Стендаль - Красное и черное, Страница 18 - Книги

о озабочены списком лиц, которые должны были получить синие ленты и в числе которых не было имени герцога де Шона. В конце завтрака Матильда дошла до того, что, обращаясь к Жюльену, назвала его м_о_й в_л_а_с_т_е_л_и_н. Он покраснел до корней волос.

Случайно или так задумала госпожа де Ла Моль, но Матильда не оставалась ни на минуту в этот день одна. Вечером, проходя из столовой в залу, она улучила момент шепнуть Жюльену:

- Все мои планы расстроены. Не подумайте, что это моя выдумка! Матушка решила, что одна из ее горничных будет находиться ночью в моей комнате.

День пролетел с быстротой молнии. Жюльен был наверху блаженства. На следующее утро с семи часов он уже дежурил в библиотеке; он надеялся, что мадемуазель де Ла Моль соблаговолит показаться; он написал ей необъятное письмо.

Он увидел ее в этот день только за завтраком. На этот раз она причесалась с большим старанием; с изумительным искусством замаскировала отрезанную прядь. Раз или два она взглянула на Жюльена спокойно и вежливо и уже не думала называть его с_в_о_и_м в_л_а_с_т_е_л_и_н_о_м.

Удивлению Жюльена не было пределов... Матильда почти упрекала себя за все, что сделала для него.

По зрелом размышлении она заключила, что если он и не совсем обыкновенный человек, то и не настолько выдающийся, чтобы решаться ради него на все эти безумства... О любви она уже не думала; в этот день она была пресыщена любовью.

Что касается Жюльена, то он переживал все безумства шестнадцатилетнего подростка. Ужасное сомнение, удивление, отчаяние сменялись в нем во время этого завтрака, казавшегося ему бесконечным.

Лишь только он смог встать из-за стола, не нарушая приличий, он бросился на конюшню, сам оседлал свою лошадь и помчался галопом; он боялся опозорить себя какой-нибудь слабостью. "Пусть мое сердце разорвется от физической усталости, - говорил он себе, носясь по Медонскому лесу. - Что я сделал, что я сказал, чтобы заслужить подобную немилость?

Не надо ничего делать, не надо ничего говорить сегодня, - думал он, возвращаясь домой. - Умереть телесно, так же как я умер духовно... Жюльен умер, это двигается лишь его труп".

Японская ваза

Son coeur ne comprend pas d'abord tout l'excès de son malheur; il est plus troublé qu'ému. Mais а mesure que la raison revient, il sent la profondeur de son infortune. Tous les plaisirs de la vie se trouvent anzantis pour lui, il ne peut sentie que les vives pointes du désespoir qui le dédire. Mais а quoi bon parler de douleur physique. Quelle douleur sentie par le corps seulement est comparable а celle-ci?

Jean Paul¹

¹ Сердце его на первых порах еще не постигает своего несчастья; оно не столь удручено, сколько взволновано. Но постепенно, по мере того как возвращается рассудок, оно познает всю глубину своего горя. Все радости жизни исчезают для него, оно теперь ничего не чувствует, кроме язвящего жала отчаяния, пронзающего его. Да что говорить о физической боли! Какая боль, ощущаемая только телом, может сравниться с этой мукой?

Жан Поль.

Жюльен едва успел переодеться к обеду; в салоне он застал Матильду, которая упрашивала своего брата и господина де Круазнуа не ехать в этот день на вечер в Сюренн, к маршальше де Фервак.

Она была с ними как нельзя более очаровательна и любезна. После обеда появились господа де Люз, де Кейлюс и еще некоторые из их друзей. Можно было подумать, что мадемуазель де Ла Моль вместе с культом родственной приязни возобновила также самый строгий культ светскости. Несмотря на чудесный вечер, она настояла на том, чтобы не идти в сад; не захотела отлучаться от кушетки, в которой полулежала госпожа де Ла Моль, и снова, как и зимой, группа сосредоточилась вокруг голубого канапе.

Матильда, казалось, за что-то сердилась на сад, или, по крайней мере, он наводил на нее неприятные воспоминания: он слишком напоминал ей о Жюльене.

Горе притупляет разум. Наш герой имел неосторожность остановиться возле соломенного стульчика, свидетеля столь блестящих недавних триумфов. Сегодня никто даже не обращался к нему; его присутствие словно не замечалось... Те из друзей мадемуазель де Ла Моль, которые сидели близ него на диване, старались повернуться к нему спиной, по крайней мере ему так казалось.

"Это придворная немилость", - подумал он. Ему захотелось присмотреться к людям, которые, казалось, выражали ему свое презрение.

Дядюшка господина де Люза получил важную должность при короле, следствием чего было то, что этот блестящий офицер начинал свой разговор с каждым с этой пикантной новости: его дядя отправился в семь часов в Сен-Клу, рассчитывая там переночевать. Эта подробность передавалась хотя с простодушным видом, но неуклонно каждому.

Наблюдая за господином Круазнуа беспощадным оком несчастливца, Жюльен заметил, что этот любезный молодой человек приписывал огромное влияние всяким оккультным силам. Вера его во все таинственное доходила до того, что он огорчался и досадовал, если слышал объяснение какого-нибудь значительного события простой и естественной причиной. "Здесь есть доля безумия, - подумал Жюльен. - В его характере есть удивительное сходство с характером императора Александра, как мне его описывал князь Коразов". В первый год своего пребывания в Париже бедный Жюльен, только что покинувший семинарию и ослепленный блеском всех этих милых молодых людей, мог ими только восхищаться. Теперь перед ним стал обрисовываться их настоящий характер.

"Я играю здесь недостойную роль",- вдруг пришло ему в голову. Надо было расстаться со своим соломенным стульчиком, уйти, сделав это незаметно. Ему захотелось что-нибудь сочинить, он стал придумывать предлог, но ум его был занят другим. Надо было порыться в памяти, которая не была у него обременена подобным багажом; бедный малый имел еще мало светского опыт; и потому обратил на себя всеобщее внимание своей исключительной неловкостью, когда поднялся и ушел. Он был слишком заметно подавлен своим горем. В продолжение трех четвертей часа он играл роль человека ничтожного, от которого даже не считают нужным скрывать своего к нему отношения.

Критические наблюдения, только что сделанные им над своими соперниками, помешали ему слишком серьезно отнестись к своему несчастью; он поддерживал свою гордость воспоминаниями событий третьего дня. "Каковы бы ни были их преимущества передо мною, - думал он, выходя одиноко в сад, - Матильда ни для одного из них не была тем, чем она удостоила подарить меня дважды".

Его благоразумие не пошло далее этого. Он совершенно не понимал характера странной особы, которую случай сделал абсолютной повелительницей всей его жизни.

На следующий день он старался снова уморить себя и свою лошадь. Вечером он не пытался даже приблизиться к голубому дивану, которому Матильда осталась верна. Он заметил, что граф Норбер, встречаясь с ним, даже не удостаивал его взглядом. "Ему это стоит, должно быть, больших усилий, - думал он, - обычно ведь он так вежлив".

В таком состоянии сон явился бы для Жюльена блаженством. Но, несмотря на физическую усталость, обольстительные воспоминания заполонили все его воображение. Он не мог сообразить, что его поездки по окрестностям Парижа действовали только на него лично, но отнюдь не на сердце и ум Матильды, и что случай по-прежнему повелевал его судьбой.

Ему казалось, что только одно может облегчить его горесть: это разговор с Матильдой. Но что мог бы он ей сказать?

Об этом он думал однажды утром, в семь часов, когда внезапно Матильда вошла в библиотеку.

- Я знаю, сударь, что вы хотите со мной говорить.

- О боже! кто вам это сказал?

- Я это знаю, не все ли вам равно? Если вы человек бесчестный, вы можете меня погубить или, по крайней мере, попытаться это сделать; но эта опасность - которой я, впрочем, не боюсь, - разумеется, не помешает мне быть искренней. Я больше вас не люблю, сударь, мое безумное воображение обмануло меня...

Этот ужасный удар так поразил Жюльена, обезумевшего от любви и горя, что он стал оправдываться. Ничего не может быть нелепее: оправдываться в том, что перестал нравиться. Но он уже не владел своими поступками. Слепой инстинкт толкал его отсрочить решительный момент. Ему казалось, что, пока он говорит, не все еще кончено. Матильда не слушала его, даже голос его раздражал ее, она не понимала, как он осмелился ее прервать.

Угрызения совести и оскорбленная гордость также сделали ее в это утро совершенно несчастной. Она не могла вынести мысли, что дала на себя права ничтожному аббату, сыну крестьянина. "Это почти то же, - говорила она себе, преувеличивая свое несчастье, - как если бы я упрекала себя за слабость к одному из лакеев".

Характеры гордые и смелые чрезвычайно быстро переходят от гнева на самих себя к раздражению против других; порывы бешенства в этом случае доставляют им живейшее удовольствие.

Мадемуазель де Ла Моль в один миг принялась осыпать Жюльена самыми чрезмерными выражениями презрения. Будучи чрезвычайно остроумной, она изумительно умела терзать чужое самолюбие, нанося ему жесточайшие удары.

В первый раз в жизни Жюльену приходилось выносить нападки сильного ума, воодушевленного самой яростной ненавистью. Менее всего на свете думая о том, чтобы защититься, он начал сам презирать себя. Выслушивая слова самого жестокого презрения, рассчитанного на то, чтобы разрушить в нем самом хорошее мнение о себе, он начал думать, что Матильда права и что она даже слишком сдержанна...

Что касается ее, она находила огромное удовольствие для своей гордости, так беспощадно бичуя его и себя за то обожание, которое она чувствовала к нем; несколько дней назад.

Ей не приходилось придумывать все те жестокости, которыми она осыпала его с таким удовольствием. Она повторяла только то, что уже в течение целой недели твердил в ее сердце голос, враждебный любви.

Каждое ее слово безмерно увеличивало адские муки Жюльена. Он хотел бежать, мадемуазель де Ла Моль властно схватила его за руку.

- Извольте заметить, - сказал он ей, - что вы говорите слишком громко, вас могут услышать из соседней комнаты.

- Что мне за дело! - возразила гордая мадемуазель де Ла Моль. - Кто смеет мне сказать, что меня слышат? Я хочу раз и навсегда излечить ваше ничтожное тщеславие от представлений, которые оно осмелилось создать себе на мой счет.

Когда Жюльен смог выйти из библиотеки, он был настолько изумлен, что не сознавал всю величину своего несчастья. "Итак, она не любит меня больше, - повторял он себе громко, словно желая убедиться в своем положении. - Значит, она любила меня всего восемь или десять дней, а я полюбил ее на всю жизнь.

Возможно ли, еще так недавно она была ничем для моего сердца, ничем!"

Сердце Матильды переполнилось горделивым ликованием: она смогла порвать с ним навеки! Она чувствовала себя счастливой, одержав столь блистательную победу над столь мощной привязанностью. "Итак, этот господинчик поймет раз и навсегда, что он не имеет и никогда не будет иметь никаких прав на меня". Она чувствовала себя такой счастливой, что действительно позабыла о всякой любви в эту минуту.

У человека менее страстного, чем Жюльен, эта сцена, столь унизительная, столь жестокая, уничтожила бы всякие следы любви. Не унижая себя ни на минуту, мадемуазель де Ла Моль наговорила ему столько неприятных, беспощадных вещей, что они могли показаться справедливыми даже при воспоминании о них.

Заключение, которое Жюльен сделал в первую минуту после этой поразительной сцены, было то, что Матильда отличается безмерной гордостью. Он твердо поверил, что теперь все между ними кончено, а между тем на следующее утро, за завтраком, он ощутил в ее присутствии неловкость и робость. До сих пор его нельзя было в этом упрекнуть. Обыкновенно во всех обстоятельствах жизни, как в малом, так и в большом, он точно знал, чего хочет, и держал себя соответственно.

В этот день после завтрака, когда госпожа де Ла Моль попросила Жюльена передать ей брошюру, которую принес ее священник утром, он, доставая ее с консоли, уронил старинную голубую вазу, чрезвычайно безобразную.

Госпожа де Ла Моль вскочила с криком ужаса и подошла рассмотреть обломки своей любимой вазы.

- Это была японская ваза, - говорила она, - она досталась мне от моей тетки, аббатисы Шельской; она была подарена голландцами регенту, принцу Орлеанскому, подарившему ее затем своей дочери...

Матильда подошла вместе с матерью и казалась довольной тем, что разбили вазу, которую она находила чрезвычайно уродливой. Жюльен стоял молча, но не слишком взволнованный: мадемуазель де Ла Моль очутилась совсем близко от него.

- Эта ваза, - сказал он ей, - погибла навеки, и то же произошло с чувством, которое когда-то царило в моем сердце. Прошу вас извинить меня за все безумства, которые оно заставило меня проделать.

И он вышел.

- Можно подумать, - сказала госпожа де Ла Моль после его ухода, - что господин Сорель очень доволен и горд тем, что он сделал.

Эти слова поразили Матильду. "Правда, - подумала она, - моя мать верно угадала: это как раз то, что он чувствует". И только теперь она перестала радоваться сцене, которую она ему устроила накануне. "Ну что ж, все кончено, - сказала она себе с видимым спокойствием. - Это будет мне уроком; эта ошибка ужасна, унизительна. Она придаст мне мудрости на всю оставшуюся жизнь".

"Почему я не сказал правды, - думал Жюльен. - Почему любовь, которую я чувствовал к этой сумасбродке, все еще меня мучает?"

Эта любовь не только не потухла, как он надеялся, но, наоборот, возрастала с ужасающей силой. "Она сумасшедшая, это правда, - думал он, - но разве она оттого менее очаровательна? Возможно ли быть прекраснее? Разве не соединилось в ней все, что есть самого восхитительного в самой утонченной цивилизации?" Эти воспоминания о прошлом счастье овладели всем существом Жюльена и вскоре побороли все доводы разума.

Напрасно борется разум с подобными воспоминаниями; его суровые попытки только увеличивают их очарование.

Спустя сутки после того, как он разбил японскую вазу, Жюльен был положительно одним из самых несчастных людей на свете.

XXI

Секретная нота

Car tout ce que je raconte, je l'ai vu; et si j'ai pu me tromper en le voyant, bien certainement je ne vous trompe point en vous le disant.

Lettre à l'Auteur¹

¹ Ибо все, что я рассказываю, я сам видел; а если, глядя на это, я в чем-либо и обманулся, то, во всяком случае, я не обманываю вас, рассказывая вам это.

Письмо к автору.

Маркиз призвал к себе Жюльена; господин де Ла Моль, казалось, помолодел, глаза его блестели.

- Поговорим немного о вашей памяти, - сказал он Жюльену. - О ней рассказывают чудеса! Могли бы вы выучить наизусть четыре страницы, отправиться в Лондон и повторить их? Но не изменяя ни одного слова!..

Маркиз нервно мял в руках номер "Quotidienne" и напрасно старался скрыть серьезный вид, которого Жюльен раньше не замечал у него, даже когда шел разговор о процессе Фрилера.

Жюльен был уже достаточно опытен, чтобы не удивляться шутливому тону, которым с ним старались говорить.

- Этот номер "Quotidienne", может быть, и не слишком занимателен; но, если господин маркиз разрешит, я завтра утром буду иметь честь прочитать его наизусть.

- Как! даже объявления?

- Слово в слово, не пропустив ни строчки.

- Вы ручаетесь? - спросил маркиз с внезапной серьезностью.

- Да, сударь, и только боязнь не сдержать слова могла бы одна помутить мою память.

- Вчера я позабыл у вас это спросить: я не буду заставлять вас клясться, что не передадите никому то, что вы услышите; я вас слишком хорошо знаю, чтобы оскорблять таким подозрением. Я поручился за вас и введу вас в салон, где соберутся двенадцать человек; вы станете записывать все, что каждый скажет. Не беспокойтесь, разговор не будет сбивчивым, каждый станет говорить по очереди, хотя и не будет строгого порядка, - прибавил маркиз, возвращаясь к своему обычному светскому тону. - Во время нашей беседы вам придется написать страниц двадцать; вы вернетесь сюда со мною, и мы из этих двадцати страниц выкроим всего четыре. Эти четыре страницы вы ответите мне завтра утром, вместо целого номера "Quotidienne". Вслед за этим вы немедленно уедете; во время пути вы будете держать себя, как молодой человек, путешествующей ради удовольствия. Поставьте себе задачей не обращать на себя ничьего внимания. Вы придете к очень важному лицу. Там вам придется обнаружить большую ловкость. Дело заключается в том, что надо будет обмануть всех окружающих, ибо среди секретарей и слуг этого лица есть люди, подкупленные нашими врагами, они постоянно подстерегают и перехватывают наших агентов.

Вы получите рекомендательное письмо, но это не имеет значения.

В тот момент, когда его сиятельство взглянет на вас, вы вынете часы, которые я вам даю на дорогу. Возьмите их сейчас, по крайней мере это будет уже сделано, и дайте мне ваши.

Герцог сам запишет под вашу диктовку те четыре страницы, которые вы выучите наизусть.

После этого, но ни в коем случае не раньше, заметьте это, вы сможете рассказать его сиятельству, если оно пожелает узнать, о заседании, на котором вы будете присутствовать.

Во время путешествия вас несколько развлечет то обстоятельство, что между Парижем и резиденцией министра найдется немало людей, которые от души желали бы пристрелить аббата Сореля. Тогда его миссия будет окончена, а для меня возникнет большое затруднение, ибо как мы узнаем, мой друг, о вашей смерти? Ваше усердие не может же простираться до того, чтобы самому сообщить нам об этом.

Сейчас же отправляйтеь купить себе платье, - продолжал маркиз с серьезным видом. - Оденетесь по моде позапрошлого года. Сегодня вечером вы должны быть одеты небрежно. Наоборот, в дороге вы будете одеты обычным образом. Это удивляет вас, ваша подозрительность настороже? Да, мой друг, одно из почтенных лиц, рассуждения которого вы услышите, вполне способно послать сведения, благодаря которым вас могут угостить, по меньшей мере сегодня вечером, опиумом в одной из милых гостиниц, где вы спросите себе ужин.

- Лучше, - сказал Жюльен, - сделать лишних тридцать лье и ехать в обход. Дело, вероятно, идет о Риме.

Маркиз принял высокомерный и недовольный вид, какого Жюльен никогда не видел у него со времен Бре-ле-О.

- Вы узнаете это, сударь, когда я сочту за нужное вам это сказать. Я не люблю вопросов.

- Это не был вопрос, - сказал Жюльен чистосердечно. - Клянусь вам, сударь, я думал вслух и искал в уме наиболее надежный путь.

- Да, ваш ум, очевидно, занес вас очень далеко. Не забывайте, что посланник вашего возраста не должен злоупотреблять доверием.

Жюльен был очень уязвлен. Его самолюбие подыскивало, но не находило оправданий.

- Поймите же, - прибавил господин де Ла Моль, - что всегда ссылаются на свои чувства, сделав глупость.

Через час Жюльен входил в комнату маркиза в старомодном костюме и галстухе сомнительной белизны, манеры его были подобострастны и во всей наружности что-то педантское.

Увидя его, маркиз прыснул со смеху и только тогда окончательно простил Жюльена.

"Если этот юноша меня обманет, - думал де Ла Моль, - то кому же доверять? А между тем, когда действуешь, доверять необходимо кому-нибудь. У моего сына и его блестящих друзей верности хватило бы на сто тысяч человек; если бы пришлось драться, они бы умерли у подножия трона, они знают все... кроме того, что требуется в данную минуту. Я готов поклясться, что ни один из них не способен выучить наизусть четыре страницы и проехать сто лье не попавшись. Норбер сумеет погибнуть, как его предки, но ведь это судьба любого рекрута..."

Маркиз впал в глубокую задумчивость. "А что касается умения умереть, - подумал он со вздохом, - пожалуй, это Сорель сумеет не хуже..."

- Сядем в карету, - сказал маркиз, как бы желая отогнать навязчивую мысль.

- Сударь, - сказал Жюльен, - пока мне перешивали этот костюм, я выучил наизусть первую страницу сегодняшнего "Quotidienne".

Маркиз взял газету. Жюльен ответил без запинки до последнего слова. "Хорошо, - сказал маркиз, державшийся в этот вечер большим дипломатом, - по крайней мере он не заметит, по каким улицам мы едем".

Они вошли в большой, довольно унылый зал, затянутый зеленым бархатом. Посредине комнаты лакей с сумрачным видом устанавливал большой обеденный стол, который он превратил затем в письменный, покрыв его обширным зеленым сукном, испачканным чернилами, - вероятно, наследием какого-нибудь министерства.

Хозяин дома был человек огромного роста, имя его не называлось; Жюльен нашел, что выражение его физиономии и красноречие целиком зависят от пищеварения.

По знаку маркиза Жюльен поместился на самом краю стола. Не зная, как держать себя, он принялся чинить перья. Украдкой он насчитал семь человек, но ему удавалось видеть только их спины. Двое из них, казалось, держали себя с господином де Ла Молем как равные, остальные обращались к нему более или менее почтительно.

Вошло без доклада новое лицо. "Как странно, - подумал Жюльен, - в этот салон входят без доклада. Может быть, ради меня приняли эту предосторожность?"

Все встали навстречу новоприбывшему. Он был украшен теми же почетными орденами, что и трое из присутствовавших уже в этом салоне. Разговаривали довольно тихо. Жюльену оставалось судить о новоприбывшем только на основании его лица и осанки. Он был небольшого роста, широкоплеч, румян, в блестящих глазах его отражалась злоба загнанного кабана.

Внимание Жюльена отвлекло прибытие почти одновременно с этим лицом другого, совершенно на него не похожего. Это был высокий человек, очень худощавый, на котором было надето несколько жилетов. Взгляд его был ласков, манеры учтивы.

"Он напоминает старого безансонского епископа, - подумал Жюльен. - Этот человек, очевидно, из духовенства, ему лет пятьдесят - пятьдесят пять, вид он имеет чрезвычайно отеческий".

Вошел молодой епископ Агдский и весьма удивился, когда, оглядывая присутствующих, он заметил Жюльена. Он не говорил с ним ни разу после церемонии в Бре-ле-О. Его удивленный взгляд смутил и рассердил Жюльена. "Как! - подумал он, - неужели знакомое лицо всегда приносит мне неприятность? Все эти знатные господа, которых я не знаю, нисколько меня не смущают, а взгляд этого молодого епископа леденит мою кровь. Надо сознаться, что я очень странное и чрезвычайно несчастное существо".

Маленький, очень смуглый человек вошел с шумом и начал говорить от самой двери; у него было желтое лицо и немного сумасшедший вид. Лишь только появился этот несносный говорун, как образовались группы, очевидно чтобы избавиться от скуки его слушать.

Удаляясь от камина, беседующие приближались к дальнему концу стола, где сидел Жюльен. Его положение становилось все более и более затруднительным, ибо теперь, несмотря на все усилия, он не мог не слышать и, хотя был неопытен, не мог не понимать всей важности того, о чем говорили без всякого стеснения; а как эти важные особы, которых он видел, должны были желать, чтобы это осталось в тайне!

Жюльен уже успел, хотя очень и не спешил, очинить штук двадцать перьев; но это занятие уже приходило к концу. Напрасно он искал приказания во взгляде господина де Ла Моля; маркиз, по-видимому, забыл о нем.

"То, что я делаю, совершенно нелепо, - думал Жюльен, продолжая очинять перья, - но лица с такими незначительными физиономиями, которые занимаются столь важными делами по собственному желанию или по поручению других, должны быть крайне осторожны. Мой злосчастный взгляд, должно быть, заключает в себе какой-то вопрос и малопочтителен, что непременно должно их задевать. Если же я буду держать глаза опущенными, будет казаться, что я стараюсь запомнить их слова".

Его смущение дошло до крайних пределов, он услышал престранные речи.

XXII

Беседа

La république! - Pour un, aujourd' hui, qui sacrifierait tout au bien public, il en est des milliers et des millions qui ne connaissent que leurs jouissances, leur vanité. On est considéré, a Paris, à cause de sa voiture et non à cause de sa vertu.

Napoléon Memorial¹

¹ Республика! Нынче на одного человека, готового пожертвовать всем ради общего блага, приходятся тысячи тысяч, миллионы таких, которым нет дела ни до чего, кроме собственного удовольствия и тщеславия. В Париже человека судят по его выезду, а отнюдь не по его достоинствам.

Наполеон. Мемориал Святой Елены.

Стремительно вошел лакей со словами: господин герцог де ***.

- Замолчите, вы просто болван, - сказал герцог, входя.

Он сказал это так величественно и так хорошо, что Жюльен невольно подумал, что умение сердиться на лакея составляет всю ученость этой важной особы. Жюльен поднял глаза, но тотчас их опустил. Он так верно угадал значение новоприбывшего, что боялся, как бы взгляд его не был принят за дерзость.

Этот герцог был человеком лет пятидесяти, одетый как денди, с походкой автомата. У него была вытянутая голова с большим носом, лицо, выдающееся вперед и точно стянутое; трудно было иметь вид более аристократичный и более незначительный. С его появлением заседание было объявлено открытым.

Наблюдения Жюльена были внезапно прерваны голосом маркиза де Ла Моля.

- Представляю вам аббата Сореля, - сказал маркиз. - Он одарен необычайной памятью. Всего час назад, когда я сказал ему о высокой миссии, которой он удостоился, он, дабы доказать мне свою память, выучил наизусть всю первую страницу "Quotidienne".

- А! странные сообщения этого бедного N., - сказал хозяин дома. Он торопливо схватил газету и, глядя на Жюльена с забавным видом, которому он старался придать внушительность, сказал: - Отвечайте, сударь.

Воцарилось глубокое молчание, взоры всех устремились на Жюльена; он отвечал так хорошо, что через двадцать строк герцог прервал его словом "довольно". Маленький человек со взглядом кабана сел к столу. Он был избран председателем и, едва усевшись на место, указал Жюльену на ломберный стол и велел поставить его возле себя. Жюльен уселся за этим столом со всеми принадлежностями для писания. Он насчитал вокруг зеленого стола двенадцать человек.

- Господин Сорель, - сказал герцог, - ступайте в соседнюю комнату, вас позовут.

Хозяин дома принял озабоченный вид.

- Ставни не закрыты, - заметил он тихо своему соседу. - Бесполезно смотреть в окно, глупо, - крикнул он Жюльену.

"Вот я и попал по меньшей мере в заговор, - подумал последний. - К счастью, этот заговор не таков, какие приводят на Гревскую площадь. Но если бы и была здесь опасность, я должен пойти на нее, хотя бы ради маркиза. Я счастлив, что могу загладить огорчение, которое когда-нибудь причинят ему мои безумства!"

Размышляя о своих безумствах и о своем горе, он внимательно всматривался во все окружающее. Только теперь он вспомнил, что не слышал названия улицы и что маркиз взял извозчика, чего с ним никогда не случалось.

Жюльен был надолго предоставлен своим размышлениям. Он находился в гостиной, обтянутой красным бархатом с широким золотым галуном. На маленьком столике стояло большое Распятие из слоновой кости, а на камине - книга о П_а_п_е господина де Местра с золотым обрезом, в великолепном переплете. Жюльен открыл ее, чтобы не выглядеть подслушивающим. Время от времени в соседней комнате раздавался громкий разговор. Наконец дверь открылась, Жюльена позвали.

- Помните, господа, - сказал председатель, - что с этого момента мы говорим в присутствии герцога де ***. Господин Сорель, - прибавил он, указывая на Жюльена, - молодой левит, преданный нашему святому делу; благодаря своей изумительной памяти он легко передаст, все мельчайшие подробности нашей беседы. Слово принадлежит вам, сударь, - сказал он, обращаясь к особе с отеческим видом, облаченной в несколько жилетов.

Жюльен нашел, что всего натуральнее было бы назвать его господином с жилетами. Он взял бумагу и принялся усердно записывать.

(Здесь автор предполагал усеять целую страницу многоточиями.

- Это выйдет очень неуклюже, - заметил ему издатель, - и обезобразит столь непринужденную повесть.

- Политика, - возразил автор, - это камень, висящий на шее литературы, менее чем за шесть месяцев он ее топит. Политика на фоне полета фантазии - это словно пистолетный выстрел во время концерта. Этому звуку, весьма негармоничному, не хватает в то же время и энергии. Он не согласуется ни с одним другим инструментом. Эта политика способна смертельно оскорбить одну половину читателей и навести смертельную скуку на другую, которая в утренней газете находит ее уместной и могущественной...

- Если ваши действующие лица не ведут политических бесед, - возражает издатель, - то это не французы тысяча восемьсот тридцатого года и ваша книга далеко не зеркало, как вы на то претендуете...)

Протокол Жюльена занял двадцать шесть страниц; мы извлекаем из него только бледное отражение, ибо пришлось, как всегда, выпустить из него все комичное, кажущееся часто неправдоподобным или отталкивающим. (Смотри С_у_д_е_б_н_у_ю г_а_з_е_т_у.)

Человек с жилетами и отеческим видом (вероятно, то был епископ) часто улыбался, и тогда его глаза с длинными ресницами загорались странным блеском, принимая более определенное выражение. Этот человек, которого заставили говорить первым, раньше герцога ("Но кто же герцог, что это за герцог?" - думал Жюльен), по-видимому, для того, чтобы изложить общее мнение и выступить в роли поверенного, показался Жюльену очень нерешительным и мнения его весьма расплывчатыми, в чем так часто обвиняют чиновников. В дальнейшей беседе сам герцог упрекнул его в этом.

Сказав несколько фраз о морали и философской снисходительности, человек с жилетами продолжал:

- Благородная Англия, управляемая гениальным человеком, бессмертным Питтом, истратила сорок миллиардов франков, чтобы помешать революции. Если почтенное собрание позволит мне откровенно выразить одну печальную мысль, чего Англия не поняла в достаточной степени, что с человеком, подобным Бонапарту, в особенности если ему противополагают только одни прекрасные намерения, можно бороться только личными выступлениями...

- Ах! снова восхваление убийства! - сказал хозяин дома с беспокойством.

- Избавьте нас от ваших сантиментальных поучений! - воскликнул с досадой президент. Его взгляд кабана горел диким блеском. - Продолжайте, - обратился он к человеку с жилетами.

Щеки и лоб президента побагровели.

- Благородная Англия, - продолжал докладчик, - теперь раздавлена, ибо каждый англичанин, прежде чем оплатить свой хлеб, должен выплачивать проценты за эти сорок миллиардов, употребленных на борьбу с якобинцами. И Питта уже больше нет.

- Зато есть герцог Веллингтонский, - заметил один военный, приняв внушительный вид.

- Ради бога, молчите, господа! - воскликнул президент. - Если мы будем еще спорить, то присутствие господина Сореля окажется излишним.

- Известно, сударь, что вы начинены идеями, - сказал герцог с колкостью, глядя на военного, бывшего генерала Наполеона.

Жюльен понял, что эти слова заключали какой-то личный намек, весьма оскорбительный. Все улыбнулись; генерал-перебежчик казался вне себя от гнева.

- Питта нет больше, господа, - продолжал докладчик с унылым видом человека, отчаявшегося убедить слушателей. - И если бы даже явился в Англии новый Питт, нельзя два раза подряд дурачить нацию одними и теми же способами.

- Вот почему генерал-завоеватель, Бонапарт, теперь невозможен во Франции! - воскликнул вмешавшийся военный.

На этот раз ни председатель, ни герцог не посмели рассердиться, хотя Жюльен видел по их глазам, что они были к тому весьма склонны. Они опустили глаза, и герцог ограничился настолько громким вздохом, что все его слышали.

Но докладчик уже был раздосадован.

- Меня торопят, - заговорил он горячо, совершенно позабыв о вежливости и умеренном тоне, показавшимися Жюльену основами его характера, - меня торопят, чтобы я закончил; не принимают совершенно во внимание моих стараний не оскорбить ничьих ушей, как бы длинны они ни были. Ну что ж, господа, я буду краток.

Скажу вам вульгарным языком: Англия не располагает больше ни одним су для помощи доброму делу. Если бы сам Питт вернулся, то и ему, при всей его гениальности, не удалось бы обвести мелких английских собственников, ибо они хорошо знают, что одна только кампания и битва при Ватерлоо стоила им миллиард франков. Выражаясь ясно, - прибавил докладчик, все больше и больше оживляясь, - скажу вам: п_о_м_о_г_а_й_т_е с_е_б_е с_а_м_и, ибо Англия не располагает ни одной гинеей для вашего дела, а когда Англия не платит, Австрия, Россия, Пруссия, богатые только храбростью, но не деньгами, не в состоянии предпринять против Франции более одного или двух походов.

Можно надеяться, что молодые солдаты, набранные якобинцами, будут разбиты в первой же кампании или, пожалуй, во второй; но в третьей - пусть я прослыву в ваших глазах за революционера, в третьей у вас будут солдаты тысяча семьсот девяносто четвертого года, которые нисколько не походили на солдат, завербованных в тысяча семьсот девяносто втором году.

Здесь его прервали сразу три или четыре человека.

- Сударь, - обратился председатель к Жюльену, - пройдите в соседнюю комнату переписать начисто начало вашего протокола.

Жюльен вышел с большим сожалением. Докладчик перешел к возможностям, которые составляли предмет его обычных размышлений.

"Они боятся, как бы я не стал над ними смеяться", - думал он. Когда его снова позвали, господин де Ла Моль говорил с серьезным видом, показавшимся весьма забавным Жюльену, хорошо его знавшему.

- ...Да, господа, в особенности это можно сказать об этом несчастном народе: будет ли он божеством, столом или лоханкой? О_н б_у_д_е_т б_о_ж_е_с_т_в_о_м, восклицает баснописец. Вам, господа, по-видимому, должны принадлежать эти глубокие и великие слова. Действуйте сами, и благородная Франция снова восстанет почти в том же виде, какой ее создали наши предки и какой мы ее еще видели перед кончиной Людовика Шестнадцатого.

Англия, по крайней мере ее благородные лорды, не менее нас ненавидят гнусное якобинство. Без английского золота Австрия и Пруссия могут дать всего два-три сражения. Достаточно ли будет этого, чтобы привести к столь же счастливой оккупации, как та, которую господин Ришелье так бессмысленно растрепал в тысяча восемьсот семнадцатом году? Я этого не думаю.

Здесь его прервали, но все зашикали. Прервал снова бывший императорский генерал, жаждавший получить синюю ленту и занять важное место среди составителей секретной ноты.

- Я этого не думаю, - продолжал де Ла Моль, когда все умолкли.

Он подчеркнул слово "я" с дерзостью, очаровавшей Жюльена. "Это славно сказано, - подумал он, перо его летало по бумаге почти одновременно со словами маркиза. - Одним метким словом господин де Ла Моль уничтожает двадцать кампаний этого перебежчика".

- Но не одним только иностранцам, - продолжал маркиз спокойным тоном, - не одним иностранцам мы будем обязаны этой новой военной оккупацией. Из этой молодежи, пишущей зажигательные статьи в "Globe", выйдет три или четыре тысячи молодых подпоручиков, среди которых найдутся и Клебер, и Гош, и Журдан, и Пишегрю, но не столь благонамеренные.

- Мы не сумели его прославить, - заметил председатель, - надо было обеспечить ему бессмертие.

- Необходимо же, наконец, чтобы во Франции было две партии, - продолжал господин де Ла Моль, - но две партии не только по имени, а две партии, весьма определенно разграниченные. Узнаем, наконец, кого надо уничтожить. С одной стороны - журналисты, избиратели, словом, общественное мнение, молодежь и все, что ее восхищает. Пока она оглушает себя собственным пустословием, мы имеем преимущество, мы распоряжаемся бюджетом.

Здесь снова его прервали.

- Вы, сударь, - заметил господин де Ла Моль прервавшему его с изумительным высокомерием и спокойствием, - вы не распоряжаетесь, если это слово вас оскорбляет, - вы просто пожираете сорок тысяч франков, внесенных в государственный бюджет, и восемьдесят тысяч, получаемых вами по цивильному листу.

Ну что ж, сударь, раз вы меня к тому вынуждаете, я смело ставлю вас в пример. Подобно вашим благородным предкам, следовавшим за Людовиком Святым в Крестовый поход, вам бы следовало за эти сто двадцать тысяч франков снарядить по меньшей мере полк, отряд - что я говорю! - ну хоть пол-отряда, хотя бы там было не более пятидесяти человек, готовых драться, преданных доброму делу на жизнь и на смерть. Но у вас одни лакеи, которых вы в случае восстания сами испугаетесь.

Трон, алтарь, дворянство могут завтра же погибнуть, господа, если вы не создадите в каждом департаменте отряд из пятисот п_р_е_д_а_н_н_ы_х людей; я говорю "преданных", не только в смысле французской доблести, но и испанского упорства.

Половина этого войска должна состоять из наших детей, наших племянников, словом, цвета дворянства. Каждый из них должен иметь при себе не болтливого мелкого буржуа, готового нацепить трехцветную кокарду, если снова начнутся события тысяча восемьсот пятнадцатого года, но простого крестьянина, прямодушного и чистосердечного, подобно Кателино; наш дворянин просветит его, сделает его своим молочным братом. Пусть каждый из нас жертвует пятую часть своего дохода на формирование этих маленьких отрядов из пятисот человек в каждом департаменте. Тогда мы можем рассчитывать на иностранную оккупацию. Никогда иноземный солдат не проникнет даже до Дижона, если не будет убежден, что в каждом департаменте он найдет пятьсот дружественных воинов.

Иностранные короли не станут нас слушать, пока мы им не сообщим, что у нас двадцать тысяч дворян, готовых взяться за оружие, чтобы открыть им доступ во Францию. Это обойдется нам дорого, скажете вы; господа, этой ценой мы спасаем свои головы. Между свободной печатью и существованием нас как дворян смертельная война. Делайтесь промышленниками, крестьянами или беритесь за оружие. Будьте нерешительны, если хотите, но не будьте глупы; откройте глаза.

Ф_о_р_м_и_р_у_й_т_е б_а_т_а_л_ь_о_н_ы - скажу я вам словами якобинской песни; тогда найдется какой-нибудь благородный Густав-Адольф, который, тронутый неминуемой гибелью монархического принципа, бросится за триста лье от своего королевства и сделает для вас то, что Густав сделал для протестантских принцев. Вам угодно продолжать болтовню сложа руки? Через пятьдесят лет в Европе будут одни президенты республик и ни одного короля. Вместе с этими шестью буквами к-о-р-о-л-ь исчезнут с лица земли священники и дворяне. Я уже вижу одних к_а_н_д_и_д_а_т_о_в, заигрывающих с б_о_л_ь_ш_и_н_с_т_в_о_м подонков.

Как бы вы ни уверяли, что во Франции в настоящий момент нет генерала, известного и всеми любимого, что армия организована только в интересах престола и алтаря, что у нее отняты все ее старые воины, между тем как в каждом прусском и австрийском полку насчитывается пятьдесят унтер-офицеров, побывавших в огне... тем не менее двести тысяч юношей, принадлежащих к мелкой буржуазии, бредят войною...

- Достаточно неприятных истин, - сказало самодовольно важное лицо, вероятно занимавшее высокий духовный пост, ибо господин де Ла Моль приятно улыбнулся, вместо того чтобы рассердиться, что для Жюльена было очень знаменательным.

- Достаточно неприятных истин, - будем кратки, господа: человек, которому надо отрезать ногу в гангрене, напрасно стал бы повторять своему хирургу: эта больная нога совершенно здорова. Если мне позволено будет так выразиться, господа, благородный герцог де *** - наш хирург.

"Наконец великое слово сказано, - подумал Жюльен, - значит, сегодня ночью я помчусь в..."

XXIII

Духовенство, леса, свобода

La première loi de tout être, c'est de se conserver, c'est de vivre. Vous semez de la ciguё et prétendez voir mûrir des épis!

Machiavel¹

¹ Основной закон для всего существующего - это уцелеть, выжить. Вы сеете плевелы и надеетесь вырастить хлебные колосья.

Макиавелли.

Человек с внушительной осанкой продолжал говорить. Видно было, что он знает свой предмет; умеренно, красноречиво и сдержанно, что очень понравилось Жюльену, он излагал великие истины:

- Во-первых, Англия не располагает ни одной гинеей для нашего дела; теперь в ней господствуют экономия и Юм. Даже С_в_я_т_ы_е не дадут нам денег, а господин Брум нас высмеет.

Во-вторых, без английского золота невозможно добиться более двух кампаний от европейских государей; двух кампаний недостаточно, чтобы сразить мелкую буржуазию.

В-третьих, необходимо образовать во Франции военную партию, без чего монархические принципы Евро