Стендаль - Красное и черное

сумме, отпущенной юноше, заключается лишь повод грешить.

   - Маркиз прибавляет: господин Жюльен де Ла Берне как бы получил эти деньги от своего отца, называть его, впрочем, бесполезно. Господин де Ла Берне найдет, вероятно, нужным сделать подарок господину Сорелю, плотнику в Верьере, который заботился о нем в детстве... Я могу взять это поручение на себя, - продолжал аббат. - Мне удалось наконец убедить господина де Ла Моля пойти на соглашение с этим иезуитом аббатом Фрилером. Его влияние, по-видимому, слишком сильно для нас. Одним из условий сделки будет признание вашего знатного происхождения этим человеком, который вертит всем Безансоном.

   Жюльен не мог сдержать своего восторга, он обнял аббата; наконец-то его признали.

   - Фи! - сказал аббат Пирар, отталкивая его. - Что это за светское тщеславие?.. Что касается Сореля и его сыновей, я предложу им от моего имени ежегодную пенсию в пятьсот франков, которая будет выплачиваться каждому из них, пока я буду ими доволен.

   К Жюльену уже снова вернулись его холодность и сдержанность. Он поблагодарил аббата в выражениях неопределенных и ни к чему не обязывающих. "Возможно и в самом деле, - думал он, - что я оказался бы незаконным сыном какого-нибудь сановника, сосланного в наши горы грозным Наполеоном? - С каждой минутой эта мысль начинала ему казаться все правдоподобнее. - Моя ненависть к моему отцу как бы доказательство... В таком случае я уже не такое чудовище!"

   Через несколько дней после этого монолога Пятнадцатый гусарский полк, один из самых блестящих во всей французской армии, заканчивал смотр на плацу города Страсбурга. Господин кавалер де Ла Берне гарцевал на самой прекрасной лошади в Эльзасе, обошедшейся ему в шесть тысяч франков. Он был сразу произведен в поручики, не будучи никогда подпоручиком - разве только в полковых списках, о которых никогда не слыхал.

   Его бесстрастный вид, суровый, почти злой взгляд, бледность, невозмутимое хладнокровие с первого же дня начали создавать ему репутацию. Вскоре его тактичная учтивость, его искусство в стрельбе и фехтовании, выказанные им без всякого хвастовства, уничтожили желание подсмеиваться на его счет. После пяти или шести дней колебаний общественное мнение полка высказалось в его пользу. "В этом юноше, - говорили пожилые добродушные офицеры, - есть все, кроме молодости".

   Из Страсбурга Жюльен написал господину Шелану, бывшему верьерскому священнику, достигшему теперь самой преклонной старости.

   "Вы узнаете с радостью, в которой я не сомневаюсь, о событиях, заставивших моих родных обогатить меня. Посылаю вам пятьсот франков, которые прошу раздать негласно, не упоминая о моем имени, таким же несчастным беднякам, каким я был когда-то и которым вы, наверное, теперь помогаете, как когда-то помогали мне".

   Жюльен был пьян от честолюбия, но не тщеславия; тем не менее он успевал уделять много внимания своему внешнему виду. Его лошади, мундиры, ливреи его слуг сделали бы честь любому английскому дворянину. Едва став поручиком, по протекции, чуть ли не два дня назад, он уже высчитал, что, для того чтобы командовать полком в тридцать лет, как это случалось всем великим генералам, в двадцать три надо быть чем-либо повыше поручика. Он думал только о славе и о своем сыне. В разгар честолюбивых мечтаний его внезапно вернуло к действительности прибытие молодого лакея из особняка де Ла Моля, присланного к нему нарочным.

   "Все погибло, - писала ему Матильда. - Приезжайте как можно скорее, бросайте все, дезертируйте, если понадобится. Как только приедете, ожидайте меня в экипаже возле калитки в саду дома такого-то... Я выйду к вам поговорить; быть может, я смогу вас ввести в сад. Все погибло, и я боюсь, что безвозвратно; рассчитывайте на меня, я буду тверда и предана вам в несчастье. Я люблю вас".

   Через несколько минут Жюльен уже получил от полковника отпуск и мчался из Страсбурга во весь дух; но страшное беспокойство, пожиравшее его, не позволило ему скакать верхом после Меца. Он нанял почтовый экипаж и почти с невероятной быстротой домчался к означенному месту у калитки дома де Ла Моля. Калитка отворилась, и через мгновение Матильда, забыв все приличия, бросилась к нему в объятия. К счастью, было только пять часов утра и на улице ни души.

   - Все погибло. Мой отец, опасаясь моих слез, уехал в ночь на четверг. Куда? Этого никто не знает. Вот его письмо; читайте.

   И она села в экипаж вместе с Жюльеном.

   "Я мог бы все простить, кроме намерения обольстить вас ради вашего богатства. Вот, несчастная моя дочь, ужасная истина. Даю вам честное слово, что никогда не соглашусь на брак ваш с этим человеком. Я обеспечу ему десять тысяч годового дохода, если он согласится поселиться где нибудь вне Франции или всего лучше в Америке. Прочтите письмо, полученное мною в ответ на мою просьбу сообщить о нем некоторые сведения. Негодяй сам предложил написать госпоже де Реналь. Никогда не прочту больше ни одной строки от вас об этом человеке. Мне опротивел и Париж, и вы. Советую вам сохранить в глубокой тайне то, что должно совершиться. Откажитесь от низкого человека, и вы снова обретете отца".

   - Где письмо госпожи де Реналь? - холодно спросил Жюльен.

   - Вот оно. Я не хотела тебе его показывать, пока не подготовила тебя.

  

   "Мой долг перед религией и нравственностью обязывает меня, сударь, к тягостному поступку, который я намерена совершить; правило, в сущности непогрешимое, повелевает мне в эту минуту повредить моему ближнему, но для того, чтобы избежать еще большего скандала. Скорбь, которую я испытываю, должна быть подавлена чувством долга. Совершенно верно, сударь, поведение лица, относительно которого вы просите меня сказать всю правду, могло казаться необъяснимым, даже честным. Частью из осторожности, частью из требований религии от нас скрыли действительность или представили ее в ином свете. Но, в сущности, поведение, о котором вы желаете знать, было достойно величайшего осуждения - больше, чем я могу высказать. Бедность и жадность заставили этого человека при помощи лицемерия и обольщения несчастной и слабой женщины пробить себе дорогу. Мой тяжкий долг вынуждает меня также прибавить, что я уверена в полном отсутствии религиозных принципов у господина Ж... Говоря по совести, я должна сознаться, что для него одним из способов добиться успеха является обольщение женщины, которая пользуется в доме наибольшим влиянием. Он прикрывается видимым бескорыстием и романтическими фразами, между тем у него одна цель - прибрести возможность завладеть хозяином дома и его состоянием. Повсюду за собой он оставляет раскаяние и вечные сожаления".

  

   Это письмо, чрезвычайно длинное и размытое слезами, было написано, несомненно, рукою госпожи де Реналь; и написано против обыкновения даже с большим старанием.

   - Я не могу порицать господина де Ла Моля, - сказал Жюльен, окончив чтение. - Он справедлив и благоразумен. Какой бы отец согласился отдать свою любимую дочь за подобного человека! Прощайте!

   Жюльен выскочил из экипажа и побежал к своей почтовой карете, стоявшей в конце улицы. Матильда, которую он, казалось, забыл, сделала несколько шагов вслед за ним; но торговцы, хорошо ее знавшие и высыпавшие на пороги своих лавчонок, заставили ее стремительно вернуться в сад.

   Жюльен направился в Верьер. Он ехал так быстро, что не мог написать Матильде, как намеревался, у него выходили на бумаге одни непонятные каракули.

   В Верьер он приехал в воскресенье утром. Он пошел к оружейнику, который рассыпался перед ним, поздравляя его с блестящей карьерой. Это была местная новость.

   Жюльену с большим трудом удалось растолковать, что ему нужна пара пистолетов. По его просьбе оружейник зарядил их.

   В это время прозвучали т_р_и у_д_а_р_а колокола. Это сигнал во французских деревнях, возвещающий непосредственное начало мессы вслед за утренним звонком.

   Жюльен пошел в новую верьерскую церковь. Все высокие окна здания были завешены пунцовыми занавесками. Жюльен очутился в нескольких шагах позади скамьи госпожи де Реналь. Ему показалось, что она усердно молится. При виде этой женщины, так любившей его, руки Жюльена задрожали так сильно, что он думал отказаться от своего намерения. "Я не могу, - говорил он сам себе, - физически не могу".

   В этот момент мальчик, помогавший при богослужении, зазвонил в колокольчик перед выносом Святых Даров. Госпожа де Реналь наклонила голову, и на минуту ее лицо почти совсем скрылось в складках шали. Жюльен видел ее уже не так хорошо. Он выстрелил в нее, и промахнулся; выстрелил второй раз - она упала.

  

   Жюльен стоял неподвижно, ничего не видя. Когда он немного пришел в себя, он заметил, что все молящиеся бегут из церкви; даже священник вышел из алтаря. Жюльен пошел довольно медленно за несколькими женщинами, которые убегали с криками. Одна женщина, обгоняя остальных, сильно толкнула его, он упал. Ноги его запнулись за стул, опрокинутый в толпе; поднимаясь, он почувствовал, что его схватили за шиворот. Перед ним стоял жандарм в парадной форме. Машинально Жюльен хотел выхватить свои пистолеты, но второй жандарм скрутил ему руки.

   Его отвели в тюрьму. Ввели в комнату, надели на руки кандалы и оставили одного; дверь заперли двойным замком. Все это произошло очень быстро, не произведя на него никакого впечатления.

   "Ну вот и конец, - проговорил он громко, приходя в себя.- Да, через две недели смерть на гильотине... или самоубийство здесь".

   Его рассуждения не шли дальше этого; ему казалось, что голова его сжата точно тисками. Он оглянулся, не держит ли его кто-нибудь. Через несколько мгновений он впал в глубокий сон.

   Госпожа де Реналь была ранена несмертельно. Первая пуля прострелила ей шляпу; когда она обернулась, раздался второй выстрел. Пуля задела ей плечо, что всего удивительнее - отскочила от плечевой кости, сломав ее, и попала в готическую колонну, от которой откололся большой кусок.

   Когда после долгой и мучительной перевязки хирург, человек серьезный, сказал госпоже де Реналь: "Я ручаюсь за вашу жизнь, как за свою собственную", - она была глубоко огорчена.

   Уже давно она страстно стремилась к смерти. Письмо господину де Ла Молю, внушенное ей ее исповедником, было последним ударом для нее, сломленной постоянными страданиями. Она страдала от отсутствия Жюльена; она называла это р_а_с_к_а_я_н_и_е_м. Ее духовник, молодой священник, ревностный и добродетельный, недавно приехавший из Дижона, не ошибался на этот счет.

   "Умереть вот так, но не от собственной руки не будет грехом, - думала госпожа де Реналь. - Быть может, Господь простит мне, что я радуюсь своей смерти". И не смела прибавить: "А умереть от руки Жюльена - это ли не верх блаженства!"

   Едва она избавилась от присутствия хирурга и всех своих друзей, сбежавшихся к ней, она велела позвать Элизу, свою горничную.

   - Тюремщик, - сказала она ей, сильно покраснев, - человек очень жестокий. Без сомнения, он будет его мучить, думая, что делает этим мне приятное... Эта мысль для меня невыносима. Не могли бы вы сходить туда и передать, как бы от себя, тюремщику этот сверток с несколькими золотыми? Скажите ему, что религия не разрешает дурно обращаться с заключенными... Главное же, чтобы он не вздумал болтать об этих деньгах.

   Этому обстоятельству Жюльен был обязан человеколюбием верьерского тюремщика; это был все тот же господин Нуару, исполнительный чиновник, которого, как мы видели, так напугал приезд господина Аппера...

   В тюрьму явился судья.

   - Я убил преднамеренно, - сказал ему Жюльен. - Я купил и велел зарядить эти пистолеты у такого-то оружейника. Статья тысяча триста сорок вторая уголовного свода не допускает иного толкования, я заслужил смерть и ожидаю ее.

   Судья, удивленный подобной манерой отвечать, стал забрасывать его вопросами, надеясь, что обвиняемый запутается в своих ответах.

   - Разве вы не видите, - сказал ему Жюльен, улыбаясь, - что я обвиняю себя, как вы только можете этого желать? Будьте спокойны, сударь, вы не упустите добычу, которую преследуете. Вы будете иметь удовольствие осудить меня. Избавьте меня от вашего присутствия.

   "Мне остается выполнить еще одну повинность, - думал Жюльен, - надо написать мадемуазель де Ла Моль".

  

   "Я отомстил, - писал он ей. - К несчастью, мое имя попадет в газеты и я не смогу исчезнуть из этого мира. Через два месяца я умру. Месть была жестока так же, как и горечь разлуки с Вами. С этой минуты я запрещаю себе писать Вам и произносить Ваше имя. Никогда не говорите обо мне даже с моим сыном; молчание - единственный способ почтить меня. Для большинства людей я останусь обыкновенным убийцей... Позвольте мне сказать истину в этот последний момент: Вы меня забудете. Эта ужасная катастрофа, о которой я Вам советую не заикаться никогда, ни одному живому существу, на несколько лет истощит всю романтичность и отважность Вашей души. Вы были созданы, чтобы жить среди средневековых героев; проявите их твердый характер. Пусть то, что должно произойти, свершится тайно, не компрометируя Вас. Укройтесь под чужим именем и не доверяйте никому. Если Вам понадобится помощь друга, завещаю Вам аббата Пирара.

   Не говорите ни с кем другим, в особенности из людей Вашего круга: господами де Люзом, де Кейлюсом и т.п.

   Год спустя после моей смерти выходите замуж за господина де Круазнуа. Я приказываю вам это как ваш муж. Не пишите мне ничего, я не буду отвечать. Я не так зол, как Яго, но скажу вам его словами: From this time forth I never will speack word {Отныне я не вымолвлю ни слова (англ.).}.

   Я не буду больше ни говорить, ни писать; Вам будут принадлежать мои последние слова, так же как и моя последняя любовь.

  

   Только отправив это письмо, Жюльен немного пришел в себя и первый раз почувствовал себя глубоко несчастным. Каждая из его честолюбивых надежд отрывалась от его сердца этими ужасными словами: я умру. Смерть сама по себе не казалась ему у_ж_а_с_н_о_й. Разве вся его жизнь не была лишь долгим подготовлением к катастрофе, и он никогда не забывал о той, что считается самой страшной...

   "Ну что ж! - думал он. - Если бы через два месяца мне пришлось драться на дуэли с человеком, прекрасно владеющим оружием, неужели я проявил бы малодушие постоянно думать об этом и робеть душой?"

   Более часа он старался выяснить свое отношение к этому.

   Когда он совершенно разобрался в своей душе и когда истина предстала перед ним так же ясно, как один из столбов его тюрьмы, он задумался о раскаянии.

   "Зачем я стану раскаиваться? Меня жестоко оскорбили; я убил, я заслуживаю смерти, вот и все. Я умираю, покончив мои счеты с человечеством. Я не оставляю ни одного невыполненного обязательства, я никому ничего не должен: в моей смерти нет ничего позорного, кроме способа: впрочем, одного этого достаточно, чтобы опозорить меня в глазах верьерских буржуа; но что может быть презреннее их в интеллектуальном отношении! Мне остается одно средство заслужить уважение в их глазах: бросать в толпу золотые монеты, идя на казнь. Память обо мне, связанная с мыслями о з_о_л_о_т_е, останется для них лучезарной".

   После этого рассуждения, показавшегося ему через минуту несомненным, Жюльен сказал себе: "Мне нечего больше делать на земле" - и крепко заснул.

   Около девяти часов вечера тюремщик разбудил его, принеся ужин.

   - Что говорят в Верьере?

   - Господин Жюльен, я дал клятву пред Распятием в королевском суде в день вступления в эту должность, и эта клятва обязывает меня молчать.

   Он молчал, но не уходил. Это пошлое лицемерие позабавило Жюльена. "Надо заставить его, - подумал он, - подольше дожидаться пяти франков, за которые он хочет продать мне свою совесть".

   Когда тюремщик увидел, что ужин кончается без возобновления попыток соблазнить его, он с притворным добродушием сказал:

   - Моя симпатия к вам, господин Жюльен, заставляет меня сказать вам, хотя это и против интересов правосудия, так как может вам пригодиться для защиты... Господин Жюльен - вы добрый малый и будете очень довольны, если я вам скажу, что госпоже де Реналь лучше.

   - Как! Она не умерла? - воскликнул Жюльен вне себя.

   - Как! Вы ничего не знали? - сказал тюремщик с глупым видом, который вскоре перешел в выражение радостной алчности. - Господину Жюльену следовало бы дать что-нибудь хирургу, который по закону должен молчать. Но, чтобы угодить вам, я отправился к нему, и он мне все рассказал...

   - Словом, рана не смертельна? - спросил его Жюльен с нетерпением. - Ты мне за это отвечаешь жизнью?

   Тюремщик, великан шести футов росту, испугался и попятился к двери. Жюльен увидел, что он так ничего не добьется, сел на место и бросил Нуару золотой.

   По мере того как из рассказа этого человека выяснялось, что рана госпожи де Реналь не опасна, он почувствовал, что слезы подступают у него к глазам.

   - Уходите! - вдруг сказал он.

   Тюремщик повиновался. Едва закрылась за ним дверь, как Жюльен воскликнул:

   - О господи! Она не умерла! - и упал на колени, заливаясь слезами.

   В этот момент он был верующим. Что ему за дело до ханжества священников? Разве они могут отнять что-либо от истины и величия понятия Бога?

   Только теперь Жюльен начал раскаиваться в совершенном преступлении. По странному совпадению, избавившему его от отчаяния, лишь в эту минуту он начал выходить из состояния лихорадочного возбуждения, которое не оставляло его все время после отъезда из Парижа в Верьер.

   Его слезы вызывались порывом великодушия, он нисколько не сомневался в ожидавшем его приговоре.

   "Итак, она будет жить! - думал он. - Она будет жить, чтобы простить меня и любить меня..."

   На следующее утро тюремщик разбудил его довольно поздно.

   - У вас, должно быть, добрая душа, господин Жюльен, - сказал он ему. - Два раза я уже входил и не решался вас разбудить. Вот две бутылки отличного вина, которые посылает вам господин Малон, наш священник.

   - Как, этот мошенник еще здесь? - спросил Жюльен.

   - Да, сударь, - ответил тюремщик, понижая голос. - Но не говорите так громко, это может вам повредить.

   Жюльен рассмеялся от чистого сердца:

   - В моем теперешнем положении, мой друг, только вы одни можете мне повредить, перестав относиться ко мне человечно... Вам за это хорошо заплатят, - прибавил Жюльен, спохватившись и принимая повелительный тон. И тотчас подтвердил этот тон золотой монетой.

   Господин Нуару снова рассказал со всеми подробностями все, что он узнал о госпоже де Реналь, умолчав только о посещении Элизы.

   Этот человек вел себя чрезвычайно низко и подобострастно. Жюльену пришло в голову: "Этот безобразный великан получает всего триста или четыреста франков, так как его тюрьма весьма мало посещается; я могу ему пообещать десять тысяч франков, если он согласится бежать со мной в Швейцарию... Трудно только заставить его поверить, что я его не обману". Но мысль о долгом разговоре со столь подлым субъектом внушила ему отвращение, и он стал думать о другом.

   Вечером уже было поздно. Почтовая карета приехала за ним в полночь. Он остался очень доволен жандармами, сопровождавшими его в переезде. Утром его доставили в безансонскую тюрьму. Его поместили в верхнем этаже готической башни. Он отнес ее стиль к началу XIV века; любовался ее грациозностью и легкостью постройки. Сквозь узкий промежуток между двумя стенами открывался прелестный вид над глубоким двором.

   На следующий день его подвергли допросу, а потом на несколько дней оставили в покое. Душа его была спокойна. Дело его казалось ему чрезвычайно простым: "Я хотел убить, и я должен быть убит".

   Его мысли не задерживались больше на этом заключении. Суд, неприятность появления перед публикой, защита - на все это он смотрел как на досадные мелочи, скучную процедуру, о которой еще найдется время подумать в самый день. Момент смерти также не приковывал его внимания: "Я подумаю об этом после суда". Жизнь не казалась ему скучной, он смотрел на все вещи с новой точки зрения, честолюбие его исчезло. Он редко вспоминал о мадемуазель де Ла Моль. Его очень терзало раскаяние, и чаще всего ему представлялся образ госпожи де Реналь, в особенности в ночной тишине, нарушаемой в этой высокой башне лишь криком филина.

   Он благодарил Небо за то, что ранил ее не смертельно. "Странная вещь! - думал он. - Мне казалось, что своим письмом к господину де Ла Молю она навеки разрушила мое будущее счастье, а не прошло еще и двух недель, и я уже совсем не думаю о том, что занимало меня тогда... Две, три тысячи франков годового дохода, чтобы можно было спокойно жить где нибудь в горах, как в Вержи... Я был счастлив тогда... И не сознавал своего счастья!"

   В другие минуты он вскакивал вдруг со стула.

   "Если бы я ранил госпожу де Реналь смертельно, я бы убил себя... Мне необходима эта уверенность, чтобы не чувствовать отвращения к себе".

   "Убить себя! Вот важный вопрос, - думал он. - Эти судьи, такие формалисты, так яростно преследующие несчастного подсудимого, готовы повесить лучшего гражданина, лишь бы заслужить орден... Я бы избавился от их власти, от их оскорблений на дурном французском языке, который местная газетка назовет красноречием..." "Мне остается жить пять-шесть недель, не более... Убить себя! Нет, нет, - думал он спустя несколько дней,- Наполеон ведь жил... К тому же жизнь мне приятна; пребывание здесь спокойно; никто не докучает", - прибавил он улыбаясь и принялся составлять список книг, которые хотел выписать из Парижа.

  

   Жюльен услышал в коридоре сильный шум; но это не был час, когда в его камеру входили. Дверь открылась, и почтенный аббат Шелан, дрожа, с палкой в руках, бросился в его объятия.

   "Ах! великий Боже! Возможно ли, дитя мое... Чудовище!" - должен был я сказать.

   И добрый старик не смог прибавить ни слова. Жюльен боялся, как бы он не упал. Он должен был довести его до стула. Беспощадное время наложило свою руку на этого когда-то столь энергичного человека. Жюльену он показался лишь тенью самого себя. Наконец старик пришел в себя.

   - Только третьего дня я получил ваше письмо из Страсбурга, с пятьюстами франками для верьерских бедняков; мне переслали его в горы Ливерю, где я поселился с моим племянником Жаном. Вчера узнаю о катастрофе... О господи! Возможно ли! - Старик уже не плакал больше, вид у него был бессмысленный, и он прибавил машинально: - Вам понадобятся ваши пятьсот франков, я принес их вам.

   - Мне нужно видеть только вас, отец мой! - вскричал Жюльен, глубоко тронутый. - Кроме того, у меня еще есть деньги.

   Но он не смог добиться разумного ответа. Время от времени у господина Шелана слезы тихонько скатывались по щекам; затем он взглядывал на Жюльена и словно изумлялся тому, что видел его, брал за руки и подносил их к губам. Его лицо, когда-то столь оживленное, выразительно отражавшее самые благородные чувства, теперь выражало одну апатию.

   Вскоре какой-то крестьянин пришел за стариком.

   - Не следует его утомлять, - сказал он Жюльену, и тот понял, что это племянник.

   Это посещение навело на Жюльена жестокую тоску. Плакать он не мог, но все ему казалось печальным и безутешным; он чувствовал, что сердце его оледенело.

   Со времени его преступления это было самой ужасной минутой. Он увидал смерть во всем ее безобразии. Все иллюзии о душевном величии и великодушии рассеялись, словно облачко во время грозы.

   Это ужасное состояние длилось несколько часов. Противоядием от морального отравления могут служить шампанское и физическое воздействие. Но Жюльен считал бы себя трусом, если бы прибегнул к этому. Под вечер этого ужасного дня, проведенного в беготне по тесной башне, он воскликнул: "Какой я безумец! Вид бедного старика мог повергнуть меня в эту ужасную тоску, если бы мне предстояла такая же смерть, как и всем прочим; но смерть мгновенная и во цвете лет избавляет меня от этого злосчастного разрушения".

   Но, несмотря на эти рассуждения, Жюльен чувствовал себя растроганным, как человек малодушный, и был очень удручен этим посещением.

   Уже в нем не оставалось ничего жестокого и величественного, никаких римских добродетелей; смерть представлялась ему уже достаточно возвышенной и менее легкой.

   "Это будет моим термометром, - говорил он себе, - Сегодня вечером я на десять градусов ниже того мужественного настроения, с которым я должен пойти на гильотину. Сегодня утром у меня хватало мужества. Впрочем, не все ли равно? Лишь бы оно вернулось ко мне в необходимый момент". Эта идея термометра позабавила его и в конце концов развлекла.

   На следующее утро, когда он проснулся, ему стало стыдно за вчерашний день. "Мое счастье, мое спокойствие в опасности". Он почти решил написать генеральному прокурору просьбу, чтобы к нему никого не пускали. "А Фуке? - вспомнил он. - Если он решится приехать в Безансон, как это огорчит его!"

   Уже почти два месяца он не вспоминал о Фуке. "В Страсбурге я был дурак-дураком, мысли мои не подымались выше воротника мундира". Воспоминание о Фуке сильно заняло его и несколько растрогало. Он в волнении стал ходить по камере. "Вот я окончательно спустился на двадцать градусов ниже уровня смерти... Если это малодушие усилится, лучше будет убить себя. Как обрадуются все эти аббаты Малоны и Вально, если я умру как подлец".

   Приехал Фуке; этот простодушный добряк был вне себя от горя. Он не думал ни о чем, кроме того, как продать все свое имущество, подкупить тюремщика и устроить Жюльену побег. Он долго говорил ему о бегстве де Лавалетта.

   - Ты огорчаешь меня, - сказал ему Жюльен. - Господин де Лавалетт был невинен, а я виноват. Ты невольно заставляешь меня думать об этом различии...

   - Но неужели же правда? Ты готов все продать? - спросил Жюльен, вдруг возвращаясь к своей подозрительности и наблюдательности.

   Фуке обрадовался, что наконец его друг обратил внимание на его главную мысль, и начал ему подробно высчитывать все, что он может выручить с каждого из своих участков.

   "Что за восхитительный порыв у деревенского собственника! - подумал Жюльен. - Сколько сбережений, сколько мелкого скряжничества, при виде которого я часто краснел, - всем этим жертвует он ради меня! У молодых красавцев, читающих "Рене", которых я видел в особняке де Ла Моля, конечно, нет его смешных недостатков за исключением, может быть, тех, кто еще совсем молод, получил богатство по наследству и не знает цены деньгам, кто из этих прекрасных парижан способен на такую жертву?"

   Позабыв все ошибки речи, нелепые жесты Фуке, Жюльен бросился его обнимать. Никогда еще провинция в сравнении с Парижем, не ставилась так высоко. Фуке, увидя восторг в глазах своего друга, счел это за согласие на бегство.

   Эта проявление в_е_л_и_ч_и_я вернуло Жюльену всю твердость, которой его лишило посещение господина Шелана. Он был еще очень молод; но, по-моему, у него были хорошие задатки. Вместо того чтобы идти от нежности к хитрости, подобно большинству людей, с возрастом он прибрел бы доброту и излечился бы от своей безумной подозрительности... Но, впрочем, к чему эти тщетные предсказания?

   Допросы становились все чаще, вопреки стараниям Жюльена, все ответы которого стремились сократить следствие. "Я убил или, по крайней мере, хотел убить умышленно", - повторял он каждый день. Но судья был прежде всего формалист. Объяснения Жюльена нисколько не сокращали допросов; самолюбие судьи было задето. Жюльен не знал, что его хотели перевести в ужасный каземат и только благодаря стараниям Фуке оставили в комнатке со ста восемьюдесятью ступеньками.

   Господин аббат де Фрилер был в числе влиятельных лиц, получавших от Фуке дрова на топливо. Доброму торговцу удалось добраться до всесильного старшего викария. К его невыразимой радости, господин Фрилер объявил ему, что, тронутый хорошими качествами Жюльена и услугами, которые он некогда оказал семинарии, он намерен замолвить за него словечко перед судьями. У Фуке зародилась надежда на спасение друга, и, уходя и кланяясь старшему викарию до земли, он попросил его принять десять луидоров на служение месс, чтобы вымолить оправдание обвиняемому.

   На этот раз Фуке ошибся. Господин де Фрилер не походил на Вально. Он отказался и даже постарался дать понять добряку крестьянину, что ему лучше оставить деньги при себе. Видя, что невозможно растолковать это Фуке намеками, он посоветовал ему раздать эти деньги бедным заключенным, которые действительно во всем нуждались.

   "Этот Жюльен - странное существо, его поступок необъясним, - думал господин де Фрилер, - а для меня все должно быть ясным... Быть может, удастся сделать из него мученика... Во всяком случае, я доберусь до основы этой истории и, быть может, найду случай напугать госпожу де Реналь, которая нас совсем не уважает и в глубине души меня ненавидит... Быть может, я найду здесь средство для эффектного примирения с господином де Ла Молем, который питает слабость к этому семинаристу".

   Мировая сделка по тяжбе была подписана несколько недель назад, и аббат Пирар уехал из Безансона, намекнув на таинственное происхождение Жюльена в тот самый день, когда несчастный выстрелил в госпожу де Реналь в верьерской церкви.

   Жюльен предвидел только одно неприятное событие до наступления смерти - посещение своего отца. Он посоветовался с Фуке насчет своего намерения написать генеральному прокурору относительно избавления его от всяких посещений. Отказ от свидания с отцом, да еще в такую минуту, глубоко поразил честную мещанскую натуру торговца лесом.

   Он понял теперь, почему многие люди так страстно ненавидели его друга. Из уважения к его несчастью он скрыл свои чувства.

   - Во всяком случае, - ответил он холодно Жюльену, - это тайное распоряжение не распространится на твоего отца.

  

   На следующее утро дверь башни отворилась очень рано. Жюльен внезапно был разбужен.

   "Ах! Боже мой! - подумал он. - Это мой отец. Что за неприятность!"

   В тот же миг женщина в крестьянском платье бросилась в его объятия, он едва узнал ее. Это была мадемуазель де Ла Моль.

   - Злюка, я только из твоего письма узнала, где ты. В Верьере я узнала о том, что ты называешь преступлением, а я считаю благородной местью, доказывающей, какое благородное сердце бьется в этой груди...

   Несмотря на предубеждение против мадемуазель де Ла Моль, в котором, впрочем, Жюльен сам не давал себе отчета, он нашел ее очень интересной. Как не видеть в этой манере действовать и говорить благородного бескорыстного чувства, столь возвышающегося надо всем, на что посягает мелкая и пошлая душа? Ему опять казалось, что он любит королеву, и через несколько минут он сказал ей с исключительным благородством и выразительностью:

   - Будущее представляется мне очень ясно. Я желал бы, чтобы после моей смерти вы вышли замуж за господина де Круазнуа; он женится на вдове. Благородная, слегка романтическая душа этой очаровательной вдовы, обращенная на культ обыденного благоразумия необыкновенным событием - для нее великим и трагичным, соблаговолит оценить действительные достоинства молодого маркиза. Вы согласитесь принять то, что всеми считается счастьем: почет, богатство, знатность... Но, дорогая Матильда, ваш приезд в Безансон, если о нем узнают, нанесет смертельный удар господину де Ла Молю, и вот чего я себе никогда не прощу. Я уже причинил ему столько горя. Он начнет верить, что он отогрел змею на своей груди.

   - Признаюсь, я не ожидала такой холодной рассудительности, таких забот о будущем, - сказала мадемуазель де Ла Моль почти сердито. - Моя горничная, почти такая же осторожная, как вы, взяла паспорт на свое имя, и под именем госпожи Мишле я примчалась на почтовых.

   - И госпоже Мишле удалось так легко проникнуть ко мне?

   - Ах! Ты все тот же необыкновенный человек, которого я избрала. Сначала я предложила сто франков секретарю судьи, уверявшему, что мне невозможно проникнуть в эту башню. Но, получив деньги, этот честный господин заставил меня ждать, начал придумывать препятствия, и я подумала, что он хочет меня обокрасть... - Она замолчала.

   - Ну? - сказал Жюльен.

   - Не сердись, мой милый Жюльен, - сказала она, обнимая его. - Я вынуждена была назвать себя этому секретарю, принимавшему меня за парижскую гризетку, влюбленную в красавца Жюльена... Это его собственные слова. Я поклялась ему, что я твоя жена и получу позволение видеть тебя каждый день.

   "Верх безумия, - подумал Жюльен, - и я не могу ему помешать. В конце концов, господин де Ла Моль такой влиятельный сановник, что общественное мнение отлично сумеет найти извинение для молодого полковника, который женится на этой прелестной вдове. Моя смерть покроет все". И он с восторгом отдался любви к Матильде; безумие, душевное величие, все, что есть самого необычного, смешалось в этой любви.

   Матильда серьезно предложила ему убить себя вместе с ним.

   После первых восторгов, когда она насладилась счастьем видеть Жюльена, в ней вдруг проснулось сильно любопытство. Она рассматривала своего возлюбленного, находя его значительно выше того, каким она его себе воображала. Ей казалось, что воскрес Бонифас де Ла Моль, но в еще более героическом виде.

   Матильда повидалась с лучшими местными адвокатами, которых обидела, слишком прямо предложив им деньги; но в конце концов они их приняли.

   Она быстро сообразила, что в Безансоне все значительное и сомнительное зависит от аббата Фрилера.

   Сначала она встретила непреодолимое препятствие, чтобы добраться до всемогущего члена конгрегации под сомнительным именем госпожи Мишле. Но скоро весь город знал о красоте молодой модистки, безумно влюбленной и приехавшей из Парижа в Безансон ради того, чтобы утешать молодого аббата Жюльена Сореля.

   Матильда сновала по улицам Безансона пешком, без провожатых; она надеялась, что ее никто не узнает. Во всяком случае, она считала не бесполезным для своего дела произвести впечатление на население. В своем ослеплении она мечтала даже о том, чтобы устроить восстание и подбить толпу спасти Жюльена, когда его поведут на казнь. Мадемуазель де Ла Моль воображала, что она одета очень просто, как подобает огорченной женщине; но ее туалет обращал на себя общее внимание.

   Она уже сделалась в Безансоне предметом всеобщего внимания, когда, после целой недели домогательств, она получила наконец аудиенцию у господина де Фрилера.

   Как ни велико было ее мужество, но с мыслью о влиятельном члене конгрегации у нее было так тесно связано представление о таинственном и обдуманном преступлении, что она дрожала, когда звонила у дверей епископского дома. Она едва ступала, когда ей пришлось подниматься по лестнице в квартиру старшего викария. Пустынность епископского дворца навела на нее ужас. "Я могу сесть в кресло, а меня скрутят по рукам, и я исчезну. У кого моя горничная может спросить обо мне? Жандармский полковник поостережется вмешиваться... Я одинока в этом большом городе!"

   Окинув взглядом квартиру, мадемуазель де Ла Моль успокоилась. Во-первых, ей отворил дверь лакей в очень элегантной ливрее. Гостиная, куда ее ввели для ожидания, блистала изящным убранством, столь отличным от грубого великолепия и даже в Париже встречающимся только в лучших домах. Лишь только она увидала господина де Фрилера, приближавшегося к ней с отеческим видом, у нее исчезли все мысли о гнусном преступлении. Она даже не нашла на этом красивом лице отпечатка энергичной и несколько примитивной добродетели, столь антипатичной парижанам. Полуулыбка, оживлявшая черты лица священника, вертевшего всем Безансоном, отражала в нем светского человека, просвещенного прелата, искусного администратора. Матильда подумала, что очутилась в Париже.

   Господину де Фрилеру понадобилось всего несколько минут, чтобы заставить Матильду сознаться, что она дочь его могущественного противника, маркиза де Ла Моля.

   - Действительно, я не госпожа Мишле, - сказала она, принимая свою высокомерную осанку, - и мне тем легче в этом признаться, ибо я пришла с вами посоветоваться, сударь, как устроить побег господину де Ла Берне. Во-первых, он виноват только в запальчивости; женщина, в которую он выстрелил, чувствует себя хорошо. Во-вторых, для подкупа всех низших служащих я могу вам вручить тотчас пятьдесят тысяч франков и обязуюсь дать еще столько же. Наконец, признательность моя и всей моей семьи не остановится ни перед чем ради того, кто спасет де Ла Берне.

   Господин де Фрилер казался изумленным, услышав это имя. Матильда показала ему несколько писем военного министра, адресованных Жюльену Сорелю де Ла Берне.

   - Вы видите, сударь, что мой отец заботился о его карьере. Я тайно вышла за него замуж, мой отец желал, чтобы он получил офицерский чин, прежде чем объявить о браке, несколько странном для дочери господина де Ла Моля.

   Матильда заметила, что, по мере того как господин де Фрилер узнавал важные новости, выражение добродушия и приветливости исчезало с его лица. Теперь черты его выражали хитрость и фальшь.

   У аббата зародились сомнения, он медленно перечитывал официальные документы.

   "Что я могу извлечь из этих странных признаний? - думал он, - Я вдруг очутился с глазу на глаз с приятельницей знаменитой маршальши де Фервак, племянницы всемогущего монсиньора епископа ***, через которого получают епископство во Франции. То, что я считал осуществимым в отдаленном будущем, неожиданно оказывается рядом. Это может привести меня к венцу моих желаний".

   Сначала Матильда испугалась внезапной перемены в лице этого могущественного человека, с которым она находилась наедине в уединенной квартире. "Пустяки! - сказала она себе затем, - самое худшее было бы, если бы я не произвела никакого впечатления на холодного эгоистичного священника, пресыщенного властью и наслаждениями".

   Пораженный умом Матильды, ослепленный быстрым и неожиданным путем, открывшимся ему для достижения епископства, господин Фрилер позабыл на минуту свою обычную осторожность. Мадемуазель де Ла Моль увидела его почти у своих ног, честолюбивого, взволнованного чуть не до нервной дрожи.

   "Все разъяснится, - думала она, - не окажется ничего невозможного для приятельницы госпожи де Фервак". Несмотря на еще мучившее ее чувство ревности, Матильда имела мужество объяснить, что Жюльен был близким другом маршальши и почти ежедневно встречался у нее с монсиньором епископом ***.

   - Сколько бы раз ни меняли списка тридцати шести присяжных из почтенных жителей этого департамента, - сказал старший викарий со взглядом, полным жгучего честолюбия, напирая на каждое слово, - но я счел бы себя неудачником, если бы в каждом списке не нашлось восьми или десяти моих друзей, самых умных в группе. Почти во всех случаях я буду иметь за собой большинство, и вы видите, сударыня, как легко я смог бы добиться оправдания...

   Аббат вдруг остановился, словно удивленный собственными словами; он признавался в вещах, которые никогда не говорил непосвященным.

   Но, в свою очередь, он поразил Матильду, рассказав ей, что безансонское общество всего более интересовало в странной выходке Жюльена то, что он когда-то внушал сильную страсть госпоже де Реналь и сам долго разделял ее. Господин де Фрилер без труда заметил, какое крайнее смущение произвел его рассказ.

   "Я отомстил! - подумал он. - Наконец-то я нашел средство повлиять на эту решительную особу; я боялся, что мне это не удастся.

   Внешний облик и самоуверенность Матильды усиливали в его глазах обаяние ее редкой красоты, а сейчас она смотрела на него почти униженно. К нему вернулось хладнокровие, и он, не колеблясь, нанес ей удар в самое сердце.

   - Я не удивился бы, - сказал он как бы вскользь, - если мы услышим, что ревность заставила господина Сореля два раза выстрелить в женщину, когда-то им столь любимую. Она далеко не лишена привлекательности, а с некоторого времени очень часто видится с неким аббатом Маркино, из Дижона, янсенистом, конечно, безнравственным, как они все.

   Господин де Фрилер с наслаждением терзал сердце прекрасной девушки, заметив ее слабую струну.

   - Почему, - сказал он, устремив пламенный взгляд на Матильду, - господин Сорель избрал церковь, если не потому, что именно его соперник служил в ней мессу. Все признают счастливца, которому вы покровительствуете, умным и осторожным. Чего, кажется, проще было бы ему спрятаться в садах господина де Реналя, так хорошо ему известных? Там он мог убить женщину, которую ревновал, будучи уверенным, что его не увидят, не схватят, не заподозрят.

   Эта мысль, по-видимому справедливая, окончательно вывела Матильду из себя. Эта высокомерная нату