Главная » Книги

Стендаль - Красное и черное, Страница 20

Стендаль - Красное и черное


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24

его потеряли весь свой огонь, как это бывает при сильных физических страданиях.
   Так как все мнения госпожи де Ла Моль являлись только отголоском мнений ее мужа, который мог сделать ее герцогиней, то в течение нескольких дней она превозносила до небес достоинства Жюльена.
  

XXVI

Любовь нравственная

There also was of course in Adeline

That calm patrician polish in the adress,

Which ne'er can pass the equinoctial line.

Of any thing which Nature would express:

Just as a Mandarin finds nothing fine,

At least his manner suffers not to guess

That any thing he yiews can greatly please.

Don Juan, с. XIII, st. 84l

1 У Аделины, несомненно, был

Патрицианский холод в обращенье,

Тот светский лоск, что сдерживает пыл

Всех чувств живых, страшась, как преступленья,

Нарушить равновесье. Так застыл,

Невозмутим, исполненный презренья,

В своем величье, важный мандарин.

Байрон. Дон Жуан, п. XIII, стр. XXXIV.

   "Что-то странное есть во взглядах всей этой семьи,- думала маршальша. - Все они очарованы своим молодым аббатиком, который умеет только слушать и смотреть своими, правда довольно красивыми, глазами".
   Жюльен, со своей стороны, находил в манерах маршальши образец того а_р_и_с_т_о_к_р_а_т_и_ч_е_с_к_о_г_о т_а_к_т_а, преисполненного крайней вежливости и недоступности никакому живому чувству. Неожиданное движение, неумение овладеть собою неприятно поразило бы госпожу де Фервак почти так же, как недостаток величественности в обращении с низшими. Малейшее проявление чувствительности казалось ей чем-то вроде морального опьянения, которого следует стыдиться и которое сильно вредит собственному достоинству особы высшего общества. Ее величайшим удовольствием был разговор о последней охоте короля, ее любимой книгой были "Мемуары" г_е_р_ц_о_г_а С_е_н-С_и_м_о_н_а, особенно часть, относящаяся к генеалогии.
   Жюльен хорошо знал место в гостиной, с которого благодаря эффекту освещения красота госпожи де Фервак выигрывала больше всего. Он заранее занимал его, стараясь при этом поставить свой стул так, чтобы не видеть Матильды. Удивленная его старанием избегать ее, она покинула в один прекрасный день голубой диван и, взяв свою работу, уселась у столика близ кресла маршальши. Жюльен видел ее теперь очень близко из-за шляпы госпожи де Фервак. Глаза, управлявшие его судьбой, сначала испугали его, затем внезапно вывели из обычной апатии; он стал говорить, и на этот раз очень хорошо.
   Жюльен обращался к маршальше, но единственной целью его слов было воздействовать на душу Матильды. Он до того воодушевился, что госпожа де Фервак наконец перестала понимать, что он говорит.
   Это было его первой заслугой. Если бы Жюльену вздумалось употребить несколько фраз в духе немецкого мистицизма, высокого благочестия или иезуитского лицемерия, то маршальша не замедлила бы причислить его к выдающимся людям, призванным обновить свой век.
   "Если он настолько безвкусен, - думала мадемуазель де Ла Моль, - чтобы говорить с таким жаром и так долго с госпожой де Фервак, я не буду его больше слушать". И до конца вечера она осталась верна своему слову, не без некоторых усилий.
   В полночь, когда она взяла свечу, чтобы проводить мать до ее комнаты, госпожа де Ла Моль остановилась на лестнице и принялась пламенно восхвалять Жюльена. Матильда окончательно вышла из себя; она не могла уснуть всю ночь. Одна мысль успокаивала ее: "Тот, кого я презираю, может показаться в глазах маршальши человеком высоких достоинств".
   Что касается Жюльена, то он чувствовал себя менее несчастным с тех пор, как начал действовать. Случайно взгляд его упал на портфель из русской кожи, куда князь Коразов положил подаренные ему пятьдесят три любовных письма. Жюльен заметил на первом из них примечание: Э_т_о п_и_с_ь_м_о п_о_с_ы_л_а_й_т_е ч_е_р_е_з н_е_д_е_л_ю п_о_с_л_е п_е_р_в_о_г_о з_н_а_к_о_м_с_т_в_а.
   - Я запоздал! - воскликнул Жюльен. - Уже давно я вижусь с госпожой де Фервак.
   Он тотчас принялся переписывать это первое любовное письмо; эта была скучнейшая проповедь, наполненная высокопарными фразами о добродетели, убийственно скучными; Жюльену удалось заснуть на второй же странице.
   Несколько часов спустя яркое солнце разбудило его, он все так же сидел за столом. Самым мучительным моментом в его жизни бывало, когда по утрам, просыпаясь, он вспоминал о своем несчастье. Но в этот день он почти весело докончил переписывать письмо. "Возможно ли, - думал он, - чтобы существовал в действительности молодой человек, способный написать это!" Он насчитал несколько фраз, состоявших из девяти строк. В конце оригинала он нашел следующее примечание карандашом:
   "Э_т_и п_и_с_ь_м_а о_т_в_о_з_я_т_с_я с_а_м_о_л_и_ч_н_о, в_е_р_х_о_м н_а л_о_ш_а_д_и, в с_и_н_е_м с_ю_р_т_у_к_е и ч_е_р_н_о_м г_а_л_с_т_у_к_е. П_и_с_ь_м_о п_е_р_е_д_а_е_т_с_я ш_в_е_й_ц_а_ру; в_и_д у_д_р_у_ч_е_н_н_ы_й; в_з_г_л_я_д г_л_у_б_о_к_о м_е_л_а_н_х_о_л_и_ч_е_н. Е_с_л_и в_с_т_р_е_т_и_т_с_я г_о_р_н_и_ч_н_а_я, б_ы_с_т_р_о с_м_а_х_н_у_т_ь с_л_е_з_у и п_о_с_т_а_р_а_т_ь_с_я з_а_г_о_в_о_р_и_т_ь с н_е_й".
   Все это было исполнено в точности.
   "То, что я делаю, очень смело, - думал Жюльен, выходя из особняка де Фервак, - но тем хуже для Коразова. Осмелиться писать столь высокодобродетельной женщине! Она высмеет меня с величайшим презрением, и ничто не позабавит меня. В сущности, это единственная комедия, которая может еще меня расшевелить. Да, высмеять это отвратительное существо, которое я из себя представляю, - это меня позабавит. Я даже в состоянии был бы совершить преступление, лишь бы развлечься".
   В течение месяца самым счастливым моментом в жизни Жюльена бывал тот, когда он отводил свою лошадь на конюшню. Коразов строжайше запретил ему смотреть на покинувшую его возлюбленную. Но Матильда хорошо знала стук копыт его лошади, манеру Жюльена стучать хлыстиком в дверь конюшни, чтобы позвать конюха, и она часто смотрела на него из-за занавески окна. Занавеска была столь прозрачна, что Жюльен видел ее сквозь тюль. Он приноровился так смотреть из-под шляпы, что видел фигуру Матильды, не встречаясь с ней взглядом. "Следовательно, - говорил он себе, - она также не видит моих глаз, а это не значит смотреть на нее".
   Вечером госпожа де Фервак встретила его так, словно она и не получала того философского, мистического и религиозного трактата, который утром он так меланхолично передал ее швейцару. Накануне Жюльен случайно нашел способ быть красноречивым; он уселся так, чтобы видеть глаза Матильды. Она, со своей стороны, тотчас по приходе маршальши покинула свой голубой диван, говоря иначе, покинула свое обычное общество. Господин де Круазнуа был, видимо, огорчен этим новым капризом: его заметное огорчение смягчило жестокие страдания Жюльена.
   Эта неожиданность заставила его говорить необыкновенно сладкоречиво, а так как самолюбие прокрадывается даже в сердца, хранящие самую священную добродетель, то маршальша, садясь в карету, сказала себе: "Госпожа де Ла Моль права: этот молодой священник очень изящен. Должно быть, мое присутствие в первые дни смущало его. В сущности, все в этом доме очень легкомысленно. Добродетель здесь обусловлена старостью и оледенелым темпераментом. Этот юноша умеет понять разницу. Он хорошо пишет, но я сильно опасаюсь, что под его просьбой просветить его моими советами, о чем он пишет, скрывается чувство, еще не сознаваемое им самим.
   Впрочем, сколько обращений началось именно так! Я оттого ожидаю от него многого, что его стиль не похож на стиль молодых людей, письма которых мне приходилось читать. Невозможно не признать серьезного благоговения и большой убежденности в послании этого молодого левита; со временем он будет так же добродетельно кроток, как Массильон".
  

XXVII

Наилучшие церковные места

Des services! des talents! du mérite! bah! soyez d'une coterie.

Télemaque1

1 Заслуги? Таланты? Достоинства? Пустое!.. Надо только принадлежать к какой-нибудь клике.

Телемах.

   Таким образом, мысль об епископстве в первый раз соединилась с образом Жюльена в голове женщины, от которой рано или поздно будут зависеть главные места во французской церкви. Эта победа нисколько не тронула бы Жюльена; в этот момент мысли его не отрывались ни на минуту от его несчастья: все только усиливало его. Например, вид его комнаты сделался ему невыносим. Вечером, когда он входил в нее со свечой, мебель, каждый предмет, казалось, напоминали ему еще острее какую-нибудь новую подробность его несчастья.
   "Сегодня у меня обязательная работа, - сказал он себе, возвращаясь в свою комнату с неожиданной живостью, - будем надеяться, что второе письмо будет так же скучно, как и первое".
   Оно оказалось еще скучнее. То, что он переписывал, показалось ему столь невыносимо глупым, что он принялся писать машинально, строка за строкой, нисколько не заботясь о смысле.
   "Это еще более напыщенно, - подумал он, - чем официальные договоры Мюнстера, которые профессор дипломатии заставлял меня переписывать в Лондоне".
   Только теперь Жюльен вспомнил о письмах госпожи де Фервак, оригиналы которых он позабыл вернуть величественному испанцу дон Диего Бюстосу. Он разыскал их; они были почти так же бессмысленны, как письма молодого русского князя. В них царствовала полнейшая двусмысленность, как будто хотели сказать все и вместе с тем ничего. "Это настоящая эолова арфа стиля, - подумал Жюльен. - Среди возвышенных мыслей о небытии, смерти, бесконечности и т. д. я ничего не вижу живого, кроме ужасного страха показаться смешным".
   Монолог, который мы привели в сокращенном виде, повторялся подряд две недели. Засыпать, перелистывая какие-то комментарии на Апокалипсис, на другое утро передавать с меланхолическим видом письма, отводить лошадь в конюшню, в надежде увидеть хоть край платья Матильды, работать, вечером появляться в Опере, когда госпожа де Фервак не приезжала в особняк де Ла Моля, - таковы были монотонные события жизни Жюльена. Интерес усиливался, когда госпожа де Фервак приезжала к маркизе; тогда он мог глядеть на Матильду из-за шляпы маршальши, и это придавало ему красноречия. Его образные и прочувствованные высказывания становились все более изящными и выразительными.
   Он отлично понимал, что все, что он говорил, казалось Матильде нелепостью, но он хотел во что бы то ни стало поразить ее изысканностью своих слов. "Чем более в моих словах лжи, тем более я должен ей нравиться", - думал Жюльен и с необыкновенной смелостью предавался чрезмерным искажениям и преувеличениям. Вскоре он заметил, что для того, чтобы не показаться маршальше заурядным, надо больше всего избегать простых и разумных понятий. И он продолжал в этом роде или сокращал свои разглагольствования, смотря по тому, подмечал ли он успех или равнодушие в глазах двух великосветских дам, которым он желал нравиться.
   В общем, его жизнь теперь стала легче, чем тогда, когда он проводил дни в бездействии.
   "Но, - говорил он себе раз вечером, - вот я переписываю уже пятнадцатое из этих гнусных трактатов: четырнадцать предыдущих уже вручены швейцару маршальши. Я буду иметь честь наполнить все ящики ее письменного стола. А между тем она обращается со мною, словно я ей ничего и не писал! Чем все это кончится? Не надоест ли ей мое упорство да и сам я? Надо сознаться, что этот русский друг Коразов и возлюбленный прекрасной ричмондской квакерши был человеком ужасным; невозможно быть надоедливее".
   Как все посредственности, которых случай заставляет присутствовать при маневрах великого полководца, Жюльен ничего не понимал в атаке на сердце прекрасной англичанки молодого русского. Сорок первых писем предназначались только для того, чтобы испросить себе прощение за смелость писать. Надо было приучить эту милую особу, вероятно безумно скучавшую, получать письма, несколько менее пошлые, чем ее каждодневная жизнь.
   Однажды утром Жюльену подали письмо; он узнал герб госпожи де Фервак и сломал печать с поспешностью, которая показалась бы ему невозможной несколькими днями раньше: это было приглашение на обед.
   Он бросился искать наставлений у князя Коразова. К сожалению, молодой русский желал подражать легкомыслию Дора там, где следовало быть простым и ясным; Жюльен не мог узнать, как ему следовало держаться за обедом маршальши.
   Салон маршальши был великолепен, раззолочен, словно галерея Дианы в Тюильри, украшен картинами, написанными маслом. На этих картинах кое-где виднелись белые пятна. Впоследствии Жюльен узнал, что сюжеты их показались непристойными хозяйке дома и она велела их исправить. "Н_р_а_в_с_т_в_е_н_н_ы_й в_е_к!" - подумал он.
   В салоне маршальши он узнал троих, присутствовавших при составлении секретной ноты. Один из них, монсиньор, епископ ***, дядя маршальши, владел списком бенефиций и, как говорят, ни в чем не смел отказывать своей племяннице. "Как я далеко шагнул, - подумал Жюльен, меланхолично улыбаясь, - и как мне на все наплевать! Вот я обедаю за одним столом со знаменитым епископом ***".
   Обед был посредственный, а разговор крайне раздражающий. "Точно оглавление плохой книги, - подумал Жюльен. - Здесь высокомерно затрагиваются все великие предметы человеческой мысли. Но, прослушав три минуты, спрашиваешь себя, что больше раздражает: напыщенность говорящего или его невероятное невежество".
   Читатель, вероятно, позабыл молодого писателя по имени Танбо, племянника академика и будущего профессора, который своими низкими клеветами отравлял гостиную особняка де Ла Моля.
   Этот молодой человек дал понять Жюльену, что госпожа де Фервак, не отвечая на его письма, все же может снисходительно отнестись к чувству, которым они продиктованы. Темная душа господина Танбо раздиралась от зависти при виде успехов Жюльена; но так как, с другой стороны, один человек - умный он или дурак - не может быть сразу на двух местах, "то, если Сорель сделается возлюбленным прелестной маршальши, - говорил себе будущий профессор, - она доставит ему выгодное место среди духовенства, я же избавлюсь от него в доме де Ла Моля".
   Аббат Пирар также обратился к Жюльену с наставлением относительно его успехов в особняке де Фервак. Здесь заметна была с_е_к_т_а_н_т_с_к_а_я р_е_в_н_о_с_т_ь сурового янсениста к иезуитскому салону добродетельной маршальши, претендующему на возрождение монархии.
  

XXVIII

Манон Леско

Or, une fois qu'il fat bien convaincu de la sottise et ânerie du prieur, il réussissait assez ordinairement en appelant noir ce qui eiait blanc, et blanc ce qui était noir.

Lichtenberg1

1 И вот после того, как он вполне убедился в глупости и ослином упрямстве приора, он стал угождать ему очень просто: называл белое черным, а черное - белым.

Лихтенберг.

   Предписания русского князя строжайше запрещали как-либо противоречить особе, которой писали. Ни под каким видом не позволялось уклоняться от выражений самого исступленного восторга; письма должны были также следовать этому правилу.
   Однажды вечером, в ложе госпожи де Фервак, в Опере, Жюльен превозносил до небес балет "Манон Леско". Единственным основанием к тому было то, что он находил его ничтожным.
   Маршальша сказала, что балет значительно уступает роману аббата Прево.
   "Как, - подумал Жюльен, пораженный, - особа столь высокой набожности хвалит какой-то роман!" Госпожа де Фервак два или три раза в неделю обрушивалась с презрением на писак, которые своими пошлыми сочинениями стараются развратить молодежь, слишком склонную - увы! - к чувственным соблазнам.
   - Среди аморальных и опасных сочинений, - говорила маршальша, - "Манон Леско", как говорят, занимает одно из первых мест. Слабости и заслуженные страдания порочного сердца, говорят, описаны в нем с глубиной и искренностью, что, впрочем, не помешало вашему Бонапарту высказаться на острове Святой Елены, что этот роман написан для лакеев.
   Эти слова возвратили душе Жюльена всю его энергию. "Меня хотели погубить в глазах маршальши; ей рассказали о моем восхищении Наполеоном. Этот факт настолько задел ее, что она не могла отказаться от попытки дать мне это почувствовать". Это открытие занимало его весь вечер и сделало его интересным. Когда он прощался с маршальшей в вестибюле Оперы, она сказала ему:
   - Помните, сударь, что не следует любить Бонапарта, если любят меня; его можно только принять как необходимость, ниспосланную Провидением. Впрочем, у этого человека душа была недостаточно гибкая, чтобы понимать произведения искусства.
   "Е_с_л_и л_ю_б_я_т м_е_н_я, - повторял себе Жюльен, - это означает или много, или ничего. Вот тайны языка, неизвестные нашим бедным провинциалам". И он думал о госпоже де Реналь, переписывая бесконечное письмо для маршальши.
   - Каким образом могло случиться, - сказала она ему на следующий день с равнодушием, которое показалось ему притворным, - что вы говорите мне о Лондоне и Ричмонде в письме, написанном вами вчера, вероятно, по возвращении из Оперы?
   Жюльен был страшно сконфужен; он списал письмо строка за строкой машинально и, по-видимому, забыл заменить слова оригинала "Лондон" и "Ричмонд" названиями "Париж" и "Сен-Клу". Он начал две-три фразы, но не мог их закончить; он чувствовал, что готов разразиться безумным хохотом. Наконец, путаясь в словах, ему удалось подыскать следующее: я был так возбужден рассуждениями о высочайших полетах человеческой души, что моя собственная могла впасть в рассеянность в то время, когда я вам писал.
   "Я произвожу впечатление, - сказал он себе, - поэтому могу себя избавить от скуки остального вечера". И он чуть не бегом скрылся из особняка де Фервак. Вечером, просматривая оригинал письма, переписанного им накануне, он быстро нашел роковое место, где молодой русский упоминает о Лондоне и Ричмонде. Жюльен, к своему удивлению, нашел это письмо почти нежным.
   Если что и заставило обратить на него внимание, то это именно контраст между кажущейся легкостью его разговоров и необычайной, чуть не апокалиптической глубиной его писем. В особенности маршальше нравились его длинные фразы; это не тот прыгающий стиль, который ввел в моду этот безнравственный Вольтер! И хотя наш герой всеми силами старался изгнать здравый смысл из своих рассуждений, но все же в них еще оставался налет антимонархизма и безбожия, не ускользавших от госпожи де Фервак. Постоянно окруженная людьми высоконравственными, но с крайне убогими мыслями, маршальша глубоко поражалась всему сколько-нибудь новому; но в то же время она считала, что это должно ее оскорблять. Этот недостаток она называла о_т_п_е_ч_а_т_к_о_м л_е_г_к_о_м_ы_с_л_и_я в_е_к_а...
   Подобные салоны можно посещать только по необходимости. Наш читатель, конечно, чувствует монотонность той скучной жизни, которую вел Жюльен. Это словно безводные степи в нашем путешествии.
   В то время как Жюльен был занят эпизодом с де Фервак, мадемуазель де Ла Моль должна была делать большие усилия, чтобы не думать о нем. Душа ее разрывалась от ожесточенной борьбы. Иногда она гордилась своим презрением к этому мрачному юноше, но, несмотря на это, разговор его пленял ее. В особенности ее поражала его крайняя неискренность; он не говорил маршальше ни одного слова, которое не было бы ложью или, по крайней мере, ужасным искажением его собственных мыслей, которые были так хорошо известны Матильде. Этот макиавеллизм поражал Матильду. "Какая глубина, - думала она, - какая разница с напыщенными дураками или пошлыми мошенниками, вроде господина Танбо, говорящими о том же!"
   Но все же у Жюльена случались ужасные дни. Ежедневно он появлялся в салоне маршальши ради исполнения самой тяжкой из своих обязанностей. Усилия играть роль доводили его до изнеможения. Часто ночью, проходя по огромному двору дома де Ла Моля, он должен был призывать на помощь все силы своего ума и характера, чтобы удержаться от отчаяния.
   "Я победил свое отчаяние в семинарии, - говорил он себе, - и, однако, какая ужасная перспектива ожидала меня тогда. Удалось бы мне или нет сделать карьеру, во всяком случае, я видел себя обреченным на жизнь среди всего того, что есть на земле самого презренного и отвратительного. На следующую весну, всего одиннадцать месяцев спустя, я был, пожалуй, одним из самых счастливых молодых людей моих лет".
   Но часто эти прекрасные рассуждения разбивались об испытания действительностью. Каждый день он видел Матильду за завтраком и за обедом. Из многочисленных писем, которые он писал под диктовку де Ла Моля, он знал, что она накануне замужества с господином де Круазнуа. Уже этот милый молодой человек появлялся по два раза в день в особняке де Ла Моля; ревнивый взгляд покинутого любовника следил за каждым его шагом.
   Когда ему казалось, что мадемуазель де Ла Моль любезничала со своим женихом, Жюльен не мог удержаться, чтобы не посмотреть с любовью на свои пистолеты.
   "Ах, насколько я был бы умнее, - думал он, - если бы я уничтожил метки на своем белье и, отправившись в какой-нибудь уединенный лес за двадцать лье от Парижа, окончил бы эту возмутительную жизнь, не будучи никем узнан. О моей смерти не знали бы в течение двух недель. Кто вспомнил бы обо мне потом?"
   Подобное рассуждение было очень мудро. Но на следующий же день локоток Матильды, мелькнувший между рукавом и перчаткой, погружал нашего юного философа в жестокие, но все же привязывавшие его к жизни воспоминания. "Ну что ж,- говорил он себе,- я доведу до конца эту русскую политику. Чем все это кончится?
   Маршальше я, конечно, перепишу все пятьдесят три письма, но больше не напишу ни одного.
   Что касается Матильды, эти полтора месяца тягостной комедии или не произведут на нее никакого впечатления, или доставят мне хотя бы минутное примирение. Великий Боже! Я умру от счастья!" И он погружался в сладкие мечты.
   Выходя из мечтательности, он старался снова овладеть собою. "Итак, - думал он, - я когда-нибудь добьюсь одного дня счастья, а затем снова возобновится ее суровость, основанная - увы! - на моем неумении ей нравиться, и тогда уже у меня не останется никаких надежд, я погибну навеки... Какую гарантию может она мне дать при своем характере? Увы! мне не хватает изящества, мой разговор кажется ей тяжелым и скучным. Великий Боже! Почему я таков?"
  

XXIX

Скука

Se sacrifier а ses passions, passe mais а des passions qu'on n'a pas? О triste XIX-e siècle!

Girodet.1

1 Стать жертвой своих страстей! Это еще куда ни шло. Но стать жертвой страстей, которых ты не испытываешь! О, жалкий XIX век!

Жироде.

   Сначала госпожа де Фервак читала длинные послания Жюльена довольно равнодушно, затем начала интересоваться ими; но ее сокрушало одно обстоятельство: "Как жаль, что этот господин Сорель не священник! Тогда бы можно было допустить с ним некоторую интимность. Но в этом почти светском костюме, с этим орденом... Рискуешь подвергнуться жестоким расспросам, а что отвечать?" Она не решалась даже закончить эту мысль: "Какая-нибудь коварная приятельница может вообразить и даже всем рассказать, что это дальний кузен, родственник моего отца, купчишка, получивший орден национальной гвардии".
   До момента знакомства с Жюльеном величайшим удовольствием госпожи де Фервак было писать рядом со своим именем слово м_а_р_ш_а_л_ь_ш_а. Но затем уродливое и щепетильное тщеславие выскочки начало бороться с зарождающимся чувством.
   "Мне было бы так легко, - думала маршальша, - сделать из него старшего викария в одном из ближайших к Парижу приходов. Но просто господин Сорель, да еще домашний секретарь господина де Ла Моля! Нет, это невозможно".
   Впервые эта душа, в_с_е_г_о о_п_а_с_а_в_ш_а_я_с_я, была встревожена интересом, чуждым ее претензиям на знатность и на высшее положение. Ее старый швейцар заметил, что, когда он приносил письма этого молодого красавца, казавшегося таким печальным, с лица маршальши мгновенно исчезало рассеянное и недовольное выражение, которое она считала нужным принимать всегда при появлении прислуги.
   С тех пор как она начала мечтать о Жюдьене, ей показалась невыносимо скучной ее жизнь, проникнутая честолюбием и стремлением производить впечатление в обществе, хотя душе ее эти успехи не доставляли никакой радости. Теперь достаточно было ей провести накануне вечером хотя бы час с этим странным молодым человеком, чтобы весь следующий день ее горничные были избавлены от ее капризов и придирок. Возрастающее к нему доверие устояло даже против анонимных писем, написанных весьма искусно. Напрасно Танбо сообщил господину де Люзу, де Круазнуа, де Кейлюсу две-три искусные клеветы, которые эти господа охотно принялись распространять, даже не потрудясь проверить. Маршальша, ум которой не был способен противостоять этим грубым приемам, поверяла свои сомнения Матильде и всегда получала от нее утешение.
   Однажды, справившись напрасно три раза, нет ли писем, госпожа де Фервак вдруг решила ответить Жюльену. Это была решительная победа скуки. Но на втором письме маршальша почти остановилась, вдруг сознав насколько неприлично писать своей рукой такой гадкий адрес: Г_о_с_п_о_д_и_н_у С_о_р_е_л_ю, в д_о_м_е д_е Л_а М_о_л_я.
   - Вам следует, - сказала она вечером Жюльену очень сухо, - принести мне конверты с вашим адресом.
   "Вот я и попал в любовники-лакеи", - подумал Жюльен. Он поклонился, забавляясь тем, что может подражать Арсену, старому камердинеру маркиза,
   В тот же вечер он передал конверты и на следующее утро получил третье письмо; он прочел пять-шесть строк в начале и две-три в конце. В нем было четыре страницы, написанные весьма сжатым почерком.
   Постепенно ему стали писать почти ежедневно - не без удовольствия. Жюльен отвечал точными копиями с русских писем; таково преимущество напыщенного слога, что госпожа де Фервак нисколько не удивлялась, как мало ответы соответствуют ее письмам.
   Какой удар был бы нанесен ее гордости, если бы ничтожный Танбо, добровольно взявшийся шпионить за всеми поступками Жюльена, сообщил ей, что все ее письма валялись нераспечатанными в ящике стола Жюльена.
   В одно утро швейцар принес ему в библиотеку письмо маршальши. Матильда встретила посланного, увидела письмо и адрес, надписанный рукой Жюльена. Лишь только вышел швейцар, она вошла в библиотеку; письмо лежало еще на столе: Жюльен, занятый своей работой, не успел его спрятать в ящик.
   - Вот чего я не могу допустить! - воскликнула Матильда, хватая письмо. - Вы меня совершенно забываете, меня, вашу жену. Ваше поведение ужасно, сударь.
   Проговорив это, она ужаснулась невероятной непристойности своей выходки; рыдания душили ее, и Жюльен увидел, что она едва не лишилась чувств.
   Жюльен был до того поражен и растерян, что не мог сообразить, сколько восторга сулит ему эта сцена. Он поспешил на помощь Матильде; она почти упала в его объятия.
   В первое мгновение он почувствовал неизъяснимую радость. Но тут же он вспомнил о Коразове: я могу все потерять из-за одного слова.
   Руки его словно окоченели, так тягостно было усилие, к которому вынуждала его тактика. "Я даже не смею прижать к сердцу это очаровательное и хрупкое существо; она или пренебрегает мною, или издевается надо мной. Какой ужасный характер!"
   Но, проклиная характер Матильды, он любил ее во сто раз сильнее; ему казалось, что он обнимает королеву.
   Невозмутимая холодность Жюльена усилила страдания гордой мадемуазель де Ла Моль. Ей не хватало необходимого хладнокровия, которое помогло бы прочесть в его глазах то, что он испытывал в эту минуту. Она не могла решиться взглянуть на него; трепетала, боясь увидать презрение на его лице.
   Сидя неподвижно на диване библиотеки, отвернув голову от Жюльена, она находилась во власти самых ужасных мук любви и гордости, какие только может испытывать душа человека. На какую ужасную выходку она решилась!
   "О, как я несчастна! Видеть, как мои непристойные подходы отвергают! И кто же?" И безумно оскорбленная гордость досказала - лакей моего отца.
   - Нет, этого я не потерплю, - сказала она громко. И, порывисто поднявшись, она открыла ящик стола
   Жюльена, находившийся в двух шагах от нее. Она остановилась, словно оцепенев от ужаса, когда увидела там восемь или десять нераспечатанных писем, совершенно таких же, как только что принесенное. На всех этих письмах был почерк Жюльена, более или менее искаженный.
   - Оказывается, - воскликнула она вне себя, - что вы не только ухаживаете за ней, но еще и презираете ее. Вы, ничтожество, смеете презирать маршальшу де Фервак!
   Ах! прости меня, друг мой! - воскликнула она, бросаясь к его коленям. - Презирай меня, если хочешь, но люби меня, я не могу дольше жить без твоей любви.- И она лишилась чувств.
   - И вот эта гордячка у моих ног, - сказал Жюльен.
  

XXX

Ложа в итальянской опере

As the blackest sky

Foretels the heaviest tempest.

Don Juan, с. 1, st. 751

1 Так черной мглой сокрытый небосвод свирепую предсказывает бурю.

Байрон. Дон Жуан, п. 1, ст. 75.

   Все эти значительные события скорее поразили, чем обрадовали Жюльена. Выходка Матильды доказала ему всю мудрость русской политики. "М_а_л_о г_о_в_о_р_и_т_ь, м_а_л_о д_е_й_с_т_в_о_в_а_т_ь" - вот единственное средство спасения.
   Он поднял Матильду и, не говоря ни слова, усадил ее на диван. Она разразилась слезами.
   Чтобы скрыть смущение, она взяла письма госпожи де Фервак; медленно стала их распечатывать. Заметно вздрогнула, узнав почерк маршальши. Не читая, вертела их в руках; большинство писем состояло из шести страниц.
   - Ответьте мне, по крайней мере, - проговорила наконец Матильда умоляющим голосом, все еще не решаясь взглянуть на Жюльена, - вы хорошо знаете, что я горда; это несчастье моего положения и даже моего характера, сознаюсь в этом; госпожа де Фервак, значит, похитила у меня ваше сердце... Скажите, принесла ли она вам те жертвы, на которые меня толкнула эта роковая любовь?
   Мрачное молчание было ответом Жюльена. "По какому праву, - думал он, - требует она от меня признания, недостойного честного человека?"
   Матильда попыталась прочесть одно из писем, но глаза ее застилали слезы, мешавшие ей видеть.
   В течение целого месяца она была несчастна, но гордая душа ее ни за что не хотела в этом сознаться. Только случай вызвал эту вспышку. В одно мгновение ревность и любовь сломили ее гордость. Она сидела на диване совсем близко от него. Он видел ее волосы, ее алебастровую шею; был момент, когда он забыл все свои обязанности; он обнял ее и прижал к своей груди.
   Она медленно повернула к нему голову: он был изумлен страданием в ее взоре, изменившем ее лицо до неузнаваемости. Жюльен почувствовал, что силы оставляют его, до того тягостно было усилие, которое он делал над собой.
   "Скоро эти глаза будут выражать одно холодное презрение, - подумал Жюльен, - если я позволю себе выразить мою любовь". Между тем глухим голосом, едва выговаривая слова, она повторяла ему, как сожалеет она обо всех своих выходках, на которые ее толкнула безумная гордость.
   - Я тоже горд, - сказал Жюльен едва слышно, и на лице его отразилось полнейшее изнеможение.
   Матильда живо обернулась к нему. Слышать его голос было для нее счастьем, на которое она почти не надеялась. В этот момент она проклинала свое высокомерие, ей хотелось сделать что-нибудь невероятное, чтобы доказать ему, до какой степени она его обожает, а себя презирает.
   - Вероятно, эта гордость, - продолжал Жюльен,- заставила вас обратить на меня внимание. Несомненно, вы уважаете меня сейчас вследствие моей твердости, приличествующей мужчине. Я, конечно, могу любить маршальшу...
   Матильда затрепетала; в глазах ее блеснуло странное выражение. Сейчас она услышит свой приговор. Это движение не ускользнуло от Жюльена; он почувствовал, как его мужество ослабевает.
   "Ах! - говорил он себе, прислушиваясь к звуку слов, произносимых его губами, словно к странному шуму,- если бы я мог покрыть поцелуями эти бледные щеки так, чтобы ты этого не почувствовала!"
   - Я могу питать любовь к маршальше, - продолжал он. Его голос становился все тише. - Но, разумеется, у меня нет никакого доказательства ее чувств ко мне...
   Матильда посмотрела на него; он выдержал этот взгляд, по крайней мере, он надеялся, что лицо не выдало его. Жюльен чувствовал, что любовь переполнила все самые тайные уголки его сердца. Никогда еще он не обожал ее до такой степени; он был почти в таком же безумии, как Матильда. Если бы она обнаружила больше умения владеть собой и больше хитрости, он упал бы к ее ногам и отказался бы от пустой комедии. У него хватило сил продолжать разговор. "Ах, Коразов! - мысленно взывал он. - Почему вы не здесь! Как мне нужно было услышать от вас хоть слово, чтобы знать, как поступать!"
   И в то же время его голос говорил: "Уже одна только благодарность могла бы привязать меня к маршальше; она была ко мне снисходительна, утешала меня, когда меня презирали... Я могу не доверять некоторым проявлениям, чрезвычайно для меня лестным, но также, вероятно, очень непродолжительным".
   - Ах, великий Боже! - воскликнула Матильда.
   - Итак, какую гарантию можете вы мне дать? - продолжал Жюльен резко и твердо, казалось позабыв на мгновение всю свою дипломатическую тактику. - Какое ручательство? Кто может мне поручиться, что расположение ваше, которое вы намерены мне возвратить сейчас, продлится более двух дней?
   - Чрезмерность любви моей и моего несчастья, если вы меня уже больше не любите, - сказала она, беря его за руки и поворачиваясь к нему...
   От быстрого движения пелерина ее распахнулась, и Жюльен увидал ее чудные плечи. Слегка растрепанные волосы вызвали в нем очаровательные воспоминания...
   Он готов был уступить. "Одно неосторожное слово, - подумал он, - и для меня снова начнется длинный ряд дней полного отчаяния. Госпожа де Реналь старалась обосновать веления своего сердца; эта великосветская девушка позволяет себе волноваться только тогда, когда докажет сама себе, что должна быть взволнована".
   Он понял эту истину в одно мгновение, и в то же мгновение к нему вернулось его мужество.
   Он отнял свои руки, которые Матильда продолжала сжимать, и отошел от нее с заметным почтением. Мужество мужчины не позволяет заходить дальше. Затем он занялся собиранием писем госпожи де Фервак, разбросанных на диване, и прибавил с чрезмерной вежливостью, столь жестокой в эту минуту:
   - Мадемуазель де Ла Моль разрешит мне дать подумать обо всем этом.
   Он быстро удалился и вышел из библиотеки; она слышала, как за ним закрывались двери.
   "Чудовище даже не взволновано, - подумала она. - Но что я говорю - чудовище! Он мудр, осторожен, добр; это я виновата более, чем он может себе представить".
   Это настроение не изменилось. Матильда чувствовала себя почти счастливой весь день, предаваясь любви. Можно было подумать, что душа ее никогда не была взволнована гордостью, да еще какой гордостью!
   Она содрогнулась от ужаса, когда вечером в гостиной лакей доложил о прибытии госпожи де Фервак; голос докладывавшего показался ей зловещим. Она не могла вынести вида маршальши и поспешно удалилась. Жюльен же, мало возгордившийся своей тягостной победой, боялся своих собственных взглядов и не обедал в этот день в особняке де Ла Моля.
   Его любовь и счастье возрастали по мере удаления от поля битвы; он уже начал бранить себя. "Как мог я устоять! - говорил он. - А если она меня разлюбит! Одно мгновение может изменить эту гордую душу, а надо сознаться, я обошелся с ней ужасно".
   Вечером он вспомнил, что необходимо показаться в Опере, в ложе госпожи де Фервак. Она настойчиво приглашала его. Матильда непременно узнает, если он окажется настолько невежливым, что не придет. Несмотря на очевидность этого довода, в начале вечера у него не хватало сил показаться на людях. Он боялся утратить половину своего счастья, если начнет разговаривать.
   Пробило десять часов; необходимо было ехать.
   К счастью; ложа маршальши оказалась переполненной дамами. Ему пришлось сесть у самой двери, дамские шляпы почти закрыли его. Это обстоятельство спасло его; дивные звуки отчаяния Каролины в "Matrimonio segreto" вызвали у него слезы на глазах. Госпожа де Фервак заметила эти слезы; они составляли такой контраст с мужеством и твердостью его обычного лица, что эта великосветская дама, давно пресыщенная всем, что могло льстить ее гордости в_ы_с_к_о_ч_к_и, почувствовала себя глубоко растроганной. Остаток женского кокетства, сохранившийся в ней, заставил ее заговорить. Ей захотелось услышать звук его голоса.
   - Видели ли вы дам де Ла Моль? - спросила она. - Они в третьем ряду.
   В этот момент Жюльен наклонился, облокотясь на барьер ложи, и увидел Матильду; на ее глазах сверкали слезы.
   "Но ведь это - не их день, - подумал Жюльен. - Какое нетерпение!"
   Матильда уговорила свою мать поехать в Оперу, несмотря на неприличие ложи в ярусе, которую им предложила одна из их небогатых знакомых. Она хотела знать, проведет ли Жюльен этот вечер с маршальшей.
  

XXXI

Внушить ей страх

Voilа donc le beau miracle de votre civilisation! De l'amour vous avez fait une affaire ordinaire.

Barnave1

1 Вот оно, истинное чудо вашей цивилизации! Вы ухитрились превратить любовь в будничное занятие.

Барнав.

   Жюльен поспешил в ложу госпожи де Ла Моль. Уже входя, он заметил слезы на глазах Матильды; она плакала без стеснения, так как в ложе были лица незначительные - приятельница, предложившая ей ложу, и ее знакомые. Матильда положила свою руку на руку Жюльена: она словно забыла о присутствии своей матери. Почти задыхаясь от слез, она шепнула ему одно слово: г_а_р_а_н_т_и_и!
   "Только бы мне не говорить с нею, - подумал Жюльен, сильно расстроенный, закрывая глаза рукой под предлогом ослепительного света люстры. - Если я заговорю, она уже не сможет больше сомневаться в моем чрезмерном волнении. Звук моего голоса выдаст меня, я все потеряю".
   Теперь ему было еще труднее, чем утром, бороться самому с собой, душа его успела растрогаться. Он боялся оскорбить тщеславие Матильды. Вне себя от любви и счастья, он решился не говорить ни слова.
   На мой взгляд, это одна из лучших черт его характера; человек, способный на такое усилие над собой, может пойти далеко, si fata sinant {Если позволит судьба (лат.).}.
   Мадемуазель де Ла Моль настояла на том, чтобы Жюльен возвращался с ними домой. К счастью, шел проливной дождь. Но маркиза усадила его против себя, все время с ним говорила, не давая ему говорить с дочерью ни слова. Можно было подумать, что маркиза охраняла счастье Жюльена; а он уже больше не боялся обнаружить свое чрезмерное волнение и предавался безумной радости.
   Осмелюсь ли я сказать, что, придя к себе в комнату, Жюльен бросился на колени и покрыл поцелуями любовные письма, данные ему Коразовым.
   "О великий человек! Разве я не тебе обязан всем этим!" - воскликнул он в безумном порыве.
   Понемногу к нему вернулось хладнокровие. Он сравнил себя с генералом, одержавшим большую победу. "Успех несомненный, огромный,- говорил он себе,- но что будет завтра? Один миг может все погубить".
   Он быстро раскрыл "Мемуары", продиктованные на острове Святой Елены Наполеоном, и в продолжение двух часов читал их; но это стоило ему больших усилий - читали одни глаза. Во время этого странного чтения его голова и сердце усиленно работали без его ведома. "Какая разница между госпожой де Реналь и Матильдой", - думал он, но дальше этого не пошел.
   "В_н_у_ш_и_т_ь е_й с_т_р_а_х! - воскликнул он внезапно, отбрасывая книгу в сторону. - Неприятель будет мне повиноваться, если я внушу ему страх. Тогда-то он не осмелится меня презирать".
   Он бегал по своей маленькой комнатке, опьяненный радостью. По правде сказать, радость его была вызвана скорее гордостью, чем любовью.
   "Внушить ей страх! - повторял он гордо, и у него были основания гордиться. - Даже в самые счастливые минуты госпожа де Реналь всегда сомневалась, люблю ли я ее так же, как она меня. Здесь мне приходится покорять дьявола, значит, следует п_о_к_о_р_и_т_ь".
   Жюльен хорошо знал, что на следующий день, в восемь часов утра, Матильда придет в библиотеку; он спустился туда только в девять часов, сгорая от любви, но стараясь подчинить сердце разуму. Кажется, не проходило минуты, чтобы он не спрашивал себя: "Должен ли я постоянно поддерживать в ней сомнение: любит ли он меня? Ее блестящее положение, окружающая лесть заставляют ее ч_е_р_е_с_ч_у_р скоро успокаиваться".
   Он нашел ее бледной, спокойной, сидящей на диване, но, очевидно, вконец разбитой. Она протянула ему руку.
   - Друг мой, я тебя оскорбила, это - правда; ты имеешь право сердиться на меня...
   Жюльен не ожидал такого простого тона. Он чуть не выдал себя.
   - Вы хотите гарантий, мой друг? - прибавила она, подождав, что он первый нарушит паузу. - Вы

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (27.11.2012)
Просмотров: 661 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа