Житков Борис Степанович - Виктор Вавич

рат.

  

  - А нет, так займи! - кричал Наде Филипп. - У старухи поди займи. Ну чего стоишь? Что тебе трудно полтинник спросить?

  Полтинник этот на водку. Филипп не допил, а еще полбутылки , даже меньше, осовеет, будет только плеваться по углам и харкать. Мычать и харкать. А потом сразу повалится спать и папироски не потушит.

  - Филя! Голова болит? - Наденьке хотелось, чтоб с ласковой жалобой сказал, что болит - ведь, наверно, болит. Наденька накинула на голову шаль.

  - Да иди ж ты! - Филипп обернулся, сморщился.

  Надя вышла - на сырой темный двор, на веселый ветер - торопливый, замашистый. На ветру побрякивала пустая кляшка на соседских дверях. Наденька стукнула.

  - Не заперто, входи! Кто? - и морщится в темноту старуха от плиты и крепко пахнет жареным луком.

  - Добрый вечер, - у Нади простой ласковый голос.

  - А что надо? - старуха в сковородку смотрит и мешает, скребет ножиком.

  - Полтинника у вас не найдется до завтра? Старуха и не повернулась.

  - ...до утра, - прибавила Надя. - Нету, может быть, - говорит Надя сочувственным голосом и даже двинулась идти.

  - Почему нема? Есть в мене полтинник. И рубль есть. - И все ковыряет ножиком. - А не дам! - и повернулась всем лицом. - Краля!

  - Так и скажите, что...

  - А как тебе говорить? Ты кто есть такая? Лахудра! Наденька повернулась, не сразу открыла, возилась с щеколдой.

  - Иди, иди, жалейся своему хахарю! Тьфу! Лук через тебя, шлюху...

  Наденька хлопнула за собой дверью.

  - Ты мне побросайся чужими дверями! Забастовщики!

  Наденька, не помня ног, шла по коридору. Два голоса бубнили в комнате. Наденька с размаху распахнула дверь. Филипп на ходу обернулся:

  - Ну?

  Гость смотрел со стула на Надю с любопытством.

  - Я не могу! - и Надя кинула срыву шаль на кровать.

  - Тьфу! - Филипп с силой плюнул, как стукнул об пол. Надя схватила шаль, бросилась вон.

  - Да стой ты! - кричал вдогонку Филипп. - Чего ты?

  Наденька шла все быстрей, быстрей, стала перебегать перекрестки, а ветер мотал шаль, завевал в лицо, теребил подол, а Надя будто не чуяла ветра, а только крепче била ногой, когда дуло навстречу.

  

  - Ну вот, гляди! - говорил Филипп. - Это я ее полтинник послал спросить, - и Филипп кивнул большим пальцем за спину. - Ну не дала, к другой поди. Скажи, большое дело.

  - Нервная вполне, - говорил гость и поворачивал в руках фуражку.

  - Не нервная, а хочешь по-нашему, по-рабочему, так и вались уж по-пролетарски. А мы-то? Сами-то? Мы-то, я говорю, как? Понятно не дает, - через минуту говорил Филипп, - знают все тут, что я без делов.

  В это время дверь входная звякнула, и шаги женские быстрые по коридору. И Филипп и гость смотрели на дверь. Дверь отпахнулась, и старуха-соседка закричала с порога:

  - Дверями еще швыряются. Через вас, через вас, сволочей, Гришка мой в остроге гниеть. А через кого? Сманули черти собачьи, а теперь дверями хлопать ей? Да? Ты скажи ей, скажи своей лярве, что я ей, шлюхе...

  - Да я тебя, сука... - Филипп рванулся на старуху. Гость поймал за рукав, Филька вывернулся на месте. - Рухлядь твою в смерть!

  - Докажу на всех, на всех, кто вы есть, сволочи! - кричала старуха из коридора и звякнула во всю мочь дверью.

  

  

  

  

   Трубочка

  

  КНЭК сидел за столом и весь присунулся к лампе. Он щурился и морщился, разглядывал на просвет трубочку: стеклянную, запаянную трубочку с жидкостью, с круглой пулей на дне.

  Он привстал, взял в руки лампу и чуть не спихнул со стола маузер, что лежал на правом краю.

  - Не, не годится, Анелю.

  Анеля совсем низко присела и глядела снизу то в лицо мужу, то на трубочку.

  - Перекалено стекло! Я пускал из рук, с высоты аршина, то не должны быть трещины. От! Смотри! - Кнэк подставлял Анеле трубку и крепким холеным ногтем показывал, где трещинка.

  Анеля кивала головой.

  - Нет, смотри, вот и другая! - перевел ноготь Кнэк. - Человек идет на смерть - снаряд должен быть вернее смерти. Ты как думаешь, Анелю? А с поднятых рук, пусть и без силы брошу - трубка должна вовсе разбиться. Непременно, наверно. Одна из трех наверно. Как курок. Вот это.

  Кнэк положил на стол трубку и быстро взял с подоконника толстую книгу, толстую, как словарь.

  - Вот это я упущу сейчас на пол из рук, и тут пять фунтов динамиту, и я не боюсь, что будет несчастье.

  Кнэк шагнул на середину комнатки. Он держал снаряд за корешок на вытянутой вниз, руке. Анеля шагнула к Кнэку и крепко положила ему на плечо руку, наклонилась поспешно к нему и отставила вбок легкую ногу. Зажмурила глаза.

  - Вот! - сказал Кнэк, и снаряд-книга тяжело стукнул об пол. Анеля вздернула вверх руку. - А если я вот так высоко подыму, - Кнэк нагнулся, поднял снаряд над головою, - и если сейчас брошу, то наверное здесь ничего, ничего не останется.

  Анеля серьезными глазами смотрела вверх на книгу, Кнэк бережно положил снаряд на место.

  - А все трубки надо отпустить. Это я сам. Ставь чайник, Анелю.

  

  

  

  

   Пусть убивает

  

  БАШКИН из передней уже слышал, что много народа у Тиктиных в столовой: голоса, и поверх всех бьет бас Андрея Степановича:

  - Еще раз повторяю... еще раз повторяю...

  На звонок высунулись в коридор Анна Григорьевна и Санька. Санька прошел живыми шагами и, как поздоровался, так и взял за руку и повел прямо к себе в комнату. Повернул выключатель, притворил дверь.

  Башкин ходил из угла в угол и кланялся туловом в такт шагу. Сморкался.

  - Что за таинственности? - сказал Башкин все еще в носовой платок и боком глянул: Санька сидел на кровати, расставил колени и что-то больно уж круто упер локоть в колено и уродовал в пальцах папиросу.

  - Да просто... - Санька глядел в пол. - Меня просил вам передать один человек, что он вас при первой встрече убьет. - И Санька на секунду глянул на Башкина. Башкин остановил шаги.

  - Убьет? - и брови поднялись и тряхнулась губа.

  - Короткова повесили, - сказал Санька, и круто в пол свернулись слова, и Санька засосал папиросу.

  Башкин заходил. Заходил быстро, как будто старался дальше, дальше уйти.

  - Короткова? Я-то... я-то тут... Я вообще... пусть убивает. Пусть убивает! - крикнул во все горло Башкин над Санькиной головой, крикнул, будто звал на помощь. - А почему ты мне это говоришь? - вдруг на ты заговорил Башкин и заспешил дальше, глядя по стенам. - Пусть он сам придет и убьет. Пусть сейчас придет и пусть стреляет.

  Башкин на миг остановился и раздернул пиджак на груди.

  - Если ему угодно! Пожалуйста! - Башкин еще скорее зашагал по комнате. - Что ж он хочет сказать? Что я предатель? - Башкин с красными пятнами на лице вдруг стал против Саньки.

  Санька помаленьку исподлобья взглядывал через дым папиросы.

  - Да? - Башкин шагнул к кровати. - Так почему же он передает такие... такие за... за... замахи такие? Я же, значит, могу и его предать... уж коли в таком случае. Да просто, по-уголовному: убить грозится - хорошенькие... - Башкин опять заходил. - Хорошенькие цветочки! Черт возьми... А, однако, значит, он не боится, что пойду и нафискалю.. Даже когда смертью грозятся. Так где же... логика?.. А Корсакова... это еще, может быть, и неправда вовсе. Кто тебе сказал? - Башкин стоял и из угла глядел, прищурясь, на Саньку.

  - Ну, одним словом так... - и Санька встал и вышел из комнаты, не взглянул на Башкина.

  - Да скажите... пожалуйста... по-жа-луйста! - громко говорил Башкин, выходя в коридор. - Я сам пойду с ним объясняться!

  - Здравствуйте! - Башкин кланялся, головой только встряхивал, совсем враждебно встряхивал, но в столовой было шумно, и одна Анна Григорьевна ответила на поклон Башкина.

  Какой-то незнакомый Башкину бородатый господин расхаживал по столовой. Башкин нахмурился, с злым лицом пересек столовую, задел плечом незнакомого господина и сел в угол подоконника. Шевелил губами, будто жевал соломинку.

  - Так вот народ! - говорил бородатый. - Вот пожалуйте: народ и сказал свое слово, - и он повернул свою бороду к Тиктину и шаркнул, кланялся, рукой отводил, - пожалуйте! Русский нар-род. Не французы. Погромщики, скажете? Специальные?

  - Да! да! Специальные! - крикнул Башкин. Андрей Степанович дернулся испуганно, оглянулся за спину. Башкин уже стоял в углу у окна. Все на него глядели. - Специальные! Специальные! - и Башкин вытянул длинную руку над головой Андрея Степановича и тыкал пальцем на гостя. - Знаю, доподлинно знаю, что специально выступили! Снарядили! - выкрикивал Башкин. - Охраняли чуть не пушками! Всю уголовщину. Нечего бородой... то есть головой трясти, у меня документы есть.

  - А в деревнях, а в усадьбах? В экономиях? - и гость боком сощурился через очки на Башкина. - Это тоже полиция организовала?

  - Передергиваете! - крикнул Башкин. - Шулер, милости вый государь! Что? Не испугался! Стрелять будете? - и Башкин сощурил глаза на гостя. - Стреляйте! Пожалуйста! - и Башкин давешним жестом растянул пиджак на груди. Он секунду так стоял и вдруг сел на подоконник.

  - Дайте мне яблоко, - сказал он пересохшим горлом. Соседка быстро передала яблоко. Башкин с хрустом куснул, встал и с яблоком в руках, ни на кого не глядя, вышел вон.

  Секунду все молчали.

  - Он... - хмуро начал Тиктин.

  - Он больной, совсем больной, - быстро заговорила Анна Григорьевна, - вы его простите. Он совершенно...

  Гость через плечо глядел молча на дверь, куда вышел Башкин.

  - Оппонент скрылся. Так-с. - Гость вынул папироску. - Возражать, - говорил он, закуривая, - выходит, некому.

  - Нет, есть. - Андрей Степанович громко положил вилку на стол. - То, что вы говорили...

  - Я говорил про язык народа. И в деревнях и в городе - язык один. Вот, вот, - тряс он головой, - это так называемый голос народа! - И он повернулся спиной и зашагал в угол.

  - А стражников в деревне разоружают, бьют! - Тиктин говорил это зычной нотой. - Это тоже голос народа? - и Тиктин дернул бородой вверх. - Так вот этот-то голос, небось, умеют заткнуть! - и Тиктин привстал со стула.

  - И статистиков, земцев! - кивал головой очкастый из угла.

  - Да-с! этих-то бьют. Под охраной и при содействии власти-с. Власти-с! - крикнул, уже стоя, Андрей Степанович. - А стражников, уж извините, самостоятельно-с!

  - А во время холеры и врачей! Врачей! Тоже очень-с, очень-с самостоятельно-с! - и гость зло расшаркнулся и выпятил лицо на Андрея Степановича. - Врачей-с!

  - Мы о разных вещах говорим! - крикнул Тиктин.

  - Я о русском народе, - гость стал боком и руками в карманах подтянул брюки, - а вы о чем, я не знаю.

  - А я говорю о правительстве, - Тиктин сел и прямо глянул в лицо жене, - о правительстве, которое устроило массовые убийства в городах.

  - А кто в деревнях? В усадьбах? В экономиях? Это самостоятельно? Дух... народный?

  - Простите! - и Тиктин строго взглянул на гостя. - Простите, Иван Кириллович, я таким способом спор продолжать не стану. Да-да! Просто не стану. - Тиктин повернулся боком к столу и завертел ложкой в чайном стакане.

  В это время Анна Григорьевна вдруг обернулась к открытым в коридор дверям, закивала головой. Она налила стакан чаю, плохо цепляла щипчиками сахар.

  - Виновата! - прошептала Анна Григорьевна и вышла со стаканом в коридор.

  

  - Ничего, Дуняша, я сама, сама снесу, - говорила Анна Григорьевна горничной и поспешными шагами прошла в Наденькину комнату.

  Надя сидела с ногами на кушетке, обхватила колени руками. Абажур был низко спущен, но Анна Григорьевна видела, как Надя жевала нижнюю губу. Она поставила стакан на письменный Надин стол. Теперь неживой совсем: пыльная крышка от швейной машинки стояла посреди стола.

  Анна Григорьевна села рядом с Надей. Надя глядела в сторону, вверх, прикусила, терла в зубах нижнюю губу.

  - Чаю-то стакан выпей, - Анна Григорьевна осторожно взялась за блюдечко.

  - Ах, закрой туда двери, всю эту гадость сюда слышно. - Надя с болью отмахивалась головой.

  Анна Григорьевна вышла на цыпочках, вернулась.

  - Чего этот болван там орал? В кого стрелять? Ах, чушь, чушь какая! - Надя зло била кулачком по коленке.

  - Да он несчастный, - шепотом говорила Анна Григорьевна.

  - Да, да! Несчастный! - и Наденька прижала затылок к стене, втянула судорожно воздух. - Несчастный, несчастный, - Наденька мотала головой, глядела в темный потолок. - У него голова болит после удара этого. Он забывает... Как мыши, говорит, стали. А он только работать, работать может. - Надя порывисто всхлипывала и все глотала, глотала горлом. - А не орать пошлости! Пошлости! - громко всхлипнула Надя и в тоске метнулась вбок.

  Анна Григорьевна ловила ее голову, Надя отбрасывала ее руку досадливым рывком.

  - А я не могу! Я дура! Дура, дура! - вскрикивала Надя, вцепилась пальцами в виски и стукала голову о спинку кушетки. Анна Григорьевна вскочила, бросилась по коридору.

  - Дуняша, - тревожным шепотом кричала Анна Григорьевна, - воды!

  А из прихожей густым голосом кто-то долбил:

  - Эка - повесил! Да вы, батенька, на его месте не десять, а сто человек вздернули бы. Ей-богу! Прямо удивляюсь. Готов даже уважать. Я ж не о системе, я о человеке...

  Дуня быстро топала со стаканом на блюдечке, Андрей Степанович тревожно обернулся, не видел протянутой руки гостя.

  - Qu'est-ce qu'il est arrive?* Ax, виноват, - обернулся Тиктин, впопыхах схватил руку гостя.

  -----------------

  * Что случилось? (фр.)

  

  

  

  

   Не потому

  

  ПЕТР Саввич ночевал на новом месте: в своей комнате свою икону прибил в углу. Прибил, перекрестился и уж как свои оглядел белые штукатуренные стены. Кстати и насчет тараканов. Не в общей казарме, а уважение сделали, будто семейному дали комнату. Рука у него, у зятя, видать, есть. Да и не надо бы одолжений-то уж таких-то от него. Вспомнил, как Грунечке он сказал: "Да вот вожусь с твоим стариком. Надзирателем, говорит, губернской тюрьмы, это тебе..." И Сорокин нахмурился на комнату, сморщился на лампочку под потолком. Затолкал сундучок под койку, развязал узел, постелил постель. Сел на кровать, распер руки по сторонам и стал глядеть в пол. И полетели дымом над головой воспоминания. И опять Груня - невеселая все, а тут еще корит вроде. И не надобно, не надобно мне, ничего бы не надобно, и губернской этой. В уголку бы где-нибудь, лапти бы плел или плотву где на речке удил, хоть с десяточек плотвичек, на бережку, сам бы утречком раненько, под вербочкой, и не видит тебя никто, и без греха, и водица утренняя, и рыбка чирк и круги.

  Петр Саввич оторвал глаз от пола, обвел серую штукатурку. "Что ж это? Как арестант, в камере словно бы". Петр Саввич даже рот приоткрыл, ворочал головой, и плотным камнем замурована вся серая штукатурка.

  Петр Саввич встал, повернул выключатель, полез впотьмах под койку, вытянул сундучок, отомкнул на ощупь, тихонько, как вор, покопал, нащупал бутылку - в числе прочего Грунюшка снарядила, - покосился на мутное окно и стал помаленьку вышибать пробку.

  Башкин на извозчике приехал домой Было половина двенадцатого ночи.

  - Чаю? Нет, не буду - И через секунду крикнул в дверь - А впрочем, дайте, пожалуйста! Непременно кофею. Очень! - И Башкин торопливо зашагал по комнате - Не выходить из дому? Или ступать по тротуару, будто волчьи ямы кругом? Скажите, какой Ринальдо! - громко, на всю комнату, сказал Башкин.

  И представлялось шумный угол, прохожие, конки - и вдруг глаза эти, и ноги сами станут вмиг. И глаза все время совались в мозгу, как два дула.

  - Марья Софроновна, вы тоже испейте со мной, это ничего, что в капоте. Вот варенье у меня, киевское! Балабуха! Башкин кинулся к шкафу.

  - Марья Софроновна! Вы завтра разбудите меня. Рано.

  - Благовещенье завтра, чего это?

  - Марья Софроновна! Меня хотят убить разбойники.

  - Да что вы! что вы? - хозяйка бросила кофейник на поднос.

  - Нет, серьезно. Вот вам крест! - Башкин перекрестился.

  - Какие ж теперь разбойники? Христос с вами! Страсть какая! Вы в полицию скорей.

  - А знаете вы, что полиция, эта полиция самая мне сказала? - Башкин вскочил, заходил - Прямо сказал мне один важный, одним словом, а нас, думаете, не хотят убить? А мы еще все в форме ходим - сами суемся нате, бейте. А вы уезжать! Не смейте, говорят, уезжать.

  - И уезжать даже. Полиция? - Хозяйка привстала.

  - Да, сам сам губернатор велел. Когда, говорит, вас убьют мы их и поймаем. А если я сам уеду? Возьму и завтра уеду. Утром? - Башкин широко дышал и всматривался в лицо хозяйки

  Марья Софроновна опустила глаза.

  - Да что уж вы, Семен Петрович, и на ночь. Да нет! Не так что-нибудь. Это по ночам, пишут, вот неизвестные молодые люди с резинками. Так вы не ходите ночью Да нет! Нарочно это вы.

  Хозяйка махнула сухарем и обмакнула в кофе.

  - Разбудите меня завтра в семь нет, в шесть утра. В шесть! - Башкин притопнул ногой. Башкин вдруг метнулся в сторону - Марья Софроновна! Пожалуйста! - вскрикнул Башкин - Газету! Сегодняшнюю!

  Хозяйка вскочила.

  - Несу, несу!

  Башкин быстро прихлопнул за ней дверь, схватил трубку телефона, в горячке завертел ручку звонка.

  - Раз! два! три! - задыхаясь, просчитал Башкин и с размаху повесил трубку Он прошагал от телефона в угол. Секунду постоял и вдруг опять рванулся к телефону. Но в этот момент хозяйка распахнула дверь.

  - Вот, вот, нашла! - и совала газету Башкин держал газету в кулаке, как салфетку.

  - Говорите скоро конь или лошадь? - крикнул он хозяйке.

  - Да ведь все равно, - и хозяйка глядела, подняв брови.

  - Вам, конечно, все равно. Всем все равно! - крикнул Башкин - Убирайтесь! - Он порвал сложенную газету, швырнул вслед хозяйке.

  В шесть часов утра Марья Софроновна постучала в дверь. Потом приоткрыла Башкина не было. И постель не смята.

  

  - Не потому! Не потому! - говорил Алешка - А ведь главное. И Санька не расслышал, что главное-то так треснул рядом в лузу бильярдный шар. Три бильярда работали, толпа "мазунов" охала, вскрикивала над каждым шаром, и звенела улица через открытое окно - из одного болота в другое! - слышал Санька.

  Алешка пристукнул по столику, по мрамору пивной кружкой.

  - Да не торопи! - Алешка совсем налег на маленький столик, Санька вытянулся, повернул ухо. - Ведь спокойствие и мирное житие - это значит кого-нибудь подмяли и он уж не пыхтит, а мирно покряхтывает.

  И опять выкрики и щелк забили Алешкины слова.

  - ...в рассрочку... веревку на себе натянут с пломбой, с гербом... сами себя боятся... Что? что? Санька ничего не говорил.

  - Муравейник, что ли, идеал? Песен там не поют. Катилина в муравейнике! - крикнул Алешка - А остальное судороги страха поют же про разбойника - и рот прикрыл и за карман свой ухватился.

  Алешка постучал пустой кружкой.

  - Получайте! Пошли - Но официант не шел - и я это насквозь вижу, - говорил Алешка в стол - Все разгорожено невидимым этим страхом, - и Алешка делил ладонью столик, - а дух этот из века идет вспыхивает, и у всякого тайком за забором сердце ахнет, вспыхнет на миг.

  "О Занд, твой век уже на плахе, но добродетели святой..." Можно дожить в фуражке с кокардой... и без кокарды...

  - А Занд кто был? Занд, Занд, я спрашиваю.

  - Не знаю. Все хотел у Брокгауза... А это пламя поверх всего. - И Алешка глянул на Саньку, и вдруг собралось все лицо в глаза, и никогда Санька не видел на Алешке этих глаз - совсем вплотную к сердцу и насквозь всего. - "Началось, началось у него, - думал Санька, - сам все придвинул к себе без страха. Не как я. Я все жду, что раскроется что-то. Как вот любовь находит" - и Санька смотрел Алешке в глаза, хоть растаял уж взгляд.

  - Ты чего так смотришь? Кошу немного... Это он давил мне глаза... еще лучше стал видеть. - Алешка отвернулся. - Ну, получите же!

  Дверь в бильярдную хлопнула, табачный дым метнулся к окну.

  - Человек! - крикнул Алешка.

  - Не спешите.

  Санька дернулся на этот ровный голос.

  Кнэк снял шляпу и без шляпы пожимал руки Саньке, Алешке.

  - Я передал! - сказал Санька, стоя, и чуть покраснел.

  - Очень благодарен, - и Кнэк слегка шаркнул и надел шляпу на точный блестящий пробор.

  - Садитесь, садитесь!

  - Нет, мне надо. Серьезно. - Санька чувствовал, что совсем покраснел. Он выдернул часы. - Правда, опоздал. - И стал протискиваться к дверям.

  Веселый воздух обхватил Саньку на улице, и солнце вспышками освещало людей, и блестела мокрая панель, и мальчишки с листками по мостовой наперегонки, и вон все хватают, наспех платят.

  - Экстренное приложенье! - звонкой нотой пел мальчишка.

  Санька совал пятак и уж видел крупные буквы:

  ДЕРЗКОЕ ОГРАБЛЕНИЕ АЗОВСКО-ДОНСКОГО БАНКА".

  И потом жирно цифра - 175 тысяч.

  Санька сложил листок, страшно было читать тут, поблизости бильярдной. Санька шел, и дыхание сбивалось, и слышал сзади, сбоку: "и никого, вообразите, не поймали..." "Прожгли автогеном. Прямо американцы!" - и не мог понять: радость бьется в голосах? И все чудился за спиной этот второй этаж, и в дыму у бильярдов сидят вот эти люди. И слушают, как все говорят. Наверно, сейчас в бильярдной все читают. Санька запрятал листок в карман. Дома он заперся у себя в комнате и пять раз, задыхаясь, прочел "Экстренное приложение".

  

  За обедом отец сказал:

  - Да! Несомненно, не жулики. Это бесспорно. Потом поглядел на Саньку, на Анну Григорьевну, выпрямился на стуле:

  - Теперь вот вопрос: мне! - и Тиктин ударил гулко горстью в грудь. - Мне - стрелять или не стрелять?

  Анна Григорьевна смотрела во все глаза на мужа.

  - Да-да! Вот явятся ко мне в банк, в масках - руки вверх! У меня револьвер на конторке. Да-да! - почти крикнул Андрей Степанович. - Это распоряжение, всем выдали! Так вот - в кого я стреляю? Может быть, в такого же вот, как он, - и Андрей Степанович, весь красный, ткнул через стол рукой на Саньку и держал так секунду.

  - Да, во всяком случае... - начала Анна Григорьевна.

  - Нет, нет, нет! - затряс головой Андрей Степанович. - Тут абсолютно ничего знать нельзя, - и он наклонился к тарелке. - Абсолютно!.. абсолютно! - притаптывал голосом Тиктин, хотя никто не возражал. - Абсолютно!

  

  Наденька шла, запыхавшись, по мосткам, соскочила для скорости, чтоб не мешали встречные, спотыкалась, не чуяла, как устали, как сбиваются ноги. Вот сейчас, сейчас - дома ли только. Ох, коли б дома.

  - Филя, Филенька! - шептала Надя. - И пусть пьяный, пусть какой угодно, ругательный пусть, приду и сразу обойму, обойму со всей силы, - и подымались, дергались локти под шалью. - Как говорил-то: один, говорил, пойду от себя прямо к грузчикам, пусть убьют, буду говорить. - И вспоминался, как стоял боком, и голову зло завернул, и кулаком по стулу, по спинке, по ребру, больно. - Филенька! - дохнула на ходу Надя. Она от калитки перебежала двор. Дверь была не заперта. Коридор упористо заслоняла Аннушка.

  - Явилася! - шепотом выцедила Аннушка. Никогда с Наденькой не говорила. - Сгубила и явилася!

  У Нади колом стало дыхание и глаза похолодели. Стояла, глядела на Аннушку. Аннушка покачивала головой, руки под фартуком.

  - Ступай, полюбуйся-ка! - и Аннушка отступила к кухне.

  Наденька не помнила; будто одним шагом пролетела коридор. Толкнула дверь. Какой-то непонятный человек, приземистый, серый, поднимался тихо со стула, голова в плечи, и смотрит - нацеливается, - Наденька раскрытыми глазами глядела на него миг, как на Филиппа - в кого он обратился? - и вдруг дернулась назад.

  - Э! Стойте, стойте! Куда? Мадамочка! Надя рванулась в коридор. На месте Аннушки темной тушей стоял городовой.

  Наденька прислонилась к стене, закрыла лицо руками.

  

  

  

  

   Попахивает

  

  БЫЛ день рождения Варвары Андреевны. Виктор в двенадцать часов позвонил у дверей. Горничная взяла визитную карточку, а Виктор стоял в прихожей, прижимал к шинели укутанную в бумаги корзинку цветов - за три дня заказал в цветочном магазине.

  "Выйдет? Не выйдет?" - гадал, прислушивался Виктор.

  Горничная вернулась.

  - Поставьте сюда, - и указала на столик в гостиной.

  Виктор на цыпочках шагнул и осторожно поставил корзинку. Старался пограциознее, а может быть, смотрит тайком. Любит это.

  - Просили вечером, в девять, - сказала горничная, когда Виктор, нахмуренный, брал фуражку. Горничная как-то глазами на пол шмыгнула, и будто вроде улыбочки у подлюги. А потом набралась деревянности и прямо в лицо: - К чаю просили, - и взялась за дверь.

  "Наверно, уж дошло что-нибудь", - думал Виктор, и ступеньки и ковер красный злыми глядели, проклятые.

  - А я вовсе не приду, - говорил сердито Виктор и хоть не хлопнул, а со всей силы придавил за собой дверь.

  "Нафискалил, прохвост", - думал про Сеньковского.

  А в участке сразу насунулся Грачек, за плечо, за рукав отволок молча к окну, глухо спросил:

  - Тиктину Надежду знаешь? В лицо опознаешь? - и глядит поверх головы и в сторону и скулами шевелит.

  - Опознаю.

  - Она тебя видела?

  - Да.

  Грачек мотнул шинелью на повороте.

  "Да ведь это старуха, старуху Тиктину я знаю, Надежды-то не было, что ж я?" - хватился Виктор, но Грачек уж завернул в коридоре туда, в свой кабинет. Неловко бежать сзади, как мальчик, "дяденька, соврал, соврал я, похвастал", - а черт с ней! - Виктор плюнул в пол, хотел скинуть, повесить шинель - из коридора Сеньковский и уж издали тревожно, спешно рукой зовет. Виктор надуто шел - фискал, сволочь!

  - Сам велел, идем.. Там дырка в матовом стекле, ты гляди. Она против дырки как раз посажена. Если она, - говорил в ухо на ходу Сеньковский , - стукнешь в дверь два раза. А нет - стукни три, а он все равно крикнет: нельзя, обождите. Понял? И сейчас же уходи, чтоб она тебя не видела.

  Виктор хмуро мотнул головой.

  - Тихо! - шептал Сеньковский. - Вот гляди, - он направлял рукой Викторов затылок. Виктор резко отмахнулся головой. Он видел в профиль девушку какую-то, вглядывался - "первый раз вижу!" - злился Виктор.

  - А вот это вам знакомо, госпожа Кудрявцева? Нет? - слышал Виктор голос Грачека и видел его рукав и картонку фотографической карточки, и девушка сейчас же повернулась на карточку и прямо en face стала видна Виктору, и вдруг Виктор узнал! - узнал старика Тиктина. Нахмурилась-то, нахмурилась на карточку! Только бороду - и он. Кричал-то: бол-ван! - и Виктор, не жалея пальца, трахнул два раза по раме.

  - Обождать! - крикнул Грачек.

  Виктор, топая, прошел в дежурную. Сеньковский стоял у барьера.

  - Ты уходи совсем из участка на час на целый, сам велел. Виктор сердито глядел мимо Сеньковского, будто и не слышит, однако прошел к выходу и бросил за собой дверь.

  - Здесь не Московский! - крикнул сверху Сеньковский. Виктор еще крепче хлопнул наружной дверью, и задребезжали стекла, парадные, мытые.

  - А к чертовой рвани матери!

  

  В половине десятого Виктор на извозчике подкатил к полицмейстерскому дому, запыхавшись, вбежал на лестницу. Он стоял перед дверьми. Топнул по коврику и повернул назад.

  Спустился до пол-лестницы, повернул, подошел с разгону к дверям и ударил пальцем в кнопку звонка.

  В прихожей он уж слышал голоса, чинное звяканье посуды. Виктор вошел: полицмейстер, Грачек, Сеньковский, чиновники из управления, какие-то дамы шикарные. Виктор шел к ручке, к Варваре Андреевне.

  Варвара Андреевна стояла с чайником в руках и издали замахала свободной рукой.

  - Опаздывать невежливо! - и мотала назидательно головкой. - Это что? Уездная важность?

  Руку дала левую, глядела в чашки.

  Горничная посадила Виктора рядом с каким-то мальчиком в матросской курточке.

  - Господин Вавич! Угощайте соседа, - говорила через стол Варвара Андреевна, - вы не в отдельном кабинете.

  Вавич покраснел до слез. Сеньковский сощурился через стол.

  - Да-с, - бубнил Грачек, - а та, вот что на похоронах была, бомба как бы, вот что вы говорите моя-то - это вестовая была. Предупредительная.

  - Вот видишь, - говорила Варвара Андреевна, - Адам Францевич всегда все наперед... Колдун! - кивнула она Грачеку и улыбнулась приветливо. Грачек наклонился и весь пошел щелками.

  - Так-с! - и полицмейстер откачнулся на стуле, поглядел на дам. - Значит, теперь пойдут настоящие!

  - Да-с, да-с, да-с, - Грачек искал глазами по столу, соседка протянула сыр. - Да-с, скоро и образчик, Бог даст, получим.

  - Ужас какой! - говорили дамы. Обводили всех глазами.

  Полицмейстер довольно улыбался и улыбкой показывал дамам на Грачека. Грачек укладывал сыр на бутерброд, смотрел в стол.

  - А эта, сегодняшняя? - и полицмейстер глянул на дам - слушайте мол.

  - Какая? - Грачек устроил бутерброд.

  - Да эта, барышня-крестьянка, как ее. В шали и в ботинках от Вейса.

  - Кудрявцева? - Грачек бровями повел на Вавича. Виктор подрагивающей рукой положил в рот кекс.

  - Кудрявцева ли? - спросил раскатисто полицмейстер.

  - Да наверно Кудрявцева и есть. Дура, извините, она. Ей носки штопать. Выпустил. Без толку. Не богадельня.

  - Xa, xa! Богадельня! - полицмейстер закинул голову, потряхивался.

  Смеялись следом и чиновники, негромко, в меру.

  - Да вы подливайте в чай коньяку, - говорила Варвара Андреевна. - Доня! Подлей коньяку Адам Францевичу. Полицмейстер занес графинчик.

  - Не-не! - прикрыл рукой стакан Грачек. - Никаких спиртов. Увольте.

  - Ну, для новорожденной! - Варвара Андреевна наклонила головку набок.

  Когда Виктор прощался, Варвара Андреевна довольно громко сказала:

  - А ваш-то старичок, мне говорили, кажется того - попивает. - И она внушительно кивала головой.

  Виктор смотрел, приоткрыв рот. Хотел сказать. Но чиновник подполз к ручке и оттеснил Вавича.

  

  Виктор дома приказал Фроське:

  - Собирай ужинать.

  Но ужин уж стоял и ждал, прикрытый опрокинутыми тарелками. Фроська зажгла свет, ушлепала к себе в кухню. Виктор двигал с шумом стульями, уронил громко ножик. Груня не выходила.

  - Аграфена Петровна, - громко сказал наконец Виктор, - на пару слов.

  Виктор отпер дверь в Грунину комнату и крикнул:

  - Очень важно, тут поговорить надо, а не...

  Он оборвал речь, слышал, как в темноте заскрипела кровать, заворочалась Груня. Вышла, морщилась на свет, опять в этом желтом капоте, шаркала незастегнутыми ботинками, села напротив.

  - Ну что?

  - А вот то, - начал Виктор и подергал бровями вверх-вниз, - а вот то, что папаша-то ваш того!

  И Виктор отогнул голову на плечо и щелкнул себя пальцем под скулой. Вышло хлестко, громко: шпок!

  - Да-с! Говорили мне: по-па-хивает. - И Виктор несколько раз мотнул от губ и напирал глазами на Груню. Груня хмуро поглядела себе в колени.

  - А ты письмо от мамаши получил? - и Груня сонно прищурилась на Виктора.

  - Да, ну да, - дернулся Виктор.

  - Она и мне писала. Пишет, чтоб рожать к ним ехать.

  - Ну? - Виктор зло глядел на Груню, на отекшее лицо, на сонные постельные волосы с пушинками.

  - Что ну? - ровным голосом говорила Груня. - Тебя я спрашиваю.

  - Да я?.. - и Виктору на миг страшно показалось, и вдруг ярко ударила надежда - один! и вот глаз бы этих прищуренных, на него прищуренных... иной раз так бы и трахнул тарелкой через стол. Тьфу! Еще угадает, что рад, - и Виктор нахмурился в пол и чувствовал, как смотрит ему в лоб Груня, нащупать мог бы это место. - Да как хочешь, голубушка, - сказал через минуту Виктор и из-под бровей подглянул на Груню.

  Груня медленно поднялась и, откинувшись назад, прошла, шаркая каблуками, к себе. Плотно и тихо притворила дверь.

  

  

  

  

   Пиф-паф!

  

  БЫЛО совсем рано. Коля встал первый и тихонько чистил под краном зубы. И вдруг звонок. Коле показалось, что так и ждал, что сейчас позвонят. Коля положил на плиту щеточку и на цыпочках побежал отпирать.

  Башкин с силой вмахнулся боком в дверь.

  - Коля! - уличным голосом вскрикнул Башкин.

  - Тсс! - Коля поднял мокрый палец, мотнул головой назад - спят.

  Но в комнатах уже зашевелились.

  - Идем, идем! - шептал Башкин и тянул Колю в кухню. - Коля! У меня к тебе просьба, величайшая просьба, - Башкин топтался от окна к плите. - Коля! Проводи меня на вокзал, сейчас. Я сейчас уезжаю. Может быть, навсегда, навеки, как покойник. Насовсем! - и Башкин, глядя в окно, притопнул ногой.

  - Мне к обедне, - вполголоса говорил Коля, - записывают, кто не был. - Коля взялся за щеточку.

  - Но я тебя прошу! - Башкин шагнул к Коле и с размаху прихлопнул, прижал руками плечи, потряс с судорогой. - Поспеешь, милый мальчик мой, в половине восьмого поезд. - Башкин вынул часы и совал их Коле, чуть не мочил под краном. - Мне непременно, непременно, чтоб ты!

  - Мы тоже, может быть, едем. К папе. В Сибирь. И все продаем. - У Коли басовито даже вышло, и все устанавливал щетку в стаканчик, не глядел на Башкина. Не спеша, закрывал порошок. Все вниз глядел.

  - Мне нельзя ни минуты оставаться, - Башкин снова затоптался у плиты. Он схватил с плиты поваренную ложку, прижал к груди и глядел в окно. - Коля! Ведь есть Бог? - вдруг повернулся Башкин. - Ну, хоть еврейский, хоть какой-нибудь Бог?

  Коля тер нахмуренное лицо полотенцем. Башкин все стоял, весь наклонившись вперед.

  - Соломончика убили и папу его тоже. Тех, что в лавочке тогда, когда прятался. Насмерть.

  И Коля кинул на плечо полотенце и вышел.

  - Коля! Коля! - почти взвизгнул Башкин и бросился вслед.

  - Что такое? Что такое это? - и Колина мать, полуодетая, морщилась из темной прихожей на Башкина. - Ах, - она сунулась назад в двери, - а я слышу, ничего понять не могу, с кем это он?

  - Да я не хочу с ним, - слышал Башкин Колин голос из комнаты, - опять какой-нибудь. И мне в церковь все равно. Воскресенье.

  - Можно? Можно? - стучался Башкин в дверь.

  - Войдите.

  Башкин рванулся в комнату, как был, в шапке, в пальто, в калошах.

  - Коля! Мы на извозчике поедем. Никого не будет. Тот в тюрьме сидит, ей-богу, в тюрьме. Коля! Он просто сумасшедший и мерзавец, он и там про меня гадости говорит... всякие гадости. Коля! И назад поедешь на извозчике, честное слово. Колечка!

  - Что такое, Семен Петрович? Что случилось? Я сейчас! - из-за двери голос Колиной мамы - булавки, должно быть, во рту, одевается.

  - Дорогая моя!.. - с жаром начал Башкин и вдруг замолчал и с размаху сел на диван. - Да ничего, - вдруг веселым голосом заговорил Башкин. Он наклонился, положил локти на колени. - А я в шапке, как дурак! - и Башкин снял шапку, подержал, улыбаясь, и подбросил к потолку. Поймал неловко, захлопнул между ладошками, как моль. - Фу! - и он снова отвалился на спинку, откинул ногу.

  Он улыбался толстыми губами, хмыкал смешком и вертел в носу длинным пальцем.

  - Ты думаешь, - говорил, смеясь, Башкин, - что я твоего Соломончика убил? Коля прошел к матери.

  - А может быть, меня сейчас убьют. Пи-иф! Па-аф! - тянул Башкин смешливым голосом. Он услышал, что скрипнула дверная ручка, вскочил. - А впрочем, черт с вами! - Он сразу повернулся спиной, видел боком глаза, как входила Колина мать, и разваренной походкой зашаркал калошами в прихожую, толкнул плечом дверь.

  

  - Ко чер-тям! -

  

  пел Башкин в дверях.

  

  Ко зеленым,

  Зеленым

  Чертям! -

  

  притаптывал на ходу ногой Башкин.

  За воротами Башкин огляделся. Он шел широкими шагами к извозчику, все ускорял шаг.

  - Подавай, подавай! - закричал Башкин и вскочил, не рядясь.

  

  - Да ты как хочешь, - говорил Алешка. Санька увидал, что бережно вдруг, ласково поглядел на него Алешка. - Найдем двенадцатого. Ты думай, - и опять так поглядел.

  "Неужели они так все между собой, ласково, бережно, - думал Санька, - а смерть тут между ними ходит. Оттого, может, и бережно, что смерть. И все надо по-настоящему, по самому, что только знаешь, лучшему. Что, может быть, последний раз. Чтоб вместе умереть. Оттого и знают, как жить надо".

  Санька перекинул руку через спинку скамейки, повернулся к Алешке.

  А за скамейкой из свежих