Стендаль - Красное и черное

которые, после некоторого объяснения, оказывались только неучтивыми.

   Этот же орден снискал ему посещение барона де Вально, приехавшего в Париж благодарить министра за баронский титул и получить от него указания. Вскоре ему предстояло назначение мэром Верьера, на замену господина де Реналя.

   Жюльен вдоволь смеялся про себя, когда господин де Вально сообщил ему новое открытие, будто господин де Реналь был якобинцем. Но дело в том, что на готовящихся вторично выборах новый барон являлся кандидатом министерства, а в главной избирательной коллегии департамента, по правде сказать весьма крайнего, либералы выдвигали господина де Реналя.

   Впустую окончилась попытка Жюльена разузнать что-нибудь о госпоже де Реналь; барон, казалось, помнил их давнее соперничество и был непроницаем. Он закончил просьбой к Жюльену похлопотать о голосе его отца на выборах, которые предстояли на днях. Тот обещал написать.

   - Вам бы следовало, господин кавалер, представить меня маркизу де Ла Молю.

   "Действительно, мне следовало бы, - думал Жюльен, - но он уж слишком большой пройдоха!.."

   - По правде сказать, я слишком ничтожная особа в доме господина де Ла Моля, чтобы представлять кого-нибудь.

   Жюльен всё говорил маркизу: вечером он рассказал о претензиях господина де Вально, так же как и про все его проделки после 1814 года.

   - Не только вы завтра же представите мне нового барона, - возразил маркиз де Ла Моль с серьезным лицом, - но я еще приглашаю его обедать на послезавтра. Он будет одним из наших новых префектов.

   - В таком случае, - сказал холодно Жюльен, - я прошу для моего отца места директора дома призрения.

   - И отлично, - сказал маркиз, принимая вновь веселый вид, - обещаю. Я ждал нравоучительных размышлений. Вы прогрессируете.

   Узнав от господина де Вально, что заведывавший Верьерским лотерейным бюро недавно умер, Жюльен нашел забавным предоставить это место старому дураку Шолену, прошение которого он как-то нашел в комнате госпожи де Ла Моль. Маркиз от всего сердца смеялся выслушивая сказанное Жюльеном наизусть прошение и приказывая заготовить письмо к министру финансов с просьбой этого места.

   Едва только Шолен был назначен, Жюльен узнал что на это место просился через депутацию от департамента господин Гро, известный математик: у этого великодушного человека было только тысяча четыреста франков ренты, и из них он ежегодно давал шестьсот франков бывшему заведующему, только что умершему чтобы помочь ему содержать семью.

   Жюльен был поражен тем, что он наделал. "Ну ничего, - сказал он себе, - если я хочу возвыситься, придется пойти еще и на другие несправедливости и притом научиться скрывать их под красивыми, сентиментальны ми фразами. Бедный господин Гро! Вот кто заслужил орден, а между тем получил его я и обязан действовать в интересах правительства, которое мне его дало".

  

   Как-то Жюльен возвратился из прелестного имения Виллекье, на берегу Сены; к этому имению маркиз де Ла Моль относился с особой любовью, так как из всех его поместий только оно одно принадлежало некогда его знаменитому предку Бонифасу де Ла Молю. В особняке он застал приехавших с Гиерских островов маркизу с дочерью.

   Жюльен теперь был настоящим денди и постиг искусство жизни в Париже. Он был чрезвычайно холоден по отношению к мадемуазель де Ла Моль; казалось, что у него не осталось и воспоминаний о том времени, когда она со смехом расспрашивала его о подробностях его падения с лошади.

   Мадемуазель де Ла Моль нашла его выросшим и побледневшим. В покрое его одежды, в его манерах не было ничего провинциального. Не было этого и в разговоре; хотя еще заметно было слишком много серьезности, положительности. Невзирая на эти разумные качества, он благодаря своей гордости не производил впечатления подчиненного; чувствовалось только, что он преувеличивает значение некоторых вещей. Однако было очевидно, что этот человек может сдержать свое слово.

   - Ему недостает легкости, но не ума, - сказала мадемуазель де Ла Моль своему отцу, смеясь вместе с ним над орденом, который он выхлопотал Жюльену. - Брат мой просил у вас ордена в течение полутора лет, а ведь он - де Ла Моль!..

   - Да, но Жюльен находчив. А именно этого в том де Ла Моле, о котором вы говорите, никогда не было.

   Доложили о приезде герцога Реца.

   Матильда почувствовала, что ею овладевает непреодолимая зевота; она снова видела старинную позолоту и древних завсегдатаев отцовского салона. Она отлично представила себе скуку предстоящей ей в Париже жизни. Между тем на Гиерских островах она тосковала по Парижу.

   "Однако мне всего девятнадцать лет! - думала она. - Это возраст счастья, говорят все эти глупцы в золотых галунах". Она взглянула на восемь-десять томов новой поэзии, накопившихся на столике в гостиной за время их поездки в Прованс. На свое несчастье, она была умнее все этих господ де Круазнуа, де Кейлюсов, де Люзов и прочих своих друзей. Она себе представляла все, что ей будут говорить о прекрасном небе Прованса, о поэзии Юга и прочем, и прочем. Ее прекрасные глаза, в которых отражалась глубочайшая скука и, еще хуже, безнадежность найти в чем-либо удовольствие, остановились на Жюльене. По крайней мере этот совсем не таков, как другие.

   - Господин Сорель, - сказала она живым, быстрым тоном, не имевшим того специфического оттенка, каким обыкновенно говорят молодые женщины высшего круга, - господин Сорель, будете ли вы сегодня вечером н балу у господина де Реца?

   - Сударыня, я не имел чести быть представленным господину герцогу. (Можно было подумать, что от этих слов и титула саднило в горле гордого провинциала.)

   - Он поручил моему брату привезти вас к нему; кстати, если вы там будете, вы мне расскажете подроби об имении Виллекье; поднимается вопрос о поездке туда весной. Я хотела бы знать, насколько удобен для жилья замок и так ли хороши окрестности, как говорят. Ведь существует так много незаслуженных репутаций!

   Жюльен ничего не ответил.

   - Приезжайте же на бал с моим братом, - прибавила она довольно сухо.

   Жюльен почтительно поклонился. "Итак, даже и среди бала я должен давать отчеты всем членам семьи. Но разве не оплачивают мой труд как управляющего делами?" Его дурное расположение духа добавило: "Бог знает, не будет ли еще то, что я скажу дочери, противоречить видам отца, брата, матери? Это настоящий двор владетельных принцев. Здесь нужно быть полным ничтожеством и в то же время никому не давать повода быть тобой недовольным".

   "Не нравится мне эта дылда! - думал он, глядя вслед уходившей мадемуазель де Ла Моль, которую позвала мать, чтобы представить нескольким дамам, своим приятельницам. - Она утрирует все моды; платье у нее падает с плеч... выглядит она еще бледнее, чем была до поездки. Как бесцветны ее волосы, их даже нельзя назвать белокурыми, вернее, они прозрачные. Сколько высокомерия в этой манере здороваться, в этом взгляде! Какие царственные жесты!" В то время как он собирался покинуть гостиную, мадемуазель де Ла Моль позвала брата.

   Граф Норбер подошел к Жюльену.

   - Мой милый Сорель, - сказал он, - куда заехать за вами в полночь, чтобы отправиться на бал к господину Рецу? Он поручил мне обязательно привезти вас.

   - Я отлично знаю, кому я обязан таким вниманием, - ответил Жюльен, кланяясь чуть не до земли.

   Его дурное расположение духа, не найдя выхода в вежливом и участливом обращении к нему Норбера, обратилось к разбору ответа, данного им на это учтивое предложение. Он нашел в нем оттенок низости.

   Вечером, приехав на бал, он был поражен великолепием дома де Реца. Двор у подъезда был покрыт необъятной палаткой из малинового тика с золотыми звездами, что выходило необычайно элегантно. Весь двор под палаткой был превращен в рощу из цветущих апельсиновых и олеандровых деревьев. Кадки этих деревьев были искусно замаскированы так, что казалось, что деревья растут из земли. Дорога, по которой подъезжали кареты, была усыпана песком.

   Нашему провинциалу общий вид всего этого казался необыкновенным. Он не имел понятия о таком великолепии; его взволнованное воображение моментально унеслось за тысячу лье от его мрачного настроения. В карете, едучи на бал, Норбер был счастлив, а он видел все в черном свете; едва они выехали во двор, роли переменились.

   Норбер замечал только некоторые мелочи, о которых могли и не подумать среди всего этого великолепия. Он оценивал стоимость каждой вещи, и, по мере того как получал высокий итог, на его лице появлялись досада и чуть ли не зависть.

   Восхищенный и робкий от сильного волнения удивления, Жюльен вошел в первый зал, где танцевали. У дверей второго зала стояла целая толпа; пробраться через нее не было возможности. Убранство этого второго зала напоминало гренадскую Альгамбру.

   - Она царица бала, в этом надо признаться, - говорил какой-то молодой человек с усиками, плечи которого упирались в грудь Жюльена.

   - Мадемуазель Фурмон, которая всю зиму считалась первой красавицей, - отвечал ему сосед, - чувствует, что должна отойти на второе место; посмотри, какой у нее странный вид.

   - Правда, она пускает в ход все средства, чтоб нравиться. Посмотри на ее прелестную улыбку, когда она танцует solo в кадрили. Ей-богу, это бесподобно.

   - Мадемуазель де Ла Моль делает вид, что она равнодушна к своей победе, которую она отлично сознает. Можно подумать, будто она боится понравиться том с кем говорит.

   - Великолепно! Вот это - настоящее искусство обольщать!

   Напрасно Жюльен прилагал старания увидеть эту обольстительную девушку - семь или восемь человек выше его ростом, мешали ему ее увидеть.

   - Немало кокетства в этой благородной скромности, - заметил молодой человек с усиками.

   - А эти большие голубые глаза, которые медленно опускаются в тот момент, когда, можно бы сказать, они готовы себя выдать, - вставил сосед. - Клянусь, искуснее этого ничего не может быть.

   - Посмотри, какой посредственный вид рядом с нею у красавицы Фурмон, - сказал третий.

   - Этот скромный вид точно хочет сказать: сколько ласки оказала бы я вам, если бы вы были достойны меня.

   - А кто может быть достоин величественной Матильды? - спросил первый. - Разве какой-нибудь принц королевской крови, красивый, умный, хорошо сложенный, герой войны и притом не старше двадцати лет.

   - Побочный сын русского императора, которому благодаря этому браку преподнесут княжество, или же попросту - граф Талер, с его видом крестьянина, разодетого в праздничный наряд.

   Проход в зал освободился. Жюльен смог войти.

   "Если она так замечательна в глазах этих кукол, то стоит потрудиться изучить ее, - думал он. - Я тогда пойму, что называется совершенством у этих людей".

   Пока он искал ее глазами, Матильда увидела его. "Мои обязанности призывают меня", - сказал Жюльен, но прежнее его раздражение вылилось только в этом выражении. Любопытство заставило его с удовольствием подойти ближе, причем интерес его заметно увеличился при виде сильно обнаженных плеч Матильды; такое чувство не говорило в пользу Жюльена. "В ее красоте много молодости", - подумал он. Пятеро или шестеро молодых людей, среди которых Жюльен узнал беседовавших в дверях, отделяли его от нее.

   - Вы пробыли здесь всю зиму, - сказала она ему. - Не правда ли, что это самый красивый бал в сезоне?

   Он не ответил ей.

   - Эта кадриль Кулона мне кажется восхитительной, и все дамы танцуют ее отлично.

   Молодые люди обернулись, чтобы увидеть счастливца, от которого так настойчиво добивались ответа; он получился неодобрительный:

   - Я не могу быть хорошим судьей, сударыня. Я провожу жизнь за бумагами; это первый такой блестящий бал, который мне приходится видеть.

   Молодые люди были уязвлены.

   - Вы ведь настоящий мудрец, господин Сорель, - сказали ему с довольно заметным интересом. - Вы смотрите на все эти балы, всякие празднества как философ, как Жан Жак Руссо. Эти безумства вас удивляют, но не прельщают.

   Одно слово задело его воображение и изгнало из сердца все очарование. Рот его принял выражение презрительности, быть может несколько преувеличенной.

   - Жан Жак Руссо, - ответил он, - в моих глазах только глупец, потому что он осмелился осуждать высший свет; он не понимал его и стремился к нему душой лакея-выскочки.

   - Однако он написал "Общественный договор", - сказала Матильда тоном благоговения.

   - Проповедуя республику и ниспровержение монархического строя, этот выскочка пьянел от счастья, если какой-нибудь герцог менял направление своей послеобеденной прогулки, чтобы пройтись с одним из его друзей.

   - О да, герцог Люксембургский из Монморанси сопровождал какого-то господина Куанде по дороге к Парижу, - сказала мадемуазель де Ла Моль с удовольствием сознавая свою ученость.

   Ей кружили голову ее знания, подобно тому как бывает с академиком, который повествует о бытии короля Феретрия. Взгляд Жюльена оставался резким и суровым. Матильду на минуту охватил порыв энтузиазма, холодность же ее собеседника повергла ее в глубокое замешательство. Этим она еще более была удивлена, так как привыкла сама производить такое впечатление на других.

   В эту минуту к ней поспешно подходил маркиз де Круазнуа. Шагах в трех от нее, не будучи в состоянии пробраться через толпу, он остановился и смотрел на нее, улыбаясь встретившемуся препятствию. Около него находилась молодая маркиза де Рувре, кузина Матильды, всего две недели как вышедшая замуж, под руку со своим мужем. Маркиз де Рувре, тоже совсем молодой, относился к ней с той любовью, которую может чувствовать человек, устраивавший свой брак единственно по расчету через нотариусов и неожиданно нашедший в жене чрезвычайно красивую женщину. Господин Рувре вскоре должен был стать герцогом, после смерти своего престарелого дяди.

   В то время как маркиз де Круазнуа, не пробравшись через толпу, с улыбкой смотрел на Матильду, она остановила свои огромные небесно-голубого цвета глаза на нем и его соседях. "Может ли быть что-то пошлее всей этой группы, - говорила она себе. - Вот Круазнуа, рассчитывающий на мне жениться. Он мягок, вежлив, имеет отличные манеры, так же как и господин Рувре. Не считая скуки, которую они распространяют, эти господа были бы очень милы. Он точно так же сопровождал бы меня на балы с этим ограниченным и довольным видом. После года замужества мои экипажи, лошади, наряды, мой замок в двадцати лье от Парижа, все это было бы настолько красиво, что какая-нибудь выскочка, вроде, например, графини де Руавиль, могла бы умереть от зависти; а потом?.."

   Матильда с унынием думала о будущем. В это время маркизу де Круазнуа удалось пробраться к ней, и он говорил ей что-то, но она, не слушая его, продолжала мечтать. Его слова смешивались с шумом бала. Машинально она следила глазами за Жюльеном, который удалился с почтительным, но гордым и недовольным видом. В углу, вдалеке от движущейся толпы, она увидела графа Альтамиру, приговоренного к смертной казни на своей родине, с ним читатель уже знаком. В царствование Людовика XIV какая-то его родственница вышла замуж за принца де Конти; память об этом несколько защищала его против конгрегационной полиции.

   "Я вижу, что только смертный приговор выделяет человека, - думала Матильда, - это единственная вещь, которую нельзя купить".

   "А ведь я сейчас нашла остроумную мысль! Как жаль, что эта острота не пришла вовремя, - это было бы лестно для меня". У Матильды было достаточно вкуса, чтобы ввести в разговор остроту, выдуманную заранее, но в то же время и достаточно тщеславия, чтобы восхищаться собой. Благодушное выражение сменило на ее лице оттенок скуки. Маркиз де Круазнуа, который не переставал говорить, обрадовался успеху и удвоил красноречие.

   "Однако что мог бы возразить какой-нибудь придира на мою остроту? - спросила себя Матильда. - Критикующему я бы ответила: титул барона, виконта - покупаются; ордена даются. Мой брат собирается его получить. А что он сделал? Чины - получаются. Десять лет службы или если вы родственник военного министра, вас назначают командиром эскадрона, как Норбера. Большое состояние?.. Ну, это потруднее, а следовательно, и почетнее. Это, однако, смешно и к тому же не противоречит всему, что пишут в книгах... Впрочем, чтобы получить состояние, нужно жениться на дочери Ротшильда. В самом деле, в моей остроте - глубокий смысл. Осуждение на смерть - это единственная вещь, о которой никто не думал хлопотать".

   - Знакомы ли вы с графом Альтамирой? - спросила она у господина де Круазнуа.

   Очевидно было, что она в своих размышлениях зашла так далеко и ее вопрос имел так мало отношения ко всему, что говорил бедный маркиз в течение добрых пяти минут, что он был крайне смущен и его любезность ему не помогла. Между тем он был человек умный, и все признавали это за ним.

   "У Матильды есть свои странности, - думал он. - Это иной раз будет неудобно, но зато какое чудное общественное положение даст она своему мужу. Не знаю, как это удается маркизу де Ла Молю, но он в отличных отношениях со всеми видными людьми во всех партиях; этот человек не пропадет. Впрочем, странность Матильды может прослыть за гениальность. При высоком положении и хороших средствах гениальность отнюдь не смешна, наоборот, как выделяет она человека! Притом, когда она захочет, у нее является эта прелестная смесь ума, характера и находчивости, что делает ее очаровательной..."

   Так как трудно делать хорошо две вещи сразу, то маркиз отвечал Матильде с рассеянным видом и как бы говоря наизусть выученный урок:

   - Кто не знает этого бедного Альтамиру!

   И он рассказал ей историю его неудавшегося, смешного и нелепого заговора.

   - Очень нелепо! - протянула Матильда, как бы говоря сама с собой. - Но, однако, он действовал. Я хочу его видеть, приведите его ко мне, - сказала она маркизу, крайне оскорбленному такой просьбой.

   Граф Альтамира был одним из явных поклонников надменной и почти дерзкой наружности мадемуазель де Ла Моль; по его мнению, она принадлежала к числу самых красивых женщин Парижа.

   - Как она хороша была бы на троне, - сказал он господину де Круазнуа и охотно пошел за ним.

   Немало найдется на свете людей, которые хотели бы доказать, что в девятнадцатом веке ничего не может быть предосудительнее, чем заговор; это пахнет якобинством. А может ли что быть безобразнее якобинца, потерпевшего неудачу?

   Матильда немного посмеивалась над Альтамирой, переглядываясь с господином де Круазнуа, но она слушала его с удовольствием.

   "Заговорщик на балу, - думала она, - недурной контраст!" Она находила, что он, с его черными усами, напоминает льва, расположившегося на отдых, но вскоре она заметила, что ум его признает только одно положение: п_о_л_ь_з_у, п_р_е_к_л_о_н_е_н_и_е п_е_р_е_д п_о_л_е_з_н_ы_м.

   Молодой граф считал все нестоящим его внимания, за исключением того, что могло дать его родине правление из двух палат. Он покинул Матильду, самую красивую на балу женщину, едва увидел входившего в зал перуанского генерала. Не надеясь на Европу в том виде, в какой ее привел Меттерних, бедный Альтамира был склонен думать, что, когда южноамериканские государства сделаются сильными и могущественными, они будут в состоянии возвратить Европе свободу, дарованную ей Мирабо.

   Группа молодых людей с усиками подошла к Матильде. Она отлично видела, что Альтамира не был обольщен ею, и чувствовала себя оскорбленной его уходом. Она видела, как его черные глаза блистали во время разговора с перуанским генералом. Мадемуазель де Ла Моль смотрела на молодых французов с такой глубокой серьезностью, которой не могла подражать ни одна из ее соперниц. "Кто из них, - думала она, - способен навлечь на себя смертный приговор, хотя бы рассчитывая на самый благоприятный исход?"

   Ее странный взгляд льстил тем, кто был поглупее, но тревожил других, так как они боялись как огня какой-нибудь остроты, на которую им трудно будет ответить.

   "Знатное происхождение дает сотню качеств, отсутствие которых раздражало бы меня: это я видела на примере Жюльена, - думала Матильда. - Но вместе с тем оно обесцвечивает именно те качества, которые приводят к осуждению на смерть".

   В эту минуту кто-то возле нее сказал: "Этот граф Альтамира - второй сын князя Сан-Назаро-Пиментеля, потомка того Пиментеля, который пытался спасти Конрадина, обезглавленного в тысяча двести шестьдесят восьмом году. Это одна из наиболее знатных семей Неаполя.

   "Вот, - сказала себе Матильда, - недурное доказательство моей теории, будто знатное происхождение отнимает силу характера, без которой нельзя навлечь на себя смертный приговор! Нет, в этот вечер мне, видимо, предназначено говорить бессмыслицу, а так как я женщина, как и другие, то лучше пойду танцевать". Она уступила настояниям маркиза, который более часа приглашал ее на галоп. Чтобы вознаградить себя за неудачу в философии, Матильда решила быть обворожительной... и господин де Круазнуа был в полном восторге.

   Но ни танцы, ни желание увлечь собою одного из самых красивых придворных, - ничто не могло развлечь Матильду. Было немыслимо иметь больший успех. Она была царицей бала, отлично сознавала это, но оставалась холодна к этому.

   "Какую ничтожную жизнь буду вести я с таким созданием, как Круазнуа! - говорила она себе, когда он час спустя отводил ее на место. - В чем может быть для меня удовольствие, - добавила она печально, - если я после шестимесячного отсутствия не нахожу его даже на этом балу, о котором с завистью помышляют все женщины Парижа. И притом здесь я окружена преклонением самого избранного общества, лучше которого трудно себе представить: из буржуа здесь только несколько пэров и, быть может, один или два человека вроде Жюльена. А между тем, - продолжала она с возрастающей тоской, - какими преимуществами только не наградила меня судьба! Положением, богатством, молодостью, всем, кроме счастья".

   "К числу самых сомнительных из моих преимуществ относятся те, о которых мне твердили весь вечер. Первое - это ум, и я верю в него, потому что всех их я заставила явно бояться меня. Если осмеливаются затронуть серьезный предмет, то через пять минут разговора совсем выдыхаются и точно делают важное открытие, сказав такую вещь, которую я повторяю уже целый час. Затем, я красива, у меня есть преимущество, за которое госпожа де Сталь пожертвовала бы всем, и вот, несмотря на все это, я умираю со скуки. Есть ли какое-нибудь основание думать, что я буду скучать меньше, когда переменю свое имя на имя маркизы де Круазнуа?! Но боже! - прибавила она чуть не плача, - разве не превосходный он человек? Это образец воспитанности нашего века. На него нельзя взглянуть, чтобы он не нашелся сказать вам что-нибудь любезное и даже остроумное; он молодец... Однако этот Сорель очень странный, - сказала она себе, причем выражение ее глаз вместо задумчивого сделалось сердитым. - Я его предупреждала, что хочу с ним говорить, а он даже не изволит показаться".

  

   - Вы в дурном настроении, - сказала ей маркиза де Ла Моль, - предупреждаю, что это неприлично на балу.

   - У меня просто болит голова, - ответила Матильда пренебрежительно. - Здесь очень жарко.

   В эту минуту, точно в подтверждение ее слов, упал, почувствовав себя дурно, старый барон де Толли, пришлось вынести его на руках. Говорили об апоплексическом ударе. Происшествие было не из приятных.

   Матильда на него не обратила внимания. Она умышленно избегала смотреть на стариков и слушать тех, кто заводил речь о печальных вещах.

   Она танцевала, чтобы избежать разговоров об ударе, которого в действительности и не было, так как через день барон уже выходил.

   "Но господин Сорель так и не показывается",- сказала она себе после нескольких танцев; поискав глазами, она нашла его в другом зале. К удивлению, он, казалось, потерял свой невозмутимо холодный вид, который выходил у него так естественно, и не был похож на англичанина.

   "Он беседует с графом Альтамирой, моим приговоренным к смерти, - сказала себе Матильда. - Его глаза источают мрачное пламя, он похож на переодетого принца, а взгляд его более горделив".

   Жюльен приближался в ее направлении, продолжая беседовать с Альтамирой; она пристально смотрела на него, изучая его лицо и отыскивая те высокие качества, которые бы могли доставить человеку честь быть приговоренным к смерти.

   Проходя мимо нее, Жюльен говорил графу Альтамире:

   - Да, Дантон был великий человек!

   "О боже, не Дантон ли он?! - подумала Матильда. - Но у него такая благородная наружность, а этот Дантон был ужасно безобразен, настоящий мясник, как говорят". Жюльен был еще близко от нее, и она, не колеблясь, подозвала его. Сознательно и не без гордости она задала ему необычный для молодой девушки вопрос.

   - Разве Дантон не был настоящим мясником? - спросила она.

   - Да, пожалуй, в глазах некоторых особ, - ответил ей Жюльен с выражением плохо скрытого презрения и со взглядом, горящим от разговора с Альтамирой, - но, к несчастью для людей знатных, он был адвокатом из Мери-на-Сене. Иначе говоря, сударыня, - прибавил он злобно, - Дантон начал так же, как и большинство пэров, которых я здесь вижу. Правда, он имел громадный изъян с точки зрения красоты - он был очень безобразен.

   Эти последние слова были сказаны быстро, каким-то необычным и далеко не вежливым тоном.

   Жюльен подождал минуту, слегка наклонив верхнюю часть тела и с видом горделиво смиренным. Казалось, он говорил: мне платят, чтобы я вам отвечал, и я живу этой платой. Он не соизволил взглянуть на Матильду, она же, со своими прекрасными глазами, широко открытыми и прикованными к нему, имела вид его рабыни. Так как молчание продолжалось, он наконец взглянул на нее, как слуга смотрит на господина в ожидании приказаний. Встретившись с глазами Матильды, все еще устремленными на него со странным выражением, он отошел с заметной поспешностью.

   "Сам он поистине красив, - сказала себе Матильда, выходя наконец из задумчивости, - а восхваляет безобразие. Никогда не подумать о себе самом! Он не таков как Кейлюс или Круазнуа. Этот Сорель имеет кое-что схожее с моим отцом, когда тот так хорошо изображав Наполеона на балу". Она совсем забыла о Дантоне "Нет, положительно в этот вечер я скучаю". Она взяла под руку своего брата и, к его большому неудовольствию, заставила пройтись с собою по залам. Ей пришла мысль послушать беседу приговоренного к смерти с Жюльеном.

   Народу столпилось очень много, но все же ей удалось нагнать их в тот момент, когда граф Альтамира в двух шагах от нее подходил к подносу, чтобы взять мороженое. Он говорил Жюльену, наполовину повернувшись к нему корпусом, и в это время увидел руку с расшитым манжетом, которая тянулась за мороженым с той же стороны. Вышивка, по-видимому, привлекла его внимание; он по вернулся совсем, чтобы видеть лицо, которому принадлежала эта рука. Его глаза, такие благородные и добродушные, мгновенно приняли легкое выражение презрения.

   - Вы видите этого человека? - сказал он довольш тихо Жюльену.- Это князь Арачели, посланник ***. Сегодня утром он требовал моей выдачи у вашего министра иностранных дел, господина Нерваля. Вон он там играет в вист. Господин Нерваль, по-видимому, склонен меня выдать, так как в тысяча восемьсот шестнадцатом году мы вам передали двух или трех заговорщиков. Если меня возвратят моему королю, через двадцать четыре часа я буду повешен. А арестует меня один из этих смазливых господ с усиками.

   - Негодяи! - воскликнул Жюльен вполголоса.

   Матильда не упустила ни слова из их разговора. Скука ее пропала.

   - Нельзя сказать, что негодяи, - возразил граф Альтамира. - Я вам сказал о себе, чтобы поразить вас более живым примером. Посмотрите на князя Арачели: каждые пять минут он бросает взгляд на свой орден Золотого Руна; он не может прийти в себя от удовольствия видя на своей груди эту безделушку. В сущности, ведь этот бедный человек - не что иное, как анахронизм. Сто лет тому назад орден Золотого Руна был высокой почестью, но в те времена этот орден, конечно, прошел бы мимо него. Сегодня же, среди этих знатных особ, надо быть господином Арачели, чтобы им восхищаться. Он мог бы перевешать целый город, лишь бы только получить его.

   - Не этой ли ценой он и достался ему? - спросил с тоской Жюльен.

   - Не совсем так, - ответил холодно Альтамира. - Кажется, он распорядился бросить в реку человек тридцать богатых собственников своей страны, прослывших либералами.

   - Вот чудовище! - воскликнул Жюльен.

   Мадемуазель де Ла Моль слушала беседу с самым живым интересом, наклонив голову так близко к Жюльену, что ее прекрасные волосы почти касались его плеч.

   - Вы еще очень молоды! - отвечал Альтамира. - Я вам рассказывал, что у меня есть замужняя сестра в Провансе. Она еще недурна собою, добрая и кроткая, прекрасная мать семейства, верная всем своим обязанностям, набожная, но не ханжа.

   "К чему он клонит?" - подумала мадемуазель де Ла Моль.

   - Она счастлива, - продолжал граф Альтамира, - вернее, была счастлива в тысяча восемьсот пятнадцатом году. Тогда я скрывался у нее, в ее имении близ Антиб, и вот в ту минуту, когда она узнала о казни маршала Нея, она принялась танцевать!

   - Возможно ли это?! - сказал пораженный Жюльен.

   - Это в духе партии, - возразил Альтамира. - В девятнадцатом веке нет настоящих страстей: вот отчего так скучают во Франции. Совершают самые ужасные жестокости без всякой жестокости.

   - Тем хуже, - сказал Жюльен, - по крайней мере, когда совершаешь преступления, то следует делать это с удовольствием. Только в этом и есть хорошее, что их несколько оправдывает.

   Мадемуазель де Ла Моль, забыв совершенно о достоинстве, подошла вплотную к Альтамире и Жюльену. Ее брат стоял под руку с ней, привыкнув ей повиноваться, и осматривал зал, делая вид, что он остановлен толпой.

   - Вы правы, - говорил Альтамира, - все делается без удовольствия, даже и не вспоминают ни о них, ни о самих преступлениях. Я могу показать вам на этом балу, пожалуй, человек десять, которых можно бы осудить как убийц. Сами они об этом позабыли, и общество тоже {Это говорит недовольный (примечание Мольера к "Тартюфу").}.

   Большинство из них расстраивается до слез, если их собака сломает лапу. На кладбище Пер-Лашез, бросая цветы на их могилу (как вы шутливо называете это в Париже), нас уверяют, что они соединяли в себе все добродетели храбрых рыцарей, и повествуют о великих подвигах их прадедов, живших при Генрихе IV. Если, несмотря на старания князя Арачели, я не буду повешен и если когда-либо буду иметь возможность пользоваться своим состоянием в Париже, я приглашу вас пообедать с восемью или десятью убийцами, которые пользуются почетом и не чувствуют угрызений совести. Вы да я на этом обеде только и будем чисты от крови; но меня будут презирать и чуть ли не ненавидеть как изверга и якобинца, а вас - просто как человека из народа, пролезшего в хорошее общество.

   - Более чем верно, - сказала мадемуазель де Ла Моль.

   Альтамира посмотрел на нее с удивлением; Жюльен не удостоил взглядом.

   - Заметьте, что революция, во главе которой я оказался, - продолжал граф Альтамира, - не удалась исключительно потому, что я не захотел срубить три головы и распределить между нашими сторонниками семь или восемь миллионов, находившихся в кассе, ключи от которой были у меня. Мой король, который сейчас горит нетерпением меня повесить, но который до восстания был со мною на "ты", дал бы мне высочайший орден, если бы я отрубил эти три головы и распределил деньги, ибо в этом случае я добился бы хоть частичного успеха и моя родина обрела бы какую-нибудь хартию... Так все идет на свете - чисто шахматная игра.

   - Тогда, - возразил Жюльен с пламенным взором, - вы не знали этой игры, теперь же...

   - Вы хотите сказать, что я отрубил бы головы и не стал бы жирондистом, как вы меня назвали как-то на днях? На это я вам отвечу, - сказал Альтамира с печальным выражением, - когда вы убьете человека на дуэли, а это все-таки не так безобразно, как предать его на казнь палачу.

   - Право, - сказал Жюльен, - любишь кататься, люби и саночки возить. Если бы я, вместо того чтобы быть ничтожным атомом, имел какую-либо власть, я повесил бы троих человек, чтобы спасти жизнь четверым.

   Его глаза горели сознанием своего презрения к пустым людским суждениям; они встретились с глазами мадемуазель де Ла Моль, стоявшей совсем близко от него, и это презрение, вместо того чтобы смениться милым и учтивым выражением, казалось, еще усилилось. Она этим была глубоко оскорблена, но забыть Жюльена была более не в силах. С досадой она отошла, увлекая за собою брата.

   "Мне нужно выпить пунша и побольше танцевать, - сказала она себе, - я хочу выбрать лучшего на балу кавалера и произвести на него решительное впечатление. Кстати, вот известный наглец, граф де Фервак". Она приняла его приглашение и пошла с ним танцевать. "Сейчас увидим, - думала она, - кто из нас двоих будет более дерзок, но, чтобы вполне насмеяться над ним, надо его заставить говорить". Вскоре все остальные пары в кадрили танцевали только для виду: не хотели терять ни одного остроумного высказывания Матильды. Господин Фервак смущался, вместо мыслей у него были наготове одни изящные фразы, он корчил гримасы; Матильда, которая и раньше была раздражена, была с ним жестока и приобрела врага. Она танцевала до утра и уехала домой страшно усталая. Но в карете остаток ее сил обратился в печаль и досаду. Она видела со стороны Жюльена презрение, сама же не могла ответить ему тем же.

   Жюльен был вне себя от радости. Против воли он был опьянен музыкой, цветами, прекрасными женщинами, общим изяществом и, более всего, собственным воображением, он мечтал о славе для себя и свободе для всех.

   - Какой прекрасный бал, - сказал он графу, - ни в чем не ощущается недостатка.

   - Недостает мысли, - ответил Альтамира.

   Его лицо выдавало презрение, которое было тем острее, что вежливость обязывала скрывать его.

   - Вы сами мысль, граф. Не правда ли, мысль, и притом мятежная?

   - Я здесь из-за моего имени. Но вообще в ваших салонах ненавидят мысль. Требуют, чтобы она не поднималась выше остроты водевильного куплета, только тогда ее ценят. Но мыслящего человека, если он в своих стремлениях обладает энергией и новизной, вы называете циником. Разве не так назвал один из ваших судей господина Курье? Вы его отправили в тюрьму, так же как и Беранже. Всякого у вас, кто чего-нибудь да стоит по своему уму, конгрегация бросает в руки исправительной полиции, а доброе общество тому рукоплещет. Ваше состарившееся общество прежде всего ценит приличия. Вы никогда не подниметесь выше военной доблести. У вас будут Мюраты, но никогда не будет Вашингтонов. Во Франции я вижу только тщеславие. У человека, который вечно вынужден выдумывать, свободно может в разговоре вырваться неудобное словечко, и хозяин дома сочтет себя опозоренным.

   При этих словах карета графа, подвозившего Жюльена, остановилась перед особняком де Ла Моля. Жюльен был влюблен в своего заговорщика. Альтамира почтил его комплиментом, очевидно вытекавшим из глубины его воззрений.

   - Вы не страдаете французским легкомыслием и понимаете принцип полезного,- сказал он.

   Случилось так, что только три дня назад Жюльен видел "Марино Фальеро", трагедию Казимира Делавиня.

   "Разве Израэль Бертуччо не обладал более сильным характером, чем все эти знатные венецианцы? - говорил себе наш возмущенный плебей. - А ведь все это были люди, неоспоримое дворянство которых восходит к семисотому году, веком ранее Карла Великого, тогда как все, что было самого родовитого на сегодняшнем балу у Реца, восходит, и то с грехом пополам, только к тринадцатому веку. И вот из всех этих столь знатных дворян Венеции вспоминают одного только Израэля Бертуччо.

   Бунт уничтожает все титулы, созданные прихотью общественного строя. При нем каждый сразу занимает то место, которое определяется его умением встречать смерть. Даже ум теряет свою власть...

   Кем был бы Дантон сегодня, в век Вально и Реналей? Самое большее - товарищем прокурора.

   Впрочем, что я говорю? Он продался бы конгрегации; он был бы министром, потому что, в конце концов, и сам великий Дантон воровал, Мирабо точно так же продался. Наполеон награбил миллионы в Италии, иначе из-за бедности он был бы арестован, как Пишегрю. Один только Лафайет никогда не воровал. Следует ли воровать, следует ли продаваться?" - думал Жюльен. На этом вопросе он остановился и остаток ночи провел за чтением истории Революции.

   На другой день, занимаясь бумагами в библиотеке, он все еще размышлял о разговоре с графом Альтамирой.

   "На самом деле, - сказал он себе после долгого раздумья, - если бы эти испанские либералы скомпрометировали народ преступлениями, то их не прогнали бы с такой легкостью. Это были дети, горделивые и болтливые... вроде меня! - вскрикнул внезапно Жюльен, точно просыпаясь от какого-то толчка. - Что совершил я важного, что давало бы мне право осуждать этих бедняков, которые наконец-то раз в жизни осмелились и начали действовать? Я похож на человека, который, выходя из-за стола, кричит: завтра я не буду обедать, но это не помешает мне быть таким же сильным и бодрым, как сегодня. Кто знает, что испытываешь на полпути к великому делу?"

   Эти высокие мысли были прерваны внезапным приходом в библиотеку мадемуазель де Да Моль. Жюльен был так воодушевлен своим преклонением перед высокими качествами Дантона, Мирабо и Карно, которые сумели не дать себя победить, что он остановил взгляд на мадемуазель де Ла Моль, не думая о ней, не приветствуя ее и даже почти не видя. Когда наконец его большие, широко открытые глаза заметили ее присутствие, их взгляд потух. Мадемуазель де Ла Моль с горечью это подметила.

   Напрасно она попросила его достать том "Истории Франции" Вели, лежавший на самой верхней полке. Это заставило Жюльена пойти за более высокой из двух лестниц; он пододвинул ее, нашел книгу и подал Матильде, не будучи еще в состоянии думать о ней. Относя лестницу, в своей торопливости он ударился локтем об одно из стекол книжного шкафа. Осколки стекла, падая на паркет, наконец привели его в себя. Он поспешил принести извинения мадемуазель де Ла Моль; он хотел быть вежливым и действительно был таковым, но не более. Для Матильды было очевидно, что она помешала ему и что он более отдавался тем думам, которые занимали его до ее прихода, чем разговору о ней. Посмотрев на него долгим взглядом, она медленно вышла. Жюльен посмотрел ей вслед. Он наслаждался контрастом между простотой ее сегодняшнего туалета и чудной элегантностью бывшего на ней накануне. Разница в лице ее была почти так же поразительна. Это молодая девушка, столь надменная на балу у герцога Реца, в эту минуту смотрела чуть ли не с мольбой. "Очевидно,- сказал себе Жюльен,- это черное платье еще более оттеняет красоту ее фигуры. У нее царственная осанка... Но почему она в трауре? Если я спрошу у кого-нибудь о причине ее траура, то мой вопрос может оказаться неловким".

   Жюльен окончательно очнулся от своих раздумий. "Надо перечитать все письма, которые я написал сегодня утром. Бог знает, сколько там найдется пропусков и глупостей". Когда он с усиленным вниманием читал первое из этих писем, то услышал около себя шуршание шелкового платья. Он быстро повернулся: мадемуазель де Ла Моль стояла в двух шагах от его стола, она смеялась. Этот второй перерыв раздосадовал Жюльена.

   В эту минуту Матильда ясно почувствовала, что она ничто для этого молодого человека; смех ее был деланый, с целью скрыть смущение. Это ей удалось.

   - Очевидно, вы думаете о чем-то очень интересном, господин Сорель. Может, о каком-нибудь эпизоде заговора, который привез в Париж граф Альтамира? Расскажите же мне, в чем дело; я страшно хочу знать и буду молчать, я вас уверяю. - Она сама была удивлена этим словам, произнеся их. Еще бы! Она умоляла своего подчиненного! Ее смущение усилилось, и она добавила легкомысленным тоном: - Что такое, что могло превратить вас, обычно такого холодного, в существо вдохновенное, наподобие пророка Микеланджело?

   Этот быстрый и нескромный вопрос глубоко оскорбил Жюльена и вернул его к прежнему безумному состоянию.

   - Хорошо ли делал Дантон, что воровал? - сказал он ей резко и тоном, делавшимся все более и более суровым. - Должны ли были революционеры Пьемонта и Испании компрометировать народ преступлениями? Предоставить людям без всяких заслуг все места в армии, всякие ордена? Люди, получив эти ордена, стали бы бояться возвращения короля? Следовало ли предоставить туринскую казну на разграбление? Одним словом, сударыня, - сказал он, приближаясь к ней со страшным видом, - должен ли человек, который желает изгнать невежество и преступление на земле, пронестись наподобие урагана и совершать зло без разбору?

   Матильда испугалась и, не будучи в состоянии выдержать ег