Житков Борис Степанович - Виктор Вавич

кати, шаром кати пузатого! - И молодой парнишка сунулся вперед. - На пузо клади, кати!

  Игнатыч поймал глазами Фильку, он моргал, как будто глотал глазами свет, и задыхался.

  "Сейчас повалят - и пропало!" - подумал Филипп. Он стал рядом с Игнатычем и поднял, вытянул вверх руку.

  - Дураки! - заорал Филипп. - Разве так? Тачку давай, тачку.

  - Тачку! Тачку! - пошло по толпе. Где-то загремели, забрякали колеса, и вот раздались люди, и протиснулась железная тачка, на которой возили стружку, мусор.

  - Полезай! - крикнул Филипп.

  Игнатыч стоял. Он вдруг нахмурился, побагровел и, гребя рукой, сделал шаг, два, головой вперед, и вдруг стал. Стал, задыхаясь, кровь отлила от лица, и он поднимал и опускал брови. Руки обвисли.

  - Грузи! - крикнули рядом. - Гой! Га! - И снова свист в три свиста, и руки схватили Игнатыча, подняли, и он неловко сполз спиной в пологий кузов тачки.

  - Урра-а! - Игнатыча повезли.

  Песня еще шагала над толпой, но уж перекрывали крики:

  - За ворота! На весы кати! Ворота! Ворота!

  Видно было через окна, как в конторе метались люди.

  Игнатыч, лежа на спине, неловко согнув ноги, не шевелясь, глядел серым лицом в небо, в мутное, и, как по неживому лицу, била острая крупа.

  У ворот шла возня. Отпирали.

  

  

  

  

  Папиросы "Молочные"

  

  ВИКТОР подходил к участку. Он нагнул лицо, чтоб не била по щекам холодная крупа. Она звонко стукала по козырьку фуражки, как по стеклам вагона.

  И вдруг впереди гул - стадом затопали ноги. Виктор глянул: из ворот вывалились черным комом городовые, на быстром ходу строились на улице, вчерашний дежурный рысью догонял их, городовые зашагали, обгоняя ногой ногу.

  Еще повалили бегом вдогонку. Виктор бросился рысью - сами понесли ноги.

  - Когда являетесь, черт вас знает!

  Пристав орал с крыльца, красный, в расстегнутой шинели. Виктор бросился по лестнице. В участке ходили городовые в шинелях, хлопали двери, и у телефона кричал помощник пристава. И из-под черных деревянных усов деревянные слова били в трубку:

  - Да. Двинем рррезерв! Делаем... Рра-спа-рядился.

  Он скосил черные глаза на Вавича. Дверь хлопнула с разлета. Запыхавшись, валил пристав. Он оттолкнул плечом Вавича, вырвал телефонную трубку у помощника. Помощник зло глянул на Виктора. Виктор стоял, не знал, что делать. Он не знал даже, в какую позу сейчас встать, и готовно вытянулся. Пристав досадливо, нетерпеливо работал телефонной ручкой.

  - Восьмой донской! Восьмой! Черт тебя раздери, дура. - Он топал ногой и тряс старой головой. - Скорей!.. Ах, стерва!.. Передайте есаулу, чтоб на рысях... Давно?.. Передайте, что прошу, пошлите вестового, чтоб скорей. Прошу!.. Прошу!.. К чертовой матери - вы отвечаете!

  Пристав бросил трубку, она закачалась, стукнула в стенку.

  - А, сволочи! - он глянул на Вавича. - Торчит тут козлом! Стой у дверей, никого не пускать. Всех к черту!

  Пристав завернул злую матерщину. Он стоял, запыхавшись, и водил глазами по пустой канцелярии. Помощник осторожно повесил трубку на крюк. И сейчас же раздался звонок.

  - Вас! - крикнул помощник и пригласительно направил трубку на пристава.

  - Кого еще, черт? Слушаю! - зло рявкнул пристав в телефон. И вдруг весь почтительно обтаял. Он заулыбался прокуренными усами. - Так точно, ваше превосходительство, маленькие неприятности. Кто-с?.. Так точно, Варвара Андреевна... Служит, служит, как же... Виктор... да-с, Виктор, - и вдруг пристав шагнул к Вавичу: - Как по батюшке? Вас, вас! Ну!

  - Всеволодыч! - крикнул Виктор.

  - Виктор Всеволодович, да, да-с... Очень, очень... Слушаю!.. Честь имею!..

  Пристав повесил трубку и еще с той же улыбкой обратился к помощнику:

  - Патроны выданы? - сказал все так же ласково. И вдруг перевел дух, широко открыл веки: - Вплоть до применения. Если флаг, черти, выкинут, - к дьяволу, чтоб никуда! Хождений... Я говорю, - а ни в зуб!

  - Конечно, если уж хождения, - сказал обиженно черный помощник и даже головой повел в правый угол.

  - И если флаг, флаг выкинут, - значит это что? Что это значит? - И пристав, красный, поворачивался то к помощнику, то к Вавичу: - Что это значит? Ну? Ну?

  Виктор сочувственно мигал, не знал, как выразить, что понимает натугу пристава.

  - Да что значит, - сказал помощник, - тут уж донцы.

  - Значит, значит, вызов, вызов это значит. Значит, сами вызывают. Боевой флаг. А уж бой так бой. Я уж не знаю... коли бой... - Он вдруг устало перевел дух. - Дай папироску, черт с тобой, дай, - протянул руку помощнику.

  Виктор мигом завернул рукой в карман и без слов протянул открытый портсигар приставу.

  - Дрянь у тебя, должно быть, - страдальчески сморщился пристав и остановил пальцы над папиросами.

  - Пожалуйте-с, "Молочные", - помощник щелкнул крышкой массивного серебряного портсигара. Портсигар - как ларец, и синим шелковым хвостом опускался фитиль с узлом и кистью.

  Пристав взял у помощника. Виктор потянул свой назад.

  - Дай, я и твоих возьму, Бог с тобой, - и пристав толстыми пальцами скреб в Викторовом портсигаре: то захватывал десяток, то оставлял в пальцах пару.

  Телефон позвонил, и помощник уж слушал. А пристав еще рылся в маленьком портсигаре Вавича: набирал и пускал.

  - Началось! - бросил помощник от телефона. Пристав, схватив десяток папирос, замер, подняв тяжелую грудь. У Виктора дрогнул портсигар в руке.

  - Все во дворе... - говорил полушепотом помощник, - агитаторов слушают... похоже - выйдут... Меры приняты! - крикнул в трубку, как деревянным молотком стукнул, помощник.

  - Голубчик, туда! - со стоном крикнул пристав.

  - Вплоть до применения? - спросил помощник и твердо упер черные большие глаза в пристава.

  - Где же эта сволочь? - кинулся к окну пристав.

  - Если казаков не будет, - сказал помощник,- то применять?

  - Что хотите, - крикнул пристав, - но чтоб хождений и флагов этих ни-ни!

  - Слушаю, - сказал помощник.

  - Этого тоже возьмите. В засаду, что ли, возьмите. Он хорош, ей-богу, хорош, - и пристав толкал Вавича в лопатку, толкал дружески, бережно: - Возьмите!

  Вавич побежал по лестнице вслед за помощником пристава, а сам старик с лестницы кричал вслед:

  - Мои санки берите! Пролетку! То бишь санки! Да, да! - санки.

  Когда свернули за угол, - с раскатом, с лётом, - помощник сказал Вавичу в ухо, деревянно, как в телефон:

  - У Суматохиной во дворе двадцать из резерва, в засаде. Кто бежит с площади - врываться в цепь и гнать к Суматохиной во двор. Потом в часть. Карасей отсеем, осетров на стол.

  - Слушаю, - сказал Вавич, нахмурился для серьезу и вдруг оглянулся. Оглянулся на шум. Шум частых, острых ног, легких и звонких. Серым табунчиком шла в улице полусотня казаков. Легонькие лошадки семенили ножками. Над ними из-под синих фуражек, из-под красных околышей торчали лихие чубы русым загибом. Казаки шли рысью. У ворот стояли бабы, глядели на казаков, выпучив испуганные глаза. Некоторые крестились.

  Какой-то мальчишка завыл и бросился бегом вдоль по улице. Хлопали калитки, и в окнах мутно белели бледные лица.

  Помощник дернул за пояс кучера. Санки стали. Впереди казаков офицер поднялся на стременах и винтом вывернулся назад, поднял вверх руку с нагайкой. Казаки остановились. Бойкой рысью хорунжий подъехал к санкам, нагнулся. Помощник встал.

  - Направо в переулке станьте. Я пошлю,и тогда уж действие ваше.

  Санки тронули.

  Налету помощник обернулся назад и махнул рукой в переулок.

  Уже видна стала огромная площадь перед заводом, белая, снежная, и заводская труба на сером небе, без дыма, и, казалось, криво неслась в небе на хмурых облаках. За два дома до площади помощник кивнул на ворота и сказал:

  - Здесь, и не зевать!

  Виктор выскочил. Сердце билось. Он стукнул в калитку. Оторвалась щелка, в ней, прищурясь, стоял городовой, - увидал и распахнул.

  И опять на Виктора глянули из окон бледные лица, испуг бродил по ним: полуоткрытые рты и зыбкие брови высоко на белом лбу.

  Виктор огляделся. Двор был пуст, и только в дверях дальнего флигеля Виктор заметил черную шинель.

  - Двадцать вас? - спросил Виктор городового. - Старшего ко мне!

  И грудь высоко задышала.

  

  В заводском дворе все еще возились около ворот. Толпа напирала.

  - Зубило, давай зубило! Кувалдой бей!

  И действительно, через минуту сквозь гул толпы звезданула кувалда, и крикнуло, заохало железо. Над головами торчал толстый, как бревно, рукав тулупа, - сторож поднял ключ и пробивался. Его оттерли, и он болтал в воздухе ключом. Вся толпа примолкла, все сжали зубы и слушали, как зло садила кувалда. И вдруг зазвенело, покатилось и взорвало голоса. Ворота раскатились в стороны, и с гулом повалила густая толпа. Мальчишки выбежали вперед, и следом выкатилась тачка. Люди держались рукой за борта и не чувствовали усилия, - казалось, тачка ехала сама, сама их вела вперед, мягко подскакивала по снежным кочкам.

  

  Марш, марш вперед,

  Рабочий народ... -

  

  едва слышен был шум песни за гомоном голов. И вдруг из переулка, с той стороны площади: рысак и легкие санки бойко, размашисто катили прямо к толпе. Полицейский с черными твердыми усами подкатил, завернул и стал поперек хода толпы в десяти саженях.

  Шум замирал, пока он ехал, и на мгновение замер, когда стала лошадь, только песня стала слышней.

  Полицейский встал в санях. Нахмурил черные, как накрашенные, брови. Он поднял руку и крикнул раздельно, как команду:

  - Ребята! ррразззайдись мирно по домам. Зачем безззобразие!

  И тут свист неистовый дунул, как с земли поднялся, и закружился вихрем. И, будто поднятый свистом, полетел из толпы снежный ком и ударил в лошадь, рассыпался. Другой, и вдруг замелькали в воздухе белые комья. Полицейский закрылся локтем, санки дернулись, круто завернули и помчали прочь под свист и гогот.

  А песня пошла бойчей, чаще и дальше, дальше двинулся народ. Пели все, и вдруг все оглянулись: среди толпы, над голосами, ярко вспыхнул красный флаг и заполоскал огненным языком на морозном ветру.

  Толпа уж залила полплощади.

  И вот черная кучка городовых выступила из переулка, стала растягиваться в цепь, и еще вывалило черное из-за угла. Жиденькая ленточка против плотной, ярой толпы, и толпа дружным ревом всполохнулась, двинула быстрей... И вдруг выстрел, револьверный выстрел, жалкий, будто откупорили бутылку, - его слышали только в первых рядах, - выстрел из толпы. Раз и два: "Пам, пам!"

  И тут, как хлестнуло что по всей толпе, - толпа стала, шатнулась: из проулка, прямо напротив, вылетели казаки.

  Они раскинулись вмиг, как захлестнули толпу, на скаку - и видно было - без удержа, без времени, они мигом повернули лошадей и полным махом полетели на людей, как в открытое поле.

  Голоса оборвались. Было мгновение тишины. И вот нечеловеческий вой поднялся к небу, как взвыла земля. Передние метнулись, легли наземь, закрыв руками головы, закрыли глаза. Лошади врезались с маху в толпу, стоптали первых, сбили грудью, и казаки, скривив губы, стали остервенело наотмашь молотить нагайками, не глядя, по головам, по плечам, по вздетым рукам.

  Флаг зашатался в судороге, в страхе. Покосился и упал в толпу. Люди рвались, топтали, сбивали друг друга и выли, и вопль ярил казаков. Люди бежали через площадь, закрыв голову руками, не глядя, не видя, не зная, что кровь бежит из рассеченной головы, бежали прямо на городовых, бежали в топкий пруд, губы бились, и лай выходил из горла, дробный лай, как плач.

  Виктор из окна второго этажа, из квартиры Суматохиной, глядел на площадь. Он слышал, как ахнула за плечом Суматохина.

  - Ой, пошли! Ой, все разнесут!

  - Не беспокойтесь, - сказал обрывисто Виктор, не спуская глаз с площади, - полиция на посту... не допустим.

  - Господи, Господи, - шаркала туфлями Суматохина, - ох, понесло их! Бунт открылся, - и всхлипнула. Виктор сорвался к дверям. - Спасители наши! Господи милостивый! - Виктор скатился с деревянной лесенки и слышал, как следом звякнула крюком, защелкала задвижкой Суматохина.

  - Все ко мне! - сказал на весь двор Виктор, и из дверей со всего двора вышли городовые. Отдувались, бросали цигарки, лица посерели. Они кучей стали у ворот.

  - Стройся! - скомандовал Виктор.

  Городовые нехотя стали в неровный ряд. Караульный глядел в улицу, высунувшись из калитки. Виктор, запыхавшись, отдернул городового и сам глянул на улицу. Он видел черную толпу на белом снегу и алый флаг, и сердце билось, рвало грудь. Мимо, по мосткам, пробежал городовой, и через минуту затопала спешно конница, закрыла улицу, площадь, и следом вой, и вот-вот оголтелые шаги, топот по улице. Люди без памяти бежали по проулку. Человек пять. Растрепанные, как без глаз. Падали, бежали на коленках и, спотыкаясь, вскакивали.

  - Караул, вон! - крикнул Виктор.

  Городовые сразу не поняли, а Виктор стоял весь красный, распахнув настежь калитку. Городовые, толкаясь, бросились на улицу.

  - В цепь! Держи! - кричал Вавич. - Сюда, во двор.

  Люди не сопротивлялись, они вбирали голову в плечи, их толкали в калитку.

  Старший городовой поставил четверых стеречь людей во дворе, он не глядел, не спрашивал Виктора.

  Еще, еще бегут. Большой человек тяжело бежал, мотал разбитой в кровь головой.

  - Стой! - крикнул городовой и ножнами замахнулся на человека.

  Человек вдруг остановился и глянул мутными глазами на городового, и вдруг как молния прошла по лицу - как дрогнуло все лицо, - и человек махнул всем огромным телом и, как бревном, стукнул кулаком: городовой споткнулся и лег ничком в снег. А человек повернулся и ломовой рысью затопал дальше.

  - Держи! - закричал Вавич и не узнал дикого голоса. Двое городовых сорвались вслед. И тут же пробежало в заминке еще и еще, и Виктор схватил, сам схватил за плечо одного.

  - Брось! - сказал в лицо Виктору этот человек. Виктор цепко держал его за рукав тужурки.

  - Брось, говорю! - полушепотом сказал рабочий и глянул Виктору в глаза - ненавистно, приказательно. На минуту ослабла у Виктора рука, и рабочий вывернул плечо, и пошел, пошел, не побежал.

  - Этого, этого! - крикнул Виктор. Рабочий ускорил шаг. - Стой, сволочь! - Виктор бежал, сжав зубы. Двое городовых бросились следом.

  - Держи!

  Рабочий стал, обернулся.

  - Чего надо? - крикнул зло.

  Городовые кинулись. Рванули, с треском рвалась тужурка, - рабочий вырывался, хотел вывернуться из одежи. Виктор вцепился в блузу и тряс, тряс рабочего, - у Виктора скривились губы, и слезы выступили на глазах, и он все тряс, тряс человека.

  - Иди! Иди, сволочь, когда говорят! Когда говорят! - повторял Виктор.

  - Да я... по своему делу... здесь живу... - говорил рабочий. - Обалдел, что ли?

  - Когда говорят!.. когда говорят!.. - твердил, задыхаясь, Виктор и тряс, что есть силы, закрутив блузу на кулак.

  - В часть его прямо? - подбежал старший.

  - В часть!.. когда говорят! - сказал, захлебнулся, Виктор.

  Двое городовых за руки повели человека. Виктору хотелось догнать и ударить его с размаху - ярость осталась в руке. Он побежал вдогонку, чтоб что-нибудь, чтоб хоть распорядиться. Крикнуть зло. И вдруг от домов отбежала женщина. Босая, выбежала на снег. Она вприпрыжку спешила по мосткам за арестованным.

  И Виктор услышал, как запавшим голосом приговаривала женщина:

  - Ой, Филя, родненький! Ой, родненький же мой!

  Виктор видел, как рабочий резко мотнул ей головой, и она стала на снегу.

  Виктор поровнялся. Женщина не видала его, смотрела вслед городовым.

  Виктор стоял секунду.

  - Если не виновен, то ничего не будет, - сорвавшимся голосом сказал Виктор. - А что ж босиком...

  Женщина глянула на него глазами во всю ширь - пустыми, сквозными. Вдруг заревела и опрометью бросилась прочь.

  Виктор шел назад, колени слегка подрагивали. Издали увидал черные деревянные усы помощника.

  - У вас уж полон двор! - говорил он на всю улицу. - Выводи! - скомандовал он городовым, они все на него смотрели. - По одному! Считай! Закурим, - вполголоса обратился он к Виктору.

  Виктор совался по карманам, хватал и выпускал портсигар - не узнавала рука.

  - Пожалуйте, "Молочные", - помощник твердой рукой протянул большой портсигар.

  Папироса тряслась в губах у Вавича, а помощник спокойной рукой старался прижечь ее горячим концом своей папиросы.

  Стоптанные люди чернели на снегу площади, и большая железная тачка, с глубоким серым кузовом, осталась посреди пустоты перед заводом. Невдалеке валялся втоптанный в снег красный флаг.

  Помощник пристава спешно шел с двумя городовыми.

  Он поднял флаг, стряхнул и секунду глядел, держа перед собой. Хмуро глядели городовые.

  - Убери, как есть! - и помощник сунул флаг городовому.

  - Человек там, ваше высокородие, -другой городовой шел от тачки.

  - Спрятался? - и помощник, насупясь, решительно зашагал к тачке.

  Он заглянул через борт и увидал серое, пухлое лицо. Игнатыч бессмысленно моргал правым глазом и мычал.

  - Ты... кто же? - спросил помощник. От завода через площадь бежали люди, в пиджаках, в барашковых шапках пирожком, и махали издали руками.

  - Конторские, - сказал городовой, - ихний, значит, - и отвел глаза от Игнатыча.

  Казаки в узком проулке гнали, оцепив, кучу людей. Лошади топали по мосткам, оступались, теснились у самых заборов, отжимали в ворота баб. А бабы голосили, в кривых платочках, раздетые, на морозе, и тянули дети писком. Казаки не глядели, напряженно улыбались и колотили нагайками мелких лошадок, и кричали: "пошел! пошел!" - и люди сбивались и почти бежали.

  И вдруг крик, и оглянулась вся улица, повернули на миг головы казаки. Бабий истошный крик последними охами рвал воздух, шатал стены.

  - Федьку! Ой! Мальчика моего! Зачем?.. Господи?.. Ироды! Феденьку.

  Двое несли за четыре угла на пальто мальчишку. Белое лицо свернулось вбок, и неловко, по-мертвому, завернулась под голову рука в толстом рваном рукаве. Казаки поддали шагу и бегом погнали людей. Хорунжий зло свел брови и поскакал по мосткам вперед.

  

  

  

  

  

  Шарфик

  

  - ПРЯМО не знаю, как вы один пойдете. Ей-богу, вас еще шатает. - Наденька делала строгие глаза, губами улыбалась, помогала Дуняше напяливать на Башкина пальто. Башкин блаженно щурился и шатался больше, чем шатало. Он никак не мог запахнуться, - заковыривал в петлю пуговку, и она выскакивала, и Башкин слабо хихикал и бросал расхлябанно руку.

  - Шарф, шарф! - закричала вдруг Наденька. - Дуняша, мой вязаный.

  И Наденька на цыпочках тянулась и обворачивала шею Башкина теплым шарфом. У Башкина губы млели пьяной улыбкой, и он поворачивал шею, - по ней заботливо бегали Наденькины ручки, заправляли шарф.

  - Смотрите, не больше пяти минут - здесь, мимо дома, - Наденька погрозила пальчиком, - а то Дуняшу пошлю. Башкин совсем сощурил глаза от улыбки.

  - И с лестницы осторожней, - крикнула Наденька в дверях.

  Башкин совсем расслабил ноги и шлепал ими вразброд по ступенькам. Дверь захлопнулась. Башкин шлепнул еще раза два ногами и, перегнувшись через перила, лег животом и поехал вниз.

  "Что ж? А мне трудно идти, - весело думал Башкин, - пусть даже увидят. Что такое, скажите!"

  И он забарабанил губами, как дети. На улице было тепло, только снег не решался таять, и весенним, мутным, задумчивым стоял в улице воздух. Вдруг, среди зимы, замечталась погода. И воздух обнял Башкина, и Башкин сосредоточенно, осторожно зашагал по панели. Он стал глядеть, как воробей клевал на солнце дымящийся навоз, клевал, оборачиваясь, вертя головкой.

  "Вот тоже... - прошептал Башкин задумчиво и не мог придумать, что тоже. - Ничего тоже - пусть клюет", - немного обиделся Башкин и зашагал, наклоняясь на каждом шагу.

  Улица бесшумно стояла в теплом облаке. И вдруг в конце, - Башкин плохо видел близорукими глазами, - в конце где-то сбилась у забора кучка. Другая быстро пошла навстречу Башкину. Башкин задышал чаше. Кучка шла за человечком. Человечек с ведерком.

  "Я больной, я ни при чем", - рассудительным тоном подумал Башкин, поднял брови и стал к стене.

  Человечек не дошел до Башкина, он стал, и куча народа обвила его со всех сторон. Башкин осторожно зашагал, он слышал гул людей, и в гуле была тревога, высокой нотой билась тревога над толпой людей.

  Человечек наклеил на стене белую бумагу и стал выбиваться прочь. И невнятный шум голосов читал, как молитву, вслух, не в лад, читал и выкрикивал слова, все громче, громче. Башкин протиснулся и, перегнувшись длинным телом через людей, увидал большие четкие буквы: "Высочайший манифест".

  

  

  

  

  ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТЪ

  БОЖIЕЮ ПОСПЪШЕСТВУЮЩЕЮ МИЛОСТЬЮ,

  МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ,

  ИМПЕРАТОРЪ И САМОДЕРЖЕЦЪ

  ВСЕРОССIЙСКIЙ,

  Московскiй, Киевскiй, Владимирскiй, Новгородскiй; Царь Казанскiй, Царь Астраханcкiй, Царь Польскiй, Царь Сибирскiй, Царь Херсонеса Таврическаго, Царь Грузинскiй, Государь Псковскiй и Великий Князь Смоленскiй, Литовскiй , Волынскiй ; Подольскiй и Финляндскiй; Князь Эстляндскiй, Лифляндскiй, Курляндскiй и Семигальскiй, Самогитскiй, Бълостокскiй, Корельскiй, Тверской, Югорскiй, Пермскiй, Вятскiй, Болгарскiй и иных Государь и Великiй Князь Новаграда, Низовскiя земли, Черниговскiй, Рязанскiй, Полотскiй, Ростовскiй, Ярославскiй, Бълозерскiй, Удорскiй, Обдорскiй, Кондшскiй, Витебскiй, Мстиславскiй и всъя Съверныя страны Повелитель; и Государь Иверскiй, Карталинскiй и Кабардинскiя земли и области Арменскiя; Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Государь Туркестанскiй, Наслъдник Норвежскiй, Герцог Шлезвиг-Голстинскiй, Стормарнскiй, Дитмарсенскiй и Ольденбургскiй и прочая, и прочая и прочая.

  Объявляемъ всъмъ Нашимъ върнымъ подданнымъ:

  Въ заботахъ о сохраненiи дорогого сердцу Нашему мира, Нами были приложены всъ усилiя для упроченiя спокойствiя на Дальнемъ Востокъ. Въ сихъ миролюбивыхъ цълях Мы изъявили coглаcie на предложенный Японскимъ Правительствомъ пересмотръ существовавшихъ между объими Имперiями соглашенiй по Корейскимъ дъламъ. Возбужденные по сему предмету переговоры не были однако приведены къ окончанiю, и Японiя, не выждавъ даже полученiя послъднихъ отвътныхъ предложенiй Правительства Нашего, известила о прекращенiи переговоровъ и разрыв дипломатическихъ сношешй съ Poccieю.

  Не предувъдомивъ о томъ, что перерывъ таковыхъ сношенiй знаменуеть собою открытiе военныхъ дъйствiй, Японское Правительство отдало приказъ своимъ миноносцамъ внезапно атаковать Нашу эскадру, стоявшую на внъшнемъ рейдъ кръпости Порть-Артура.

  По полученiи о семъ донесенiя Намъстника Нашего на Дальнемъ Востокъ, Мы тотчасъ же повелъли вооруженною силою ответить на вызовъ Японiи.

  Объявляя о таковомъ решенiи Нашемъ, Мы съ непоколебимою върою на помощь Всевышняго, и въ твердомъ упованiи на единодушную готовность всъхъ върныхъ Нашихъ подданныхъ встать вмъстъ съ Нами на защиту Отечества, призываемъ благословение Божiе на доблестныя Наши войска армiи и флота.

  Дань въ Санктъ-Петербургъ въ двадцать седьмый день Января въ лъто отъ Рождества Христова тысяча девятьсоть четвертое, Царствованiя же Нашего въ десятое.

  

  На подлинномъ Собственною Его ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА рукою подписано:

  НИКОЛАЙ.

  

  Из домов напротив подбегал народ, без шапок, придерживая на груди одежду. Запыхавшись, совались, протирались сквозь толпу. Башкин глянул: кучками, толпами взлохматилась улица, и говор рос и бился между домами, - и Башкин не мог расслышать, тревога или радость билась в голосах.

  Извозчик слез с козел и, подняв по-бабьи полы, затопотал тяжелыми ногами через тротуар.

  - Нет, верно, ребята, война? А? - Все оглянулись на мужицкий голос. Башкин тоже оглянулся. Он улыбался и думал, что б такое сказать для всех, веселое что-нибудь. И вдруг он заметил в толпе человека в суконной фуражке, - он глядел прямо на Башкина, подняв брови, широко растопырив веки, и приказательно мотал головой вбок, манил на сторону.

  "Нахальный дурак какой", - подумал Башкин, а под грудью екнуло, забилось, и он против воли глядел на глупое лицо и шагал к нему, весь в поту от волнения.

  - Пойдем-ка, что скажу, - кивал человек и шел в сторону, и Башкин шел, шел за ним.

  - Сесов? - и человек едко глянул в глаза. Башкин не сразу понял слово, но понял, что это оттуда, и стало сухо во рту, в горле.

  - Иди являться.

  - Я знаю, - хрипло сказал Башкин обиженным голосом, - я знаю, я приду.

  - Сейчас, сейчас пошел со мной. Шляется, а тама ждут. Пошел со мной - и квит. Пошел вперед, - и человек придержал шаг. - Куда, куда? Налево ворочай.

  И Башкин шел впереди и поворачивал, куда приказывал голос сзади Он шагал, тяжело переводя дух, и не оборачивался, как будто палкой подпихивали его вперед шаги человека сзади.

  - Налево, в ворота! Не знаешь?

  Им отворили. Человек все шел сзади, теперь уж совсем по пятам, и Башкин взял по двору направо, в ту самую дверь, куда прошел в первый раз с городовым. И по знакомой лестнице, по тем же ступеням, зашагал надерх.

  - Как пройти, знаешь? - окликнул снизу человек. - А то провожу, - и человек заспешил, догнал и повернул дверь-зеркало на площадке.

  Башкин чувствовал, что был весь красный, горело кровью все лицо. Сердце рвалось, и казалось Башкину, что он только и несет одно сердце, а оно одно без него живет и мечется в груди, как в клетке. Он ничего не видел по сторонам, но без ошибки схватил ручку двери.

  - Стой! Куда! - крикнул жандарм из конца коридора и зазвонил шпорами, побежал. Дверь не поддавалась, жандарм отдирал руку, дверь тряслась, дрожала.

  - Пошел вон... пошел, пошел, - задыхаясь, выкрикивал Башкин.

  Дверь открылась, и Башкин чуть не упал. Жандарм поддержал. В дверях стоял ротмистр, ротмистр Рейендорф, блестел пуговками.

  - Что, что тут такое? А, Семен Петрович! Пожалуйте! - стал сбоку, шаркнул и сделал ручкой. - Вы бы разделись... Прими! - кивнул жандарму. И жандарм стянул с Башкина пальто, и Башкин цепкими пальцами впился в концы шарфа.

  - Калоши скиньте, - сказал вполголоса жандарм. Башкин с трудом поднимал ноги.

  - Присаживайтесь, - ротмистр даже подтолкнул навстречу кресло. - Слушайте! Что ж вы нас томите? Мы ж вас ждем!

  - Я болен, был болен, - выдыхал Башкин. Он прижимал к груди концы шарфа. - Сейчас еще болен... Я не могу, не могу...

  - Надеюсь, вам не плохо было? - ротмистр наклонился заботливо. - Ведь они люди состоятельные и, кажется, очень гостеприимные. Даже, пожалуй, чересчур? А? Как вы находите? Не чересчур ли?

  - Не знаю, не знаю. - Башкин мотал головой. Он прикусил складку шарфа и крепко сжал зубы.

  - Ну как же не знаете? Позвольте, ведь вы гениально устроились. В самом выгодном положении. Я прямо был восхищен, когда мне доложили. Прямо блестящая идея. Простите мне, но я даже думал, что и болезнь - ваше изобретение.

  - Мм! - застонал Башкин сквозь зубы и затряс головой.

  - Но у вас, оказывается, действительно случилось воспаление... обоих легких. Так ведь?

  Башкин, пригнувшись к коленям, глядел в пол, молчал. Он чувствовал, как сверху глядит ему в темя ротмистр, даже чувствовал место, куда нажали металлические глаза - белые, блестящие, как серебряные пуговки

  - Так слушайте, нам ведь многое уже известно. Ведь вы же понимаете, что такой дом мы не можем оставить без наблюдения И вот теперь нам надо приступить к действиям. Ну, та же самая проблема, о которой мы тогда с вами беседовали. Вспоминаете? Что? Нет? Башкин мотал головой.

  - Ведь вам же, надеюсь, дороги эти люди, хотя бы та же Анна Григорьевна, скажем, или эта... Надежда... Надежда, кажется? Не ошибаюсь?.. Ведь вы должны тут нам дать нити, чтобы не совершилось жестокой несправедливости. Вот как - надо уж покаяться - произошло с вами.

  Башкин поднял глаза. Все еще держа шарф в зубах, он глядел на ротмистра во всю ширь, во весь мах взгляда. Ротмистр замолк. Слышно было, как шумно дышал через нос Башкин. Ротмистр нахмурился. Губы искривились гадливо, и слышным шепотом ротмистр произнес: "Болван!"

  - Видите, - начал ротмистр глухим голосом. Он, прищурясь, глядел в стену над Башкиным. - Видите, сейчас объявлена война. Так что нам не! до! шу-ток! и миндальничать нам преступ-но. О вас будет разговор другой, у нас есть ваша подписка, господин Эсесов! А тут, с ними, - он вдруг ударил взглядом в глаза Башкину и круто завернул слова, - отррубим без рразборра!

  Башкин откинулся на спинку кресла, опустил голову, глядел в пол и жевал шарфик.

  - Так вот, пожалуйста: нам надо бить в корень. Можете мне поверить, что мы не станем бить стекла, если можем войти в дверь. Вот эту дверь вы нам и помогите найти. Ну-с?

  

  

  

  

   КНИГА ВТОРАЯ

  

  

  

  

   Themistocles

  

  ""THEMISTOCLES Neoch films Atheruensis" - замечательно, как понятно!" - думал Коля под одеялом и - простыня чистая, скользкая - поерзал ногами

  "Themistocles - Фемистокл, Neoch - Неокла, films - сын, Athemensis - значит афинянин Завтра вызовут, и аккуратным голосом начну Themistocles Neoch films - прямо как по-русски Ужасно хороший язык!"

  Коля перекрестился под простыней, с радостью, с уютом, как в домике Поглядел на образ, завернул назад голову Высоко в углу еще поблескивало из полутьмы золото, и Бог какой милый - и показалось, что дремлет в углу Нет, все равно все видит так, опустил веки и все-таки вниз в щелку все видит И знает, что Коля писал в углу на стенке карандашиком стишки такие глупостные И стихи отбились в памяти и застучали в ногу, как солдаты. Раз, и снова и снова

  Коля потерся головой о подушку - и вот это слышит, слышит Бог. И за грехи накажет, и нельзя вытряхнуть из головы стихов, это они сами, сами. А вдруг мама умрет. Сейчас вот шуршит новым коленкором, и видно, как мелькает на светлой щелке от дверей - шьет Живая - шьет. Пока еще живая и вдруг - и вот треплешь за руку "Мама, мамочка, милая, ну, милая, миленькая, родная" - и у Коли навернулись слезы и застыло дыхание в груди. Рвать, рвать за руку, и она молчит, как ни зови; плакать, биться в нее головой: "Мулинька, - сказать, - миленькая мулинька!"

  - Мулинька! - задел вдруг голосом Коля. Стул двинула и с белым коленкором вбежала и распахнула за собой свет из столовой:

  - Что ты, что ты? - и наклонилась.

  Коля жал к себе голову, мамины волосы, судорогой, со всей силы, а мама держала неловко, на отлете руку.

  - Не уколись!

  А Коля давил губами мамино ухо и шептал:

  - Мамочка, милая, не умирай, ни за что, никогда! Я не знаю, что сделаю, не умирай только, мамочка! Пожалуйста! - Коля прижал мокрое лицо и замер. Шептал неслышно: - Не смей! Не смей! Не смей!

  Заклинал.

  - Больно, задушишь! Не сходи с ума, - высвободила голову, - не умру. Хочешь, чтоб не умерла, - ложись и спи, - и целовала в мокрые глаза.

  А когда снова села на стул под лампу, ворохом нескладным встали мысли над головой и два раза наколола палец.

  А Коля в темноте сжал, как от боли, зубы и шептал с мольбой и угрозой:.

  - Дай, дай же, чтоб не умирала... никогда! Дай, Господи, говорю, чтоб никогда, никогда.

  

  Сжал крепко веки, чтобы придавить, прищемить свое заклятье, и темно-синие пятна заплавали в глазах.

  И вдруг проснулся: там за дверью отец говорил сдавленным голосом, хриплым шепотом:

  - Я ж тебе говорю, говорю, говорю: невозможно! Как же, к черту, я не передам? Ведь говорю же тебе: свои, свои, наши, телеграфные. Питер мне стукает, я же на слух принимаю.

  Мать зашептала, не разобрать.

  Коля весь вытянулся, сердце сразу заколотилось, умерли ноги, а шея натянулась, вся туда к двери.

  Мама шепчет, шепчет, скоро, торопливо. Вдруг отец по столу - охнула посуда - Коля не дышал.

  - У других не один, а пятеро ребят. Невозможно! Понимаешь! Сказано: не передавать, кроме своих! Да, да, и буду!.. А будет, будет, что всем, то и мне будет. Сегодня было В. П. Да, да, мне вот, сейчас ночью. Знаешь В. П.? Давай, значит, прямой провод - высочайший приказ. В. П. давай Тифлис... Чего тише? Все равно. Да, да, и шиш, шиш дал. Ну, вот, реви, пожалуйста. Реви, реви!

  Мама всхлипывала, папа мешал в стакане. Все мешал скорей и скорей. Вдруг двинул стулом, шагнул, распахнул двери, вошел и волок ногой мамино шитье белое, стал шарить на столе.

  - Расстреляют! - всхлипнула мама. Коля дернулся, затряслась губа и заикнулся, весь толкнулся от этого слова, от маминого голоса.

  - И к черту! - крикнул папа во весь голос в двери. Стал закрывать двери и швырнул ногой в столовую белое шитье. Лег, заскрипел кроватью, зло заскрипел, показалось Коле. Еще поворочался. Чиркал, чиркал спички, ломал. Закурил. И при спичке Коля увидел лицо отца, как из тяжелого камня, и пегая отцовская борода будто еще жестче - из железной проволоки. Стало тихо, и слышно было, как мама плакала, как икала.

  

  Коле хотелось встать, пойти к маме, но не смел. Раздувался огонек, и отец дышал дымом.

  - Вася, Вася, Васечка! - около самих дверей перебойчатым голосом, жалобным таким, сказала мама.

  "Неужели папа..." - подумал Коля и дернулся на кровати навстречу голосу. Но папа уж вскочил, уж отворил двери.

  - Ну, Глаша, ну, ей-богу, ну что же в самом деле?

  А мама вцепилась в плечо, ухватилась за подтяжку, цепко, ногтями и тычется головой.

  Папа одной рукой держит, а другой повернул выключатель. Коля сидел уж на кровати и глядел и шептал то, что папе надо говорить.

  Сели на кровать.

  - Ну как тебе объяснить? - говорит папа. - Ну все, все же; я ж тебе говорю: завтра конки станут, а послезавтра лавки закроются - ну все, все люди! - и папа уже обращался к Коле.

  И Коля мотал утвердительно головой, чтоб мама скорей поверила и перестала плакать.

  - Ведь вот ребенок же понимает.

  Мама заплаканными глазами глянула на Колю, глянула как девочка, с вопросом, с охотой верить, будто он старше, и Коля закивал головой.

  - А спросят, скажу: как все, так и я. Нельзя же весь народ перетопить! Это никакого, знаешь, моря не хватит, - и папа даже засмеялся.

  И мама сквозь слезы старалась улыбнуться, все держась за папин рукав. Коля со всей силы весело сказал:

  - Ну да, не хватит!

  - Спи ты! - сказала мама и махнула на Колю рукой. Коля мигом лег: быстро и форменно, руку под щеку. - Ну не дури! - и уже улыбка у мамы в голосе.

  "Слава Богу, слава Богу", - думал Коля и жмурил глаза и задышал, как будто вылез из-под воды.

  

  

  

  

   Семга

  

  ПЕРВЫЙ раз это было давно, в первую же субботу, как только Виктор получил околоток. Виктор шел мимо домов, как по своему хозяйству, и строго заглядывал в каждые ворота. Дворники стряхивали с запревших голов тяжелые шапки и держали их на горсти, как горшок с кашей. И пар шел из шапок. Виктор оглядывал каждого и едва кивал. Сам попробовал замок на дверях казенки. Зашел в гастрономический магазин. Электричество чертовское, кафельные стенки, мраморные прилавки, дамы суетятся и с игрушечной лопаточки пробуют икру. Полусаженные рыбины лоснятся красным обрезом. Дамы косили глаза на Виктора. Вот сняла перчатку и мизинчиком, ноготком отчерпнула масла, пробует, а приказчик, пузатый шельма, в глаза смотрит и уговаривает.

  "А если всучает гниль всякую? А они, голубушки, берут. Вот как торопится увернуть, подлец. Чтоб не опомнилась".

  - Что это ты заворачиваешь? - покрыл все голоса Виктор. Все оглянулись. У приказчика стали руки.

  - Колбасу-с.

  - Которую? Покажи! Пардон, сударыня, - и Виктор протиснулся к прилавку. - Гниль, может быть, всякую суете... жителям... города.

  Виктор, не жалея перчаток, взял колбасу. Поднес, нахмурясь, к носу. В магазине все притихли и смотрели на квартального.

  - Отрежь пробу!

  - Здесь пробовать будете? - спросил приказчик вполголоса.

  - А где же? На улице? - закричал Виктор.

  Приказчик как вспорхнул с испугу, вскинул локтями: брык! - отмахнул тонкий кружок колбасы, протянул на дрожащем ножике. Виктор, глядя на верхнюю полку, важно сосал ломтик.

  - То-то! Смотри мне, - и швырнул за прилавок недоеденную половинку.

  И тут же хозяин, бородка, тихий голос:

  - Не извольте беспокоиться.

  - Позвольте, - и Виктор обернулся вполоборота к публике, - на обязанности наружной полиции, - и покраснел, чувствовал кровь в лице, - на обязанности следить за правильностью торговли. А то ведь такое вдруг, что случаи отравления.

  - Справедливо-с, - говорил хозяин и кивал туловищем, - совершенно справедливо, бывают такие случаи, но только не у нас. Товар первосортный! - и хозяин провел рукой над прилавком. - Отведайте, чего прикажете.

  И убедительно и покорно говорил хозяин. Уж публика снова загомонила. И Виктор слышал, как будто сказала дама:

&n