Главная » Книги

Житков Борис Степанович - Виктор Вавич, Страница 17

Житков Борис Степанович - Виктор Вавич



div align="justify">  - Позвольте, я не допущу, - хрипнул сухим, шершавым горлом Виктор и кашлял до слез,
  - И знаем, всем околотком приятно понимаем, что не допустите и нельзя-с допускать. А ведь разве можно обижать людей? За что, скажите? Мы от души, от приятного чувства, что, наконец, человека перед собой видим, а вы хотите ногой навернуть, уж простите за слово, в морду.
  - Я взяток... - и Виктор встал, глотнул сухим ртом, - я взяток... я не генерал...
  - Вот то-то и есть, что не генерал. К генералу неж придешь вот так-то? А у вас благодать, благостно. Райское, сказать, гнездо. И хозяюшку взять: роднее хлебушки. Неужто, скажите, нельзя в дом-то такой для новоселья хоть бы, от приятного сердца? Хозяюшке? Цветы, может, приятнее было, да ведь мы попросту, чем богаты...
  - Я сейчас, - сказал Виктор и быстро вышел. Он прямо ртом из-под крана в кухне стал сосать воду.
  - Да я сейчас чай подам, - говорила над ним Груня. - Фроська, собирай.
  Виктор, не отрываясь от крана, махал рукой непонятно, отчаянно. Он вернулся в гостиную и еще из коридора крикнул:
  - Вот получайте ваши пять рублей, и расписку, расписку, - и бросил на широком ходу пятерку на стол перед Болотовым.
  Болотов глядел в пол. И Груня с масленкой в руке в дверях из столовой:
  - Витя, Витя! Да я говорила Михаил Андреичу, он уж сказал, что не будет. Уж сказал, и не надо больше. Ведь не хотел обидеть, зачем же его обижать?
  - Кровно, кровно! - Болотов выпрямился и повернулся к Груне и кулаком, круглым, булыжным, стукнул себя в гулкую грудь. - Именно, что кровно!
  - А вот мы вам тоже подарок пошлем, - говорила Груня и улыбалась Болотову и весело и лукаво, - супруге вашей, вот увидите, на Варвару как раз! Идемте чай пить. Пошли!
  Болотов все еще недвижно держал кулак у груди. И водил по стенкам круглыми глазками, обходя Вавича.
  Груня взяла его за рукав:
  - Ну, вставайте!
  - Кровно! - сказал Болотов и только в дверях снял с груди кулак.
  Пятерка, как больная, мучилась на столе. Виктор последний раз на нее глянул, когда под руку его брала Груня.
  - Вот он у меня какой! - вела Груня Виктора к чаю. - Не смейте больше семгу таскать, а то он вас прямо за решетку посадит.
  Болотов уж улыбался самовару, Груне, белым занавескам.
  - А это, можно сказать, тоже неизвинительно: не пускать сделать даме сюрприз. Или уж он у вас ревнивый такой-с. Нехорошо. Нехорошо в приятном отказать. Какой франт с коробкой конфет - это можно-с. Букет всучить - это тоже ладно! А уж мы выходим мужики. Потрафить не можем... рогожа, одно слово. Чаек перловский пьете? - отхлебнул Болотов.
  - Я вообще просил бы... - сказал Виктор, глядя в чай.
  - Вот вы просите, - сказал Болотов и покивал в обе стороны головой, - а ведь вас не станут просить: вам приказ! Раз-два! Повестки от мирового - раз! Чистота и чтоб дворники -два! Кража или скандал - три! В театре - четыре! Скопление политиков или студентов - пять! Мы ж на вас как на страдальцев за грехи наши. Мы грешим, а вы дуйся. А ведь время-то какое? - и Болотов понизил голос, и пополз бас по столу. - Что уж студенты! А ведь чиновники, сказывают люди, уж и те... начинают.
  - Чего это начинают? - спросила Груня.
  - Чего? Смутьянить начинают.
  - Чего же хотят? - спросила Груня шепотом.
  - Нагайки хотят... Уж это пусть Виктор Всеволодович вам разъяснят. - И взглянул на Вавича.
  Смотрела и Груня, полураскрыла красные губы, свела набок голову и подняла брови. Сжала пальцами стакан. Вавич нахмурился.
  - Слои населения волнуются, - глухо сказал Вавич, - не все довольны... бесспорно.
  - Ну, так вот чем же недовольны? Чего не хватает? - уж крепеньким голосом спросил Болотов и прищурился на Виктора. - Чего надо-то? Не слыхали? Али секрет?
  - Да нет, - Виктор помотал головой. - Каждому свое.
  - Так опять: почему студенты с рабочими в одну дудку? Студента четыре года учат, шельму, он потом, гляди, прокурор какой, али доктор, капитальный господин, а чего рабочий? Молоток да гайка, кабак да гармошка? Нет, вы не то говорите. Чего-нибудь знаете, да нам не сказываете.
  Виктор вдруг вспомнил сразу все лица, встречные уличные глаза - много их вилами на него исподнизу целились, и он отхлестывался от них одним взглядом: глянет, как стегнет, и дальше. Виктор вздохнул.
  - Вот я так скажу, - Болотов наклонился к столу, - самое у них любимое: долой самодержавие, самая ихняя поговорка.
  - Это конечно, конечно! - важно закивал Виктор.
  - А кому это самодержавие наше всего больше против шерсти? Ну, кому? - он глядел на Груню. Груня ждала со страхом.
  - Жи-дам! - и Болотов выпрямился на стуле и плотной пятерней хлопнул по краю стола. - Свабоду! Кричат. Кому свабоду, дьяволы? Им? Свободней чтоб на шею сесть? Они и без правов все в кулак зажали, во как. Достань-ка ты рубль-целковый без жида. Попробуй!.. Царя им долой! Царем и держимся. Пока царь русский, так и держава русская, а не ихняя.
  И не выдадим царя. Дудки! Выкуси-ка! - и Болотов сложил рыжий кукиш, стал молодцом и победно сверлил им над столом. - Во! Накося!
  Груня раскрытыми глазами глядела на кукиш, как на светлое диво.
  Виктор осклабился и снисходительно и поощрительно.
  - Да-с. Не всех купишь за бутылку-то очищенной, - и Болотов сел красный. Дышал густо. И вдруг глянул на часы. - Царица небесная! Время-то гляди ты! Половина третьего! Что ж я, батюшки!
  Он вскочил.
  - Хозяева дорогие, простите, если согрубил чем. Будем знакомы, очень приятно-с. Низко кланяемся.
  
  
  
  
   Казна
  
  КОЛЯ проснулся от страха: приснилось, что собака одна знакомая, пойнтер, вошла в двери на задних лапах и как была, стоя, поднялась на воздух и стала летать по комнате, будто кого-то искала, и все ближе, ближе, и лапы недвижные торчком, и сама как неживая, как смерть, и воет тонко, и все громче и ближе. Коля проснулся и обрадовался, что убежал от собаки, наверное, накрепко, в другую страну. Было светло. Отец всхрапывал. Шепотом вскрипывали половички под мамиными шагами за дверьми, и вот осторожно стал ножками самовар на подносе. Коля сгреб одежду и босиком, в рубашке, вышел в столовую. Тихонько притянул за собой дверь. У мамы было грустное и важное лицо, как в церкви. Тихо сказала:
  - Не стой босиком, пол холодный.
  А когда сел, погладила вдруг по головке, как на картинках. Коля заглянул маме в лицо, а мама отвернулась и прошла в кухню.
  - Одевайся, - шепнула на всю комнату.
  Коля молча одевался, молча мылся под краном, со всей силы терпел ледяную воду. Как на картинке. На картинке, там не спрашивают, какая вода, может быть, хуже льда, всегда синяя, прямо острая, как ножик. Чай пил тоже, как на картинке: сидел прямо и масло мазал на хлеб, как зашлифованное. А когда стал уходить, ждал, что мать даст пятак на завтрак, как всякий раз. А мама все ходила, подобравшись, будто кругом стеклянные вещи, и ничего не говорила. Коля уж застегнул форменную шинель на все пуговки, мама прошла в кухню и сказала шепотом:
  - Не хлопай, пожалуйста, дверью.
  И Коля ответил, как мальчик из книжки:
  - Нет, я не хлопну, мама.
  "Нельзя спросить пятака. Никак нельзя теперь уже".
  Коля не завтракал, а копил пятаки, и было жалко, потому что пропадал пятак. Завтра гривенника уж не спросишь: нельзя же за вчера на другой день завтракать. Коля аккуратно зашагал в гимназию, и дорогой то жаль становилось пятака, то выходило, что как хорошо, как отлично, что не спросил, а то б все испортилось сразу. Потом опять подымался пятак и снова приходилось прогонять досаду. Досаду удавалось затолкать вниз, и тогда шагал не своим шагом, а весь назад, голову вверх, ровными шажками.
  "Если так вот все делать, и двоек никогда не будет, все пойдет, как в книжке".
  Коля стал представлять, как он будет высиживать урок за уроком, пряменько на парте. Первый русский, второй латинский, потом арифметика. И вдруг вспомнил, что нынче пятнадцатое, что нынче "письменный ответ" по арифметике. Тихо будет перед началом, и только будут шелестеть листы: отдельные белые листы будет раздавать дежурный, как для приговора. Одни только первые ученики будут радоваться, назло всем радоваться. Потом все без дыхания будут сидеть, ждать, и учитель ясно и строго прочтет задачу. Какую-нибудь со спиртом в 60 и в 38 как-нибудь там градусов смешано, потом как-нибудь продано особенно. Томиться, мучиться над белой бумагой и ждать, до самого безнадежного конца задыхаться и ждать помощи, и все равно, как ни сиди прямо или еще что, ничто, ничто не поможет, и потом крупная двойка красным карандашом на листе. И мамулинька скажет: ты видишь, что дома делается, и тебе все равно? Двойки приносишь? Совсем убить меня хочешь? Нет, даже не скажет убить, а таким горьким, последним голосом скажет.
  И Коля уж давно сбился с ровной походки. Он вдруг свернул налево, заложил большой палец за лямку ранца и деловым, быстрым шагом двинул вниз по улице. Он шел, запыхавшись, почти бежал, завернул еще за угол и по мощеному спуску пустил под откос. Из утреннего тихого города он сразу попал в гущу подвод, в толчею народа. Отстегнул ранец, взял под мышку. Ломовые нахлестывали лошадей, лошади скользили, спотыкались, тужились на подъеме. На секунду Коля подумал вернуться назад, в город, в гимназию, еще было время, но сами ноги спешили унести дальше, дальше, чтоб уж не было возврата, чтоб не было времени вернуться. Коля даже расстегнул шинель и бежал вниз по спуску.
  - Скакай, подвезу! - крикнул ломовой с порожней подводы. Коля на миг задумался: "Это уж совсем конец!" А ноги уже догоняли подводу, и Коля вскочил.
  - Опоздал? - орал ему возчик.
  Коля мотал головой, что да. Его подкидывало, прыгал ранец, и Коля без духа держался за дроги. Еще время не ушло, еще до тошноты щемило внутри. В конце спуска подводы сгрудились, ломовой осадил. Коля спрыгнул и свернул в тихий проулок. Здесь в проулке стояла грязь, спокойная и хмурая. Мокрые кирпичные стены без окон шли по бокам. Разбитая бутылка торчала из грязи. Грохот подвод сразу показался далеким. Коля жадно зашагал в проулок. Уж никак здесь не встретишь педагога. А то рассказывал товарищ: тоже вот так "казну правил", и вдруг подходит - пальто штатское, котелок. Гимназист, эй, стой! Почему не в классе? Хотел начать врать. А тот: Билет! Давай-ка билет. И видно у него из пальто пуговицы форменные. Да и по голосу слышно - педагог. Пришлось отдать билет. А бежать? Как бежать, когда в билете в правилах так и сказано: имеет право обратиться к содействию городской полиции. И еще сказал педагог проклятый, чтоб немедленно отправлялся в гимназию, а он по телефону справится, явился ли и когда. А в билете все сказано, какой гимназии, какого класса, имя, фамилия. Товарищ забоялся в гимназию идти, прошлялся где-то до двух часов и пошел домой будто из гимназии. А на следующий день, как пришел в гимназию, на втором уроке вдруг классный надзиратель просунулся в дверь и сказал учителю: "Извините, - говорит, - тут к директору требуют", - и поманил пальчиком этого товарища. Он, красный, встал, и весь класс на него смотрел, он шел и обдергивал куртку. Потом рассказывал, что пришел к директору, а там уж его мать вызвали, она вся в слезах, а директор стал орать, что таких не надо, умникам тут не место, вон выкинет в две минуты, прямо отсюда, и "марш домой и носу чтоб его тут не было", и что мама его на коленки бросилась - отца у него нет - и плакала и молила, а директор все орал и маме его грозил пальцем. И Коле представилось, что, если его мамочке, мулиньке его, вдруг так будет; и Коля от мысли этой побежал вперед по переулку.
  "Я б тогда не знал что, зарезался бы, так домой не пошел бы, а зарезался. И убил бы директора, раньше бы убил директора. Достал бы пистолет, а потом сам зарезался бы. А его бы уж, проклятого! Прямо бы в рот выстрелил". И Коля не замечал, как до полколена месил грязь. Переулок кончился. Дальше - откос, поросший никлой осенней травой, почерневшей, мокрой. Коля карабкался по откосу, цеплялся рукой за землю. Стал брызгать дождь, неровный, злой, будто кто горстью загребал и бросал Коле в лицо. Теперь все равно, кто хочет, все может делать ему: собака нападет - уж молчи и за камень не хватайся; или мальчишки пристанут. Коля перелез через барьерчик, через голые кусты, пошел по мокрой дорожке парка. Он забрался вглубь, где круглая площадка огорожена кустами, запрятал ранец в кусты. Сел на мокрую скамью, огляделся - никого! Сдернул фуражку и дрожащей быстрой рукой отцепил с околыша гимназический герб. Как разжалованная, арестантским, уголовным глазом глянула фуражка. Теперь не гимназист. Скажу: "Выгнали из гимназии". Какое кому дело, просто мальчик! Коле видны были внизу под откосом часы на башне. Было половина девятого, и сейчас кончилась в гимназии молитва и начинается первый урок. И Коля решил, что будет сидеть на этой скамейке, вот тут на дожде, до самых двух часов и не шевельнется. И чем хуже, чем мучительнее сидеть, тем лучше. И Бог видит, какой я несчастный, и что вовсе не для радости я здесь сижу, и никто пусть не понимает, все ведь скажут, что мерзавец и прохвост.
  По красным прутьям кустов ползли капли и в тишине громко падали на палый лист.
  "Им хорошо, - думал Коля, - просто стой себе и никто, никто им ничего не скажет: стой, и всегда прав..."
  Лужица на дорожке, как грустный глаз, отражала черные ветки и серое небо. "А вдруг побежать сейчас домой, - подумал Коля, - бежать всю дорогу без передышки бегом, прибежать к мулиньке и сказать, сказать, все, как было?" И тут вспомнил утреннее мамино лицо - в доме такое, а ты вон что? И папа дома, наверное, проснулся - и ничего, ничего не выйдет. Коля не мог сидеть, он встал и стал ходить вокруг площадки. До двух часов буду так ходить. Если б можно было рассказать кому-нибудь, а то ведь все только выругают. Самое легкое ругать. А Бог, наверно, все до чуточки знает, - и Коля взглянул на небо. Неба никакого не было: сплошная, мутная белизна стояла над деревьями и из нее капали редкие капли, как с потолка бани. А записку от родителей, почему не был, - это я и завтра не пойду; скажу маме, что голова страшно болит, а потом попрошу записку и буду маме подсказывать, как писать, что было вообще: не мог посещать гимназию по случаю сильной головной боли, а чтоб когда именно, не было сказано, и сойдет. Сойдет наверно, Бог непременно даст, чтоб сошло. Коля вздохнул и медленно перекрестился, с болью прижимая мокрые пальцы колбу. Вдруг голос:
  - Коля!
  Коля дернулся головой и, приоткрыв рот, глядел и не мог сразу узнать: в трех шагах поверх кустов смотрел на него улыбаясь высокий человек.
  - Коля! Ты что ж тут делаешь? Без герба?
  Башкин прямо через кусты, без дорожки продирался к Коле.
  
  
  
  
   А вы?
  
  КОЛЯ скорей спрятал руку, которой крестился, в карман, отвернул вбок голову и в сторону, прочь от Башкина, криво улыбался и говорил все:
  - Здрассте... здрассте...
  А Башкин уже шлепал калошами рядом и громко говорил смеющимся голосом:
  - Что ж ты, не узнаешь? Я же знаю, что казну правишь. Правда, ведь казну правишь? - И положил руку на все плечо и наклонился и лезет в лицо заглянуть. И если сейчас скажет, что видел, как крестился, то сейчас же надо бежать вон, куда попало, через кусты, под откос со всей силы. - Коля, да милый мой, - говорил Башкин и совсем наклонился к уху, - да ведь я сам казну справлял. Когда уж в восьмом классе даже был. Ей-богу. Что ж такое? Я не скажу, честное тебе слово даю, не скажу, - весело говорил Башкин, - вот провались я в эту лужу с головой. Идем на скамейку сядем, - и Башкин совсем как товарищ тянул Колю за рукав к скамейке. - Садись, дружище. Я сейчас тоже, знаешь, казну правлю. Верно тебе говорю.
  Коля взглянул на Башкина.
  - Нет, верное слово, казну... Я, может быть, тебе расскажу, как. А ты чего сегодня испугался? Латинского?
  Башкин сидел совсем рядом и сделал заботливое, серьезное лицо и старался заглянуть Коле под спущенный козырек.
  - Латинский я прямо как русский.
  - Так чего же? Ну, значит, письменный ответ сегодня? Да? Письменный? Я угадал, конечно. По арифметике? Да? Я помню, я тоже так из-за арифметики сидел... все пять часов на морозе... в будочке в одной. До сих пор помню. Нет, в самом деле. В сто раз хуже, чем в классе. Верно?
  Коля молчал и глядел в лужицу перед собой.
  - Слушай, Коля, - Башкин просящим голосом заговорил, - слушай, тут же тоска, тут же вешаться только можно в такую погоду, предать праведника и повесить вот на этом мокром суку. Пойдем, знаешь, сейчас ко мне, и я тебе по арифметике все объясню. И потом будешь ко мне приходить. Я ведь знаю, папа платить не может теперь, ну, ты будешь говорить, что ко мне в гости. Я сам зайду и попрошу, чтоб тебя пускали ко мне в гости. Почему же? Как товарищи.
  Коля глядел теперь на Башкина, вглядывался, но все молчал.
  - Ну почему же?.. Если я очень прошу. А ты нацепи сейчас герб. В кармане, небось? - Башкин запустил руку в Колин карман и вытащил оттуда Колину руку с зажатым гербом.
  - Давай, сейчас все устроим! - говорил весело Башкин. - Эх, что там! Раз и два, - он снял с Коли фуражку и очень ловко нашпилил на место герб. - Ты со мной не бойся, со мной никто не посмеет. Скажу - воспитатель, и сам я не пустил тебя. Вот и все. Где ранец? Давай его сюда! Смело, чего там! Ранец давай мне. На углу купим газету, завернем ранец и айда ко мне, чай будем пить. А потом домой пойдем к тебе вместе, я скажу, что встретил и затащил к себе. Пусть меня ругают. Идем!
  Башкин схватил ранец, дернул Колю за руку и, перегнувшись вперед, зашагал саженным раскидистым шагом. Коля чуть не бежал рядом.
  - Пошли ходом! - кричал Башкин. - Побежали! - и он зашлепал громадными калошами по лужам аллеи, волок за руку Колю.
  - Я тебя так выучу, - говорил Башкин на улице, - что ты, брат, знаешь! Первым учеником будешь. Не то что казну, а козликом, прямо козликом будешь в гимназию бегать. Прямо, чтоб время провести. Как в гости. Честное тебе слово даю! Хочешь?
  - Хочу, - сказал Коля. - Только зачем вам...
  - А брось! Зачем, зачем! Что, я не могу тебя любить? А? - и Башкин шире замахал ногами. - Что, я не имею права любить?
  Я желаю любить, и к черту все. Все делают пакости и все имеют право! Пра-во! Любить! Башкин вдруг умерил шаг.
  - Ты на товарищей доносил? А? Хоть раз? - наклонился он к Коле. - Ну, хоть немножечко? Не прямо, а боком как-нибудь?
  Коля поглядел в лицо Башкину и потом задумался, глядя под ноги.
  Башкин совсем остановился среди тротуара, и Коля чувствовал, как он глядел сверху на Колино темя.
  Коля покачал головой.
  - Нет? - крикнул Башкин, присев.
  - Нет.
  - Ну хорошо, - снова зашагал Башкин, - а если б ты увидел, что товарищ крадет книги у твоего друга, ну прямо вор, а он сильней всех, и вы все ничего с ним не можете сделать. А другу твоему дома попадет. Думают, что он продает книги и конфеты покупает. И его бьют дома за это, избивают. Так вот как же? Ты покрывать вора будешь?
  - Тогда уж всем классом, - сказал Коля.
  - Все-таки донесете? - крикнул Башкин и сразу стал, топнув.
  - Скажем, - ответил в пол Коля.
  - Ну хорошо. А если так - я бы тебе сказал: Коля, я тебе скажу тайну, не выдай меня. Тебе можно сказать, не выдашь? Ну вот, говоришь - не выдашь, хорошо. А я тебе говорю: я твою маму этой ночью приду и зарежу! Ну? Ах, стой, мы прошли.
  Башкин круто повернул назад, толкнул стеклянную парадную дверь.
  На лестнице было совсем тихо после улицы. Башкин мягко ступал мокрыми калошами по мраморным ступенькам, он шел, наклонясь вперед, и лицо его было вровень с Колиным.
  - Ну? - спросил Башкин, глубоко дыша. - Донес бы? На меня вот донес бы? Ну, папе сказал бы, все равно. А? Сказал бы? Коля молчал.
  - Может быть, даже в полицию побежал бы? Если б я сказал бы: вот сейчас пойду убивать? Побежал бы? Да? Со всех ног? Правда ведь!
  Они стояли на площадке лестницы. Длинное окно с цветными стеклами синим цветом окрасило лицо Башкина.
  Коля глядел на него и не мог сказать ни слова.
  - Ну? Да или нет? Ты головой мотни: да или нет.
  Коля не двигался.
  - Так, значит, ты так вот и дал бы свою маму зарезать, - раздраженно сказал Башкин, - да? Коля затряс головой.
  - Ну конечно, нет! - Башкин побежал по лестнице. - Значит, донес бы, и больше никаких разговоров.
  Башкин на верхней площадке открывал своим ключом дверь.
  - Донес бы значит, безо всяких разговоров и со всех ног, - и Башкин толкнул дверь. - Входи и направо.
  - А вы? - спросил Коля. Башкин снимал калоши.
  - И я, и я войду, - говорил Башкин довольным голосом.
  - Нет, - сказал Коля, - я насчет того...
  - Ты, может быть, боишься, что я про твою казну расскажу? - И Башкин шаловливо трепал Колин затылок. - Снимай, снимай шинель!
  Коля медленно стягивал рукава и, не глядя на Башкина, спросил вразбивку:
  - Нет, а вот... если так... как говорили, резать кто-нибудь. Башкин тер руки, он быстро ходил по ковру, наклоняясь при каждом шаге.
  - Да что ты говоришь, - возбужденным тонким голосом выкрикивал Башкин, - что там маму! Маму - это что! А просто товарища ты, думаешь, не выдал бы?
  И он на минуту остановился и глянул на Колю.
  - Ого, брат! - снова заходил Башкин. - Пусть даже ерунда какая-нибудь, плевательная... да, да, - ну, плюнул товарищ, просто плюнул, куда не надо. А ты видел. Тебя позвали. Говори!
  Башкин стал и топнул.
  - Ты молчать? Из гимназии выкинем! Говори! - Башкин, нагнувшись, шагнул к Коле и сделал злые глаза. Коля улыбнулся представлению.
  - Что? Ты молчать? - Башкин огромным червем показался Коле, и он не мог наверно решить, взаправду он нагнулся и лицо стало не свое, или нарочно и надо смеяться.
  Он попробовал хихикнуть.
  - Что? Хихикать? Хи-хи-кать! - полураскрыв рот, совсем новыми, чужими глазами въедался Башкин в Колю и приседал все ниже, крался, неловко, как складной, коленчатый. - А вот если я тебя здесь сейчас... когда никого тут нет... я с тобой, знаешь... знаешь, что сделаю...
  Коле стало казаться, что Башкин сумасшедший, что в самом деле он все может. Коля кривил с усилием губы в улыбку и пятился к двери.
  - Стой! - вдруг визгнул Башкин и прянул к Коле. И Коля визгнул, сам того не ждав. Башкин липкими, костлявыми пальцами отвел Колину руку.
  - Думаешь, шуточки, - хрипел Башкин в самое лицо Коле. - Шуточки? А ты знаешь, что сейчас будет? - и Башкин медленно стал заворачивать назад Колину руку.
  Коля все еще не знал, наверно ли всерьез и можно ли драться. Он взглянул в глаза Башкину и совсем, совсем не узнал, кто это. Комната была незнакомая, и оттого еще незнакомее и страшнее казалось лицо, страшнее, чем боль в плече. Коля не давал другую руку, но Башкин вцепился. Коля в ужасе хотел только что брыкнуть ногой, но Башкин повалил его спиной на кровать, больно перегнул хребет о железо. Он держал Колю и медленно приближал свое лицо, и чем ближе, - оно становилось все яростней и страшнее; казалось, что копится, копится и сейчас самое ужасное, последнее вырвется оттуда.
  - Не скажешь? - изнутри, не голосом, а воздухом одним сказало лицо.
  - А! - вдруг заорал Коля и закрыл глаза. Он почувствовал, что его отпустили.
  Башкин уж стоял в стороне и веселым голосом говорил:
  - Вот я и знаю, кто плюнул. Правда, ведь знаю? Коля подымался. Он старался сделать шутливое лицо и поправлял волосы.
  Башкин вдруг сорвался.
  - Я сейчас устрою чай. Ты не смей уходить, я ранец возьму с собой. - Он раскачивал на ходу ранец за лямку. - Ты чего, кажется, плакать собрался?
  - Ну да, черта с два! - сказал Коля. - Только железка эта проклятая как раз, - и Коля обернулся к кровати и деловито взялся за железное ребро.
  Он мельком видел насмешливое довольное лицо Башкина в створках дверей.
  Коля оглядел комнату, с ковром, с картинами, с бисерными висюльками на электрической лампе. Красный пуф надутым грибом торчал около мраморного столика на камышовых ножках.
  - Да! - влетел в комнату Башкин. - А если б налили полную ванную кипятку и тебя на веревке сверху потихоньку спускали, а товарища за плевок всего час без обеда. А? Ты что? Молчал бы? - и Башкин хитро подмигнул и даже как-то весь тряхнулся расхлябисто, по-уличному.
  И вдруг сел на пуф, опустил голову и стал тереть ладонями лицо и заговорил таким голосом, что Коле показалось, будто уж вечер.
  - Нет, а разве товарищ мог на тебя обидеться за это? За то, что сказал? Выдал? Ты бы обиделся? А? Коля?
  - Я, если такое, ну, не такое, а уж если вижу, что так... ну, одним словом, я сам тогда иду и прямо: это я сделал.
  - А если ты не знаешь, если никто не знает и не узнает, что там с товарищем делают, никто ж не придет и не скажет на себя. Если директор тебе скажет: не смей никому рассказывать, что я пугал тебя, что выключу, а то в самом деле выключу...
  В это время в двери стукнули, двери приоткрылись, просунулась рука с чайником.
  Башкин вскочил.
  - Благодарю! Превосходно! Коля, вон поднос, давай живо. Башкин весело суетился.
  
  
  
  
  
  Дураки
  
  АНДРЕЙ Степанович шел домой - полная голова новостей. Все новости расставлены в голове - одна в другую входит, переходит. Ловкая догадка и опять факты, факты, факты. Ему немного досадно было, что он их не предсказал. "Как же так, уж хотел сказать, тогда, за ужином, при всех, и вдруг чего-то испугался, что проврусь. Вроде этого ведь почти сказал. Досадища какая. Начну так - слушайте: сегодня в одиннадцать часов утра стало известно..." - и он представил напряженное внимание, все лица к нему, и Тиктин прибавил шагу. Скорей обычного шагал он по лестнице и только в передней стал молчалив, медлителен. С радостью заметил два чужих пальто на вешалке - пусть и они слушают. Минута настала: Анна Григорьевна разливала суп.
  - Слушайте! - начал Андрей Степанович голосом повелительным и обещающим. Все обернулись на голос. - Сегодня в одиннадцать часов не двинулся ни один поезд во всей России.
  Все молчали, не трогая супа. Андрей Степанович заправил салфетку.
  - Раз! Сегодня уже с ночи не передавалось никаких, абсолютно, телеграмм! Во всей России. Два! - он строго взглянул на Башкина и ткнул вилкой в хлеб.
  - Так это ведь вчера днем еще...
  - Виноват! - оборвал Андрей Степанович. Надя отвернулась, она откинулась на спинку стула, скрестила руки и стала глядеть в карниз потолка.
  - О том, что делается в Петербурге, мы ничего не знаем. Но вот факты: приехавший вчера из Москвы субъект...
  - А вот ниоткуда не прибывшая, - начала говорить Наденька, все глядя в потолок, - может тебя обрадовать, что сейчас не загорится электричество. И что в доме у нас налито во все чайники и кружки дополна воды...
  Андрей Степанович видел, как Наденька наклонилась к тарелке и начала есть с самым скучающим видом. И ясно, что нарочно. Застукала ложкой по-будничному. Тогда Андрей Степанович решил ударить на весь стол прогнозом: смелым и ошеломляющим.
  - Начнется... - сказал он, нахмурив брови, и стряхнул прядь со лба.
  - По-моему, началось, а не начнется, - сказала Надя и заела слова лапшой,
  - Да, конечно, уже началось, - заговорил Башкин и сплюснул хлебный шарик на скатерти, - началась всеобщая забастовка, которой пугали уж три месяца.
  - Это кого? Вас пугали? - спросил Санька и ткнул открыто локтем Надю, а она недовольно поморщилась в его сторону.
  - Правительство, конечно, пугали. Меня пугать нечего, я уж всеми, кажется, запуган.
  Все ели суп, и все торжественное внимание лопнуло давно, и Андрей Степанович откинулся назад и, ни на кого не глядя, сказал вдоль стола:
  - Может быть, теперь пророки мне скажут: испугалось ли правительство и что оно с перепугу станет делать? Ну-ка... пророки! - повторил Тиктин между ложками супа. - Пророки, которые колесо истории... подмазывают или поворачивают... да-да: так куда же колесо-то обязано... того.
  Все молчали.
  - Так вот - на кого это колесо наедет, сейчас вот, завтра: наедет оно на самодержавие или на нас?
  Тиктин обиженно, зло глядел на дочь. Показалось, что она сейчас начнет деланно свистеть, вверх перед собой.
  - Не удостаивают, - крепко сказал Тиктин. - Вы, может быть, милостивый государь, нам что-нибудь разъясните? - обратился вдруг Тиктин к Башкину.
  - По-моему, - запел Башкин высоким фальцетом, он поднял брови и украдкой глянул, как Наденька. Наденька глядела прямо на него и улыбалась, сощурив глаза. - По-моему, - сказал смелее Башкин, - колесо катится себе, - и он обвел в воздухе круг, - катится и катится и, кого надо, того раздавит... - и опять взглянул на Наденьку: - и просто мозжит себе без жалости, - и Башкин сам хихикнул.
  - Кого? Кого? - крикнул строго Андрей Степанович и выпрямился на стуле.
  - Дураков!
  Санька с громом отодвинул стул.
  - Вон! - заорал Андрей Степанович. - Вон! Марш! Башкин водил глазами, Наденька глядела вниз, лица ее не видно.
  - Марш, вам говорят! - Андрей Степанович стоял, тряслась борода, тряслись волосы.
  Башкин встал и, не спуская глаз с Андрея Степановича, все время обратясь к нему лицом, попятился из комнаты. Слышно было, как шумно дышала Анна Григорьевна. Башкин тихо притянул за собой дверь, и медленно повернулась ручка. Андрей Степанович стоял. Все молчали.
  - Пошло все страшно, - сказала Надя, бросила салфетку на стул и вышла деловыми шагами.
  - Дура! - крикнул Андрей Степанович и сел. Он несколько раз черпнул ложкой из порожней тарелки.
  - Морду надо было набить! - Санька стукал кулаком по столу. - Набить рожу подлецу.
  - Прекрати! - сдавленно сказала Анна Григорьевна. Санька осекся и все еще давил кулаком скатерть. - Сами перемигивались... - она кивнула на пустой Надин стул и вдруг всхлипнула и, прижав салфетку ко рту, быстро вышла из-за стола. Андрей Степанович крутым кругом повел за ней глазами. Санька сидел боком к столу и тыкал вилкой в скатерть. До боли во лбу хмурил брови.
  - Позвони, - все прежней крепкой нотой сказал Тиктин. Санька надавил грушу звонка, и закачалась тяжелая висячая лампа. Дуняша вошла с блюдом.
  - Вот манера, - ворчал под нос Санька, - набирать в дом паршивых щенков разных, хромых котят... сволочь всякую... чтоб гадила... по всей квартире... милосердие... - И все краснея, краснея, Санька завертелся на стуле, привстал.
  - Ешь! - скомандовал Андрей Степанович. И они вдвоем зло резали жаркое на тарелках.
  
  Башкин быстро сбежал с лестницы и хлопнул парадной дверью, быстрым шагом дошел до угла, еще не видя улицы. И вдруг серым мраком запутала, закутала его улица. Он вдруг повернул назад и тут хватился, что уж стемнело, а фонарей нет, и какая-то темная людская вереница громкими сапогами дробит по тротуару, и мягкими кучками опухли все ворота, и в кучках гудит городской шепот. И когда вот крикнул мальчишка, звонко, по-удалому, его сгребли и засунули назад в ворота. Башкин перешел на другую сторону и стал против тиктинской парадной. Он топтался и вздрагивал спиной.
  "Выйдет, выйдет непременно, - думал Башкин о Наденьке, - и тогда я пойду и объясню, сразу же заговорю возмущенно, что колесо - это издевательство. Да просто вызов, конечно же вызов. И не объяснять же суть в самом деле. Суть! Так и скажу - суть! Суть! Суть!"
  В парадной Тиктиных желтый свет - швейцар нес керосиновую лампу. А сзади Башкина все шли люди, и голоса отрывочные, сухим горлом. И по спине ерзал мороз. И вот тяжелые шаги, и уж вблизи только узнал Башкин - городовой. Он подходил, широко шагая, как по лесу, чтоб меньше хрустело, и придерживал рукой шашку. Весь нагнулся вперед. Он шагнул с мостовой на тротуар, вытянул вперед шею и цепко глянул на Башкина.
  - Проходи! - И мотнул ножнами в сторону: резко и приказательно. - Проходи, говорю, - вполголоса рыкнул городовой.
  Говор у ворот заглох. Башкин стоял, глядел в глаза городовому, сжимал в кармане носовой платок.
  - Пшел! - крикнул в голос городовой и толкнул Башкина в плечо. Башкин споткнулся.
  - Как вы смеете!
  - А, ты еще рассказывать, твою в кости бабушку, - городовой поймал его за рукав, шагнул к воротам, как со щенком на веревке, и от кучки народу отстал дворник, он взял Башкина у локтя.
  - Веди! - зло сказал городовой, и Башкин весь хлестнулся вперед и крикнул от боли меж лопаток.
  - А!!!
  - Молчи, молчи, ты! - хрипло шептал дворник. - Молчи лучше, а то целый не будешь.
  Он вел его по мостовой быстрым шагом мимо темных домов, и пугливый свет мелькал в щелках окон.
  Выл где-то холодным воем фабричный гудок, долго, без остановки, как от боли.
  
  
  
  
  
   2-73
  
  В УЧАСТКЕ за деревянным барьером - Виктор. В фуражке, в шинели, поверх шинели натуго пояс, ременный кушак, на кушаке кобура - в нем грузным камешком револьвер, две обоймы патронов. И шашку Виктор все время чувствовал у ноги. Слушал голоса и шепот. Ведут, ведут. Глухой топот по грязной мостовой. Вдруг крик: "Стой, стой, держи!" - залился свисток, и быстрый топот, дальше, дальше и дальше, свисток и крик... захлебнулся, и снова вскрик дикий и захлопнулся.
  - Поймали. Видать, есть на нем что, того и текал, - сказал полутихо городовой от дверей. - Сказать, чтоб сюдой его вели? Виктор хмурился, и дыхание камнем стало в груди.
  - Пусть... сюда.
  Городовой с визгом приотворил дверь и крикнул вниз:
  - Давай его сюдой!
  И внизу от крыльца крикнули:
  - В дежурную!
  Виктор ждал и вот услышал: голоса, ругань стиснутая и дробные ноги; пыхтят на лестнице. Городовой отпахнул двери, и человека, без шапки, в порванном пальтишке, втолкнули. Он, двое городовых, красные, задохшиеся, тяжело топнули по грязному полу.
  Человек еле стоял, ухватясь за барьер, рука тряслась, лицо было в грязи, и от этого нельзя было узнать, какой человек. Виктор выступил из-за барьера.
  - Вели... а он... текать, сука! - городовой поправлял сбившуюся фуражку.
  - Вы почему же... - начал Виктор. Но в это время ахнул вскрик со двора, отчаянный, последний, и Виктор дрогнул, стиснул зубы:
  - Ты почему ж, сволочь, бежал? А? Бежал чего? Говори! Говори! Говори, сукин ты сын.
  Человек отшатнулся, сощурил, съежил лицо.
  - Говори! - рявкнул городовой и срыву, с размаху ударил человека в лицо. И тупо хлестнул кулак. Человек шатнулся, из носу пошла кровь. Человек открыл рот. Он не кричал и, задохнувшись, выпученными глазами смотрел на Вавича. - Молчит еще, стерва! - и городовой рванул арестованного за ухо, зло и с вывертом.
  - А! у-у! - и человек вдруг заголосил, заревел в слезы, завыл испуганным тонким воем.
  - Убью! - вдруг взвизгнул Вавич и бросился к человеку и не знал, что сделать, и вдруг крепкий голос стукнул сзади:
  - Что тут у вас?
  Все глянули, только человек дрожащей нотой выл и бил зубами.
  Помощник пристава шел из канцелярии и твердо глядел черными глазами.
  - Это что нюни распустил? Кто такой? Паспорт! Давай паспорт!
  - Текал, - сказал городовой.
  - Обыскать! И дать!
  - Слушаю! - в один голос сказали городовой и Вавич. Помощник пристава поправил усы, крепкие, черные, и вышел. Слышно было, как он, не торопясь, стукал по ступенькам. Виктор ушел за барьер, городовые шарили, мяли человека - он всхлипывал. Виктор подошел к окну, подышал. Сел за стол, взял ручку - ручка дрожала, он кинул ее, встал.
  - Руки подыми! Руки! - как на лошадь, покрикивали городовые.
  Виктор ждал, чтобы скорей увели человека. Но в это время дверь визгнула - Виктор еле услышал ее за шумом мыслей - и длинный молодой человек вошел в дежурную, за ним в мокром тулупе дворник.
  - Здесь-то зачем меня держать? - тонким фигурным голосом пропел молодой человек. - Я ведь не собираюсь бежать. Только вот ты не уходи никуда, голубчик, - и он закивал назидательно дворнику.
  Виктор все еще тяжело переводил дух. Он подошел к барьеру и с расстановкой спросил:
  - Что... тут... у вас?
  - Останавливался и не слушал распоряженья, чтоб проходить, и на Успенской... городовой...
  - Распоряжение известно? - спросил, нахмурясь, Вавич.
  - Все распоряжения мне превосходно известны, даже о которых и вам неизвестно, дорогой мой надзиратель, - и молодой человек улыбался, улыбался нарочно.
  - Вы эти улыбки к чертям! - и Вавич стукнул кулаком по барьеру. - Улыбочки! Почему стоял?.. Если известно.
  - Не стоял, а стояли. Поняли-с! Сто-я-ли! И не кри-чите. Не кричите. Нужно прежде всего спокойствие... особенно в такое время. Знаете, надеюсь, какое теперь время?
  Виктор краснел и все громче и громче дышал, смотрел на улыбочку и в наглые глаза и вдруг крикнул:
  - Паспорт!
  - Вот. Совершенно правильно! Вот это совершенно правильно, - и молодой человек, не спеша, расстегнул пальто. - Вот, пожалуйста, и прошу сообщить, с кем имею честь так громко беседовать.
  Виктор рванул из рук паспортную книжку.
  - Башкин, - читал Виктор, - мещанин...
  - Так что ж, что мещанин? - Вавич вскинул глаза на Башкина. - Да! И что из того, что этот, как его? Башкин. Ну и Башкин...
  - Вот, этого весь его состав, - сказал городовой и протянул Вавичу узелок в грязном носовом платке - другой рукой он цепко держал за рукав арестованного. Другой городовой держал его под другую руку.
  Арестованный искал, водил глазами по комнате, рыжими, отчаянными, заплаканными глазами. Он шевелил липкими от крови губами и каждым неровным вздохом говорил хрипло:
  - Да я ж...Да я ж... Башкин обернулся.
  - Господин, милый господин, - вдруг закричал арестованный, он как крючками впился глазами в Башкина, - милый, - рванулся он к Башкину, - они убьют, убьют меня, у-убьют! - завыл он.
  - Да позвольте, - вдруг лающим голосом крикнул на всю канцелярию Башкин, - что у вас тут делается! Где телефон?
  - Те-ле-фон! Те-ле-фон! - - зашагал саженными шагами Башкин. Он шагал из стороны в сторону, грубо, не сгибая коленки, и кричал, поверх голосов: - Те-ле-фон!
  На минуту все стали. Дворник шевелил густой бровью и следил за глоткой Башкина.

Другие авторы
  • Джонсон И.
  • Калашников Иван Тимофеевич
  • Ривкин Григорий Абрамович
  • Григорьев Василий Никифорович
  • Белинский Виссарион Гргорьевич
  • Набоков Владимир Дмитриевич
  • Бернс Роберт
  • Чаянов Александр Васильевич
  • Ирецкий Виктор Яковлевич
  • Хавкина Любовь Борисовна
  • Другие произведения
  • Коцебу Август - Август Коцебу: биографическая справка
  • Дмитриев Иван Иванович - Взгляд на мою жизнь (Фрагменты)
  • Эдельсон Евгений Николаевич - Несколько слов о современном состоянии и значении у нас эстетической критики
  • Лейкин Николай Александрович - Наша коммерция
  • Герцен Александр Иванович - Исайя Берлин. Александр Герцен и его мемуары
  • Островский Александр Николаевич - Старое по-новому
  • Шекспир Вильям - Феникс и голубка
  • Майков Аполлон Николаевич - Два мира
  • Григорьев Аполлон Александрович - И. С. Зильберштейн. Аполлон Григорьев и попытка возродить "Москвитянин"
  • Добролюбов Николай Александрович - Стихотворения Михаила Розенгейма
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (27.11.2012)
    Просмотров: 435 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа