Житков Борис Степанович - Виктор Вавич

">  - Она дура, дура, - почти плача, говорила Анна Григорьевна. - Она ведь вот, - и Анна Григорьевна вытянула вперед руку, - бревно ведь, вот прямо все, как солдат.

  - Да она мне говорила, что если что... самое верное место у Тани, честное слово, говорила, - и Санька подошел, обнял мать за плечи и поцеловал в висок.

  Анна Григорьевна потрясла головой, волосы защекотали Санькину щеку - как волосы барышень на балу в вальсе, и ум застыл на миг в оцепенении.

  В квартире было тихо, и громко листал в кабинете страницы Андрей Степанович, как будто не бумагу, а железные листы переворачивал. Андрей Степанович глубоко вздохнул, он слушал в открытую форточку дальние выстрелы, редкие, спокойные, как перекличка, он листал книгу "История французской революции" Лависа и Рамбо, на гладкой лощеной бумаге. Хотелось найти в книге то, что можно примерить вот на эти выстрелы, и он листал, спешил и боялся не угадать.

  "9-е термидора" - да нет, какой же это термидор? И слышал, как будто говорил какой-то чужой голос: ничего ж похожего. Он листал вперед и назад: "Монтаньяры", "Третье сословие", как будто перед экзаменом забыл нужную строчку.

  "Ведь происходит величайшей важности общественное явление, - говорил себе Андрей Степанович и делал молча резонный жест, - и надо быть готовым, как отнестись к нему, и сейчас же".

  Андрею Степановичу хотелось выпрямиться, встать и выставить грудь против этих выстрелов, пуль, нагаек. Ему казалось, что сейчас он найдет эту идею, твердую, совершенно логичную, гражданскую, честную идею, и она станет внутри, как железный столб. И он чувствовал в ногах эту походку, поступь в подошвах, твердую, уверенную, и готовые в голосе крепкие ноты. И тогда, прямо глядя в лицо опасности, с полным уважением к себе и делу, которое делаешь, Тиктин хмурился, листки стояли в руках.

  "Еще раз обдумать, - говорил в уме Тиктин. - Что же происходит? Взрыв протеста со стороны общества - с одной стороны. Раз! Борьба за свое существование со стороны правительства - с другой..."

  - Два! - прошептал Тиктин, глядя в угол гравюры. На гравюре сидел среди пустыни Христос на камне, глядел перед собой и думал. - Два-а... - задумчиво произнес Андрей Степанович.

  "А вот решил, - подумал с завистью Тиктин про Христа. - Решил и начал действовать. И не по случаю какому хватился. Кончил... на кресте. Да, и этот крест на каждой улице. Да не для этого же он все это делал", - вдруг с сердцем подумал Андрей Степанович, он резко повернулся со всем креслом к столу, опер локти, упер в виски кулаки.

  В это время во дворе затрещал электрический звонок - это над дворницкой. Настойчиво, зло - нагло в такой тишине. И стук железный о железную решетку ворот.

  Тиктин слышал, как Санька и жена подбежали к окнам, потом в кухню, чтоб видеть во двор.

  Тиктин встал, набрал воздуху в грудь и спокойной походкой прошел кухню.

  Кухарка, накинув на голову одеяло, шарила на плите, брякала спичками.

  - Не надо огня, - спокойным басом сказал Тиктин, и воздух из груди вышел. Сердце билось, как хотело. Тиктин тяжело и редко дышал. Он глядел через плечо Анны Григорьевны в полутемный двор.

  Где-то в окне напротив мелькнул свет и погас. Дворник зашаркал опорками и бренчал на бегу ключами.

  Санька быстрой рукой распахнул форточку. Жуткий воздух стал вкатываться в комнату и голоса - грубые окрики из-под ворот.

  - Тс! - шепнул, затаив дух, Тиктин.

  Слышно было, как дворник торопливо щелкнул замком и дергал задвижку; вот визгнула калитка, и топот ног, гулко идут под воротами.

  - Ну, веди! - И дворник вышмыгнул из пролета ворот, и следом черные городовые, четверо. Куда?

  Санька совсем высунул голову в форточку, и в эту минуту в прихожей раздался звонок и одновременно стук в дверь.

  Санька рванулся:

  - К нам обыск!

  - Господи, спаси и сохрани, - перекрестилась Анна Григорьевна и бросилась отворять.

  - Attendez, attendez*, - крикнул Андрей Степанович.

  ---------------

  * Подождите, подождите (фр.).

  

  - Да, Господи, все равно, - на ходу ответила Анна Григорьевна.

  И Андрей Степанович слышал, как она открыла дверь. Андрей Степанович зашагал в переднюю, но уж стучали в кухонную дверь.

  - Кто такие? - кричала через дверь кухарка.

  - Отворяйте, - скомандовал Тиктин.

  - Ну ладно, оденуся вперед, - кричала в двери кухарка.

  Санька глядел, как распахнулась дверь, настежь, наотмашь, и сразу всем шагом вдвинулся квартальный. Анна Григорьевна пятилась, но не отходила в сторону, как будто загораживала дорогу. А квартальный нахмурился, смотрел строго поверх Анны Григорьевны.

  "Прет, как в лавочку, как в кабак", - Санька чувствовал, что все лицо уж красное, и это перед квартальным, и Санька крикнул:

  - Чего угодно-с, сударь? - И вдруг узнал квартального - тот самый! Тот самый, что на конке менял ему рубль - "для женщины". Вавич секунду молчал, глядя на Саньку, и приподнял нахмуренные брови. И вдруг резким злым голосом почти крикнул:

  - Кто здесь Тиктина Надежда Андреевна?

  - Вы можете не кричать, - Андрей Степанович достойным шагом ступал по коридору, - здесь все отлично слышат. У вас есть бумага? - Андрей Степанович остановился вполоборота и, не глядя на Вавича, протянул руку за бумагой. Другой рукой он не спеша вынимал пенсне из бокового кармана.

  Санька секунду любовался отцом и сейчас же топнул ногой, повернулся и пошел по коридору.

  - Не сходите с мест, - закричал Виктор. - Задержи! - Из-за спины протиснулся городовой, он беглым шагом затопал по коридору. Анна Григорьевна спешила, догоняла городового.

  - Мадам! Стойте! - кричал Вавич.

  Но уж из кухонной двери вошел городовой, он загородил дорогу, растопырил руки.

  - Нельзя-с! Назад, назад.

  - Не идет! Вести? - крикнул Вавичу городовой из конца коридора.

  - Стой при нем! - крикнул Вавич.

  - Да я его уговорю, и он придет сюда, пропусти, ох, несносный какой! - говорила Анна Григорьевна.

  - Arretez et taisez-vous!* - сказал Тиктин.

  -----------------

  * Прекратите и замолчите! (фр.)

  

  - Не переговариваться! - крикнул Вавич и ринулся вперед.

  - Бумагу! - упорным голосом перегородил ему дорогу Тиктин, рука требовательно висела в воздухе.

  Вавич глянул на руку. Она как будто одна, сама по себе, висела в воздухе, она была точь-в-точь как рука его старика, когда он кричал: "Витька! Молоток!"

  Вавич расстегивал портфель на коленке, наконец, вынул бумажку.

  - Вот: по распоряжению... - тыкал Виктор пальцем.

  - Виноват, - прервал Тиктин и взял бумагу из рук Вавича. "Чего я, дурак, дал! - озлился на себя Вавич. - Сам бы огласил, и вышло б в точку".

  Тиктин накинул на нос пенсне и вполголоса читал:

  - "Произвести обыск в помещении, занимаемом Тиктиной Надеждой Андреевной".

  - Ага! Так вот пожалуйте в помещение, занимаемое Тиктиной Надеждой Андреевной.

  Вавич минуту молчал и, краснея, застегивал портфель и глядел на Тиктина и не попадал замком.

  - Прашу не учить! - вдруг крикнул Вавич на всю квартиру.

  - Стой около него, и чтоб ни с места, - и Виктор ткнул пальцем на Тиктина. Городовой придвинулся.

  - Дворник! Сюда! - командовал Вавич, идя по коридору. - В лицо знаешь?

  - Как же-с, известно.

  - Я вам говорю, ее нет! - говорила вслед Анна Григорьевна. Вавич с городовым и дворником ходили по квартире. Городовой взял лампу Андрея Степановича и носил ее за Виктором.

  - Бумагу! - зло сказал Виктор. - Тут народ стреляют, а он - бумагу! Не бумагами, небось, стреляют-то людей при исполнении... долга.

  - Оружие есть? - рявкнул Вавич из спальни Анны Григорьевны.

  Никто не ответил. Виктор вышел в коридор, вытянулся строго и произнес крепко, по-командному:

  - Оружие есть? Если будет обнаружено обыском, то ответите по законам военного времени.

  - Да нет, ни у кого никакого оружия. Саня! Ведь нет же оружия?

  - Не переговариваться, - крикнул Вавич. - Значит, заявляете, что оружия нет.

  - Я бы вам еще раз советовал быть скромнее, - сказал Андрей Степанович. - Да! Тоже имея в виду законы военного времени.

  Городовой, что стоял рядом, придвинулся к Тиктину.

  - Прислугу сюда и понятых! - командовал Вавич.

  - Слушайте, молодой человек, - сказала Анна Григорьевна, - вы ведь не к разбойникам в вертеп пришли, зачем же так воевать? Ну, пусть ваша обязанность такая, но ведь видите же, что пришли к порядочным людям.

  Вавич отвернулся и уж из Наденькиной комнаты громко ворчал:

  - За порядочными людьми нечего следить жандармскому управлению. Это ее комната? - спросил Виктор прислугу. - Ее это шкаф? Отпереть! Спроси ключи или сейчас вскроем. Гляди под кроватью! - крикнул он городовому.

  Понятые - соседние дворники - стояли у притолоки с шапками в руках.

  - Можно закурить? - шепотом обратился один к Вавичу.

  - А что? - вскинулся Виктор. - Курите! Курите, черт с ними. Да нет, я не имею права вас стеснять - понятые. Курите вовсю.

  - И под постелью, под матрацем, - командовал Вавич. Горничная трясущейся рукой спешила отомкнуть Наденькин шкафчик. Ключ был у Наденьки, горничная не могла подобрать.

  - Дай сюда, - и Вавич вырвал из рук Дуняши ключи. Он тыкал один за другим, ключи не входили. - Ну-ка, кто из вас мастер? - крикнул Виктор дворникам и бросил ключи на подоконник.

  Понятые спросили ножик, они кропотливо отдирали планку - важная вещь - чистый орех!

  - Ну, ну, орех! - покрикивал Вавич. - Будет на орехи, ковыряйся живей!

  

  

  

  

  

  Кресло

  

  ВАВИЧУ скорей хотелось переворотить весь этот девичий порядок в комнате, чтоб скорей стал ничей хаос, и он без надобности срывал накидки с подушек, приподнимал картины и пускал их висеть криво. Он выворачивал с полок книги, протряхивал страницы и неловкой кучей сваливал на полу. Он мельком видел себя в старинном трюмо и был доволен: деловая, распорядительная фигура, даже немного сейчас похож на помощника. И Виктор старался, чтоб оправдать вид, и выдергивал совсем прочь из стола ящики. Он думал: "письма, и ленточкой завязаны, как у Тайки", но писем не было. Были какие-то тетрадки. Вавич поднес к лампе. По-иностранному, напротив - по-русски. "Ага! Это языки учит. Что же изымать?" - уж тревожился Вавич.

  - Позвать старуху, - сказал Вавич вполголоса. - Слушайте, мадам, это не все, - сказал Виктор, хлопая рукой по Наденькиной тетради.

  Анна Григорьевна быстро, испуганными глазами, читала эти карандашные записи и не могла понять, понять этих слов - cladbishenskaia vosem и напротив написано - умывать, чистить что-либо.

  - Это не все, - бил Вавич по тетрадке тылом руки. - Где ее, извините, белье находится?

  - Здесь, в комоде, - и Анна Григорьевна, подбирая юбку, стала на колени перед комодом.

  - Не трудитесь, мадам, мы сами. Впрочем, как хотите. Действительно. А ну, помоги! - крикнул Виктор городовым и присел на корточки рядом с Тиктиной.

  - Я понимаю, вам самому неприятно рыться в чужом... вещах, уж это ваша должность вас обязывает.

  - Убивают, сударыня, убивают, на посту людей убивают. Ведь вы не жиды? А вот из-за жидов и вам приходится терпеть. Очень даже верно, что ваша дочь совершенно невинна, ну, а знаете, это все выяснится, и невинный человек может быть совершенно спокоен.

  Анна Григорьевна вынимала аккуратно сложенное Наденькино белье. Она запускала руку, и сторожкие пальцы боялись, не шелестнуть бы бумагой, но бумаг не было среди белья.

  - Здесь у ней летние платья сложены, - и Анна Григорьевна поднялась с колен. Она все время думала о тетрадке.

  "Боже, дура какая. Адреса, адреса". - И она все время чувствовала, как там за спиной лежит эта тетрадка.

  - А здесь полотенца и платочки, - Анна Григорьевна старалась говорить по-домашнему.

  - Ну ладно, - сказал Виктор, - это нас не касается. - И он сунул руки вдоль стенки ящика. Что-то холодное и твердое. -

  Это, это что? - нахмурился Виктор. Он щупал, Анна Григорьевна смотрела в его лицо, затаив дух, и прочитала - что "это" - ничего, пустяк. И сразу стала услужливо разрывать полотно сложенного полотенца.

  - Нет, нет, достанем, посмотрим, - говорила Анна Григорьевна. - Ну тащите, тащите. Ну? Баночка духов, да конечно, что ж у ней тут может быть, у дурочки. Фу, фу, моль, - вдруг замахала руками Анна Григорьевна.

  Она хлопала ладошками в воздухе, двигалась толчками по комнате; все следила глазами.

  - Скажите, дрянь какая, - Анна Григорьевна хлопнула над столом. Неловким движением опрокинула Надину деловую мужскую чернильницу. - Ах, что я наделала! - и Анна Григорьевна торопливо схватила тетрадь и принялась ею тщательно вытирать Наденькин стол. - Убьет она меня теперь, чистеха такая, беда какая, Господи! Ну да дай же что-нибудь, - крикнула она Дуне. - Стоишь, как столб. - И Анна Григорьевна терла тетрадкой, вырывая новые листы, комкая, коверкая.

  - Мы уж тут ни при чем, - сказал Вавич.

  - Ах, да я дура, - говорила Анна Григорьевна, а в глазах стояли слезы.

  - Ну-с, сударыня, это потом, - деловито сказал Вавич. - А вот скажите нам, где ее переписка находится. Ведь получает она письма. Нет, скажете? Ну а где они?

  - Да вот тут все у ней, я ведь не слежу.

  - Напрасно-с, напрасно, - закачал Вавич головой и сейчас же отвернулся. - Вот тут в портфеле записки - это мы возьмем. И вот эти заграничные книжки. Там уж разберем.

  - Надо под столом полапать, - сказал на ухо Вавичу городовой, - по небелям, по креслам прячут. А ну, встаньте, - мотнул городовой головой.

  - Вот и отлично, а теперь отнесите это кресло мужу, он же стоит там все время. У вас ведь, наверно, отец тоже старик. Правда? - И Анна Григорьевна поглядела в глаза Виктору и кивнула головой, как будто уж что-то знала про него.

  - Не до того, сударыня, когда в людей палят из-за угла... А когда говоришь, так "бумагу, бумагу", - передразнил Виктор. - Прямо как дети, ей-богу же.

  - Отнесть? - спросил городовой. Он неловко держал за ножку опрокинутое Наденькино кресло, держал за ножку, будто оно могло вырваться как собачонка. Вавич кивнул головой.

  - Прямо же, ей-богу, как дети, - крутил Виктор головой.

  - Да уж, знаете, у нас у самих... - и Анна Григорьевна снова взглянула Вавичу в лицо, и лицо на миг распахнулось. Виктор отвернулся и стал с деловым видом оглядывать стены.

  - А это чей же портрет? Кто такая? - Вавич вдруг заметил со стены чуть насмешливый взгляд - Танечкина карточка в овальной рамке красного дерева висела под портретом Энгельса. Вавич обернулся к Анне Григорьевне и чувствовал сзади колющий взгляд со стены. - Надо знать, кто такая, - сказал Вавич хмуро. Он в упор, нахмуренными глазами разглядывал карточку.

  "Красивая, а злая, стерва, - в уме сказал Вавич. - Тьфу, злая!" - и помотал головой.

  - Кто же? - зло поглядел в колени Анне Григорьевне Вавич.

  - Подруга гимназическая какая-то, - пожала плечами Анна Григорьевна.

  - Не знаете?- хмуро спросил Вавич.- Определим!- И он снял с гвоздя портрет. - Ну-с, - сказал Виктор, садясь, - протокол!

  - Вам чернил? Дуняша, из кабинета, да не разлей, как я.

  - Так-с, - сказал Виктор и прижимал маленьким дамским пресс-бюваром лист, - так-с, и фотографический снимок неизвестной личности.

  - Рамку, впрочем, можем оставить! - вдруг сказал Виктор. - Рамка не нужна, - и он быстро выдернул карточку из рамки; она выскользнула белым картоном, как сабля из ножен. Виктор скорей сунул ее между записок Наденьки.

  Понятые нагнулись к столу. Сопя, выводили подписи.

  - Ну-с, простите, сударыня, за беспорядок, уж не взыщите... - Вавич застегивал новенький портфель. - Честь имею кланяться, - и кивнул корпусом: галантность. Все вышли в коридор.

  Андрей Степанович стоял рядом с креслом. Он оперся о стену спиной, руки заложил назад и глядел вверх перед собой.

  - Что ж вы не присели? - с улыбкой в голосе сказал Виктор, легко шагая к передней.

  Андрей Степанович прямым взглядом упер глаза в Вавича. Вавич стал.

  - О вашем поведении, господин квартальный, мы еще поговорим. Только не с вами.

  - Говорить!! - вспыхнул всей кровью Виктор. - Хоть с самим чертом извольте беседовать! Револьверщики! На здоровье! Двое остаться! Горбачев и Швец, - кричал Вавич городовым, - и никого не выпускать, кто придет - задерживать до распоряжения. Один в кухню, другой тут. По местам! Марш! А в девять в участок! - кричал Виктор. Он с шумом толкнул дверь. На пороге он обернулся и крикнул городовому: - Садись в кресло и закуривай!

  - Бу-ма-га! - сказал Вавич гулко на лестнице.

  

  

  

  

  

  Тьфу!

  

  ТАНЯ сидела в углу балкона. Она куталась в свое любимое старое пальто с уютным мехом на воротнике. Гладила щекой по меху. Ей было видно вдаль всю прямую улицу - тяжелую, серую, со спущенными веками. Рассвет туго надвигался и, казалось, стал и пойдет назад. Таня держала низко над собой раскрытый зонтик. Ей было уютно от зонтика, от меха и от папироски. Как будто вся земля едет куда-то, и это ее место, как у окна в вагоне. Мутное небо курилось белыми тучами, и неосторожные капли попадали на землю, на Танин зонтик. Тане казалось, что непременно куда-нибудь приедут к рассвету - надо сидеть и ждать и глядеть путь. Опять въехали в пальбу - и вот гуще, ближе... Нет, проехали. Пальба растаяла, смолкла. А вот шаги. Много. Танечка приподняла зонтик. По пустой улице брякали шаги. Это из-за угла. Вот городовые и впереди серая шинель. Танечка повела лопатками, и любопытный озноб пробежал по спине - говорят что-то, а меня не видят.

  - Да недалече теперь, тут за углом и седьмой номер, Хотовицкого дом, - хрипло, ночным голосом, сказал. Вот совсем под балконом - Танечка перегнулась, и мотнулся в воздухе зонтик. И вдруг встали. И в серой шинели задрал голову. Вот отошел на мостовую, смотрит. И городовые сошли на мостовую.

  - Кто там? Эй! - крикнул надзиратель.

  - Это я, - неторопливо сказала Танечка.

  - Мадам там или мадмазель, не знаете распоряженья - все окна закрывать.

  - Месье - там, - приподняла зонтик Танечка, - у меня все окна закрыты.

  - Ну да, - сказал квартальный и повертел головой, - все равно на улицу ночью выходить нельзя! Дома надо быть!

  - Я не в гостях, я у себя дома, - и Танечке нравилось, как певуче звучал голос с легкой улыбкой.

  - Вы, сударыня, не шутите, а я требую, чтоб с балкона...

  - Прыгнула бы? Нет, не требуйте, не прыгну, - засмеялась Танечка; ей казалось, что это станция, и сейчас все поедут дальше, а на пути можно и язык высунуть.

  - А я еще раз вам повторяю, - уж закричал квартальный, - спать надо, мадмазель, между прочим. А если... да бросьте ерунду... Позвони дворнику, - крикнул квартальный городовому.

  И Танечка слышала, как сказал вполголоса городовому: "может, сигналы какие-нибудь или черт ее знает".

  Городовой уж дергал неистово звонок, звонок и бился и всхлипывал, и едкая тревога понеслась по серой улице.

  - Дворник! Что это у тебя? Убрать тут балконщиц всяких! Дворник держался за шапку и что-то шептал.

  - Ну так что ж? - громко сказал квартальный. - Ну и адвоката Ржевского, а торчать на балконах не полагается в ночное время. Скажи, чтоб сейчас вон, что околоточный надзиратель Вавич приказал, понял? А завтра разберемся, что за сиденья эти. Марш!.. Стой! Как говоришь: Татьяна Александровна Ржевская? Госпожа Ржевская! - крикнул Вавич; он сделал казенный голос. - Ржевская Татьяна, сейчас очистите балкон, а завтра явитесь в Московский полицейский участок, дадите объяснения.

  - Все равно вы ничего не поймете, - Танечка сказала насмешливо-грустно. И по голосу Вавич понял, что говорит красивая, наверно, очень красивая в самом деле.

  - Проводи, - крикнул Вавич дворнику. "Хоть и красивая, - думал Вавич, - а я тебя проучу, тут красотами, голубушка, не фигуряй - военное положение-с".

  - Военное положение-с, - сказал Вавич вслух, идя за дворником, - ...так надо поглядывать за жильцами, - вдруг быстро добавил он и обогнал дворника. - Эта дверь? Звони.

  Вавич неровно переводил дух и слушал. Вот хлопнула дверь, должно быть, с балкона, а вот легкие звонкие шаги. Ага! Открывает. Но дверь приоткрылась, и никелированная цепочка косяком перерезала щелку. И насмешливое лицо глядело, Вавич видел не все, по частям, и узнал глаза. Ах, вот она, и злость и радость полыхнули в груди, и Таня видела, как веселый ветер прошел по лицу квартального.

  - Я вас не впущу, - говорила Танечка и отстранила лицо от щелки, - я одна. А если будете ломиться, я позвоню Григорию Данилычу, - нехорошо ломиться ночью к девушке, когда она одна! - и Танечка нравоучительно глянула Вавичу в глаза.

  - А... а на балконе девушке с папиросками сидеть... вот завтра иначе поговорим. - И вдруг Виктор вытянул из портфеля сверток. Он рвал веревочку и быстро и яростно поглядывал на Танечку. - А вот... а вот, - говорил Вавич, разматывая бумагу, - а вот это видели, где ваши портреты-то бывают. Фонарь сюда! - крикнул он дворнику.

  - Мой ли? - и Танечка прищурилась. Вавич вертел портрет около щелки.

  - Не вздумайте только хвастать, что это я вам подарила, - сказала Таня и закрыла дверь. Французский замок коротко щелкнул и так заключительно щелкнул, что секунду Вавич молчал.

  - Смотреть за этой! - сказал вполголоса дворнику Виктор и указал большим пальцем на Танину дверь.

  Дворник шел впереди Виктора, размахивая фонарем.

  - Потуши фонарь, дурак! - сказал Виктор. - Уж день на дворе скоро, размахался тут.

  "Какому Григорию Данилычу? - думал Вавич. - Никакого нет Григория Данилыча. Полицмейстера - Данила Григорьич. Да черт, - он остановился, топнул, - да и звонить-то не могла, ведь не работают же телефоны, дьявол, не работают, кроме служебных".

  Но он был уж за воротами. Городовые сидели на обочине тротуара. Они встали.

  - Э, вздор, - сказал Виктор вслух, - гулящая какая-то, нашла, дура, время прохожих удить: возня только. Тьфу! - и он сплюнул для верности.

  Городовые молча шагали.

  Танечка узнала портрет, узнала и надпись: "Тебе от меня" - в нижнем углу наискосок.

  

  

  

  

   Pardon, monsieur!

  

  УЖ БЫЛО одиннадцать часов дня, а Виктор все еще не заходил домой и сидел на углу стола в непросохшей шинели. Курил, бросал окурки в недопитый стакан с чаем. С час в участке было тихо, как будто нехотя прогромыхивал город за окном. Виктор не знал: кончилось или сейчас, после затишки, громыхнет что-нибудь... со Слободки. Или от вокзала. Солдаты наготове. Он все время чувствовал, что во дворе стоят ружья в козлах и около ружей ходит часовой. День был без солнца. Небо как грязное матовое стекло - закрыто небо нынче.

  - Да и не надо, - вздохнул Виктор и насупился в пол. Осторожно вошел городовой и стал вполголоса бубнить что-то дежурному у дверей.

  И Виктор услыхал и насторожился.

  - Обоих в гроба поклали, у часовне, у городской больнице. Сороченко, аж глянуть сумно, - бе-елый... аккурат сюдой ему вдарила, а сюдой вышла.

  Виктор подошел.

  - Что ты говоришь?

  - Та я с караула сменился, коло их караул поставлен.

  - Сороченко, а другой кто? - спросил Виктор вполголоса и оперся локтем о притолоку, подпер голову.

  Городовой был небольшой, крепкий, он поворотисто жестикулировал:

  - А тот Кандюк. Он еще живой был, как привезли. Говорить, идет на меня один. Я до него: кто? обзывайся! Когда смотрю: сбоку другой, - городовой шустро повернулся. - Я до того: стой! А он враз - хлоп с револьвера и текать, и другой за ним. Я, говорить, ему у спину раз! раз! и говорить, вот мне у боку как схватило и свисток хотел, говорить, подать, а той от угла в меня еще раза: бах. Я, говорить, и сел, полапал себя, а шинель аж мокрая и кровь зырком идеть, и, говорить, вижу, что это мене убили, и никого нема и подать свистка, говорить, боюся, бо те добивать воротятся, и нема, говорить, никого, - городовой сделал пол-оборота, - и свистка, говорить, подать мне тоже не выходит.

  - Ну и как? - спросил Вавич шепотом.

  - Ну, а патруль слыхал, что стрельба, тудой, на стрельбу, и аккурат человек стогнет. Кто есть? Рассмотрелись, а он уже лежит и руки так, - и городовой закрыл глаза и раскинул руки враз, - лежит и помаленьку стогнет.

  - Теперь ночью стоять... - сказал дежурный.

  - А днем ему долго выстрелить? - и маленький городовой посмотрел на Вавича. - Все одно, как на зверя, - ты можешь себе очень спокойно иттить... И всякого: так и меня, и тебя, и вот господина надзирателя.

  Вавич молча и серьезно кивнул головой.

  - А долго мучился? - спросил Вавич.

  - Да не... рассказал, еще, говорят, пить просил, квасу хотел, а где ночью квасу!.. так и не пришлось... уж не попил... А сейчас там заходил у часовню, пристав, Воронин, были.

  - Надо, надо отдать долг товарищу, погибшему на посту, - сказал Виктор и выпрямился.

  "Не кончилось, - подумал Виктор, - нет, это не кончилось".

  Виктор не мог дождаться двенадцати часов, своей смены, он хотел скорей пойти к Сороченко. Не мог толком вспомнить, какой он, Сороченко. "Белый-белый", и как будто с укоризной лежит, что за всех погиб, и теперь перед всеми он, и перед полицмейстером, и всем надо пойти к нему. "Подойду, и как он на меня глянет? - мертвым лицом", - и у Виктора билось сердце, как будто сейчас идти к строгому начальству, и душно становилось в мокрой шинели, а маленький городовой все говорил, и Виктор слышал: "Убили, и что же? Убили - и край! Как будто так и надо. Что ж? Так, значит, и засохнет? Да?" - и урывками кидал глазами на Вавича.

  Вавич отошел к окну, курил в открытую форточку. Маленький городовой ушел. Дежурный шагнул два раза, он стоял за спиной Вавича, вздохнул со свистом и хриплым шепотом спросил:

  - А не слыхать, этот, что стрелял, с жидов? Вавич молчал. Городовой прошел на место.

  - Неизвестно, - через минуту сказал Вавич.

  

  Прямо из участка Виктор пошел к Сороченко. Сырой ветер хмурым махом трепал по верхам мокрые деревья, и они сыпали капли наземь, стучали в фуражку. Прохожих гнало ветром навстречу Виктору, и никто не глядел в лицо, а все вперед, как будто боятся сбиться с дороги. "Вид какой деловой, скажи, пожалуйста! - И Виктор проводил взглядом спину студента. - Воротник поднял, а сам, может быть, и стрелял ночью. Днем все какие паиньки". - И Виктор нарочно взял чуть влево, чтоб прямо пойти на вот этих двух. "Жжиды!" - прошипел Вавич и прошел между, как разрезал. И опять представил Сороченку, и холодная тошнота подошла к горлу, и будто холод этот покойницкий задул куда-то за пазуху, и голова стала пустая, испуганная, и Виктор не стал видеть прохожих, и уж только на панельной дорожке к часовне набрал воздуху. Около часовни дежурил городовой. Он, не торопясь, поднял руку к козырьку, и все лицо молчало, и глаза медленные. Вавич вежливо принял честь и открыл двери часовни. И сразу же стал искать лицо Сороченко.

  Два гроба стояли на возвышении рядом. И вот он - белый-белый, насуплены брови, запали глаза и нижняя губа вперед, и кажется чего-то хочет попросить, пить, что ли, или сам еще не знает чего. И рыжие усы, как наклеенные, лежали на белом лице. На другого покойника едва взглянул Виктор. Священник возглашал слова панихиды, кругом крестились, сдавленные лица слушали службу, и только один покойник все выставлял губу и вот-вот будет искать по сторонам простого чего-то. Попить, что ли? Вавич стал креститься. Но не помогало, а все не мог отвести глаз от белого лица.

  И вдруг Виктор почувствовал на себе взгляд. Он испуганно дернул голову вправо, все с прижатой ко лбу щепотью: дама приподняла подбородок и открытым взглядом обвила Виктора и отвернулась к священнику. И снова вдруг из-под приподнятой ко лбу руки брызнул взгляд, и дама медленно перекрестилась рукой с кольцами. И только тогда Виктор увидал рядом с ней полицмейстера. "Варвара Андреевна!" - повел бровями Виктор.

  - Яко ты еси Воскресение и живот... - и священник перевел дух, и в это время всхлипнул бабий голос в углу, и громким шепотом, одними слезами сказала:

  - Матюша! Матюша мой!..

  Все будто переступили, будто шатнулись на ногах и вдруг закрестились быстро, священник не сразу взял голос.

  Варвара Андреевна тихо повернулась и пошла в угол. Она протолпилась мимо Виктора, он отстранился, но она все же задела его локтем и тихо шепнула:

  - Pardon, monsieur! - И тихий запах духов грустным туманом охватил Виктору голову; казалось, будто этот запах и шепнул, а не она.

  

  

  

  

  

  Свеча

  

  ВИКТОР поднял голову и жадными твердыми глазами уперся в высокую икону, в разливчатый розовый свет лампадки и клятвенно перекрестился, решительно, как набивал на себя железный нерушимый крест - за покойника крест и за то, чтоб жизнь свою положить, и грудь все стояла высоко с тем вздохом, что вдохнул гордые духи. И Виктор крепко, как оружие, сжал восковую свечу в левой руке, и затрепетал огонек. Хор бережно вздохнул:

  - Вечна-я память...

  И Вавич слышал, как пристал к голосам грудной полный женский звук. Полицмейстер крестился, а Варвара Андреевна подалась чуть вперед с покрасневшим лицом - она пела. Сзади затопали сапоги, и двое городовых просунулись с большим венком живых белых цветов. Варвара Андреевна расправила ленты: "жертвам долга" - прочел Виктор черные блестящие буквы.

  При выходе столпились. На свечном прилавке заполняли подписной лист. Виктор протолпился, он стоял за Варварой Андреевной и видел, как она мелким ровным почерком написала свою фамилию и крепко вывела двадцать пять и сейчас же через плечо обернулась к Виктору; слегка погладили по виску поля ее шляпы, Варвара Андреевна передавала карандаш. У Виктора металось в уме: "Двадцать или тридцать? Тридцать неловко - будто горжусь". Варвара Андреевна задержалась и, обернувшись, глядела на бумагу. Двадцать пять - широко чиркнул Виктор, как крикнул.

  - Делает честь вашему сердцу, - довольно громко произнесла Варвара Андреевна, кивнула головой с улыбкой, повернулась и пошла за полицмейстером.

  Вавич оглянулся на иконы, чтоб перекреститься, уходя. На черных ступеньках под гробом сбилась в комок женщина, прижалась к подмостью, и вздрагивал платок на голове.

  

  Виктор шел по узкой панельке, гуськом впереди шли к больничным воротам полицейские, чтоб не обгонять полицмейстера. В воротах Варвара Андреевна оглянулась на весь ряд людей, Вавич видел, как она шарила глазами по ряду, как нашла его и кивнула, как будто всем - многие козырнули в ответ, а у Виктора застыло на миг дыхание, когда он дернул руку к козырьку И покраснел. Хмельная краска заходила в лице, и Виктор стал поправлять фуражку, чтоб закрыть рукавом щеки.

  Надзиратель Сеньковский догнал, хлипкий, прыщеватый, шаткий весь человечек, он портфелем стукнул Виктора по погону.

  - Слыхали, а, слыхали? - он говорил шепотом и в нос и дышал в самое ухо Вавичу. - Один-то у Грачека так и помер и не сказал ничего, а? Ничего - опознавать выставили: охранные агенты, а? опознают, как ваше мнение? Может, приезжий он, а?

  - Вполне... - начал Виктор.

  - И ничего не вполне, а другой скажет. Вот это вполне, что скажет, - он шел и терся плечом о Виктора. - Грачек с тем заперся, а? Как думаете, занимается? А?

  Виктор отшагнул в сторону и глянул в глаза Сеньковскому - глаза были как не с того лица, будто внутри сидел другой человек и смотрел через прорези глаз - серыми глазками, и как точечка зрачок, и веки мигали, все мигали, будто путали глаз, а лицо было дурацкое, прыщавое, с кривой губой - как нарочно надел. И Сеньковский хлопал Виктора по рукаву портфелем и кивал в сторону головой:

  - Зайдем в "Южный", с того хода - полчасика, расскажу. А? По маленькой, с устатку, не спал ведь, а? Пошли, - и он пошел, не оглядываясь, к воротам.

  Виктор зашагал вдогонку, сказать, что нет, не пойдет, и догнал Сеньковского в воротах.

  - Мне домой, уж идите одни, - сказал Виктор.

  Сеньковский оглянулся, замигал на Виктора веками, и вдруг Виктора взяла злость. "Да чего он мигает, а я с ним возьму да прямо..." И Виктор толкнул Сеньковского в плечо:

  - Веди, уж черт с тобой! - и обогнал Сеньковского во дворе.

  Черным ходом, мимо кухни, прошли в коридор с отдельными кабинетами "Южного". Было тихо и пусто в отдельном кабинете, и грязный свет со двора висел, как паутина. Сели на закапанный плюшевый диван.

  - Бывалый диванчик, - и Сеньковский пролез за столом и стянул животом грязную скатерть. Лакей стоял и переводил опасливые глаза с Вавича на Сеньковского. - Дай свечку, графинчик, селедку и штору того... спустить! в миг, а?

  Свечка, тонкая, белая, вытянулась одна посередь скатерти и не спеша начала свой свет синим лепестком - оба глядели минуту, как она это делает и будто глядит куда-то вверх, как на последней молитве.

  - Ну, - кивнул Виктор Сеньковскому, пока не видел его глаз, - ну, вали, что там, - крепким голосом крякал Виктор.

  - Я говорю, зачем метаться, зачем по всем местам шарить? А? Ведь все равно, хвост поймал или голову. А? Ну, я хвост прижму, надо уметь, брат! А? Уметь прижать! - Сеньковский держал руку над столом и большим пальцем - широким плоским ногтем - давил в сустав указательного. Широкий плоский ноготь, как инструмент, входил в тело и, казалось, сейчас разрежет, брызнет кровь. - Вот хотя бы хвост буду давить. А повернет же сюда голову, а? - куснуть иль лизнуть, - а, повернет? А? Нет - скажете?

  Свечка разгорелась, и Виктор видел глаза - помигают и станут и глядят из лица.

  Лакей постучал, осторожно вошел и поставил графин и селедку. Он обходил вьюном Виктора, ставил приборы, не звякнув, не стукнув. Среди посуды бережно поставил белую розу в бокале.

  - Ну! - попробовал опять голос Виктор.

  - Вот залезь под диван, - и замигали глаза и губа криво усмехнулась, - и пусть одна нога твоя торчит, и мне довольно и очень хорошо! А? - и Сеньковский засмеялся.

  Виктор не глядел и наливал в рюмки.

  - Пусть даже пальчик твой торчит, а я пальчик поймал, а? И того, взял твой пальчик, да так, брат, взял, что ты своей голове рад не будешь.

  - Ну да? - сказал Виктор, чтоб хоть свой голос услышать.

  - Ты, брат, у меня весь заходишь, и я тебя за пальчик всего сюда приберу, - и Сеньковский загнул палец крючком и провел медленный полукруг мимо свечки, и уклонился огонек и зашатался.

  Сеньковский перевел глаза, сощурился на розу. Роза прохладно стояла в тонком бокале, плотно сжав лепестки. Зеленые листики оперлись о блестящий край.

  Сеньковский сбил в тарелку пепел папиросы и аккуратно приладился, прижег снизу листок. Листок чуть свернулся.

  - Не нравится! - хмыкнул Сеньковский. Он отнял папиросу и снова прижал к листку. Листок сворачивался, как будто хотел ухватить папиросу. - Ага! Забрало, - сказал громко Сеньковский и ткнул свежий лист.

  Вавич поднял глаза от тарелки:

  - Брось!

  - Жалко? - и Сеньковский совсем сощурил глаза на Вавича. Он раскурил папироску и теперь приставил к листку, слегка подворачивал и глядел из щелок на Вавича.

  Вавич ударил по руке, папироска вылетела, упала на ковер. Лакей быстро подхватил, сунул в пепельницу на соседний стол.

  - Ты ж это что? - приоткрыл глаза Сеньковский. - Всерьез?

  - А ну тебя к чертовой матери, - Вавич повернулся на стуле; музыканты настраивали скрипки, и через дверь слышны были голоса в зале.

  - Тебя бы к нам на денек, - протянул Сеньковский, - на ночку на одну то есть. Фю-у! - засвистал. Он взял зубочистку и стал ковырять в зубах. - Женя все равно не придет. М-да! На черта роза, возьми! - крикнул он официанту, толкнул бокал - человек успел подхватить. - Ну и вон! - крикнул Сеньковский. - Вон выкатывай! - Лакей легко шмыгнул в дверь.

  Из-за стены был слышен вальс, Сеньковский помотал в такт головой.

  - А ты теленок! - и Сеньковский бросил на стол зубочистку. Вавич повернулся к столу, налил из графина стакан водки, отпил и зажевал черный хлеб.

  - И жуешь, как теленок.

  Вавич зло глянул на Сеньковского, навстречу ему Сеньковский распялил глаза и снова глянул из зрачков кто-то.

  - А нет, а вот: человек не хочет говорить. Фамилии своей сказать не хочет. Как ты в него влезешь? Что? - И Сеньковский свернул голову набок и снова прищурился. - А как ты к этой жидовке, к шинкарке, ходил?

  Вавич захватил и держал в руке салфетку.

  - Не пялься - знаю. А где она, жидовка твоя? Что? А просто - подошел ночью вроде пьяненького чуть к сторожу: дяденька, нельзя ли? а? дяденька! Дяденька за полтинничек и пошел проводить. Он в ворота, а тут - хап! и в дамках, - стукнул Сеньковский по столу. - Ай, вей, муж еврей! Что я имею кушать?

  Вавич, красный, молчал, допивая стакан, кашлял.

  - Что, поперек горла никак? А ваши - схватили! Поймали - стреляли! Привели! А кого? Кого? Сеньковский привстал.

  - Ну? - и он щурился перед самым носом Виктора.

  - Дело охранного... отделения, - сказал Вавич и стал сбивать салфеткой с колен.

  - Дело уменья - а... а не отделенья - телятина! Виктор зло молчал, шевелил только губами.

  - "Отче наш" читаешь? - И Сеньковский пригнулся ухом к Виктору.

  Виктору захотелось плюнуть в самое ухо со всей силы. Зубами бы закусить во всю мочь и тереть, тереть, пока не отгрызешь.

  - Ты чего зубами хрустишь? Вот так у нас вчера хрустел, у Грачека. Хрустел, сукин сын, как жерновами - за дверями слышно было... Ты и мне налей, что ж ты один?

  Сеньковский не спеша, глотками выпил стакан.

  - Ты думаешь, кто всем делом ворочает? Полицмейстер? Во! - Сеньковский обмакнул большой палец в соус и просунул из-под стола Вавичу кукиш и шевелил