасности колокола, который падает каждые два столетия, подумать о возможности уменьшить плату звонарям или оплачивать их какой-нибудь милостью из сокровищ Церкви, не уменьшающей ее средств...

   Но вместо этих мудрых размышлений, душа Жюльена, восхищенная этими мужественными и полногласными звуками, витала в надземных сферах. Никогда он не будет ни хорошим священником, ни хорошим администратором. Души, способные так восторгаться, порождают только художников. Здесь сказалось во всем блеске высокомерие Жюльена. Около полусотни его товарищей семинаристов, напуганных народной ненавистью и якобинством (а это опасности, что стерегут за каждым плетнем), при звуке большого соборного колокола думали бы только о жалованье звонарей. Они расследовали бы с гениальностью Барема, соответствует ли степень умиления толпы тем суммам, что заплатят звонарям. Если бы Жюльен думал о материальных интересах собора, его воображение вместо заоблачных сфер стало бы измышлять, как сберечь церковному совету сорок франков и не упустить возможности избежать расхода в двадцать пять сантимов.

   В то время как процессия в этот чудный день медленно проходила по Безансону, останавливаясь у сверкающих уличных алтарей, воздвигнутых городскими властями, в церкви царила глубокая тишина. Там царил полумрак, приятная свежесть, аромат цветов и ладана.

   Тишина, полное уединение, прохлада длинных приделов придавали еще большую сладость мечтам Жюльена. Он уже не боялся, что аббат Шас, занятый в другой части здания, потревожит его. Его душа как бы покинула его земную оболочку, и та неторопливо гуляла по северному приделу, порученному ее наблюдению. Жюльен был спокоен, так как убедился, что в исповедальнях находилось только несколько набожных женщин; взор его блуждал, ни на чем не останавливаясь.

   Однако его внимание было вдруг привлечено видом двух хорошо одетых коленопреклоненных дам. Одна из них была в исповедальне, а другая сидела на стуле тут же рядом. Он смотрел и не видел их; но смутное ли сознание своих обязанностей, восхищение ли благородными и простыми туалетами этих дам заставило его обратить внимание на то, что в исповедальне не было священника. "Странно, - подумал он, - что эти прекрасные дамы, по-видимому такие набожные, не молятся на коленях перед уличным алтарем или же, если они светские, то не сидят где-нибудь в первом ряду балкона. Как хорошо облегает ее это платье! как оно изящно!" Он замедлил шаги, чтобы постараться их рассмотреть.

   Дама, стоявшая на коленях в исповедальне, слегка повернула голову, услышав шум шагов Жюльена среди царившего безмолвия. Вдруг она громко вскрикнула и упала без чувств.

   Падая, эта дама опрокинулась навзничь; ее подруга, находившаяся вблизи, бросилась ей на помощь. В ту же минуту Жюльен увидел шею падающей дамы. Он заметил ожерелье из крупного жемчуга, хорошо ему знакомое... Что сделалось с ним, когда он узнал прическу госпожи де Реналь! Это была она. Дама, старавшаяся поддержать ее голову и помешать ей упасть на пол, была госпожа Дервиль. Жюльен вне себя бросился к ним; падение госпожи де Реналь могло повлечь за собой и падение ее подруги, если бы Жюльен не поддержал их. Он увидал голову госпожи де Реналь, запрокинутую на его плечо. Он помог госпоже Дервиль опустить эту очаровательную головку на спинку соломенного стула; сам он стоял на коленях.

   Госпожа Дервиль обернулась и узнала его.

   - Б