Стендаль - Красное и черное, Страница 15 - Книги

о взгляд, отступила на два шага. С минуту она смотрела на него; потом, устыдившись своего страха, легкой походкой вышла из библиотеки.

Королева Маргарита

Amour! dans quelle folie ne parvient il pas а nous faire trouver du plaisir?

Lettres d'une Religieuse portugaise¹

¹ Любовь! В каких только безумствах не заставляешь ты нас обретать радость!

"Письма португальской монахини".

Жюльен перечел свои письма. Когда раздался обеденный колокол, он подумал: "Каким смешным я должен казаться этой парижской кукле! Какое безумие было сказать ей то, о чем я думал! Впрочем, пожалуй, не такое уж безумие. В данном случае истина была достойна меня. А зачем было расспрашивать меня о вещах столь интимных? Вопрос этот был нескромным с ее стороны. Она поступила неприлично. Мои мысли о Дантоне отнюдь не входят в круг обязанностей, за исполнение которых я получаю жалованье от ее отца".

Когда Жюльен вошел в столовую, внимание его было привлечено глубоким трауром мадемуазель де Ла Моль поразившим его тем более, что никто другой из членов семьи не был в черном.

После обеда он почувствовал, что совсем освободился от того приступа восторженности, во власти которого находился весь день. По счастью, в числе обедавших был академик, знавший латынь. "Вот кто меньше всего будет смеяться надо мною, - подумал Жюльен, - если как я и полагаю, вопрос мой насчет траура мадемуазель де Ла Моль окажется неловкостью".

Матильда смотрела на него с особенным выражением. "Вот это-то и есть кокетство парижских женщин каким его изображала мне госпожа де Реналь, - подума; Жюльен. - Я не был любезен с нею сегодня утром, не уступил ее капризу поболтать со мною. Это подняло мне цену в ее глазах. Конечно, дьявол от этого ничего не потеряет. Впоследствии ее презрительная надменность сумеет, конечно, отомстить за себя. Я не боюсь ее угроз. Какая разница по сравнению с тем, что я утратил! Какой прелестный характер! Какое чистосердечие! Я знал ее мысли раньше ее самой; видел, как они зарождались; моим единственным соперником в ее сердце был страх за жизнь детей - привязанность разумная и естественная, приятная даже мне, который страдал из-за нее. Я был глупцом. Мечты о Париже помешали мне оценить эту прекрасную женщину. Великий Боже, какая разница! Что нахожу я здесь? Сухое и высокомерное тщеславие, самолюбие во всех оттенках, и ничего более!"

Все встали из-за стола "Не будем упускать нашего академика", - подумал Жюльен. Когда все переходили в сад, он приблизился к нему, принял кроткий и покорный вид и сказал, что разделяет его негодование по поводу успеха Э_р_н_а_н_и.

- О, если бы мы жили еще во времена тайных королевских указов!..

- Тогда он не посмел бы! - воскликнул академик с жестом, напоминавшим Тальма.

По поводу какого-то цветка Жюльен процитировал несколько изречений из "Георгик" Вергилия и заявил, что ничто не может сравниться со стихами аббата Делиля. Одним словом, он всячески льстил академику, а потом с самым равнодушным видом проговорил: "Вероятно, мадемуазель де Ла Моль надела траур по какому-нибудь дядюшке, от которого получила наследство?"

- Как! Вы живете у них в доме, - сказал академик, внезапно останавливаясь, - и не знаете об ее сумасбродстве? Право, странно, как ее мать позволяет ей подобные вещи; но ведь, говоря между нами, семья эта не блещет именно силою характера. А у мадемуазель Матильды этого хватит на всех них, и она ими командует. Ведь сегодня тридцатое апреля! - И академик остановился, лукаво глядя на Жюльена.

Тот улыбнулся с таким умным видом, на какой только был способен.

"Какая связь может существовать между командованием в доме, ношением траурного платья и тридцатым апреля? - спрашивал себя Жюльен. - Очевидно, я еще глупее, чем полагал".

- Признаюсь вам... - сказал он академику, и взгляд его оставался вопросительным.

- Пройдемтесь по саду, - предложил тот, с восхищением предвкушая удобный случай начать длинное красивое повествование.

- Как! возможно ли, чтобы вы не знали о том, что произошло тридцатого апреля тысяча пятьсот семьдесят четвертого года?

- Где? - спросил удивленно Жюльен.

- На Гревской площади.

Жюльен был так озадачен, что даже это слово ничего не напомнило ему. Любопытство, ожидание чего-то трагического, столь родственного его натуре, придавали его глазам тот блеск, который всякий рассказчик любит видеть у своего слушателя. Академик, в восторге оттого, что нашел столь девственные уши, пространно рассказал Жюльену о том, как 30 апреля 1574 года на Гревской площади отрубили головы Бонифасу де Ла Молю, самому красивому юноше того времени, и другу его, пьемонтскому дворянину Аннибалу де Коконасу. Де Ла Моль был возлюбленным королевы Маргариты Наваррской, которая обожала его.

- И заметьте, - вставил академик, - что мадемуазель де Ла Моль зовут Матильда-Маргарита.

Де Ла Моль был в то же время любимцем герцога Алансонского и близким другом мужа своей любовницы, короля Наваррского, впоследствии Генриха IV. Во вторник Масленицы в этом самом тысяча пятьсот семьдесят четвертом году двор находился в Сен-Жермене вместе с несчастным королем Карлом IX, который был при смерти. Де Ла Моль намеревался похитить своих друзей-принцев, которых королева Екатерина Медичи держала при дворе в качестве пленников. Он привел к стенам Сен-Жермена лошадей; герцог Алансонский испугался, и де Ла Моль был отдан в руки палача.

- Что же касается мадемуазель Матильды, то она сама призналась мне семь-восемь лет назад, когда ей было лет двенадцать, - ведь это такая голова, такая голова... - И академик возвел глаза к небу. - Что ее поразило в этой политической катастрофе, так это то, что у королевы Маргариты Наваррской, укрывшейся в одном из домов на Гревской площади, хватило мужества выкупить у палача голову своего возлюбленного. В следующую полночь, она взяла с собою в карету эту голову и сама похоронила ее в часовне, находящейся у подножия Монмартра.

- Неужели? - воскликнул растроганный Жюльен.

- Мадемуазель Матильда презирает своего брата за то, что, как вы видите, он ничуть не думает обо всей этой старой истории и не надевает траура тридцатого апреля. Со времени этой знаменитой казни, а также в воспоминание тесной дружбы де Ла Моля с Коконасом, которого, как истого итальянца, звали Аннибалом, все мужские потомки этого рода носят это имя. А по словам самого Карла Девятого, - прибавил академик, понизив голос, - этот Коконас был одним из самых жестоких убийц двадцать четвертого августа тысяча пятьсот семьдесят второго года. Но как это может быть, дорогой Сорель, что вы обедаете с ними за одним столом и не знаете всех этих вещей?

- Так вот почему во время обеда мадемуазель де Ла Моль два раза назвала своего брата Аннибалом. Я думал, что ослышался.

- Это был упрек. Странно, что маркиза допускает подобные сумасбродства... Мужу этой мадемуазель придется увидеть еще не такое.

За этими словами последовало пять или шесть язвительных фраз. Жюльен был неприятно поражен выражением радости и неприязни, светившимся в глазах академика. "Мы похожи на двух лакеев, занимающихся пересудами о своих господах, - подумал он. - Впрочем, ничто не должно удивлять меня со стороны этого господина из академии". Однажды Жюльен застал его на коленях перед маркизой де Ла Моль; он выпрашивал у нее табачную лавочку для своего племянника провинциала.

В тот же вечер камеристка мадемуазель де Ла Моль, кокетничавшая с Жюльеном, как некогда Элиза, объяснила ему, что госпожа ее надевала траур отнюдь не из желания обратить на себя внимание. Мотивы этой причуды лежали глубже: она действительно любила этого де Ла Моля, обожаемого возлюбленного умнейшей королевы того века, умершего за то, что хотел возвратить свободу своим друзьям. И каким друзьям! Первому принцу крови и Генриху IV.

Привыкший к полной естественности поведения госпожи де Реналь, Жюльен не видел ничего, кроме одной аффектации, во всех парижанках и при малейшем грустном настроении не знал, о чем с ними говорить. Мадемуазель де Ла Моль оказалась исключением.

Он перестал принимать за сухость сердца ту особую манеру держаться, которая проистекала из благородства ее манер. Иногда после обеда мадемуазель де Ла Моль подолгу разговаривала с ним, прогуливаясь по саду под открытыми окнами гостиной. Однажды она сказала ему, что читает историю д'Обинье и Бранома. "Странное чтение, - подумал Жюльен, - а маркиза не позволяет ей читать романы Вальтера Скотта!"

В другой раз она рассказала ему - и глаза ее блестели от удовольствия и искренности ее восхищения - о поступке одной молодой женщины в царствование Генриха III, о котором она только что прочла в "Мемуарах" Летуаля: "Узнав о неверности своего мужа, она заколола его кинжалом".

Самолюбие Жюльена было польщено. Особа, окруженная таким почетом, командовавшая, по словам академика, всем домом, удостаивала его разговором почти дружеского характера.

"Я ошибся, - стал вскоре думать Жюльен, - это не дружба, а просто потребность говорить, я не более как наперсник в трагедии. В этой семье я слыву за ученого. Примусь читать Брантома, д'Обинье, Летуаля, и тогда я смогу оспаривать некоторые из анекдотов, которые рассказывает мне мадемуазель де Ла Моль. Я хочу выйти из роли пассивного наперсника.

Мало-помалу разговоры его с этой девушкой, державшей себя с таким достоинством и в то же время так свободно, сделались более интересными. Он забывал свою печальную роль плебея-бунтовщика, находил, что она обладает известными знаниями и даже рассудительностью. В саду она выражала совсем другие мнения, чем в гостиной. По временам в разговорах с ним она проявляла такой энтузиазм и такую искренность, которые являлись резким контрастом с ее обычной манерой держаться высокомерно и холодно.

- Войны Лиги - героическая эпоха Франции, - говорила она ему однажды, ее глаза сверкали вдохновением и восторгом. - Тогда каждый сражался, чтобы добиться того, что он считал необходимым для торжества своей партии, а не из-за пошлого стремления получить крест, как во времена вашего императора. Признайте, что в этом было меньше эгоизма и мелочности. Я люблю этот век.

- И Бонифас де Ла Моль был его героем, - сказал он ей.

- По крайней мере, он был любим. Как, вероятно, приятно быть любимым! Какая женщина в наше время не страшилась бы прикоснуться к отрубленной голове своего возлюбленного?

Госпожа де Ла Моль позвала свою дочь. Чтобы лицемерие приносило пользу, оно должно быть скрытым; а Жюльен, как это видно из предыдущего, наполовину признался мадемуазель де Ла Моль в своем поклонении Наполеону.

"Вот в чем громадное преимущество этих людей над нами, - думал Жюльен, оставшись один в саду. - История их предков возвышает их над обыденными чувствами, и им не надо постоянно думать о своем пропитании. Горе мне, - прибавил он, - я недостоин рассуждать об этих великих вопросах. Жизнь моя это сплошное притворство оттого только, что у меня нет тысячи франков ренты, чтобы прокормиться".

- О чем вы здесь мечтаете? - спросила его прибежавшая снова Матильда.

Жюльену надоело постоянно презирать себя, и он из гордости открыто высказал свою мысль. Говоря о своей бедности такой богатой особе, он сильно покраснел и своим гордым тоном старался подчеркнуть, что он ничего не просит. Никогда он не казался Матильде более красивым; она нашла в выражении его лица ту чувствительность и искренность, которых ему часто недоставало.

Около месяца спустя после описанных событий Жюльен в задумчивости прогуливался в саду особняка де Ла Моля; лицо его, однако, утратило ту жесткость и глубокомысленное высокомерие, которое налагало на него постоянное сознание своей подчиненности. Он только что проводил до дверей гостиной мадемуазель де Ла Моль, так как она заявила, что ушибла себе ногу, бегая с братом.

"Она как-то особенно опиралась на мою руку! - думал про себя Жюльен. - Или я фат, или на самом деле я нравлюсь ей? Она слушает меня с таким кротким видом, даже когда я признаюсь ей во всех страданиях своей гордости. Она, которая так высокомерна со всеми. Как удивились бы все в гостиной, если бы увидели у нее такое лицо! Такого кроткого и доброго вида у нее не бывает, несомненно, ни с кем".

Жюльен старался не преувеличивать значения этой странной дружбы и сам сравнивал ее с вооруженным перемирием. Всякий день при встрече, раньше чем вернуться к тому дружескому тону, которым они разговаривали накануне, каждый из них задавал себе вопрос: будем мы сегодня друзьями или врагами? Жюльен понимал, что все это будет потеряно, если он хоть раз позволит этой высокомерной барышне безнаказанно оскорбить себя. "Если я должен поссориться с нею, то не лучше ли сделать это с самого начала, защищая законные права своей гордости, чем позднее, отражая презрение, которое я навлек бы на себя, поступившись личным достоинством.

Несколько раз, будучи в дурном настроении, Матильда пробовала принимать с ним тон знатной дамы; она делала эти попытки чрезвычайно тонко, но Жюльен тотчас пресекал их.

Однажды он резко перебил ее. "Если мадемуазель де Ла Моль угодно приказать что-нибудь секретарю своего отца, - сказал он ей, - то он должен выслушать ее распоряжения и почтительно выполнить их; но, кроме этого, он не обязан говорить ей ни слова. Он не получает жалованья за то, чтобы открывать ей свои мысли".

Благодаря этому поведению и некоторым странным догадкам, явившимся у Жюльена, рассеялась та скука, которую он постоянно испытывал в этом великолепном салоне, где всего боялись и где считалось неприличным шутить о чем бы то ни было.

"Было бы забавно, если бы она полюбила меня. Но, - продолжал Жюльен, - любит она меня или нет, а я совершенно откровенно говорю с умной девушкой, перед которой, как я вижу, трепещет весь дом и более всех маркиз де Круазнуа, столь вежливый, столь мягкий и столь храбрый юноша, совмещающий в себе все преимущества рождения и состояния, из которых любое наполнило бы радостью мое сердце. Он безумно влюблен в нее и должен на ней жениться. Сколько писем заставил меня написать маркиз де Ла Моль двум нотариусам, чтобы уладить контракт. С пером в руке я чувствую себя подчиненным, а два часа спустя здесь, в саду, я торжествую над этим достойным молодым человеком: ведь, в конце концов, предпочтение, оказываемое ею мне, - поразительно, несомненно. Возможно также, что она ненавидит в нем своего будущего супруга - у нее достаточно высокомерия для этого. А ко мне она благосклонна, как к своему подчиненному наперснику!

Но нет, или я сошел с ума, или она неравнодушна ко мне; чем я холоднее и почтительнее с нею, тем более она ищет моего общества. Она могла бы делать все это с умыслом, из аффектации; но я вижу, как оживляются ее глаза, когда я появляюсь неожиданно. Неужели парижанки умеют до такой степени притворяться? Что мне за дело! Видимость за меня, и будем ею наслаждаться. Боже мой, как хороша она! Как я люблю ее большие голубые глаза, когда вижу их вблизи и когда они смотрят на меня, как это часто случается. Какая разница между этой весной и прошлогодней, когда я был так несчастлив среди трехсот грязных и злых лицемеров и только сила характера поддерживала меня. Я сам делался почти таким же злым, как они".

В те дни, когда Жюльен поддавался сомнению, он думал: "Эта мадемуазель смеется надо мною. Она сговорилась с братом, чтобы дурачить меня. А в то же время она, по-видимому, презирает брата за недостаток энергии! "Он храбр, и только... - сказала она мне. - Ни одной мыслью не смеет он уклониться от общепринятого". И мне же приходится вступаться за него. Девятнадцатилетняя девушка! Неужели в эти годы можно притворяться ни на одну минуту не изменяя себе?

С другой стороны, когда мадемуазель де Ла Моль обращает на меня свои голубые глаза с особенным, необыкновенным выражением, всякий раз граф Норбер удаляется. Это мне подозрительно; уж не возмущается ли он тем, что сестра его отличает одного из домашних слуг? Ведь я слышал, как герцог де Шон именно так назвал меня. - При этом воспоминании гнев вытеснил у него все другие чувства. - Или, может быть, у этого герцога-маньяка особая любовь к старинным выражениям?

Да, она красива! - продолжал Жюльен, сверкая глазами. - Я овладею ею, а потом уйду, и горе тому, кто попытается мне помешаеть!"

Мысль эта сделалась единственным занятием Жюльена; он не мог более думать ни о чем другом. Дни летели для него как часы.

Ежеминутно, лишь только он старался заняться каким-нибудь серьезным делом, мысль его оставляла, и только четверть часа спустя он приходил в себя с бьющимся сердцем, со смятенным умом и с одной мыслью: "Любит ли она меня?"

Власть молодой девушки

J'admire sa beauté, mais je crains son esprit.

Mérimée¹

¹Я восхищаюсь ее красотой, но боюсь ее ума.

Мериме.

Если бы Жюльен потратил на наблюдение за происходившим в гостиной то время, которое шло у него на мечты о красоте Матильды или на возмущение свойственной всей ее семье гордостью, которую она забывала только для него, то он понял бы, в чем состояла ее власть над всеми окружающими. Стоило прогневать мадемуазель де Ла Моль, и она умела наказать виновного шуткой, столь рассчитанной, столь меткой и подходящей к случаю, но в то же время столь приличной с виду, что боль, причиненная ею, возрастала по мере того, как пострадавший вдумывался в нее, и наконец становилась ужасною для его оскорбленного самолюбия. Так как Матильда не придавала никакой цены многим вещам, составлявшим предмет упорных желаний для остальной семьи, то она казалась им всегда хладнокровной. Аристократические салоны приятны тем, что, побывав в них, можно при случае об этом упомянуть, но и только: вежливость сама по себе представляет некоторый интерес только первые дни. И Жюльен испытал это; за первым очарованием последовало первое разочарование. "Вежливость, - говорил он, - есть только отсутствие гнева, а гнев есть следствие дурных манер". Матильда часто скучала, что, вероятно, случалось с нею повсюду, и тогда бросить острую эпиграмму являлось для нее развлечением и настоящим удовольствием.

Возможно, что она подавала надежды маркизу де Круазнуа, графу де Кейлюсу и еще двум-трем молодым людям из знати лишь затем, чтобы иметь перед собою жертв, несколько более интересных, чем ее старшие родственники, академик и пять или шесть других приживалов, которые ухаживали за нею. Они являлись лишь новыми объектами для ее эпиграмм.

Мы должны с прискорбием признаться, ибо любим Матильду, что от некоторых из них она получала письма, а иногда и отвечала им. Спешим прибавить, что эта особа являлась исключением из современных нравов. Воспитанниц благородного монастыря Sacré-Coeur обычно нельзя упрекнуть в отсутствии осторожности.

Однажды маркиз де Круазнуа вернул Матильде одно осторожное письмо, написанное ею накануне. Этим знаком тонкой предусмотрительности он думал значительно повысить свои шансы. Но Матильда любила в своей переписке именно неосторожность; играть своей судьбой составляло для нее удовольствие. После этого она шесть недель не говорила с ним.

Письма этих молодых людей забавляли ее; но, по ее словам, все они были одинаковы. Каждое говорило страсти самой глубокой и самой меланхолической.

- Все эти люди изображают себя идеальным человеком, готовым отправиться в Палестину, - говорила она своей кузине. - Знаете ли вы что-нибудь нелепее? И такие письма я обречена получать всю жизнь! Такого poда послания могут изменяться только раз в двадцать лет сообразно тому роду занятий, который в моде. В эпоху Империи они были, наверное, менее бесцветны. Тогда бы эти светские юноши были свидетелями или участниками таких событий, в которых действительно было величие. Мой дядя, герцог де N***, был при Ваграме.

- Много ли нужно ума, чтобы нанести удар саблей? - возражала мадемуазель де Сент-Эридете, кузина Матильды. - А когда им это удастся, они так много твердят об этом!

- Ну что ж, а мне эти рассказы нравятся! Участие в настоящем сражении, в наполеоновском сражении, когда погибали десятки тысяч солдат, доказывает храбрость в человеке. Подвергать себя опасности - возвышает душу и спасает от той скуки, в которую, очевидно погружены мои бедные обожатели; а ведь скука эта заразительна. Явилась ли у кого из них мысль совершить что-нибудь необыкновенное? Они добиваются моей руки, хороша честь! Я богата, а отец мой продвинет своего зятя. О, если бы нашелся кто-нибудь, хоть немножко позанимательнее!

Как видит читатель, взгляд Матильды на вещи, живой, ясный и образный, не мог не отзываться на ее языке. Частенько какое-нибудь выражение коробило ее столь учтивых друзей. Если бы не авторитет Матильды, то они признались бы друг другу, что язык ее слишком цветист для изящной молодой девицы.

Она, со своей стороны, была несправедлива к изящным кавалерам, наполнявшим Булонский лес. На будущее она смотрела не с ужасом, что было бы чувством ярким, но с отвращением, весьма редким в ее годы.

Чего могла она желать? Богатство, знатное происхождение, ум, красота, как ей говорили и она верила этому, - все у нее было по воле судьбы.

Вот каковы были мысли этой завиднейшей наследницы Сен-Жерменского предместья в то самое время, когда она начала находить удовольствие в совместных прогулках с Жюльеном. Ее поразила его гордость и восхищала ловкость этого простолюдина. "Он сумеет сделаться епископом", - думала она.

Вскоре ее заинтересовало то искреннее сопротивление, с которым наш герой встречал некоторые ее идеи. Она задумывалась над этим; своей подруге она рассказывала малейшие подробности их разговоров, и ей казалось, что она не может передать все их оттенки.

Вдруг ее озарила мысль: "Мне выпало счастье полюбить, - сказала она себе однажды в порыве невероятной радости.- Я люблю, люблю, это ясно! В чем же, если не в любви, может испытать подобные ощущения молодая, красивая и умная девушка? Как я ни старалась бы, но никогда я не почувствую любви к де Круазнуа, де Кейлюсу и tutti quanti. Они великолепны, может быть, даже слишком, но, в конце концов, они мне надоели".

Она перебирала в уме все описания страсти, о которых читала в "Манон Леско", в "Новой Элоизе", "Письмах португальской монахини" и т.д., и т.д. Само собой разумеется, речь шла лишь о великой страсти; любовь мелкая была недостойна девушки ее лет и ее происхождения. Она называла любовью только то героическое чувство, которое встречалось во Франции во времена Генриха III и Басомпьера. Такая любовь не только не отступала перед обстоятельствами, но, напротив, толкала на великие подвиги.

"Какое несчастье для меня, что не существует настоящего двора, как во времена Екатерины Медичи или Людовика Тринадцатого! Я чувствую, что способна на все самое смелое и великое. Чего бы я не сделала из короля с благородным сердцем, как, например, Людовика Двенадцатого, если бы он вздыхал у моих ног! Я повела бы его в Вандею, как повторяет барон де Толли, и оттуда он снова завоевал бы свое королевство. Тогда долой Хартию... и Жюльен помог бы мне. Чего ему не хватает? Имени и богатства. Он создал бы себе имя, приобрел бы богатство.

У Круазнуа есть все, но он всю свою жизнь будет только герцогом полуконсерватором, полулибералом, существом нерешительным, всегда далеким от крайностей и п_о_э_т_о_м_у в_т_о_р_ы_м п_о_в_с_ю_д_у.

Разве каждый подвиг не кажется к_р_а_й_н_о_с_т_ь_ю тот момент, когда его затевают? Когда же он совершен, то кажется возможным даже обыкновенным смертным. Да, в сердце моем начинается царство любви со всем ее чудесами; это я чувствую по тому огню, который одушевляет меня. Небо должно было послать мне эту милость. Не напрасно же оно сосредоточило на одном существе все преимущества. Мое счастье будет достойно меня. Ни один день не будет холодным повторением вчерашнего. Есть уже известное величие в том, что я осмелилась полюбить человека, столь далекого от меня по своему общественному положению. Посмотрим, будет ли он в дальнейшем достоин меня? При первой слабости которую я в нем замечу, я брошу его. Девушка моего происхождения, обладающая тем рыцарским характером который мне приписывают (это было выражение ее отца), не должна вести себя как дурочка. А разве я не разыгрывала бы эту роль, если бы полюбила маркиза де Круазнуа? Я получила бы повторение счастья моих кузин, которых так глубоко презираю. Мне заранее известно все, что скажет бедный маркиз, и все, что я должна буду ему ответить. Что это за любовь, которая вызывает зевоту? Тогда лучше сделаться ханжой. При заключении моего брачного контракта, как это было у младшей из моих кузин, старшие родственники расчувствовались бы, если бы, впрочем, не были в дурном расположении духа, по поводу последней статьи, внесенной накануне в контракт нотариусом противной стороны".

XII

Уж не Дантон ли он?

Le besoin d'anxiete, tel était le caractère de la belle Marguerite de Valois, ma tante, qui bientôt épousa le roi de Navarre, que nous voyons de présent régner en France sous le nom de Henri IV-e. Le besoin de jouer formait tout le secret du caractère de cette princesse aimable; de lа ses brouilles et ses raccommodements avec ses frères des l'âge de seize ans. Or, que peut jouer une jeune fille? Ce qu'elle a de plus précieux: sa réputation, la considération de toute sa vie.

Mémoires du duc d'Angoulême, fils naturel de Charles IX¹

¹ Жажда треволнений - таков был характер прекрасной Маргариты Валуа, моей тетки, которая вскоре вступила в брак с королем Наваррским, царствующим ныне во Франции под именем Генриха IV. Потребность рисковать - вот в чем секрет характера этой обворожительной принцессы; отсюда и все ее ссоры и примирения с братьями, начиная с шестнадцатилетнего возраста. А чем может рисковать молодая девушка? Самым драгоценным, что у нее есть: своим добрым именем. По нему судится вся жизнь ее.

"Мемуары герцога Ангулемского, побочного сына Карла IX".

"Между Жюльеном и мною нет никакого контракта, никакого нотариуса; всё героически, всё - дело случая. Если исключить дворянство, которого ему не хватает, то это совсем как любовь Маргариты де Валуа к молодому де Ла Молю, самому замечательному человеку своего времени. Разве моя вина, что придворные молодые люди являются такими горячими сторонниками п_р_и_л_и_ч_и_я и бледнеют при одной мысли о сколько-нибудь необыкновенной авантюре? Маленькое путешествие в Грецию или в Африку кажется им верхом отваги, да и то они могут решиться на него лишь гурьбою. Стоит им остаться одним, они начинают бояться, но не копья бедуина, а смешного положения, и эта боязнь сводит их с ума.

Жюльен же мой, напротив, любит действовать всегда один. Никогда этому исключительному существу не приходит в голову искать у других помощи или поддержки! Он презирает других, потому-то я не презираю его!

Если бы при своей бедности Жюльен был дворянином, то любовь моя к нему была бы заурядной глупостью, пошлым мезальянсом и я бы отказалась от нее; в ней не было бы того, что характеризует великие страсти: громадности препятствий, которые приходится преодолевать, и мрачной неуверенности в будущем".

Мадемуазель де Ла Моль настолько увлеклась этими прекрасными рассуждениями, что на другой день, сама того не замечая, стала превозносить Жюльена маркизу де Круазнуа и своему брату. Ее красноречие зашло так далеко, что задело их.

- Остерегайтесь-ка этого молодого человека и его энергии! - воскликнул ее брат. - Если начнется революция, он всех нас отправит на эшафот.

Она ничего не ответила, а поспешила подшутить над братом и маркизом за страх, который им внушала всякая решимость. В сущности, это страх непредвиденного, боязнь быть застигнутым им врасплох...

- Постоянно, постоянно у вас боязнь смешного, господа, этого чудища, которое, к несчастью, умерло в тысяча восемьсот шестнадцатом году.

"Более не существует смешного в стране, где есть две партии", - говаривал маркиз де Ла Моль, и дочь его усвоила эту мысль.

- Итак, господа, - сказала она врагам Жюльена, - вы будете бояться всю вашу жизнь, а потом вам скажут: "Это был не волк, а лишь его тень".

Матильда вскоре оставила их. Слова брата привели ее в ужас и беспокойство, но на другой же день она усмотрела в них высшую похвалу.

"В наше время, когда всякая решимость вымерла, его решимость пугает их. Я передам ему слова брата. Посмотрим, что он на это ответит. Но я выберу момент, когда глаза его горят; тогда он не может лгать мне. Он был бы Дантоном! - прибавила она после долгого и смутного раздумья. - Ну что ж! Если бы вновь началась революция, какую роль играли бы Круазнуа и брат? Эта роль предначертана заранее: величественная покорность судьбе. Они оказались бы героическими баранами, безропотно позволяющими перерезать себе горло. И умирая, они боялись бы только одного: погрешить против хорошего тона. А мой Жюльен всадил бы пулю в лоб каждому якобинцу, который явился бы арестовать его, если бы имел хоть малейшую надежду спастись. Уж он-то не побоялся бы дурного тона".

Эти последние слова заставили ее задуматься; они будили тяжелые воспоминания и отымали у нее всю смелость, так как напомнили ей насмешки де Кейлюса, де Круазнуа, де Люза и ее брата. Эти господа в один голос упрекали Жюльена за его п_о_п_о_в_с_к_и_й вид, смиренный и лицемерный.

- А между тем, - сказала она вдруг, с блестящим от радости взором, - горечь и частое повторение этих насмешек доказывают, что это самый выдающийся из всех людей, которых мы перевидали за эту зиму. Что значат те недостатки или смешные стороны, которые у него есть? В нем есть величие, и оно-то их неприятно поражает, несмотря на всю их доброту и снисходительность. Конечно, он бедняк и готовился стать священником; они же командуют эскадронами и не нуждаются ни в каких знаниях; это гораздо покойнее.

Ясно как день, что достоинства его внушают им опасения, несмотря на недостатки его всегда черного костюма и поповской мины, которую необходимо иметь этому бедному малому, чтобы не умереть с голоду. А уж поповская мина совершенно исчезает, как только мы остаемся одни хоть на несколько минут. Когда этим господам случается сказать фразу, которую они считают тонкой и неожиданной, то разве их первый взгляд не обращается к Жюльену? Это я очень хорошо заметила. А между тем они отлично знают, что он никогда не заговаривает с ними, если они не обратятся к нему с вопросом. Он говорит только со мной одной, потому что признает у меня высокую душу. На их замечания он отвечает лишь постольку, поскольку этого требует вежливость, и тотчас возвращается к почтительности. Со мной он спорит целыми часами и не уверен в своей мысли, пока я нахожу на нее малейшее возражение. Наконец, всю эту зиму мы ни разу не повздорили; он обращал на себя внимание только разговорами. И мой отец, человек выдающийся, который может высоко поднять славу нашего дома, уважает Жюльена. Все остальные его ненавидят, но никто не презирает, кроме ханжей - приятельниц моей матери.

Граф де Кейлюс старался прослыть большим любителем лошадей; всю свою жизнь он проводил у себя на конюшне и частенько там завтракал. Благодаря этой страсти, а также привычке никогда не улыбаться он пользовался большим уважением среди своих друзей: в их маленьком кружке он считался орлом.

На другой день, когда кружок этот собрался за креслом госпожи де Ла Моль (Жюльена при этом не было), господин де Кейлюс без всякого повода, как только увидел мадемуазель де Ла Моль, стал вместе с де Круазнуа и Норбером горячо оспаривать хорошее мнение Матильды о Жюльене. Она сейчас же поняла их уловку и пришла от нее в восхищение.

"Теперь все они сплотились против одного гениального человека, у которого нет и десяти луидоров ренты, - подумала она, - и он имеет право ответить им только, если к нему обратятся с вопросом. Даже в своей черной одежде он внушает им страх. Что же было бы, если бы он носил эполеты?"

Никогда еще она так не блистала. С первых же нападок она покрыла веселыми сарказмами Кейлюса и его союзников. Когда запас шуток у этих блестящих офицеров истощился, она сказала господину де Кейлюсу:

- Если завтра какой-нибудь дворянчик из Франш-Конте спохватится, что Жюльен - его незаконный сын, и даст ему имя вместе с несколькими тысячами франков, то через шесть недель, господа, у него будут такие же усы, как у вас, а через шесть месяцев он будет таким же, как вы, гусарским офицером. И тогда величие его характера не будет уже смешным. Я вижу, господин будущий герцог, что у вас остался лишь старый и плохой довод: преимущество придворного дворянства над дворянством провинциальным. Но что же вам останется делать, если я пойду до конца и коварно дам в отцы Жюльену какого-нибудь испанского герцога, безансонского пленника со времен Наполеона, который, мучимый угрызениями совести, признает Жюльена на смертном одре?

Все эти предположения о незаконном происхождении показались довольно-таки дурного тона господам де Кейлюсу и де Круазнуа. Вот и все, что они усмотрели в рассуждениях Матильды.

Как ни привык Норбер подчиняться сестре, слова ее его были так ясны, что он принял важный вид, который, надо признаться, довольно плохо шел к его улыбающейся и добродушной физиономии, и отважился произнести несколько слов.

- Здоровы ли вы, друг мой? - ответила ему Матильда с серьезной миной. - Нужно быть серьезно больным, чтобы на шутки отвечать моралью. Моралью - вы! Уж не хлопочете ли вы о месте префекта?

Матильда очень скоро забыла обиженный вид графа де Кейлюса, досаду Норбера и молчаливое отчаяние де Круазнуа. Ей надо было разрешить одно роковое сомнение, внезапно охватившее ее душу.

"Жюльен довольно откровенен со мною, - думала она. - В его годы и в его положении, при его необыкновенном честолюбии, он чувствует потребность в друге. Этим другом, быть может, являюсь я; но я не вижу у него любви. При отважности своего характера он высказал бы мне это чувство".

Эта неуверенность, этот спор с самой собою, который отныне заполнял все ее время и для которого после каждого разговора с Жюльеном она находила все новые аргументы, рассеяли окончательно все приступы скуки, которым Матильда была так подвержена.

Мадемуазель де Ла Моль, как дочь человека умного, могущего сделаться министром и вернуть духовенству его права, была предметом неумеренной лести в монастыре Sacré-Coeur. Такое несчастье всегда бывает непоправимо. Ее убедили, что благодаря преимуществам своего происхождения, богатству и т. д. она должна быть счастливее всех других девушек. В этом кроется источник скуки всех принцев и их сумасбродств.

Матильда тоже не избежала пагубного влияния этих идей. Каким умом ни обладай, трудно в десять лет устоять против лести целого монастыря, да еще, по-видимому, лести, хорошо обоснованной.

С той минуты, как она решила, что любит Жюльена, Матильда более не скучала. Каждый день она поздравляла себя с принятым решением отдаться великой страсти. "Это развлечение представляет большие опасности, - думала она. - Тем лучше! В тысячу раз лучше! Я томилась скукой, не зная страсти, в самую лучшую пору жизни - от шестнадцати до двадцати лет. Я уже потеряла лучшие годы, вместо развлечений я была вынуждена выслушивать всякую чепуху от приятельниц моей матери, которые, как говорят, в тысяча семьсот девяносто втором году в Кобленце были совсем не так строги, как их теперешние проповеди".

В период этих великих сомнений, волновавших Матильду, Жюльен не понимал те долгие взгляды, которые она на нем останавливала. Правда, он заметил какую-то удвоенную холодность в обращении графа Норбера, а также большую надменность со стороны де Кейлюса, де Люза и де Круазнуа. К этому он привык. Подобная беда случалась с ним не раз после какого-нибудь вечера, на котором он блистал более, чем это позволяло его положение. Если бы не тот исключительный прием, который оказывала ему Матильда, и не любопытство, которое внушал ему весь этот ансамбль, он не стал бы следовать за этими блестящими молодыми усачами в сад, куда они после обеда сопровождали мадемуазель де Ла Моль.

"Да, я должен признаться, - говорил себе Жюльен, - мадемуазель де Ла Моль как-то особенно смотрит на меня. Но даже в те минуты, когда ее прекрасные голубые глаза устремлены на меня с самым непринужденным вниманием, я всегда улавливаю в них какой-то оттенок пытливости, холодности и упрямства. Неужели такова любовь? Какая разница со взором госпожи де Реналь!"

Однажды после обеда Жюльен, пройдя за господином де Ла Молем в его кабинет, быстро вернулся затем в сад. В то время как он неосмотрительно подходил к группе Матильды, Жюльен услыхал несколько слов, произнесенных очень громко. Она поддразнивала брата. Жюльен услышал свое имя, отчетливо произнесенное два раза. При его появлении внезапно воцарилось глубокое молчание, которое они тщетно старались прервать. Мадемуазель де Ла Моль и брат ее были слишком возбуждены, чтобы найти новый предмет для разговора. Де Кейлюс, де Крузнуа, де Люз и один из бывших с ними приятелей встретили Жюльена с ледяной холодностью. Он удалился.

XIII

Заговор

Des propos décousus, des rencontres par effet du hasard, se transforment en preuves de la dernière évidence aux yeux de l'homme а'imagination, s'il a quelque feu dans le coeur.

Schiller¹

¹ Обрывки разговоров, случайные встречи превращаются в неопровержимые доказательства для человека, наделенного воображением, если в сердце его сокрыта хоть искра пламени.

Шиллер.

На следующий день Жюльен опять застал Норбера и его сестру разговаривающими о нем. Как и накануне, при его появлении наступило мертвое молчание. Тогда подозрения его потеряли всякие пределы. "Уж не задумали ли эти милые молодые люди насмехаться надо мною? Признаться, это гораздо вероятнее и гораздо естественнее, чем воображаемая страсть мадемуазель де Ла Моль к ничтожному секретарю. Во-первых, способны ли эти люди на страсть? Их дело дурачить других. Они завидуют тому, что я, быть может, интереснее их в разговоре. Зависть тоже одна из их слабостей. Теперь весь план их понятен. Мадемуазель де Ла Моль хочет убедить меня в своем расположении единственно для того, чтобы выставить на посмешище своему жениху".

Это жестокое подозрение нарушило душевное равновесие Жюльена и без труда разрушило ту любовь, которая зарождалась в его сердце. Любовь эта основывалась лишь на редкой красоте Матильды или, скорее, на ее царственной осанке и восхитительных туалетах. В этих вещах Жюльен был еще настоящим простаком. Уверяют, что когда какой-нибудь умный простолюдин добирается до верхов общества, то больше всего его поражает красота великосветских дам. Все предыдущие дни Жюльен мечтал вовсе не о характере Матильды. У него было достаточно здравого смысла, чтобы понять, что этого характера он совершенно не знал, а то, что он в нем видел, могло ему только казаться.

Например, Матильда ни за что на свете не пропустила бы воскресной обедни и почти ежедневно сопровождала свою мать в церковь. Если в салоне де Ла Моля какой-нибудь неосторожный гость забывал, где он находится, И позволял себе хотя бы самый отдаленный намек на шутку над истинными или предполагаемыми интересами трона или Церкви, Матильда немедленно напускала на себя ледяную серьезность. Ее взгляд, обычно столь живой, принимал надменное и бесстрастное выражение старого фамильного портрета.

А между тем Жюльен знал, что у нее в комнате постоянно были два-три тома Вольтера наиболее философского содержания. Он сам частенько брал по нескольку томов из прекрасного издания в великолепных переплетах и, раздвигая немного тома, маскировал таким образом то, что уносил с собою; вскоре, однако, он заметил, что кто-то другой тоже читает Вольтера. Тогда он употребил семинарскую хитрость: он положил несколько волосков на те тома, которые, по его мнению, могли интересовать мадемуазель де Ла Моль. Они исчезали на целые недели.

Господин де Ла Моль, выведенный из терпения своим книгопродавцом, присылавшим ему только п_о_д_л_о_ж_н_ы_е "Мемуары", поручил Жюльену покупать все сколько-нибудь интересные новинки. Но для того чтобы отрава эта не распространилась по дому, секретарю было приказано убирать эти книги в книжный шкаф, стоявший в кабинете самого маркиза. Он вскоре убедился, что все новые книги, сколько-нибудь враждебные престолу и Церкви, немедленно исчезали. Конечно, не Норбер читал их.

Жюльен, преувеличивая смысл этих фактов, приписывал мадемуазель де Ла Моль лукавство Макиавелли. Это мнимое коварство составляло в его глазах большую, почти единственную в ее характере прелесть. До такой крайности довела его скука, нагоняемая лицемерием и добродетельными разговорами.

Он скорее возбуждал свое воображение, чем был действительно увлечен любовью. Влюблен он бывал лишь после долгих мечтаний об изящной талии мадемуазель де Ла Моль, об изысканности ее туалета, о белизне и красоте ее рук, о disinvoltura{Непринужденность (ит.).} всех ее движений. Тогда, для полноты очарования, он воображал ее себе Екатериной Медичи, приписывал ей такой характер, для которого не существует ничего слишком злодейского. Это был идеал Малонов, Фрилеров и Кастанедов, которыми он восхищался в юности. Одним словом, это был его идеал Парижа.

Может ли быть что-нибудь комичнее, чем приписывать глубину или злодейство характеру парижан?

"Не может быть, чтобы это т_р_и_о смеялось надо мною", - думал Жюльен. Зная хоть немного его характер, можно представить себе то мрачное и холодное выражение, которое приняли его глаза при встрече со взором Матильды. С горькой иронией были отвергнуты уверения в дружбе, на которые мадемуазель де Ла Моль отважилась два или три раза.

Эта внезапная странность задела за живое молодую девушку, и сердце ее, обычно холодное, скучающее, чувствительное к одному остроумию, возгоралось всею страстью, на какую было способно. Но в характере Матильды было много гордости, и зарождение чувства, отдававшего ее счастье в руки другого, сопровождалось какой-то мрачной тоской.

Жюльен приобрел уже достаточный опыт со времени своего приезда в Париж, чтобы различить, что дело было не в сухой, тоскливой скуке. Вместо того чтобы, как прежде, стремиться на вечера, спектакли и всякого рода развлечения, она избегала их.

Французское пение нагоняло на Матильду смертельную скуку, а между тем Жюльен, считавший своим долгом присутствовать при разъездах в Опере, заметил, что она стремится бывать там гораздо чаще. Ему показалось, что она утратила часть той размеренности, которой отличались все ее поступки. Она отвечала иногда своим приятелям шутками оскорбительными, до того они были обидно резки. Жюльен находил, что она насмехалась над маркизом де Круазнуа. "Этот молодой человек должен безумно любить деньги, если не посылает к черту эту девушку, как бы богата она ни была", - думал Жюльен. И, возмущенный за него оскорблениями, наносимыми мужскому достоинству, он удваивал свою холодность по отношению к ней. Часто ответы его бывали прямо невежливы.

Жюльен, однако, не мог оставаться слепым и хотя твердо решил не попадать впросак и не отзываться на проявления внимания со стороны Матильд