Стендаль - Красное и черное

ы, но проявления эти бывали иногда так очевидны, а сама она казалась ему такой красивой, что он испытывал смущение.

   "В конце концов ловкость и долготерпение этих великосветских молодых людей восторжествуют над моей неопытностью, - думал он. - Надо уехать и положить конец всему этому".

   Маркиз поручил ему управление целым рядом мелких поместий и домов, принадлежавших ему в Южном Лангедоке. Необходимо было туда съездить. Господин де Ла Моль с трудом согласился отпустить Жюльена, так как тот сделался его правой рукой во всем, что только не касалось его честолюбия.

   "В конце концов, им не удалось меня поймать, - думал Жюльен, готовясь к отъезду. - Меня забавляли насмешки мадемуазель де Ла Моль над этими господами, все равно, были ли они искренни или предназначались только для того, чтобы внушить мне доверие. Если не существует заговора против сына плотника, то поведение мадемуазель де Ла Моль необъяснимо, по крайней мере, столько же для маркиза де Круазнуа, сколько для меня. Вчера, например, досада его была совершенно неподдельна, и я имел удовольствие видеть, что меня предпочитают молодому человеку, который настолько же богат и знатен, насколько я беден и прост. Это лучшая из одержанных мною побед. Воспоминание о ней будет развлекать меня в почтовой карете во время моих поездок по равнинам Лангедока".

   Он держал свой отъезд в секрете, но Матильда лучше его знала, что на следующий день он должен был покинуть Париж, и надолго. Она сослалась на сильнейшую головную боль, которую усиливал спертый воздух гостиной, и долго гуляла в саду, до такой степени преследуя своими едкими насмешками Норбера, маркиза де Круазнуа, де Кейлюса, де Люза и несколько других молодых людей, обедавших в доме де Ла Моля, что заставила их разойтись. На Жюльена она смотрела как-то особенно.

   "Взгляд этот может быть притворством, - думал Жюльен, - но это стесненное дыхание, но ее волнение!.. Ба! - продолжал он, - кто я такой, чтобы судить о подобных вещах? Ведь дело идет о самой восхитительной из парижанок. Быть может, это прерывистое дыхание, чуть не растрогавшее меня, она переняла у Леонтины Фай, которую она так любит?"

   Они остались одни; разговор явно не клеился. "Нет, Жюльен ничего не чувствует ко мне", - думала Матильда с искренним горем.

   Когда он прощался с ней, она сильно сжала его руку.

   - Сегодня вечером вы получите от меня письмо, - сказала она ему таким изменившимся голосом, что его трудно было узнать.

   Это тотчас растрогало Жюльена.

   - Отец мой, - продолжала она, - по-должному оценивает те услуги, которые вы ему оказываете. Не надо завтра уезжать; найдите какой-нибудь предлог.

   И она убежала.

   Сложена она была очаровательно; более красивую ножку трудно было вообразить, бежала она с грацией, восхитившей Жюльена. Но угадает ли читатель, какая была его первая мысль, когда она скрылась из виду? Его оскорбил повелительный тон, с которым она произнесла это слово надо. Людовик Пятнадцатый, будучи при смерти, был тоже сильно оскорблен этим же словом, некстати употребленным его лейб-медиком, а ведь Людовик XV не был каким-нибудь выскочкой.

   Час спустя лакей подал Жюльену письмо; это было замаскированное объяснение в любви.

   "В слоге не заметно большой напыщенности, - говорил себе Жюльен, стараясь этими литературными ремарками обуздать радость, вызывавшую у него невольную улыбку. - Наконец-то я, - воскликнул он вдруг, не будучи в состоянии сдерживать свой восторг, - я, бедный крестьянин, получил объяснение в любви от знатной особы! Но и я держался недурно, - прибавил он, сдерживая, насколько возможно, свою радость.- Я сумел сохранить свое достоинство и ни разу не сказал, что люблю".

   Он стал рассматривать форму букв; у мадемуазель де Ла Моль был красивый мелкий английский почерк. Ему нужно было какое-нибудь физическое занятие, чтобы отвлечься от доходившей до безумия радости.

   "Ваш отъезд заставляет меня высказаться... Не видеть вас более было бы свыше моих сил..."

   Одна мысль, словно какое-нибудь открытие, поразила Жюльена и, удвоив его радость, заставила прервать изучение письма Матильды.

   "Я торжествую над маркизом де Круазнуа, - воскликнул он, - хотя и говорю только о серьезных вещах! А ведь он так красив! У него и усы, и восхитительный мундир, и он всегда находит в нужный момент остроумное и тонкое словцо..."

   Жюльен пережил восхитительную минуту, бродя по саду вне себя от блаженства.

   Потом он поднялся в кабинет и велел доложить о себе маркизу де Ла Молю, который, по счастью, был дома. Он без труда доказал ему, показав некоторые гербовые бумаги, полученные из Нормандии, что хлопоты о его нормандских тяжбах заставляют его отложить отъезд в Лангедок.

   - Я очень рад тому, что вы не уезжаете, - сказал ему маркиз, когда они окончили деловые разговоры, - я л_ю_б_л_ю в_а_с в_и_д_е_т_ь.

   Жюльен вышел, слова эти мучили его.

   "А я собираюсь обольстить его дочь! Сделать, быть может, невозможным брак ее с маркизом де Круазнуа, о котором он так мечтает; если ему самому не удалось сделаться герцогом, то, по крайней мере, дочь его будет иметь право сидеть перед королем". У Жюльена мелькнула мысль все же уехать в Лангедок, несмотря на письмо Матильды, несмотря на объяснение с маркизом, но этот проблеск добродетели быстро исчез.

   "Я чересчур добр, - сказал он себе, - мне, плебею, иметь сострадание к такой знатной семье! Мне, которого герцог де Шон называет лакеем! Какими способами увеличивает маркиз свое огромное состояние? Продавая ренту, когда узнает во дворце, что на другой день будет нечто вроде государственного переворота. А я, брошенный злой судьбой в последние ряды общества, я, которого она наделила благородным сердцем и отказала хотя бы в тысяче франков ренты, то есть в куске хлеба, б_у_к_в_а_л_ь_н_о в к_у_с_к_е х_л_е_б_а, я должен отказаться от счастья, которое идет в руки! От светлого источника, из которого могу утолить свою жажду, в этой жгучей пустыне посредственности, путь через которую так труден! Честное слово, я не так глуп; всяк за себя в этой пустыне эгоизма, называемой жизнью".

   И ему вспомнились презрительные взгляды, которые посылала ему госпожа де Ла Моль и особенно ее приятельницы.

   Удовольствие победы над маркизом де Круазнуа довершило его отход с пути добродетели.

   "Как бы я хотел, чтобы он рассердился; с какой уверенностью нанес бы я ему удар шпагой. - И он проделал движение выпада. - До этого письма я был просто злоупотреблявшим своей храбростью; после письма я ему ровня. Да, - говорил он себе медленно, с бесконечным наслаждением,- заслуги маркиза и мои были взвешены, и бедный плотник из Юры одержал верх".

   - Хорошо же, - вскричал он, - я нашел, как подписать свой ответ. Не думайте, мадемуазель де Ла Моль, что я забываю свое положение. Я вам дам понять и глубоко почувствовать, что вы ради сына плотника отказываетесь от потомка знаменитого Ги де Круазнуа, который последовал за Людовиком Святым в Крестовый поход.

   Жюльен был не в состоянии сдерживать свою радость. Он принужден был спуститься в сад. Комната, в которой он заперся на ключ, казалась ему слишком душной.

   "Я - бедный крестьянин из Юры, - повторял он без конца, - я, осужденный вечно носить эту унылую черную одежду! Увы! двадцать лет назад и я носил бы мундир, как они. В то время такой человек, как я, или был бы убит, или произведен в г_е_н_е_р_а_л_ы в т_р_и_д_ц_а_т_ь ш_е_с_ть л_е_т". Зажатое в его руке письмо, казалось, придавало ему рост и осанку настоящего героя. "Правда, в наше время благодаря этой черной одежде можно в сорок лет быть обладателем стотысячного оклада и синей ленты, как, например, епископ Бовэ. Ну, что ж, - говорил он с мефистофельской улыбкой, - я умнее их и умею выбрать мундир, подходящий моему веку". И он почувствовал огромный прилив честолюбия и приверженности к духовной одежде. "Сколько было кардиналов еще более низкого, чем я, происхождения, а между тем они держали власть в своих руках! Как, например, мой соотечественник Гранвель".

   Мало-помалу возбуждение Жюльена улеглось; благоразумие взяло верх. Он сказал себе, как его учитель Тартюф, роль, которую он знал наизусть:

  

   Je puis croire ces mots, un artifice honnête.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Je ne me fоrai point a des propos si doux,

   Qu'un peu de ses faveurs, après quoi je soupire,

   Ne vienne m'assurer tout ce qu'ils m'ont pu dire¹.

   ¹ Я могу принять эти слова за невинную хитрость... И никогда не доверюсь столь сладостным речам, пока ее благосклонность, о которой я мечтаю, не подтвердит мне то, о чем они могли мне говорить.

   "Тартюф", акт IV, сц. 5.

  

   "Тартюфа тоже погубила женщина, а он был ничуть не хуже других... Мой ответ могут показать... Против этого мы найдем средство, - продолжал он медленно, с выражением сдерживаемой ярости, - а именно начнем его с самых пылких фраз из письма прелестнейшей Матильды.

   Да, но четверо лакеев господина де Круазнуа бросаются на меня и вырывают у меня оригинал. Нет, ведь я хорошо вооружен, и всем известно, что я имею привычку стрелять в лакеев.

   Ну что же! Один из них не лишен отваги; он бросается на меня: ему обещано сто луидоров. Я убиваю или раню его, и прекрасно, этого только и надо было. Меня бросают в тюрьму на самом законном основании; я предстаю перед судом исправительной полиции, и судьи по законам правосудия и справедливости отправляют меня в Пуасси, в компанию Фонтана и Магалона. Там я сплю вповалку с четырьмя сотнями бездельников".

   - А я еще хочу иметь какую-то жалость к этим людям! - вскричал он, стремительно вскакивая. - Разве она есть у них, когда к ним в лапы попадают люди третьего сословия!

   Этой фразой он покончил со своей признательностью господину де Ла Молю, которая до той минуты невольно мучила его.

   "Успокойтесь, господа дворяне, я понимаю этот макиавеллический поступок; аббат Малон или господин Кастанед поступили бы не лучше. Вы похитили у меня в_о_з_м_у_т_и_т_е_л_ь_н_о_е письмо, и я окажусь вторым полковником Кароном в Кольмаре.

   Угодно вам обождать минутку, господа, я отправлю роковое письмо в наглухо запечатанном конверте на хранение аббату Пирару. Он человек честный, янсенист и, как таковой, гарантирован от экономических соблазнов. Да, но он вскрывает письма... Пошлю его Фуке".

   Надо признаться, взгляд Жюльена был ужасен, а лицо отвратительно: оно дышало преступлением. Это был несчастный человек, сражающийся со всем обществом.

   "К оружию!" - воскликнул Жюльен и одним прыжком бросился с крыльца дома. Войдя в лавочку уличного писца, он испугал того. "Перепишите это", - сказал он, подавая писцу письмо мадемуазель де Ла Моль.

   Пока тот переписывал, он написал Фуке, прося его сохранить драгоценную вещь, посылаемую на хранение. "Нет, господа, - прервал он самого себя, - ведь черный кабинет на почте вскроет мое письмо и вернет вам то, что вы ищете..." Он пошел купить огромную Библию у одного протестантского книгопродавца, очень ловко спрятал письмо Матильды в ее переплет, велел запаковать книгу и отослать пакет по почте по адресу одного из работников Фуке, имени которого никто в Париже не знал.

   Покончив с этим, он веселый, легкими шагами вернулся в особняк де Ла Моля. "Теперь - за дела!" - воскликнул он, запираясь в своей комнате на ключ и сбрасывая с себя верхнюю одежду.

   "Как! - писал он Матильде, - неужели мадемуазель де Ла Моль через руки отцовского лакея Арсена пересылает такое обольстительное письмо бедному плотнику из Юры для того, без сомнения, чтобы посмеяться над его простосердечием..." И он переписал самые откровенные фразы из полученного им письма.

   Его послание сделало бы честь дипломатической осторожности кавалера де Бовуази. Было всего десять часов. Жюльен отправился в Итальянскую оперу, опьяненный счастьем и сознанием своей силы, сознанием, столь новым для такого бедняги. Он услышал пение своего друга Джеронимо. Никогда музыка не приводила его в такой восторг. Он чувствовал себя почти богом.

  

   Матильда написала свое письмо не без борьбы с самой собой. Каким бы образом ни зародилось ее чувство к Жюльену, вскоре оно восторжествовало над гордостью, которая с тех пор, как она помнила себя, безраздельно царила в ее сердце. Эта возвышенная и холодная душа была в первый раз увлечена страстью. Но если страсть эта торжествовала над гордостью, то все же она еще считалась с привычками. Два месяца внутренней борьбы и новых ощущений переродили, так сказать, все ее нравственное существо.

   Матильде казалось, что счастье открывается перед нею. Этой иллюзии, всевластной над людьми с мужественной душой и высоким умом, пришлось долго бороться с самолюбием и с чувствами обыденного долга. Однажды она вошла к своей матери в семь часов утра и умоляла позволить ей уехать в Виллекье. Маркиза не соблаговолила даже ей ответить, а посоветовала пойти и лечь снова в постель. Это было последнее усилие обыденного благоразумия и уважения к принятым взглядам.

   Боязнь поступить дурно или оскорбить те идеи, которые были священны для разных де Кейлюсов, де Люзов, де Круазнуа, не имели над Матильдой большой власти; ей казалось, что существа, подобные им, не созданы для того, чтобы понимать ее; она готова была советоваться с ними лишь в том случае, если дело шло о покупке коляски или имения. Действительно же боялась она одного: что Жюльен будет недоволен ею.

   А может быть, он тоже только кажется человеком выдающимся.

   Она ненавидела отсутствие характера, и в этом заключался ее главный упрек тем прекрасным молодым людям, которые ее окружали. Чем остроумнее они вышучивали все то, что уклоняется от моды или неумело следует за нею, тем более они теряли в ее глазах.

   "Они храбры, и только. Да впрочем, в чем их храбрость? - думала она. - В дуэлях? Но ведь теперь дуэль - это простая церемония, в которой известно заранее все, даже то, что следует сказать при падении. Лежа на траве и приложив руку к сердцу, надо великодушно простить своего противника и упомянуть о возлюбленной, часто вымышленной или такой, которая в самый день вашей смерти пойдет на бал из боязни возбудить подозрения.

   Легко презирать опасность, находясь во главе эскадрона, сверкающего оружием, но если это - опасность для одного, исключительная, непредвиденная, в сущности, некрасивая!..

   Увы! - говорила Матильда, - только при дворе Генриха Третьего были люди, столь же выдающиеся по характеру, как и по рождению. О, если бы Жюльен участвовал в сражениях при Жарнаке или Монконтуре, тогда бы у меня не было сомнений. В те времена полные энергии и силы французы не были куклами. День битвы был днем, когда нет времени для нерешительности.

   Жизнь их не была заключена, подобно египетской мумии, в какой-то покров, для всех одинаковый. Да, - добавила она, - надо было больше действительной храбрости для того, чтобы выйти одному в одиннадцать часов вечера из дворца "Суассон", где жила Екатерина Медичи, чем теперь для того, чтобы отправиться в Алжир. Жизнь человека состояла из смены случайностей. В наше время цивилизация изгнала случайность и уже более не существует неожиданного. А если появится в мыслях, на него обрушивается достаточно эпиграмм; если же проявится в событиях, то нет такой подлости, перед которой наша трусость остановилась бы. На какое бы безумие она нас ни толкнула, ей найдется извинение. Выродившийся и скучный век! Что бы сказал Бонифас де Ла Моль, если бы, подняв из могилы свою отрубленную голову, увидел, что в тысяча семьсот девяносто третьем году семнадцать человек из его потомков позволили схватить себя как бараны, чтобы погибнуть на гильотине два дня спустя? Смерть была для них неизбежна, но защищаться и убить хотя бы одного или двух якобинцев считалось признаком дурного тона. О! в героическую эпоху Франции, во времена Бонифаса де Ла Моля, Жюльен был бы командиром эскадрона, а брат мой - молодым добродетельным священником с благоразумием в очах и рассудительностью на устах".

   Несколько месяцев тому назад Матильда отчаивалась встретить существо, хоть немного отличающееся от общей мерки. Некоторое удовольствие она находила в переписке с несколькими молодыми людьми из общества. Эта вольность, столь неприличная и неосторожная для молодой мадемуазель, могла опозорить ее в глазах де Круазнуа, отца его герцога де Шона и всего этого дома, который, видя, что предполагаемый брак расстроился, пожелал бы знать причину этого. Поэтому-то в те дни, когда Матильда писала одно из своих писем, она не могла заснуть. А между тем письма эти были лишь ответами.

   Теперь она осмелилась заявить о своей любви. Она написала п_е_р_в_а_я (какое ужасное слово!) человеку, стоящему на последних ступенях общества.

   В случае обнаружения обстоятельство это грозило ей вечным позором. Ни одна из бывавших у ее матери дам не отважилась бы принять ее сторону! Какие нелепости пришлось бы им повторять для того, чтобы ослабить удар ужасающего презрения светских гостиных?

   Даже говорить было ужасно, но писать! "Е_с_т_ь в_е_щ_и, к_о_т_о_р_ы_х, н_е п_и_ш_у_т!",- воскликнул Наполеон, узнав о капитуляции Байлена. И как раз Жюльен рассказал ей об этих словах, как будто предупреждая ее,

   Впрочем, все это было еще ничего; беспокойство Матильды происходило из других причин. Не заботясь об ужасном впечатлении на общество, о несмываемом, полном презрения бесчестии - ибо оскорбляла свою касту, - она решилась написать человеку совершенно иной породы, чем все эти де Круазнуа, де Люзы и де Кейлюсы.

   Но глубина, непостижимость характера Жюльена могли бы испугать даже при обыденных отношениях с ним. А она намеревается сделать его своим возлюбленным, быть может, властелином!

   "Каких не изъявит он претензий, если когда-нибудь приобретет надо мною власть? Ну что ж! Я скажу себе как Медея: "П_о_с_р_е_д_и с_т_о_л_ь_к_и_х о_п_а_с_н_о_с_т_е_й м_н_е о_с_т_а_е_т_с_я м_о_е Я". У Жюльена нет никакого уважения к благородству крови, - думала она. - Более того, у него, может быть, нет никакой любви ко мне".

   К этим минутам ужасных сомнений прибавилось еще чувство женской гордости. "Все должно быть необыкновенно в судьбе такой девушки, как я!" - вскричала раздосадованная Матильда. В это время гордость, внушенная ей с колыбели, боролась с добродетелью. В эту-то минуту отъезд Жюльена ускорил ход событий.

   (К счастью, подобные характеры весьма редки.)

   Вечером, очень поздно, Жюльен возымел коварство отослать вниз, к привратнику, очень тяжелый чемодан; он поручил сделать это лакею, ухаживавшему за горничной мадемуазель де Ла Моль. "Хитрость эта может остаться без последствий, - подумал он. - Если же она удастся, то Матильда подумает, что я уехал". И заснул, очень довольный своей проделкой. Матильда не сомкнула глаз.

   На другой день, очень рано утром, Жюльен вышел из особняка незамеченным и вернулся еще до восьми часов.

   Едва он очутился в библиотеке, как мадемуазель де Ла Моль появилась в дверях. Он передал ей свой ответ. Ему казалось, что он должен что-то сказать ей, по крайней мере момент был удобный, но мадемуазель де Ла Моль не пожелала его слушать и исчезла. Жюльен остался очень доволен, так как не знал, что ей сказать.

   "Если все это не игра, условленная с графом Норбером, то ясно, что именно мои холодные взгляды зажгли в этой высокорожденной девице какую-то странную любовь. Я буду невероятно глуп, если позволю себе увлечься этой высокой белокурой куклой". Рассуждение это сделало его более чем когда-либо холодным и расчетливым.

   "В готовящейся битве, - прибавил он, - дворянская спесь будет служить своего рода холмом, образующим военную позицию между ею и мною. На нее и надо действовать. Зря я остался в Париже: отсрочка моего отъезда унижает и подчиняет меня, если все это - только игра. Чем я рисковал, если бы уехал? Если они насмехаются надо мною, то я бы, в свою очередь, насмеялся над ними. Если же она действительно интересуется мною, то своим отъездом я бы увеличил этот интерес во сто раз".

   Письмо мадемуазель де Ла Моль настолько польстило тщеславию Жюльена, что хотя он и подсмеивался над своим приключением, но забыл обдумать, следует ли ему уехать.

   Роковой особенностью его характера была чрезвычайная чувствительность к собственным ошибкам. Поэтому он был сильно раздосадован и почти не вспоминал о той невероятной победе, которая предшествовала его промаху, когда вдруг, около девяти часов вечера, мадемуазель де Ла Моль появилась в дверях библиотеки, бросила ему письмо и убежала.

   "Это, кажется, будет роман в письмах, - сказал он, поднимая его. - Неприятель делает вероломное движение, я же буду выказывать холодность и добродетель".

   У него просили определенного ответа с высокомерием, которое его развеселило. Жюльен доставил себе удовольствие на двух страницах подурачить тех, кто хотел подшутить над ним, и в шутливой же форме объявил в конце письма, что отъезд его окончательно назначен на следующее утро.

   Окончив письмо, он подумал: "Я передам его в саду", пошел туда и стал смотреть на окно комнаты мадемуазель де Ла Моль.

   Она помещалась в первом этаже рядом с комнатами ее матери, над высокой антресолью.

   Этот первый этаж был так высок, что Жюльена, который прогуливался по липовой аллее с письмом в руке, не видно было из окна мадемуазель де Ла Моль. Свод из тщательно подстриженных лип загораживал вид. "Ну вот, - подумал Жюльен с досадой, - опять неосторожность! Если они затеяли смеяться надо мной, то, показываясь с письмом в руке, я оказываю услугу своим врагам".

   Комната Норбера находилась как раз над комнатой сестры, и если бы Жюльен вышел из-под свода, образованного подстриженными ветвями лип, то граф и друзья его могли бы следить за всеми его движениями.

   Мадемуазель де Ла Моль появилась у своего окна. Он показал ей кусочек письма; она кивнула. Жюльен тотчас же взбежал к ней и по счастливой случайности встретил на главной лестнице прекрасную Матильду, которая взяла его письмо совершенно непринужденно и со смехом.

   "Сколько страсти бывало во взгляде бедной госпожи де Реналь, - подумал Жюльен, - когда, уже после шестимесячной связи, она решилась взять у меня письмо! Мне кажется, что ни разу в жизни она не смотрела на меня смеющимися глазами".

   Свои дальнейшие мысли Жюльен не выражал уже с такой ясностью. Стыдился ли он мелочности своих побуждений? "Но, с другой стороны, - добавлял он мысленно, - какая разница в изяществе утреннего туалета, в элегантности манер. Человек со вкусом, завидя мадемуазель де Ла Моль даже в тридцати шагах, легко отгадает, какое место она занимает в обществе".

   Хотя Жюльен и подшучивал таким образом, но он все же не признавался самому себе в своих мыслях до конца: госпожа де Реналь не должна была жертвовать для Жюльена маркизом де Круазнуа. Единственным соперником его был этот отвратительный супрефект Шарко, который называл себя де Можироном, потому что Можиронов больше не было.

   В пять часов Жюльен получил третье письмо: оно было брошено ему с порога двери в библиотеку. И опять мадемуазель де Ла Моль убежала. "Что за страсть к письмам! - сказал себе Жюльен со смехом, - когда так легко было бы говорить друг с другом! Неприятелю, очевидно, угодно иметь мои письма, да еще не одно!" Он не торопился вскрывать конверт. "Опять красивые фразы", - подумал он. Но побледнел, читая их. В письме было всего несколько строк:

   "Мне необходимо переговорить с вами. Я должна это сделать сегодня же вечером; будьте в саду, когда пробьет час пополуночи. Возьмите возле колодца лестницу садовника, приставьте ее к моему окну и поднимитесь ко мне. Теперь полнолуние, но пускай!"

  

   "Это становится серьезным, - подумал Жюльен. - И слишком ясным, - прибавил он, подумав. - Как! эта прелестная мадемуазель может, слава богу, с полной свободой поговорить со мной в библиотеке; маркиз никогда не заходит туда из страха, чтобы я не пристал к нему со счетами. Мадемуазель де Ла Моль и граф Норбер - единственные лица, которые туда входят, - почти целый день не бывают дома, и очень легко проследить минуту их возвращения. А между тем прелестнейшая Матильда, руку которой впору бы получить только владетельному принцу, желает, чтобы я совершил ужаснейшее безрассудство.

   Очевидно, что меня хотят погубить или, по крайней мере, посмеяться надо мною. Сначала меня хотели погубить моими письмами; но они оказались осторожными. Так вот теперь им нужен такой поступок, который выдал бы меня с головой. Эти красавчики считают меня или уж очень глупым, или большим фатом. Черт возьми! В самый разгар полнолуния влезать по лестнице в бельэтаж на высоту двадцать пять футов! Меня успеют заметить даже из соседних домов. Хорош я буду на своей лестнице!"

   Жюльен поднялся к себе в комнату и, насвистывая, принялся укладывать свой чемодан. Он твердо решил уехать, даже не ответив.

   Но это мудрое решение не принесло покоя его сердцу. "А что если Матильда искренна? - внезапно сказал он себе, покончив с укладкой. - В таком случае я окажусь в ее глазах настоящим трусом. У меня нет знатного происхождения, мне нужны достоинства, поступки, а не предположения, нужно наличное золото, а не кредит..."

   Он раздумывал целые четверть часа. "Зачем отрицать? - сказал он наконец. - В ее глазах я буду трусом. Я потеряю не только расположение самой блестящей особы высшего общества, как они все выражались на балу у герцога де Реца, но и лишусь высшего наслаждения видеть, как для меня жертвуют маркизом де Круазнуа, сыном герцога, который со временем сам будет герцогом, молодым человеком, очаровательным, одаренным всеми качествами, которых недостает мне, - находчивостью, знатностью, богатством... Угрызения совести будут преследовать меня всю жизнь не из-за нее, собственно, ведь любовниц так много.

   "Но честь - одна!" - говорит старый дон Диего, а в этом случае я открыто отступаю перед первой возникшей опасностью, так как дуэль с господином де Бовуази была скорее шуткой. Теперь - дело совсем другое. Меня может подстрелить любой слуга, но это еще наименьшая из опасностей: меня могут опозорить.

   Это становится серьезным, милейший, - добавил он на гасконском наречии и с чисто гасконской веселостью. - Дело идет о ч_е_с_т_и. Подобный случай никогда не представится снова такому несчастному бедняку, как я, брошенному судьбой столь низко; любовные приключения у меня будут, но гораздо более низкого порядка..."

   Он долго раздумывал, прохаживаясь быстрыми шагами и время от времени внезапно останавливаясь. К нему в комнату поставили великолепный мраморный бюст кардинала Ришелье, который невольно привлекал к себе его взгляды. Казалось, бюст этот смотрел на него строго, как бы упрекая его за недостаток отваги, столь свойственной французской натуре: "В твое время, великий человек, стал бы я колебаться?"

   "В худшем случае, - сказал себе наконец Жюльен, - предположим, что все это ловушка, но она очень коварна и скандальна для молодой мадемуазель. Они знают, что я не из таких людей, чтобы молчать. Значит, придется убить меня. Это было хорошо в тысяча пятьсот семьдесят четвертом году, во времена Бонифаса де Ла Моля, но де Ла Моль нашего времени никогда не осмелится на это: они совсем другие люди. Мадемуазель де Ла Моль так завидуют! Завтра же о ее позоре будут греметь в четырехстах гостиных, и еще с каким удовольствием!

   Прислуга уже болтает между собой о явном предпочтении, оказываемом мне, я это знаю, я слышал разговоры.

   С другой стороны, ее письма!.. Они, пожалуй, думают, что я ношу их при себе и что они отнимут их, застав меня в ее комнате. Мне придется иметь дело с двумя, тремя, быть может, четырьмя людьми. Но где взять им этих людей? Где найти в Париже молчаливых слуг? Все они боятся суда... Ей-богу! Да и все эти Кейлюсы, Круазнуа, де Люзы... Их соблазнила перспектива момента и мой дурацкий вид перед ними. Берегитесь участи Абеляра, господин секретарь!

   Ну так ладно же! Вы будете носить знаки моих ударов; я буду бить по лицу, как солдаты Цезаря при Фарсале. Что же касается писем, то я могу спрятать их в надежное место".

   Жюльен переписал копии с двух последних писем, вложил их в один из томов великолепного издания Вольтера, находившегося в библиотеке, а оригиналы отнес собственноручно на почту.

   "Какое безумие я затеваю!" - сказал он себе с удовольствием и ужасом, когда вернулся домой. Он провел целые четверть часа, не думая о том, что предстояло ему сделать ночью.

   "Если я откажусь, то потом буду презирать себя. Поступок этот останется для меня на всю жизнь источником сомнений, а для меня подобное сомнение мучительнее всякого несчастья. Разве я не испытал этого по отношению к любовнику Аманды? Мне кажется, что я скорее простил бы себе настоящее преступление; раз сознавшись, я перестал бы о нем думать.

   Как! вступив в соперничество с человеком, носящим одно из самых громких имен Франции, я сам, без всякой причины, объявлю себя побежденным! В сущности, не пойти туда - это малодушие. Слово это решает все! - воскликнул Жюльен, вскочив с места. - К тому же она так хороша!

   Если только это не предательство, то на какое безумие решается она ради меня!.. Если же это мистификация, господа, то, черт возьми, от меня одного зависит придать шутке серьезный оборот, и так я и сделаю.

   Но если они свяжут мне руки, как только войду в комнату? Они, может быть, поставили там какую-нибудь хитрую машину.

   Это похоже на дуэль, - сказал он себе, смеясь. - Всякий удар можно отбить, говорит мой учитель фехтования, но Господь Бог, желая покончить дело, заставляет одного из противников забывать парировать удары. Впрочем, вот чем мы им ответим". Он вынул свои пистолеты и перезарядил их, хотя в этом не было нужды.

   До момента действия оставалось еще много времени, и Жюльен стал писать Фуке: "Друг мой, ты вскроешь прилагаемое письмо только в том случае, если услышишь, что со мною случилось что-нибудь особенное. Тогда сотри имена собственные в посылаемой мною рукописи и сделай с нее восемь копий, которые ты разошлешь в газеты Марселя, Бордо, Лиона, Брюсселя и т.д.; десять дней спустя отдай эту рукопись в печать. Первый же экземпляр отошли маркизу де Ла Молю, а остальные разбросай ночью по улицам Верьера недели две спустя".

   В той оправдательной записке, написанной в виде сказки, которую Фуке должен был вскрыть только в случае какого-нибудь особого происшествия, Жюльен старался возможно меньше скомпрометировать мадемуазель де Ла Моль, но все-таки очень точно описал свое положение.

   Жюльен запечатывал свой конверт, когда прозвонил колокол к обеду и заставил забиться его сердце. Его воображение, полное только что написанным рассказом, находилось во власти трагических предчувствий. Он воочию представлял себе, как слуги хватают его, вяжут и, заткнув ему рот, тащат в подвал. Там один из слуг стережет его. А если бы честь благородной семьи потребовала, чтобы происшествие завершилось трагически, то было бы очень легко все покончить с помощью одного из ядов, не оставляющих после себя никаких следов. Тогда бы его мертвого перенесли в его комнату и сказали бы, что он умер от такой-то болезни.

   Будучи, как настоящий драматический автор, взволнован придуманной им самим сказкой, Жюльен испытывал действительный страх, входя в столовую. Он смотрел на лакеев в парадных ливреях и вглядывался в их физиономии. "Которых из них выбрали для сегодняшней ночной экспедиции? - думал он про себя. - В этой семье так живы воспоминания о дворе Генриха Третьего, о них так часто говорят, что, сочтя себя оскорбленными, они будут действовать с большей решимостью, чем другие особы их ранга". Он взглянул на мадемуазель де Ла Моль, желая в ее глазах прочесть замыслы ее семьи: она сидела бледная, с лицом как на средневековом портрете. Никогда он не видел у нее такого значительного выражения: она была действительно прекрасна и величественна. Он почти влюбился в нее. "Pallida morte futura" {Бледна перед лицом смерти (ит.).}, - подумал он. (Ее бледность указывает на великие замыслы.)

   После обеда он напрасно долго гулял по саду - мадемуазель де Ла Моль не показывалась. А в данную минуту разговор с нею снял бы с его души большое бремя.

   Отчего не сознаться? Он испытывал страх и не стыдясь отдавался этому чувству, потому что твердо решился действовать. "Какое значение имеет то, что я чувствую сейчас, - повторял он себе, - лишь бы в нужную минуту я нашел в себе необходимое мужество!" Он пошел разузнать заранее, где находится лестница и насколько она тяжела.

   "Вот орудие, - сказал он себе, смеясь, - которым мне написано на роду пользоваться! Как в Верьере, так и здесь. Но какая разница! Там, - прибавил он со вздохом, - мне не нужно было остерегаться той самой особы, ради которой рисковал. Да и опасность другая!

   Если бы я был убит в садах господина де Реналя, то в этом не было бы никакого бесчестия для меня. Просто бы заявили, что смерть моя необъяснима. А здесь каких только отвратительных историй не станут рассказывать в салонах де Шона, де Кейлюса, де Реца, словом, повсюду. Я прослыву извергом в потомстве. В продолжение двух-трех лет... - продолжал он, посмеиваясь над самим собой. Однако эта мысль подавляла его. - И кто сможет защитить меня? Предположим, что Фуке напечатает мой посмертный памфлет, он окажется подлостью. Как! Я был принят в дом и в награду за оказанное гостеприимство и за расточаемую мне доброту я печатаю памфлет о том, что там происходит! Оскорбляю честь женщин! О, в тысячу раз лучше остаться в дураках!"

   Этот вечер был ужасен.

  

   Жульен собирался написать Фуке, чтобы отменить свое распоряжение, когда пробило одиннадцать часов. Он с шумом повернул ключ в дверном замке, делая вид, что заперся у себя, потом неслышными шагами пошел посмотреть, что делается в доме, особенно же на четвертом этаже, где жила прислуга. Там не происходило ничего необыкновенного. Одна из горничных госпожи де Ла Моль устроила вечеринку, и все очень весело пили пунш. "Если они так веселятся, - подумал Жюльен, - то не должны участвовать в ночной засаде, иначе они были бы более серьезны".

   Наконец он забрался в самый темный угол сада.

   "Если они не хотят показываться прислуге, то их люди, чтобы схватить меня, должны будут пробраться через садовую ограду.

   Если господин де Круазнуа проявит хладнокровие во всем этом деле, то он поймет, конечно, что молодая особа, на которой он хочет жениться, будет менее скомпрометирована, если меня схватят до того, как я войду в ее комнату".

   Он сделал настоящую военную рекогносцировку, очень тщательную. "Дело идет о моей чести, - подумал он. - Если я совершу оплошность, то довод, что я не подумал об этом, будет плохим извинением в моих глазах".

   Погода была ясная до отчаяния. Луна взошла около одиннадцати, а в половине первого залила светом весь фасад дома, выходивший в сад.

   "Она просто сумасшедшая", - думал Жюльен. Когда пробило час, в окнах графа Норбера все еще виднелся свет. Никогда в жизни Жюльен не испытывал такого страха: в своем предприятии он видел только опасные стороны и не чувствовал ни малейшего энтузиазма.

   Он взял огромную лестницу, подождал минуть пять, не последует ли отмены приглашения, и ровно в пять минут второго приставил лестницу к окошку Матильды. Он тихо поднялся с пистолетом в руке и был удивлен, что никто на него не нападает. Когда он приблизился к окну, оно бесшумно открылось.

   - Наконец-то вы, - сказала ему Матильда в глубоком волнении. - Вот уже целый час, как я слежу за всеми вашими движениями.

   Жюльен казался очень смущенным, не знал, как вести себя, и не ощущал решительно никакой любви. В своем замешательстве он подумал, что надо быть смелым, и попытался обнять Матильду.

   - Фи! - сказала она, отталкивая его.

   Очень довольный такой отставкой, он поспешно осмотрелся кругом: луна была так ослепительна, что отбрасываемые в комнате тени были совершенно черными. "Весьма возможно, что там спрятаны люди, хотя я их и не вижу", - подумал он.

   - Что это у вас в боковом кармане? - спросила Матильда, радуясь, что нашла предмет для разговора.

   Она ужасно страдала; чувства сдержанности и скромности, столь естественные у девушки из хорошей семьи, одержали верх над всеми другими, и это была настоящая пытка

   - У меня целый арсенал всякого оружия и пистолетов, - ответил Жюльен, не менее довольный, что может что-нибудь сказать.

   - Надо опустить лестницу, - заметила Матильда.

   - Она огромная и может разбить внизу окна гостиной или антресоли.

   - Стекла бить не надо, - возразила Матильда, тщетно стараясь принять тон обыкновенного разговора. - Мне кажется, что вы могли бы опустить лестницу, привязав веревку к первой ступеньке. У меня всегда есть запас веревок.

   "И это - влюбленная женщина! - подумал Жюльен. - И она смеет говорить, что любит! Такое хладнокровие, такая предусмотрительность достаточно свидетельствуют о том, что я совсем не одержал победу над господином де Круазнуа, как я в своей глупости воображал, а что я просто наследую ему. На самом деле не все ли мне равно! Разве я люблю ее? Я торжествую над маркизом в том смысле, что ему очень досадно иметь преемника, а еще досаднее, что этим преемником являюсь я. С каким высокомерием взглянул он на меня вчера вечером в кафе Тортони, делая вид, что не узнает меня! С каким злым видом поклонился мне, наконец, когда не мог уже более избежать этого!"

   Жюльен привязал веревку к последней ступеньке лестницы и потихоньку спускал ее, сильно свешиваясь с балкона, чтобы она не задела окна. "Удобный случай, чтобы убить меня, если кто-нибудь спрятан в комнате Матильды",- подумал он. Но везде по-прежнему царила глубокая тишина.

   Лестница коснулась земли, и Жюльену удалось уложить ее вдоль стены, в клумбу с экзотическими цветами.

   - Что скажет моя мать, когда увидит свои прелестные растения измятыми вконец!.. Надо бросить веревку, - прибавила она с большим хладнокровием. - Если заметят, что она протянута на балкон, то это обстоятельство нелегко будет объяснить.

   - А моя как выходить? - спросил Жюльен шутливым тоном, подлаживаясь под говор креолок (одна из горничных в доме была родом из Сан-Доминго).

   - Вы? Вы выйдете через дверь, - ответила Матильда, в восторге от этой выдумки.

   "О, как этот человек достоин моей любви!" - подумала она.

   Жюльен бросил веревку в сад. Матильда сжала ему руку. Ему показалось, что какой-то враг схватил его, он быстро обернулся и выхватил кинжал. Ей послышалось, будто открылось окошко. Оба остановились без движения, затаив дыхание. Луна обливала их своим светом. Шум больше не возобновлялся, и они успокоились.

   Тогда опять обоих охватило непреодолимое смущение. Жюльен убедился, что дверь была заперта на все задвижки. Хотел было посмотреть под кроватью, но не решался: туда могли спрятать одного или двух лакеев. Наконец он подумал, как будет жалеть о неосторожности и все-таки посмотрел.

   Матильда мучилась ужасным страхом, положение ее внушало ей отвращение.

   - Что вы сделали с моими письмами? - спросила она наконец.

   "Какой прекрасный случай сбить с толку этих господ, если они подслушивают, и избежать сражения!" - подумал Жюльен.

   - Первое письмо спрятано в толстой протестантской Библии, которую вчерашняя вечерняя почта уносит очень далеко отсюда.

   Он говорил очень внятно, входя в эти подробности, чтобы его слышали лица, спрятанные, быть может, в тех двух больших шкафах из красного дерева, которые он не решился осмотреть.

   - Остальные два - на почте и отправятся по той же дороге.

   - Но боже мой, почему же столько предосторожностей? - спросила Матильда с испугом.

   "С какой стати мне лгать?" - подумал Жюльен и высказал ей все свои подозрения.

   - Так вот причина холодности твоих писем! - воскликнула Матильда скорее со страстью, чем с нежностью.

   Жюльен не заметил этого оттенка, но это обращение на ты заставило его потерять голову, и, во всяком случае, подозрения его рассеялись; он осмелился заключить в объятия эту прекрасную девушку, внушавшую ему такое уважение, и был лишь слегка о