Стендаль - Красное и черное

вил лестницу к одной из половинок ставня, вновь поднялся и, просунув руку в сердцевидное отверстие, довольно скоро удачно нашел проволоку, прикрепленную к крючку, запиравшему ставень. Он потянул за нее и с невыразимой радостью почувствовал, что ставень уже не заперт и уступает под его напором. "Надо открыть его потихоньку и дать распознать мой голос". Он приоткрыл ставень настолько, чтобы просунуть голову, повторяя шепотом: "Это друг".

   Он прислушался и убедился, что ничто не нарушало глубокого безмолвия комнаты. Но действительно в ней не оказалось даже полупотухшего ночника; это не предвещало ничего хорошего.

   Берегись выстрела! Он немного подумал, потом отважился постучать пальцем в стекло - ответа нет; он постучал сильнее. "Надо с этим покончить, хотя бы пришлось разбить стекло". Когда он очень сильно стучал, ему показалось, что какая-то белая тень пересекла комнату в темноте. Наконец, уже вне всяких сомнений, он увидел чрезвычайно медленно приближавшуюся тень; потом вдруг щека прислонилась к стеклу, в которое он смотрел.

   Он вздрогнул и слегка отстранился. Но так темна была ночь, что даже на этом расстоянии он не мог различить, была ли это госпожа де Реналь. Он боялся первого крика смятения; слышно было, как собаки ворчали и бродили у подножия лестницы. "Это я, друг ваш", - повторял он довольно громко. Ответа не было; белое привидение исчезло. "Бога ради, откройте, мне надо поговорить с вами, я слишком несчастен!" - и он так стучал, как будто хотел разбить стекло.

   Послышался сухой короткий звук, оконная задвижка подалась, он толкнул окно и легко прыгнул в комнату.

   Белая тень удалялась; он схватил ее за руки; это оказалась женщина. Все его мысли о мужестве разлетелись в прах. "Если только это она, то что скажет мне?" Что с ним сделалось, когда по легкому вскрику он узнал госпожу де Реналь!

   Он сжал ее в своих объятиях; она дрожала и напрягала силы, чтобы оттолкнуть его.

   - Несчастный! Что вы делаете?

   Ее сдавленный голос с трудом произнес эти слова. Жюльену послышалось в них самое искреннее негодование.

   - После четырнадцати месяцев жестокой разлуки я пришел, чтобы видеть вас.

   - Уходите, оставьте меня сию же минуту. О, зачем господин Шелан запрещал мне писать вам? Я бы не допустила этого ужаса. - Она оттолкнула его от себя с необычайной силой. - Я раскаиваюсь в моем преступлении; Небу угодно было просветить меня, - повторяла она прерывающимся голосом. - Уходите! бегите!

   - После четырнадцати месяцев страданий я, конечно, не уйду от вас, не поговорив с вами. Я хочу знать все, что вы делали за это время. О, я достаточно любил вас, чтобы заслужить ваше доверие... я хочу знать все...

   Этот властный тон помимо воли госпожи де Реналь имел власть над ее сердцем.

   Жюльен, до сих пор страстно сжимавший ее в объятиях и не выпускавший ее, несмотря на сопротивление, наконец отпустил ее. Это немного успокоило госпожу де Реналь.

   - Я уберу лестницу, - сказал он, - чтобы она не выдала нас в том случае, если кто-нибудь из слуг, разбуженных шумом, задумал бы обойти дом.

   - О, уходите, уходите же, - говорила она с восхитительным гневом. - Какое мне дело до людей? Сам Бог видит, что вы со мной делаете, и накажет меня за это. Вы подло злоупотребляете теми чувствами, которые я питала к вам, но которых у меня больше нет. Слышите, господин Жюльен!

   Он поднимал лестницу очень медленно, чтобы не произвести шума.

   - Твой муж в городе? - спросил он, не из желания высказать ей неуважение, а просто по старой привычке.

   - Прошу вас не говорите со мной так, или я позову мужа. Я виновата уже в том, что не выгнала вас сразу же, невзирая на возможные последствия. Вы возбуждаете во мне жалость, - прибавила она, стараясь задеть его гордость, которая - она знала - была так чувствительна.

   Этот отказ говорить т_ы, этот резкий способ порвать ту нежную связь, на которую Жюльен все еще надеялся, довели любовный порыв его до исступления.

   - Как! возможно ли, чтобы вы больше не любили меня! - сказал он ей с тем выражением отчаяния, слушать которое равнодушно невозможно.

   Она не отвечала; тогда он горько заплакал. Действительно, у него больше не хватало сил говорить.

   - Итак, я окончательно забыт единственным существом, когда-то любившим меня! К чему теперь мне жить?

   Все мужество оставило его, когда он увидел, что опасность встретиться с кем-нибудь более ему не угрожает; из сердца его исчезло все, кроме любви.

   Он долго плакал в тишине. Потом взял ее руку, которую та хотела отнять, но все же, после нескольких судорожных движений, оставила у него в руке. Темнота была полная; оба сидели на кровати госпожи де Реналь. "Какая разница с тем, что было четырнадцать месяцев тому назад! - подумал Жюльен, и слезы его полились еще сильнее. - Значит, разлука неизбежно убивает все чувства в человеке".

   - Соблаговолите же сказать мне, что с вами случилось? - проговорил наконец Жюльен, смущенный ее молчанием, голос его прерывался от слез.

   - Когда вы уехали, заблуждения мои стали, конечно, известны всему городу, - отвечала госпожа де Реналь голосом твердым, в котором звучала какая-то сухость и упрек, направленный в адрес Жюльена. - Столько неосторожности было в ваших поступках! Несколько времени спустя - я была тогда в отчаянии - почтенный господин Шелан навестил меня. Он долго и напрасно хотел добиться от меня признания. Наконец однажды ему пришла в голову мысль отвезти меня в ту церковь в Дижоне, где я первый раз причащалась. Там он решился первый заговорить... - Слезы прервали госпожу де Реналь. - Какая постыдная минута! Я созналась во всем. Этот добрый человек не подавил меня тяжестью своего негодования; он сокрушался вместе со мною. В то время я каждый день писала вам письма, которых не смела отсылать; я тщательно прятала их и, когда чувствовала себя слишком несчастной, то запиралась у себя в комнате и перечитывала их. Наконец господин Шелан добился, чтобы я передала ему их... Несколько наиболее сдержанных были вам посланы; вы мне не ответили.

   - Клянусь тебе, я никогда не получил ни одного твоего письма в семинарии.

   - Боже мой! Кто же перехватил их?

   - Подумай же о моем горе: я не знал, жива ли ты, пока не увидел тебя в соборе.

   - Господь был милостив ко мне,- продолжала госпожа де Реналь, - и помог мне понять, как велик был мой грех перед Ним, перед детьми, перед мужем, он никогда не любил меня так, как, я тогда думала, вы любили меня...

   Вне себя Жюльен бросился обнимать ее, забыв все на свете, но она отстранила его и с твердостью продолжала:

   - Мой высокочтимый друг, господин Шелан, разъяснил мне, что, выходя замуж за господина де Реналя, я обязалась отдать ему все свои чувства, даже такие, которых я сама не знала и никогда не испытывала до моей роковой связи. После того как я пожертвовала этими столь дорогими для меня письмами, жизнь моя потекла если не счастливо, то по крайней мере сравнительно спокойно. Не смущайте же ее больше; будьте мне другом... лучшим из друзей.

   Жюльен осыпал ее руки поцелуями; она почувствовала, что он все еще плачет.

   - Перестаньте плакать; вы так меня огорчаете... Расскажите мне в свою очередь, что вы делали. - Жюльен не мог говорить. - Я хочу знать, как вы жили в семинарии, - повторила она, - а потом вы уйдете.

   Не думая о том, что он говорит, Жюльен рассказал о тех бесчисленных интригах и зависти, которые окружали его сначала, и о сравнительно более спокойной жизни с тех пор, как он был назначен репетитором.

   - Тогда-то, - добавил он, - после вашего долгого молчания, которым, конечно, вы хотели дать мне понять то, что я отлично вижу теперь, - что вы разлюбили меня и я стал вам безразличен...- Госпожа де Реналь сжала ему руки, - тогда-то вы и послали мне эти пятьсот франков.

   - Никогда не посылала, - вскричала госножа де Реналь.

   - Письмо было помечено парижским штемпелем и подписано именем Поля Сореля, чтобы отвлечь всякое подозрение.

   И между ними завязался маленький спор относительно возможного происхождения этого письма. Душевное состояние их изменилось. Сами того не замечая, госпожа де Реналь и Жюльен оставили свой торжественный тон и перешли на тон нежной дружбы. Было так темно, что они совершенно не видели друг друга, но звук голоса выражал все. Жюльен обнял свою подругу за талию, и это движение было для нее пагубным. Она попыталась отстранить руку Жюльена, но в эту минуту он очень ловко привлек ее внимание к интересной подробности в своем рассказе. Про руку его как бы забыли, и она осталась в прежнем положении.

   После целого ряда предположений о происхождении письма с пятьюстами франками, Жюльен вернулся к своему рассказу; он понемногу овладевал собою, рассказывая о своей прошедшей жизни, которая так мало интересовала его в сравнении с тем, что происходило с ним сейчас. Все его мысли сосредоточились на том, как закончится это свидание.

   - Вам нужно уйти, - все повторяли ему время от времени отрывистым тоном.

   "Какой позор, если меня выпроводят! Угрызение это отравит мне всю жизнь, - думал он. - Писать мне она никогда не станет. Одному Богу известно, когда я вернусь сюда!" С этой минуты из сердца Жюльена испарилось все, что было там возвышенного. Сидя рядом с обожаемой женщиной, почти держа ее в объятиях, в той самой комнате, где он бывал так счастлив, чувствуя в глубокой тьме, что она плачет и даже, судя по движениям, рыдает, он имел несчастье вдруг превратиться в холодного политикана, почти такого же расчетливого и холодного, каким бывал, когда во дворе семинарии подвергался насмешкам более сильных товарищей. Жюльен растягивал свой рассказ и распространялся о той тоскливой жизни, которую он вел со времени отъезда из Верьера. "Так значит, - думала госпожа де Реналь, - после целого года разлуки, не зная, помню ли я о нем, в то самое время, когда я понемногу забывала его, он не переставал жить теми блаженными днями, которые он провел в Вержи". Рыдания ее усилились. Жюльен видел, что рассказ его имеет успех, и понял, что настало время испытать последнее средство: он сразу перешел к письму, полученному из Парижа.

   - Я распрощался с монсиньором епископом.

   - Как, разве вы не вернетесь в Безансон? Разве вы нас покидаете навсегда?

   - Да, - ответил Жюльен решительным тоном, - да, я покидаю край, где я забыт даже тою, которую я любил более всего в жизни, и я покидаю ее навсегда. Я еду в Париж...

   - Ты едешь в Париж! - воскликнула госпожа де Реналь довольно громко.

   Голос ее прерывался от слез и выдавал, сколь велико было ее волнение. Жюльен нуждался в таком поощрении; он намеревался сделать решительный шаг, но колебался, в темноте не видя ее, он не знал, к чему это приведет. После вырвавшегося у нее восклицания он более не колебался; боязнь упреков совести вернула ему самообладание; и, вставая, он холодно сказал:

   - Да, сударыня, я покидаю вас навсегда, будьте счастливы; прощайте.

   Он сделал несколько шагов по направлению к окну и хотел открыть его. Госпожа де Реналь устремилась к нему и припала головой к его плечу, обняла его прижалась щекой к его щеке.

   Так, после трех часов разговора, Жюльен добился того, чего так страстно желал в течение двух первых. Если бы у госпожи де Реналь возврат к нежности и забвение угрызений совести наступили несколько раньше, то это показалось бы ему райским блаженством; но, добытые хитростью, они доставили ему только удовольствие. Несмотря на возражения возлюбленной, Жюльен непременно хотел зажечь ночник.

   - Неужели ты хочешь, чтобы у меня не осталось никакого воспоминания о том, что я видел тебя? - говорил он ей. - Неужели должна пропасть для меня любовь, отражающаяся в этих прелестных глазах? И я не увижу белизны прекрасных рук? Подумай только, что я, быть может, надолго покидаю тебя!

   При этой мысли, заставившей госпожу де Реналь залиться слезами, она ни в чем не могла отказать Жюльену. Но заря начинала уже ясно вырисовывать контуры елей на горе, расположенной к востоку от Верьера. Вместо того чтобы уйти, Жюльен, опьяненный сладострастием, умолял госпожу де Реналь позволить ему провести весь день спрятавшись в ее комнате и уехать лишь на следующую ночь.

   - Отчего же нет? - ответила она, прижимая его к своему сердцу. - Это вторичное падение окончательно лишает меня собственного уважения и навсегда губит меня. Мой муж очень изменился, у него явились подозрения; он думает, что я провела его во всем этом деле, и, кажется, очень раздражен против меня. Если он услышит малейший шорох - я пропала, он выгонит меня как негодную женщину, какова я и есть на самом деле.

   - А! вот одна из фраз господина Шелана, - сказал Жюльен. - Ты никогда бы не сказала этого до моего проклятого отъезда в семинарию; тогда ты любила меня!

   Он был вознагражден за хладнокровие, которое вложил в эти слова; он увидел, как подруга его мгновенно забыла об опасности для себя со стороны мужа и думала только о другой, гораздо большей для нее, опасности, что Жюльен усомнился в ее любви.

   День быстро прибывал и ярко осветил комнату. Жюльен вновь испытал гордость, когда увидел в своих объятиях и почти у ног своих эту очаровательную, единственную любимую им женщину, которая всего несколько часов тому назад была охвачена страхом перед грозным Богом и преданностью своему долгу. Принятые и скрепленные целым годом постоянства намерения не устояли перед его смелостью.

   Вскоре в доме началось движение, и госпожу де Реналь смутило одно обстоятельство, о котором она раньше не подумала.

   - Эта негодная Элиза войдет сюда в комнату; что нам делать с этой огромной лестницей? - говорила она возлюбленному. - Куда спрятать ее? Я снесу ее на чердак, - вскричала она с какой-то внезапной веселостью.

   - Но ведь придется пройти через людскую, - возразил Жюльен с удивлением.

   - Я оставлю лестницу в коридоре, позову лакея и пошлю его с каким-нибудь поручением.

   - Приготовь заранее какое-нибудь объяснение для лакея, если он, проходя по коридору мимо лестницы, заметит ее.

   - Хорошо, мой ангел, - ответила госпожа де Реналь, целуя его. - А ты спрячься поскорее под кровать, на случай, если, пока меня не будет, Элиза войдет сюда.

   Жюльен был удивлен такой внезапной веселостью. "Так значит, - подумал он, - близость реальной опасности не только не смущает ее, но возвращает ей прежнюю веселость, потому что заставляет ее забывать укоры совести. Действительно необыкновенная женщина! О! вот сердце, в котором царит блаженство!" Жюльен был в восхищении.

   Госпожа де Реналь взялась за лестницу, очевидно слишком тяжелую для нее. Жюльен хотел помочь ей; он любовался ее изящной талией, которая не говорила никоим образом о большой силе, как вдруг она без всякой помощи схватила лестницу и подняла ее, как будто бы это был стул. Проворно отнесла она ее в коридор третьего этажа и положила вдоль стены. Потом позвала лакея, а сама, чтобы дать ему время одеться, поднялась на голубятню. Когда пять минут спустя она вернулась в коридор, то не нашла уже там лестницы. Куда она девалась? Если бы Жюльен не был в доме, то эта опасность нимало бы не встревожила ее. Но если бы теперь муж увидел эту лестницу! Это могло бы быть ужасно. Госпожа де Реналь бегала по всему дому и наконец нашла ее под крышей, куда лакей отнес ее и даже спрятал - странное обстоятельство, которое раньше встревожило бы ее.

   "Какое мне дело, - думала она, - до того, что случится через двадцать четыре часа, когда Жюльен уже уедет? Разве все не будет тогда для меня полно ужаса и угрызений?"

   У нее мелькнула как будто смутная мысль о том, что она должна умереть, но что из того? Он вернулся к ней после разлуки, показавшейся ей вечностью, она вновь свиделась с ним, а то, что он сделал, чтобы добраться до нее, доказывало, как он ее любит!

   - Что отвечу я мужу, - говорила она Жюльену, - если слуга расскажет ему, что нашел лестницу? - С минуту она раздумывала. - Чтобы разыскать крестьянина, который продал ее тебе, им понадобятся целые сутки. О! как бы я желала умереть так! - воскликнула она, бросаясь в объятия Жюльена, судорожно обнимая его и покрывая поцелуями. А потом прибавила смеясь: - Но ты-то не должен умереть с голоду.

   - Пойдем, прежде всего я спрячу тебя в комнате госпожи Дервиль, она всегда заперта на ключ. - И она пошла сторожить в конце коридора, пока Жюльен перебежал туда. - Смотри не открывай дверей, если будут стучать, - сказала она, запирая его на ключ, - во всяком случае, это могут сделать только дети, играя между собою.

   - Приведи их в сад под окошко, - попросил Жюльен, - пусть они поговорят, я так был бы рад увидеть их.

   - Хорошо, хорошо, - крикнула госпожа де Реналь, уходя.

   Вскоре она вернулась с апельсинами, печеньем, с бутылкой малаги; только хлеба ей не удалось стащить.

   - Что поделывает твой муж? - спросил Жюльен.

   - Пишет проекты договоров с крестьянами.

   Однако пробило восемь часов, и в доме слышалось большое движение. Если бы госпожи де Реналь не было, то ее стали бы искать повсюду; поэтому она должна была оставить Жюльена. Вскоре она вернулась, вопреки всякой осторожности, и принесла ему чашку кофе, так как боялась, чтобы он не умер с голоду. После завтрака ей удалось-таки привести детей под окошко госпожи Дервиль. Он нашел, что они очень выросли, но как-то огрубели, или, быть может, его вкусы изменились. Госпожа де Реналь заговорила с ними о Жюльене. Старший из детей отозвался о бывшем наставнике дружелюбно и с сожалением, но младшие почти забыли его.

   Господин де Реналь в это утро не выходил из дому; он беспрестанно ходил вверх и вниз, занятый своими сделками с крестьянами, которым продавал картофель. До самого обеда госпожа де Реналь не могла уделить ни минуты своему пленнику. Когда прозвонили и подали обедать, ей пришла мысль утащить для него тарелку горячего супа. Бесшумно подходя к двери занимаемой им комнаты с тарелкою в руках, она вдруг очутилась лицом к лицу с лакеем, который утром припрятал лестницу. Он тоже бесшумно подвигался по коридору и как будто прислушивался. Вероятно, Жюльен слишком громко расхаживал у себя. Лакей удалился слегка сконфуженный. Госпожа де Реналь смело вошла к Жюльену. Встреча с лакеем сильно встревожила его.

   - Ты боишься! - сказала она ему. - А я бы презрела все опасности в мире не моргнув глазом. Лишь одного только я боюсь - той минуты, когда останусь одна после твоего отъезда. - И с этими словами она убежала.

   "О! - подумал Жюльен с восторгом, - угрызения совести - вот та единственная опасность, которой страшится эта великая душа!"

   Наконец наступил вечер. Господин де Реналь отправился в клуб.

   Жена его объявила, что страдает ужасной мигренью, удалилась к себе, поспешила отпустить Элизу и открыть дверь Жюльену.

   Оказалось, что тот действительно умирал с голоду. Госпожа де Реналь пошла в буфетную за хлебом. Вдруг Жюльен услыхал громкий крик. Воротясь к нему, она рассказала, что, войдя в буфетную без огня и подойдя к шкафу, куда убирали хлеб, она наткнулась на женскую руку. Это была Элиза, ее-то крик и услышал Жюльен.

   - Что она там делала?

   - Она или воровала конфеты, или шпионила за нами, - ответила госпожа де Реналь совершенно равнодушно. - К счастью, однако, я нашла пирог и большой хлеб.

   - А там что? - спросил Жюльен, указывая на карманы ее передника.

   Госпожа де Реналь забыла, что за обедом наполнила их хлебом.

   Жюльен обнял ее со всей страстью, на какую был способен; никогда еще она не казалась ему столь прекрасна. "Даже в Париже, - смутно мелькнуло у него в голове, - я никогда не найду более возвышенной души". В ней замечалась неловкость женщины, не привыкшей к подобного рода уловкам, но в то же время и истинное мужество существа, которое страшится опасностей совсем другого порядка, может и ужасных, но совсем в ином смысле.

   В то время как Жюльен с большим аппетитом ужинал, а подруга его подтрунивала над незатейливостью его пиршества, - она, казалось, чувствовала отвращение к серьезным разговорам, - вдруг послышался сильный удар, потрясший дверь. Это стучал господин де Реналь.

   - Почему ты заперлась? - кричал он жене. Жюльен едва успел скользнуть под диван.

   - Это что такое? - воскликнул господин де Реналь входя,- вы совсем одеты, ужинаете и заперлись на ключ?

   Во всякое другое время вопрос этот, заданный с супружеской сухостью, смутил бы госпожу де Реналь, но теперь она чувствовала, что мужу ее стоит только немного нагнуться, чтобы увидеть Жюльена, ибо он занял стул напротив дивана, на котором только что сидел Жюльен.

   Мигрень послужила всему извинением. Между тем как муж, в свою очередь, пространно рассказывал ей подробности выигранной им в клубе партии на бильярде - в девятнадцать франков, честное слово! - прибавил он, - она заметила, что в трех шагах от них на стуле лежит шляпа Жюльена. Хладнокровие ее удвоилось, она стала раздеваться и, улучив минуту, быстро прошла сзади мужа и бросила платье на стул со шляпой.

   Наконец господин де Реналь удалился. Она попросила Жюльена повторить рассказ о своей жизни в семинарии:

   - Вчера я не слушала тебя; пока ты говорил, я все время собиралась с духом, чтобы прогнать тебя.

   Она забыла всякую осторожность. Разговор шел очень громко, и было, должно быть, часа два утра, когда свирепый удар в дверь прервал их. Это был опять господин де Реналь.

   - Скорее отоприте мне, у нас в доме воры! - говорил он. - Сегодня утром Сен-Жан нашел их лестницу.

   - Теперь все кончено, - вскричала госпожа де Реналь, бросаясь в объятия Жюльена. - Он убьет нас обоих, потому что в воров он не верит; я умру в твоих объятиях более счастливая при смерти, чем в течение всей жизни. - И, не отвечая ни звука выходившему из себя мужу, она страстно целовала Жюльена.

   - Сохрани мать Станиславу,- и он посмотрел на нее повелительным взглядом. - Я выпрыгну во двор из окна твоей уборной и скроюсь в саду, собаки узнали меня. Свяжи мою одежду в узел и брось в сад, как только будет возможно. А пока пускай выламывает дверь. Главное, ни в чем не признавайся, я тебе это запрещаю; пусть лучше у него будут подозрения, а не уверенность.

   - Ты убьешься, когда будешь прыгать! - это было ее единственным ответом и единственной тревогой.

   Она проводила его до окна уборной, потом спрятала его одежду и наконец отворила дверь кипевшему гневом мужу. Он осмотрел комнату, уборную, не говоря ни слова, и скрылся. Жюльену была брошена его одежда, он схватил ее и проворно побежал к нижней части сада по направлению к Ду.

   Во время бегства он услышал свист пули и вслед за ним ружейный выстрел.

   "Это не господин де Реналь, - подумал он, - он слишком плохо стреляет". Собаки молча бежали рядом с ним; второй заряд раздробил, очевидно, одной из них лапу, потому что она жалобно завизжала. Жюльен перепрыгнул через ограду террасы, сделал под ее прикрытием шагов пятьдесят и опять бросился бежать в другом направлении. Он слышал перекликающиеся голоса, отчетливо видел, как лакей, его враг, выстрелил из ружья; стрелял также фермер с другого конца сада, но Жюльен уже добрался до берега Ду и принялся одеваться.

   Час спустя он был уже на расстоянии лье от Верьера, на Женевской дороге. "Если у них появятся подозрения, - подумал Жюльен, - то меня будут скорее искать по дороге в Париж".

  

   - Вы, конечно, дожидаетесь почтовой кареты в Париж, сударь? - спросил Жюльена хозяин постоялого двора, где он остановился, чтобы позавтракать.

   - Сегодняшней или завтрашней - мне все равно, - ответил Жюльен.

   Пока он прикидывался равнодушным, почтовая карета подъехала. В ней оказалось два свободных места.

   - Как! Это ты, мой бедный Фалькоз, - сказал ехавший из Женевы путешественник тому, который вместе с Жюльеном садился в карету.

   - Я думал, что ты обосновался в окрестностях Лиона, в прелестной долине близ Роны, - сказал Фалькоз.

   - Хорошо обосновался. Я удираю.

   Фалькоз расхохотался:

   - Как! Ты удираешь? Ты - Сен-Жиро! Неужели с таким благонравным видом ты совершил преступление?

   - Право, стоило бы... Я бегу от той отвратительной жизни, какою живет провинция. Ты знаешь, я люблю лесную прохладу и спокойствие, ведь ты даже обвинял меня в романтизме. Никогда в жизни я не хотел и слышать о политике, и вот политика гонит меня.

   - К какой же ты партии принадлежишь?

   - Ни к какой, и это меня и погубило. Вот в чем вся моя политика: я люблю музыку, живопись; хорошая книга является для меня событием. Мне скоро исполнится сорок четыре года. Сколько времени осталось мне еще прожить? Лет пятнадцать-двадцать, самое большее - тридцать. Так вот! Я убежден, что через тридцать лет министры будут такими же подлецами, как сейчас, разве только немного искуснее. История Англии - это зеркало нашего будущего. Короли всегда будут стремиться расширить свои прерогативы; честолюбивое желание попасть в депутаты, слава Мирабо и сотни тысяч франков, полученных им, всегда будут лишать сна богатых провинциалов: они назовут это либерализмом и любовью к народу. Даже крайние элементы всегда заразятся желанием попасть в пэры или в камер-юнкеры. На правительственном корабле все пожелают быть кормчими, так как это хорошо оплачивается. Неужели же на нем никогда не найдется несчастного местечка для простого пассажира?

   - К делу, к делу, это должно быть забавно при твоем характере. Уж не последние ли выборы выгнали тебя из провинции?

   - Несчастье мое началось гораздо раньше. Четыре года назад мне минуло сорок лет и у меня было пятьсот тысяч франков; сейчас я на четыре года старше и, вероятно, беднее тысяч на пятьдесят, которые потерял на продаже моего дивного замка в Монфлери, на берегу Роны.

   В Париже мне надоела эта беспрерывная комедия, которую вы называете цивилизацией девятнадцатого века. Я жаждал добродушия и простоты и вот купил имение в горах на Роне, прелестнее которого нет ничего на всем земном шаре.

   В течение полугода деревенские священники и местные дворянчики ухаживали за мною. А я задавал им обеды. Я покинул Париж, сказал я им, чтобы никогда в жизни не говорить и даже ничего не слышать о политике. Как видите, я не выписываю ни одной газеты, и чем реже почтальон приносит мне письма, тем я довольнее.

   Это не входило в расчеты священника; вскоре меня начинают осаждать тысячами нелепых требований, сплетен и тому подобным. Я намеревался давать двести или триста франков в год на бедных, у меня стали требовать на духовные общины Святого Иосифа, Пресвятой Девы и так далее, я отказал: тогда на меня посыпались сотни оскорблений, а я имел глупость обидеться. Я не могу уже больше утром выйти полюбоваться красотой гор, тут же какая-нибудь неприятность нарушает мои грезы и напоминает мне самым отвратительным образом о людях и их злобе. Например, во время крестных ходов перед Вознесением, а я очень люблю это пение (это, вероятно, греческая мелодия), священник более не благословляет моих полей, так как, по его словам, они принадлежат нечестивцу. У одной старой святоши-крестьянки околевает корова; она заявляет, что это произошло от соседства с прудом, принадлежащим мне, философу-нечестивцу, приехавшему из Парижа, и неделю спустя я нахожу всех своих рыб брюхом вверх - их отравили известкой. Всевозможные дрязги окружают меня. Мировой судья, человек честный, но боящийся потерять место, всегда решает дело не в мою пользу. Мир полей обратился для меня в ад. Как только увидали, что я оставлен священником, главой сельской конгрегации, и что отставной капитан, глава либералов, тоже меня не поддерживает, так все на меня накинулись вплоть до каменщика, которого я содержал целый год, вплоть до каретника, вздумавшего безнаказанно обманывать меня при починке плугов.

   Тогда, чтобы иметь какую-нибудь поддержку и выиграть хоть некоторые из моих тяжб, я становлюсь либералом; но, как ты сам сказал, подходят эти проклятые выборы, у меня требуют, чтобы я голосовал.

   - За неизвестного тебе человека?

   - Ничего подобного... За человека, мне слишком хорошо известного. Я отказываю - ужасная неосторожность! - с этого момента и либералы тоже обрушились на меня, и положение мое становится невыносимым. Я уверен, что если бы священнику пришло в голову обвинить меня в убийстве моей служанки, то от обеих партий явилось бы по крайней мере двадцать свидетелей, которые присягнули бы, что видели, как я совершал убийство.

   - Ты хочешь жить в деревне, не угождая страстям твоих соседей и даже не слушая их болтовни? Какое заблуждение!..

   - Но теперь оно исправлено. Монфлери продается; если нужно, я потеряю пятьдесят тысяч франков, но я весел, так как покидаю этот ад лицемерия и дрязг. Я отправляюсь искать уединения и деревенской тишины в единственное место, где они существуют во Франции, а именно на четвертом этаже с окнами на Елисейские Поля. Да и то я еще обдумываю: не начать ли мне своей политической карьеры с раздачи просфор прихожанам Рульского квартала.

   - Всего этого с тобою не случилось бы при Бонапарте, - сказал Фалькоз со взглядом, сверкавшим от гнева и сожаления.

   - Еще бы! Только вот почему он не умел сидеть на месте, твой Бонапарт? Все то, от чего мне приходится теперь страдать, сделал он.

   При этих словах внимание Жюльена удвоилось. Он с первых же слов понял, что бонапартист Фалькоз был старый друг детства господина де Реналя, отвергнутый им в 1816 году, а философ Сен-Жиро был, вероятно, братом того начальника канцелярии ...ской префектуры, который сумел по дешевке завладеть домами, принадлежавшими общинам.

   - И все это наделал твой Бонапарт, - продолжал Сен-Жиро, - честный и безобидный человек, сорока лет от роду и пятьюстами тысячами франков в кармане, не может поселиться в провинции и обрести там покой; священники и дворяне выгоняют его оттуда.

   - О, не говори о нем дурно! - вскричал Фалькоз. - Никогда Франция не стояла так высоко в глазах других народов, как в течение тех тринадцати лет, когда он царствовал. На всем, что происходило тогда, лежал отблеск его величия.

   - Черт бы побрал твоего императора, - возразил сорокачетырехлетний господин, - он был велик только на поле сражения да когда наводил порядок в финансах Франции в тысяча восемьсот втором году. А что значит все его последующее поведение? Своими камергерами, своей пышностью, своими приемами в Тюильри он повторил новое издание всех монархических глупостей. Правда, оно вышло исправленным и могло бы просуществовать один или два века; дворяне и священники, однако, предпочли вернуться к старому, но у них нет железной руки, необходимой для сбыта его широкой публике.

   - Вот настоящая речь бывшего газетчика.

   Но разгневанный газетчик продолжал:

   - Кто гонит меня с моей земли? Священники, которых Наполеон призвал своим конкордатом, вместо того чтобы отнестись к ним так же, как государство относится к врачам, адвокатам, астрономам, и видеть в них только граждан, не заботясь о том, каким ремеслом каждый из них зарабатывает себе на хлеб. Разве существовали бы теперь наглые дворяне, если бы твой Бонапарт не понаделал из них баронов и графов? Нет, мода на них прошла. После священников более всего досаждали мне мелкие деревенские дворяне. Они и вынудили меня стать либералом.

   Разговор был бесконечен, сюжет его способен занимать Францию еще с полвека. Слыша, что Сен-Жиро настаивает на невозможности жить в провинции, Жюльен робко заговорил о господине де Ренале.

   - Черт возьми, молодой человек, что вы выдумали! - воскликнул Фалькоз. - Чтобы не быть наковальней, он обратился в молот, да еще в какой ужасный! Но я чувствую, что де Вально потопит его. Знаете ли вы этого плута? Это уже настоящий. Что скажет ваш господин де Реналь, когда в одно ближайшее прекрасное утро увидит себя отставленным, а де Вально на своем месте?

   - Он останется наедине со своими преступлениями, - ответил Сен-Жиро. - Вы, значит, знаете Верьер, молодой человек? Вот что! Бонапарт - будь он проклят со всеми его монархическими мошенничествами - сделал возможным царство Реналей и Шеланов, которое привело к царству Вально и Малонов.

   Этот мрачный политический разговор удивлял Жюльена и отвлекал его от сладостных грез.

   Он остался довольно равнодушным к первому впечатлению от Парижа, видневшегося вдалеке. Воздушные замки относительно предстоящей ему судьбы упорно боролись с еще свежим воспоминанием о сутках, проведенных в Верьере. Он давал себе клятву никогда не покидать детей своей возлюбленной, бросить все, чтобы защищать их, если дерзость духовенства приведет опять к республике и к преследованиям дворян.

   Что бы произошло в ночь его приезда в Верьер, если бы в ту минуту, как он подставлял лестницу к окошку спальни госпожи де Реналь, в комнате этой оказался кто-нибудь чужой или господин де Реналь?

   Но зато какие восхитительные два часа, когда подруга искренне хотела его прогнать, а он ее уговаривал, сидя возле нее в темноте. Люди с душой Жюльена сохраняют подобные воспоминания в течение целой жизни. Остальная часть свидания смешивалась в памяти с первыми днями их любви, четырнадцать месяцев назад.

   Карета остановилась, и Жюльен вышел из глубокой задумчивости. Они въехали во двор почтовой станции на улице Жан Жака Руссо. Кучеру подъехавшего экипажа Жюльен сказал:

   - Я хочу поехать в Мальмезон.

   - В такой час, сударь, зачем?

   - Какое вам дело! Поезжайте!

   Всякая истинная страсть поглощена исключительно собою. Потому-то, мне кажется, страсти смешны в Париже, где всякий сосед воображает, что о нем много думают. Не стану рассказывать о восторгах Жюльена в Мальмезоне. Он плакал. Как! скажете вы, плакал, - несмотря на гадкие, выстроенные к этому году белые стены, которые разбили весь парк на куски? Да, сударь, для Жюльена, как и для потомства, не существовало ничего между Арколем, Святой Еленой и Мальмезоном.

   В тот же день вечером Жюльен долго колебался, прежде чем решился войти в театр, ибо он имел странное представление об этом пагубном месте.

   Какое-то глубокое недоверие мешало ему восторгаться живым Парижем, и только памятники, оставленные его героем, трогали его.

   "Итак, я очутился в центре интриг и лицемерия! Здесь царят покровители аббата де Фрилера".

   Вечером на третий день любопытство одержало в нем верх над желанием все осмотреть, прежде чем явиться к аббату Пирару. Этот последний холодным тоном объяснил ему, какая жизнь ожидает его у господина де Ла Моля.

   - Если по прошествии нескольких месяцев вы не окажетесь полезны, то вернетесь в семинарию, но при благоприятных условиях. Вы будете жить у маркиза - одного из знатнейших французских вельмож, будете носить черную одежду, но такую, что носят люди в трауре, а не духовенство. Я требую, чтобы три раза в неделю вы посещали лекции богословия в семинарии, куда я вас представлю. Каждый день, в двенадцать часов, вы будете являться в библиотеку маркиза, который намерен поручить вам составление писем по его судебным и другим делам. На полях всякого получаемого письма он набрасывает в двух словах, какого рода должен быть ответ. Я бы хотел, чтобы по прошествии трех месяцев вы так умели бы составлять эти ответы, чтобы из двенадцати писем, представленных ему к подписи, маркиз одобрил бы восемь или девять. В восемь часов вечера вы приводите в порядок его бумаги, а в десять вы свободны.

   Может случиться, - продолжал аббат Пирар, - что какая-нибудь старая дама или сладкоречивый господин пообещает вам великолепные перспективы или просто-напросто предложит вам за деньги показать получаемые маркизом письма...

   - О сударь! - вскричал Жюльен, вздрогнув.

   - Странно, - сказал аббат с горькой усмешкой, - что при вашей бедности и после года, проведенного в семинарии, вы еще способны на такое благородное негодование. Вы, должно быть, совсем слепы! Или это - голос крови? - проговорил аббат вполголоса, как бы рассуждая сам с собой. - Что странно, - прибавил он; глядя на Жюльена, - так это то, что маркиз знает вас... Не знаю откуда. Для начала он дает вам сто луидоров жалованья. Человек этот действует всегда под влиянием каприза - в этом его главный недостаток; в спорах с вами он способен на ребячества. Если он останется вами доволен, оклад ваш может со временем возрасти до восьми тысяч франков. Но вы, конечно, понимаете, - спохватился аббат с иронией, - что он не даст вам таких денег ради ваших прекрасных глаз. Надо быть полезным. На вашем месте я бы говорил очень мало, и в особенности никогда не говорил бы о том, чего не знаю.

   Да! - прибавил он, - я навел справки для вас и забыл сказать о семье маркиза де Ла Моля. Детей у него двое: дочь и сын девятнадцати лет, чрезвычайно элегантный молодой человек, немного взбалмошный, который никогда не знает в полдень, что будет делать в два часа. Он обладает умом, храбростью, участвовал в испанской войне. Не знаю почему, маркиз надеется, что вы подружитесь с молодым графом Норбером. Я сказал ему, что вы хороший латинист; быть может, он надеется, что вы обучите его сына нескольким готовым фразам из Цицерона и Вергилия.

   На вашем месте я бы не позволял этому молодому красавцу подшучивать над собой, прежде чем соглашаться на его изысканные, отравленные иронией любезности, я не один раз заставил бы повторить их себе.

   Не стану скрывать, что молодой граф де Ла Моль должен презирать вас уже потому, что вы не более как мелкий буржуа. Его предок был придворным и удостоился чести быть казненным на Гревской площади двадцать шестого апреля тысяча пятьсот семьдесят четвертого года за политическую интригу.

   Вы же - сын верьерского плотника и, кроме того, состоите на жалованье у его отца. Взвесьте хорошенько эту разницу и изучите историю этого дома по книге Морери; все льстецы, бывающие у них на обедах, по временам делают, как говорится, тонкие намеки на нее.

   Обдумывайте хорошенько свои ответы на шутки графа Норбера де Ла Моля, командира эскадрона гусаров и будущего пэра Франции, и не приходите потом ко мне с жалобами.

   - Мне кажется, - проговорил Жюльен, весь вспыхнув, - что я не должен даже отвечать человеку, который меня презирает.

   - Об их презрении вы не имеете и понятия, оно выразится лишь в преувеличенных любезностях. Если бы вы были дураком, то могли бы попасться на этом; если же вы хотите сделать карьеру, то вы должны позволить себя провести.

   - Не покажусь ли я неблагодарным, - спросил Жюльен, - если в один прекрасный день, когда мне все это надоест, вернусь в свою маленькую келью под номером сто три?

   - Конечно, все прихлебатели этого дома станут клеветать на вас, но тогда явлюсь на сцену я. Adsum qui feci {Я совершил это (лат.).}. Я скажу, что решение это исходит от меня.

   Жюльен был удручен тем горьким, почти злым тоном, который он подметил у господина Пирара и который совершенно испортил его последний ответ.

   На самом деле аббат совестился своей любви к Жюльену и с каким-то благоговейным ужасом принимал такое близкое участие в судьбе другого.

   - Вы увидите также, - продолжал он все столь же неохотно и как бы исполняя тяжелую обязанность, - вы увидите также маркизу де Ла Моль. Это высокая, белокурая дама, набожная, надменная, утонченно вежливая, но в общем полное ничтожество. Она - дочь старого герцога де Шона, столь прославившегося своими дворянскими предрассудками. В этой великосветской даме чрезвычайно рельефно отражено все то, что составляет сущность характера женщины ее класса. Она даже и не скрывает, что иметь предков, участвовавших в Крестовых походах, является для нее единственным достойным уважения преимуществом. Богатство ценится гораздо ниже. Вас это удивляет? Ведь мы с вами уже не в провинции, друг мой.

   В салоне ее вы встретите крупных сановников, отзывающихся с особого рода легкостью о наших принцах. Что касается самой госпожи де Ла Моль, то она из почтения понижает голос всякий раз, когда упоминает имя кого-либо из принцев и особенно из принцесс. Я вам не советовал бы говорить при ней, что Филипп Второй или Генрих Восьмой были извергами. То были к_о_р_о_л_и, и это дает им неотъемлемое право на уважение таких низкорожденных созданий, как мы с вами. Но все-таки, - прибавил аббат, - мы с вами священники, ибо она и вас примет за такового; а в качестве священников она смотрит на нас как на своего рода лакеев, необходимых для ее спасения.

   - Мне кажется, - проговорил Жюльен, - что я не пробуду долго в Париже.

   - И прекрасно; но заметьте себе, что человек нашего звания может сделать свою карьеру только через покровительство вельмож. В характере вашем есть что-то такое, чего я не умею определить, но благодаря чему вы будете гонимы, если не создадите себе положения; для вас нет середины. Не обманывайте себя. Люди видят, что не доставляют вам удовольствия, заговаривая с вами; если вы не добьетесь почета в такой общительной стране, как наша, то вы обречены на страдания.

   Что стало бы с вами в Безансоне, не случись этого каприза де Ла Моля? Когда-нибудь вы поймете всю необычайность того, что он для вас делает, и, если только вы не чудовище, то будете вечно признательны ему и его семье. Сколько бедных аббатов, более образованных, чем вы, живут годами в Париже на жалкие гроши, получаемые за мессы или от Сорбонны!.. Вспомните, что я рассказывал вам прошлой зимой о первых годах этого негодяя кардинала Дюбуа. Уж не думаете ли вы, по своей гордости, что вы талантливее его?