Житков Борис Степанович - Виктор Вавич

tify">  Игроки сгребли шашки и уставились на Наденьку. Один из них, веснушчатый и рыжий, стал корявыми пальцами наспех застегивать ворот рубахи, мигая на Наденьку, как спросонья.

  Пожилой слабо и ласково улыбался, все кланяясь, сидя на стуле.

  Наденька скинула свой маскарадный полу салоп, сбросила с головы черную мещанскую косынку. И по привычке поискала глазами зеркало. И вот в коричневом шерстяном платье, с этими белыми манжетами, она вдруг предстала барышней. Филипп искоса ударил глазом. Примерился, но стряхнулся и сказал:

  - Стало быть, Кузьмы ждать не будем. А это, товарищи, будет товарищ Валя, заместо Петра. А просто сказать, у нас поминки моего деда - мертвого, а барышня у нас - дрова он у них колол, - и вот уважить покойника.

  Филипп прищурил глаза и улыбался во все стороны.

  - Присаживайтесь! - сказал Филипп. Все как-то враз грохнули стульями, хотя места было много.

  Наденька села, Филипп выскочил в двери, и слышно было, как он кричал во дворе:

  - Ковыряйся ты скорей, христа-ради. Тя-мно! Дуре и днем потемки.

  - О чем же мы сегодня будем беседовать? - сказала Наденька и перевела дух.

  Все наклонились ближе. Скрипнули кроватью и парнишки.

  - Я думаю рассказать вам о том, как правительство собирает с народа деньги, каким хитрым способом...

  "Не очень ли глупо я говорю?" - подумала Наденька. Нахмурилась и покраснела.

  - Да, да, - ободрительно сказал пожилой.

  - Вот вы курите, например.

  Рыжий хмуро глянул на Наденьку, потом на форточку.

  - Нет, не то что дым, а вы покупаете табак ..

  В это время в двери влетел Филипп.

  - Это про что, про что? - спросил он, запыхавшись.

  - Да стой, тут уж есть речь, - отмахнул рукой пожилой.

  - Или вот спички, - продолжала Наденька. - Вот дайте коробку спичек.

  - А вот, пожалуйте, - молодой парнишка вскочил и совал коробочку из-за Наденькиной спины.

  Наденька показывала на бандероль - парнишки встали и все смотрели, будто не видали раньше этой привычной наклейки на коробке.

  - Так, так. Вот и скажи ты! - ободрял Наденьку пожилой. Наденька говорила про керосин, про сахар.

  - А мы вприкуску, - сказал в стол рыжий рабочий, - с нас не заработаешь.

  На кровати хихикнули. Филипп оглянулся назад - ишь, мол, щенки. А потом, наклонясь к столу, чтоб видеть через Наденьку рыжего, Филипп сразу горячо заговорил, будто копил спор до времени:

  - А это разве дело? А? А в деревне и вовсе без сахару, так, палец пососал - и ладно. Так это что? Это справедливо? Тебе объясняет товарищ, что это дерут с людей...

  - Нет, - сказала Наденька, - вот в этом-то и дело. Пусть даже очень мало едят сахара, каждый, каждый. Но их сотня миллионов, миллионов, а такого количества не съесть богатым, пусть они...

  - Пускай зубы себе проедят на этом сахаре, - помогал Филипп, - пусть себе в ноздрю пихают, коли в глотку не лезет

  - Все равно. - продолжала Наденька. В это время на кровати послышалось бормотание. Филипп досадливо обернулся - опять?

  - Вам что-нибудь не ясно? - сказала Наденька. - Вы спрашивайте, пожалуйста.

  - Да так, он тут с глупостями.

  - Что? Пожалуйста, - настаивала Наденька и совсем повернулась к молодым.

  - Да не к делу вовсе, - говорил парнишка, что совал давеча спички. - Так, глупости.

  Другой смотрел в пол, свесив вихры на лоб.

  - Вы говорите! - Наденька ждала.

  - Да говори, что там, - сказал Филипп. Парнишка бросил голову вверх:

  - Да вот говорит: спроси ее, пусть скажет, есть Бог или нет?

  - Во тебе богов цельный угол, - и Филипп протянул пятерню к божнице, - выбирай себе любого, волоки домой хоть в мешке.

  - Об этом мы поговорим, - сказала Наденька. В это время все обратили внимание: из коридора кричал женский голос.

  - Что ж, говорю, самовар-то возьмете? Кипит, говорю, самосильно.

  Оба парнишки пружиной дернулись с кровати и бросились весело в коридор.

  Филипп принес посуду и баранки.

  Когда рыжий стал щипать на мелкие кусочки сахар, сосед, смеясь, сказал на весь стол:

  - Ты что это, уж в гроб казну загнать хочешь?

  Наденька не знала: пить ей вприкуску или положить кусок в чашку.

  Филипп ложечкой плюхнул Наденьке большой кусок, расплескал на блюдечко.

  

  

  

  

   На цепочке

  

  МИМО Наденьки просунулась рука, и молодой парнишка, ухмыляясь, сказал:

  - Нам бы сюда пару бубликов и того... косвенного бы баночку.

  Все рассмеялись. Что-то сразу раскупорилось, и все не в лад заговорили. Наденьке эти разговоры казались аплодисментами. Она скромно и важно прихлебывала чай.

  - Да, чай не чай, - говорил рыжий, наклоняясь к блюдцу, - а очищенную потребляем, - он подул в блюдечко, - и даже, сказать, здорово.

  - А вот дал казне заработок, зато тебе квартира бесплатная, с казенным замком.

  - А в перевыручку тебе еще в загривок всыпят, - пустил с кровати паренек.

  - Да что, товарищи, обижаться на фараонов, да по пьяному делу, - сказал Филипп, сказал громко и повернулся боком к столу. Он размахивал руками, чуть не задевая Наденьку. - Фараон и есть фараон! Что он тебе - дядя крестный? А вот когда сам-то с нашего же брата и тут тебе под носом гадит, так это что же выходит?

  Все смотрели на Филиппа.

  - А что, - продолжал громко Филипп. - Возьми мастера. Да недалеко ходить, нашего хотя бы. Это тебе не косвенный, а прямо можно сказать - заноза и паразит трудящего человека.

  - Да что ты "мастер, мастер", - сказал пожилой; он откинулся на стуле и прямо глянул на Филиппа. Он перестал улыбаться. - Мастер, ты говоришь. Это уж его дело такое. Убери ты этого мастера, пойдет, знаешь... да что говорить...

  - Что говорить? - кричал Филипп. - А то, что зачем из человека кровь пить? Дом он себе построит из наших копеек-то?

  - Копейки не ему, - сказал рыжий; он сосал с блюдечка стакан за стаканом.

  - Да я тебе скажу, - начал снова пожилой, - ты, Филька, брось. Тебя мастером поставить, так не похуже Игнатыча шило бы из тебя вышло. Это уж небеспременно.

  - Да мне это не надо вовсе, мастерство это. Я и не тянусь. Больно надобно, - обиделся Филипп.

  - Оно там надобно тебе, ай нет, а вот я тебе скажу: ты был в солдатах? - И старик подался вперед. - Был - говори, нет? Вот и оно. А там знаешь как? Солдат солдатом, как и все, кряхтит да жмется, а нашили ему лычко - одно! - вот тебе и начальство, - тебе же в морду сапоги тычет: чисти ему! А вчера сам взводному шаркал, аж потел. Да.

  - Я говорю, - начал громко Филипп и глянул на Наденьку: что, мол, она?

  - Говоришь ты, - сказал старик и нагнулся к чаю.

  - Нет! - сказала Наденька; она чувствовала, что непременно надо сказать, и не один Филипп ждет. Ей хотелось поддержать Филиппа. - Нет! Товарищ Филипп, мне кажется, отчасти прав.

  - Наш литейный мастер, - сказал рыжий, - так, ничего, на него нельзя обижаться. - Рыжий потихоньку расстегивал воротник.

  - Дело не в том, какой попался человек. А вот товарищ Филипп даже не хочет стать мастером. Филипп закивал поспешно головой.

  - Потому что само положение мастера, очевидно, таково, что... оно уж вырабатывает определенный тип.

  - Вот именно - тип! - подхватил Филипп. - Самая сволочь вырабатывается.

  - Какой бы человек ни был, но...

  - Хоть самый рассвятой, - махал руками Филипп. Он встал и стал шагать по комнате - два шага туда, два обратно.

  - Он должен смотреть, чтоб хозяйская копейка...- говорила уже смелее Наденька.

  - Рубли дерет! - Филипп остановился над Наденькой, над ее головой ходили его руки. - Рубли, стерва, вымолачивает из человека, из своего же брата. И на людей, ирод, не глядит: боится, чтоб прибавку не спросил кто.

  - Человек, который идет в мастера, - продолжала Наденька, - конечно, знает, на что идет. Он выходит из своего класса сознательно.

  - И уж ни черта больше не сознает, - подговаривал Филипп на ходу.

  - Он, конечно, является уж отщепенцем. Есть профессии, которые вполне определяют, - говорила Наденька; она разгоралась. - Есть такие профессии, товарищи...

  Наденька встала, держась за спинку своего стула. Все на нее глядели. Глядел и Филипп горячими глазами.

  - Есть профессии, которые сразу же определяют отношение человека ко всему обществу. В старой Германии палач...

  - Вот именно что палач, форменно палач, - и Филипп хлопнул ладошами.

  - Палач... даже кружка у него была своя, на цепи, в пивном погребе... чтоб никто из нее случайно не выпил, и с ним никто не говорил.

  - И говорить с ними, сволочами, нечего. Какой может быть с ними разговор? Ты ему одно, а он все...

  - На цепи, сказываете? - Рыжий литейщик впился глазами в Наденьку.

  Все загудели.

  В это время дверь приотворилась, и в комнату тихонько втиснулся человек в серой тужурке и в русских сапогах. На вид лет сорока. Он молча остановился у двери, оглядывая собрание. Филипп не сразу его заметил. Но, взглянув, он вдруг метнулся:

  - А, Кузьма Егорыч!

  - Ну, ну, продолжайте.

  Но все стихли. Самовар пел задумчивую ноту, как ни в чем не бывало.

  Филипп вполголоса шептался у двери с Кузьмою.

  - А, про косвенные налоги, - расслышала за спиной Наденька.

  - Уж кончили, можно сказать... Да, да, вместо Петра... И они вышли в коридор.

  

  

  

  

  

  Лай собачий

  

  НАДЕНЬКА чинно встала. Она уже натянула один рукав своего салопа, как вскочил в комнату Филипп и бросился помогать. Лицо у него было красное, он улыбался, он признательно суетился, отыскивая Наденькину косынку. Два раза переложил из руки в руку и подал. Он кивнул товарищам:

  - Я - проводить, а вы потом выкатывайся по одному.

  Наденька пошла деловой походкой, как будто ей еще в два места надо поспеть. Филипп шел рядом, наклоняясь и поворачиваясь к Наденьке. Теперь они шли прямо по Второй Слободской.

  - Вот я вам говорил, товарищ, - наклонялся Филипп, - что про мастеров, вот оно, видали? Я вам говорю, я уж знаю. Здорово мы с вами как, а?

  - Да, - сказала Наденька сухо. - Но я думаю...

  - Насчет спичек думаете? Это тоже здорово. Я ведь знаю. Я уж видал. А то я, сказать, боялся, уж не сердитесь, женщина - думал, по-нашему сказать, извините, - баба. Пойдет, думаю: в тысяча шестьсот сорок тридцатом году в Америке, у черта на хвосте... А теперь я знаю: побей меня Господь, они сидят там и говорят: вот Филька бабу привел - это да. Верно вам говорю.

  Наденька глянула на Филиппа.

  - Свернемте, здесь тише.

  Они вошли в пустой переулок. Сквозь закрытые ставни кой-где светлыми кантами виднелся свет.

  Филипп легонько взял Наденьку за локоть.

  - Идите серединой, а то вдруг собака.

  - А вы учились где-нибудь? - спросила Наденька. Спросила участливым, ласковым голосом.

  - Какое же ученье? Все сам, знаете. Вот сейчас хожу... - И Васильев рассказал, как он ходит в тот самый университет, который устроил знакомый Тиктиных старичок. - Астрономию, как земля получилась. А то, знаете, что же, не про Адама же с Евой - раз, два - и кружева.

  В это время из темноты, со сдавленным воем, пулей понесся пес - черным пятном на серой дороге.

  Филипп быстро рукой отодвинул Наденьку и сунулся на собаку.

  - А, ты, стерва! - Филипп нагнулся за камнем. Собака осадила, проехала в пыли на четырех лапах, повернула и, отскочив на два шага, стала бешено лаять. Филипп шарил на земле камень.

  - Не пугайтесь, - кричал он через лай Наденьке, - я ее сейчас.

  Со всех дворов тревожным лаем всполошились собаки.

  Филипп нашарил большой булыжник и, размахнувшись, бросил: слышно было, как об твердое ляпнул камень, и собака отчаянно завизжала. Во дворах на минуту лай примолк и снова рванул с новой силой.

  - Ах, зачем же так, - сказала Наденька. В это время звякнула щеколда, и грубый мужской голос из темноты заорал на весь переулок:

  - Ты что же это, сукин ты сын, озоруешь? Морду тебе набить надо.

  - Тебя б с собакой твоей на цепь посадить. Проходу нет, - кричал Филипп с улицы.

  Белое пятно отделилось от черного забора - человек шагал, глухо ступая по пыли.

  - Давно вам рыла не били, - сказал он, подойдя на шаг к Васильеву, - шляетесь с девками тута.

  Наденька плохо слышала среди собачьего лая, она только видела, как Филипп весь махнулся вбок и хрястнула затрещина и следом другой, глухой удар. Белая рубаха свалилась в пыль.

  - Пошли, пошли теперя, - сказал Васильев, запыхавшись. Он взял Наденьку под руку, крепко, как никто раньше не брал, он почти поднимал ее сбоку, и она толчками скакала рядом с его широкими шагами.

  - А-а! - хрипел сзади плачущий голос, и камень полетел и прокатился в стороне.

  Филипп дернулся, оглянулся. Остановил шаг.

  - Идемте, идемте, - шептала, запыхавшись, Наденька.

  - Камнями еще, сволочь... - шипел Филипп. - Совершенно же несознательный народ, - сказал Филипп, когда они свернули в освещенную улицу. - Дикари и туземцы, можно назвать.

  Они входили в город. Филипп отпустил Наденькину руку, и немного стало жалко. Он шел рядом, глядя под ноги.

  - А вы не пробовали заниматься сами? - спросила Наденька. Спросила уважительно и бережно.

  - Один коллега начал со мной по-русски... "Коллега, коллега, - думала наспех Наденька. - Ага, студент! Хорошо и смешно".

  - ...дошли до уменьшительных, ласкательных, и ему не стало времени. Так оно и... - говорил Филипп в землю.

  - Да, без руководства трудно, - сказала Наденька. - Мы как-нибудь об этом...

  Наденька уж подходила к дому, где она у подруги переодевалась.

  Наденька остановилась.

  - Ну, большое вам спасибо, - сказал Филипп и крепко тряс Наденькину ручку. Наденьке было больно и приятно, что ее ручка тонула в плотной, горячей Филипповой ладони.

  

  

  

  

   Как на доске

  

  АНДРЕЙ Степанович собирался на службу. Он чистил в передней свою серую фетровую шляпу мягкой щеткой. Чистил внимательно - в полях, в закоулках. В гостиной горничная Дуня бесшумно возила щеткой по глянцевому паркету. Дуня бросилась на звонок. Башкин стоял на пороге со свертком под мышкой и, улыбаясь, кланялся Андрею Степановичу. Раскачивался, улыбался и не входил. Андрей Степанович сделал официальное лицо.

  - Прошу! Пожалуйста! - и пригласительно махнул округло щеткой в воздухе. Башкин вступил.

  - Я на минутку, можно? - Башкин все кланялся и улыбался уж несколько иронически.

  - Сделайте одолжение, - сказал Тиктин, взявшись за щетку.

  Наденька удивилась: кто так рано? Башкин уже кланялся в дверях столовой. Анна Григорьевна кивала ему с конца стола. Башкин разбрасывал широко ноги, изгибался и все-таки задевал стулья. Он приготовил руку и нес ее высоко, чтоб подать Анне Григорьевне. Он сел рядом с Наденькой, сел на кончик стула, плотно сжал свои острые колени, уложил на них пакет и начал, слегка покачиваясь:

  - Вы помните, меня просили, - он глядел на Наденьку проникновенными глазами и говорил грустным, интимным голосом, - вы просили меня...

  Анна Григорьевна насторожилась - так говорят о покинутых девочках и больных старушках.

  - Уже месяца два, я думаю, тому назад. Вы просили, чтоб я достал вам немецкое издание Ницше, - продолжал Башкин тем же голосом, - так вот, мне удалось достать вам... вот здесь она, эта книга, - Башкин положил на стол завернутый в газету томик.

  - Можно вам чаю? - спросила Анна Григорьевна и взялась за чайник.

  - Нет, благодарю вас, я не пью чаю, - говорил Башкин неторопливо и наклоняясь в такт слов.

  - Можно кофе, если хотите, - Анна Григорьевна потянулась к звонку.

  - Нет... благодарю вас... я и кофе не пью.

  - Что же вы пьете? - спросила Наденька.

  - Я... ничего не пью, - тихо и размеренно сказал Башкин. Он глядел в глаза Наденьке углубленным взглядом. - Я... ничего не пью... до вечера, до шести часов.

  В это время незнакомые шаги застучали в коридоре - тяжело и плотно. Алешка Подгорный вошел в столовую, следом за ним протиснулся Санька.

  - А! - закричал Башкин. - Вот я рад! - Он вскочил и, нелепо раскорячась, шагнул к Подгорному. Размахнулся ухарски рукой и шлепнул с размаху в ладонь Алешке.

  Алешка держал Башкина за руку, кланялся дамам.

  - Садитесь, садитесь, - суетился Башкин. - Вот, господа, - уличным голосом закричал Башкин и выпятил свою узкую грудь, - известный естествоиспытатель и атлет, знает по имени-отчеству всех козявок, поднимает на плечах живого быка! - Башкин вытянул руку вбок жестом балаганщика.

  Алешка сел. Башкин плюхнулся на стул рядом, вытянул локоть на стол, сморщил скатерть. Наденька поддержала молочник. Башкин подпер голову, запустил лихо пятерню в волосы, повернулся к Алешке

  - Слушайте, вы, должно быть, из лесов каких-нибудь, из дремучих? - Башкин свободной рукой обвел в воздухе шар. - А? Я угадал? Правда ведь? Расскажите нам про леса дремучие, где звери могучие, - декламировал Башкин.

  - Слушайте, черт вас дери, уберите свои ноги, - сказал Санька, споткнувшись.

  Анна Григорьевна укоризненно глянула на сына.

  - Да нет, - ворчал Санька, - две ноги, а всюду спотыкаешься, как сороконожка какая...

  Башкин дрыгнул ногой, но остался в раскидистой позе.

  - Простите, ваше имя-отчество, - наклонилась Анна Григорьевна.

  - Башкин! - закричал Башкин. - Просто - Семен Башкин. - И он опять уставился на Алешку.

  - Вы чего орете? - огрызнулся Санька. - Вы не в пивной, черт бы вас совсем драл.

  Анна Григорьевна и Наденька смотрели во все глаза на Башкина.

  - Ну, ну, расскажите, - бойко теребил Башкин за плечо Алешку.

  - Да стойте, я чай разолью, - усмехнулся Подгорный.

  - Ну, рассказывайте, или я пойду, - крикнул Башкин. - Не можете? Прилип язык? - Башкин вскочил, громыхнул стулом. - Всем поклон, - сказал Башкин в дверях, кивнул головой вполоборота и зашагал в коридор.

  - Слушай, он же обиделся. - Анна Григорьевна глянула на сына, встала, бросила салфетку на стул и заспешила вслед Башкину.

  Башкин, надев пальто в один рукав, спешил к двери. Он видел Анну Григорьевну, но выскочил. Хлопнул французский замок. Анна Григорьевна, вздохнув, пошла назад. Но стук в дверь ее остановил. Она открыла. Башкин, глядя в пол, сказал:

  - Я, кажется, забыл что-то, - и стал шарить на подзеркальнике.

  Анна Григорьевна пристально на него глядела. Они встретились глазами в зеркале, и Анна Григорьевна увидала в глазах Башки на слезы.

  - Милый... не обижайтесь, пожалуйста, на нас, мой сын бывает груб. Это ничего, пожалуйста, приходите... я рада, господин Башкин. Это же пустяки. Ах, да. Вы что же забыли? - Анна Григорьевна осматривалась по сторонам.

  - Забыл проститься с вами, - сдавленным голосом сказал Башкин и, поймав руку Анны Григорьевны, долго и крепко жал к губам.

  С красным лицом Анна Григорьевна пошла к столу.

  Башкин быстро, через три ступеньки сбежал с лестницы, внутри клубилось, и Башкин не знал еще, хорошо ли вышло все там, и он шагал во всю мочь, почти бежал. Он задыхался и вдруг встал, встал неожиданно, как вкопанный, на тротуаре. Сзади с разбегу толкнул его прохожий. Башкин поклонился, сложившись вдвое:

  - Извините, Бога ради, простите. Я вас толкнул.

  И тут только Башкин заметил, что светит солнце с неба вдоль улицы и что деловая улица не шумит, а как-то весело мурлыкает, и вон по той стороне какая-то девочка бежит вприпрыжку с пакетом. Держит перед носом: должно быть, послали в лавочку. Девочка остановилась. Она смотрела, как мальчик катал другого на сломанном детском велосипеде. Башкин зашагал через улицу, он сбил шапку чуть на затылок и улыбался.

  - А ну, дай-ка! - И Башкин взял велосипед за ручку. Он прокатил велосипед по тряскому тротуару. Седок подпрыгивал и решал: плакать или это ничего. Другой догонял, он зло смотрел на Башкина.

  Башкин выпрямился и спросил, запыхавшись:

  - Тебя как звать?

  - Это мой велосипед, - сказал мальчик и взялся за ручку.

  Башкин засмеялся. Мальчишка спихнул с сиденья товарища и поволок велосипед в сторону. Велосипед забренчал по камням. Башкин все стоял и насильно улыбался. Мальчишка обернулся и высунул язык. Башкин оглянулся. С той стороны улицы смотрел на него человек, смотрел без улыбки, лениво. Он отвернулся и не торопясь пошел прочь. Человек в полупальто и фуражке - как будто разносчик без дела.

  "Противно, что видели", - думал Башкин. Но снова он услыхал, как мурлыкает улица на солнце, встряхнулся и веселыми ногами пошел, толкаясь, по тротуару.

  Вспомнил, как было у Тиктиных, и сбавил ходу.

  - Нет, нет, - шептал Башкин, - могло же этого не быть, ничего... никаких Тиктиных. Все можно заново. Стереть... - и Башкин провел в воздухе рукой, - как с доски.

  Он вспомнил, как говорил француз в гимназии: "Effacez са!"* - и ученики стирали с классной доски.

  --------------

  * Сотрите это! (фр.)

  

  "По-новому, по-новому начну", - думал Башкин. Он не знал еще, как - и весело шагал вперед.

  Он остановился около книжной витрины и стал разглядывать книги. Хотелось купить что-нибудь новое и серьезное.

  "Опыт исследования органов внешних чувств речной миноги" - читал Башкин и глядел на мелькавшие в зеркальном стекле отражения прохожих.

  Опять человек в полупальто. Башкин почувствовал, будто что-то жмет между лопатками. Он поерзал спиной и оглянулся.

  Человек стоял против колонны с афишами: он глядел на Башкина и тотчас перевел глаза на афишу.

  

  

  

  

  

   С. и С.

  

  БАШКИН колебался между двумя чувствами: "Все сволочи и мальчишки тоже. Тина и паутина. Плевать, плевать", - губы отвисали тогда на скучном лице. - "Или по-новому. Бодро, бойко, весело, с искрой", - и Башкин улыбался и шагал скорей.

  У него было три урока в этот день.

  Один урок он дал скучно и плевательно. Но два другие прошли бойко. Ласково и весело вышло с Колей.

  Дома Башкин шутил со старухой. А вечером сел писать "Мысли". Очень хотелось утвердиться по-новому. Он надеялся, что удастся выработать тезисы. Тезисы, по которым жить. Он достал пакет с открытками и решил уничтожить.

  "Уничтожу! Сожгу! Прогляжу напоследки один раз - и в печку! Ах, чепуха какая", - думал весело Башкин и положил красавиц на письменный стол сбоку.

  Он вынул тетрадь и задумался с пером в руке. Поставил цифру 1. Это тезис первый.

  "Не врать! Не врать! Первое - это не врать".

  Но написать: "не врать" Башкин не решился, - а вдруг кто увидит? И поставил:

  "1. Н.В.".

  "Я пойму, - думал Башкин, - а больше никому знать не надо... Второе! Что второе? Спокойствие.и смелость!" - решил Башкин. И он с радостью поставил:

  "2. С. и С.".

  Ему казалось, что вот пришла судьба и дала ему белый лист: что тут напишешь, то и твое. И ему казалось странным, как он раньше не додумался, - это так просто. И он жадно думал, чего бы еще пожелать.

  Был уж второй час ночи. В окна стучал дождь, и от этого в комнате казалось уютней. Башкин прилег на кровать и думал, уткнув перо в угол рта.

  Резкий звонок в коридоре. Башкин вздрогнул. Привскочил на постели. Звонок рванул еще раз. Заохала старуха за стенкой. Башкин вышел в коридор. Он часто дышал. Руки слегка тряслись.

  - Спросите, спросите - кто, не отпирайте, - старуха высунула нос в двери.

  - Кто там? - напряженным горлом спросил Башкин.

  - Телеграмма Фоминой, - ответил голос.

  - Вам телеграмма, - сказал Башкин старухе.

  - Господи-светы! Познь какую.

  Башкин открыл.

  Два городовых и околоточный быстро протиснулись в двери. Заспанный дворник хмуро глядел на Башкина. Запахло мокрым сукном.

  - Вы это будете господин Башкин? - спросил околоточный, надвигаясь на Башкина рябым, серым лицом.

  Башкин растерянно отступал к своей двери. Околоточный оглянулся на дворника.

  Дворник закивал головой.

  - Эта, эта ихняя комната, - скучным голосом сказал дворник. Облокотился плечом о косяк и достал коричневый тряпичный кисет.

  - Вы что же? Посмотреть? - сдавленно сказал Башкин и попробовал улыбнуться. Перо слегка подрагивало в его руке.

  - А вот по распоряжению Охранного отделения обыск, - сказал хмурым, усталым голосом квартальный. Достал платок и обтер мокрые усы. - Садитесь! - И он указал на край кровати. - Стань здесь! - Околоточный ткнул городовому пальцем. Городовой тяжело шагнул и стал рядом с кроватью.

  Старуха, придерживая на груди кофту, совала издали нос.

  - Ничего, ничего, - сказал околоточный, - пусть оденется, протокол подпишет. - Околоточный тяжело упал на стул и сдвинул шапку на затылок. Он, пыхтя, потянул ящик стола.

  - Тут есть не мое... - сказал Башкин и дернулся с кровати. Городовой протянул толстый, как бревно, черный рукав шинели.

  - На месте сидите.

  - Это все разберут... там, - скучно и важно мямлил околоточный, перелистывая "Мысли" Башкина. - Тэ-экс... - и отложил в сторону. - Оружия нет? - спросил квартальный, не поворачиваясь.

  - Какое, какое? - спросил Башкин. - Ножик у меня есть, - и Башкин торопливо вынул из кармана перочинный ножик и на дрожащей ладони протянул околоточному.

  - ...револьвер или... бомбы, - говорил околоточный, разглядывая открытки красавиц. - Женским полом интересуетесь? Городовой хихикнул.

  - Где у вас переписка? - вдруг повернулся околоточный к Башкину, повернулся резко, зло. - Письма, письма где? И сейчас же обратился к городовому в дверях:

  - Вынь, что в комоде. Какие бумаги - сюда, - и хлопнул по столу. - Лампу, скажи, пусть даст.

  Башкин слышал, как старуха зашлепала к себе в комнату. Она вернулась с лампой, совала ее городовому, услужливо, хлопотливо.

  - Колпак можете снять, так светлей, - и глянула зло на Башкина. - А вот он кто, - громко шептала старуха, - вот он сказался-то когда...

  Башкин заерзал на кровати.

  - В чем вы меня подозреваете? Почему вы ищете? - вдруг заговорил он громко, лающим голосом. - Я не крал. Пожалуйста, я вам все покажу. Господин надзиратель! Давайте я вам покажу - это гораздо ведь проще.

  - Сидите на месте, - едва слышно буркнул квартальный.

  В это время резким рывком открылась входная дверь, мелодично зазвенели шпоры. Жандармский ротмистр ткнул зазевавшегося дворника. Околоточный вскочил навстречу и поправил фуражку.

  - Ну что? - спросил ротмистр.

  - Изымаю, - быстро сказал надзиратель и отшагнул от стола. Ротмистр, слегка согнувшись, огляделся. Повилял фалдами шинели.

  - Это вы - Башкин? Башкин встал.

  - Да, да, я Башкин, только я не понимаю, ничего не понимаю, - Башкин сделал веселое лицо, - зачем-то перемяли мне белье, только из стирки... сегодня... то есть третьего дня...

  - Ага, - сказал, не слушая, ротмистр. - Вы, господин Башкин, одевайтесь, мы вас задержим. А тут не беспокойтесь, - все это у вас будет цело.

  - Свезешь!

  - Слушаю, - сказал городовой.

  Он держал пальто и помогал Башкину попадать в рукава.

  - Ей-богу, я ничего... ничего не понимаю, - говорил Башкин и деланно улыбался.

  Ротмистр перебрасывал книги.

  

  

  

  

  

  Голые люди

  

  АННА Григорьевна вернулась к столу красная, ушла лицом в себя, села и чужими рассеянными глазами мигала на Саньку, на Наденьку.

  Все помолчали минуту.

  - Все-таки нахал, как ты хочешь, - сказал Санька, ни к кому не обращаясь. Так, через стол. И отхлебнул чаю. Никто не ответил. Вдруг Анна Григорьевна проснулась.

  - Нет, нет, - заговорила она и еще пуще покраснела, - он, наверно, перенес что-нибудь, что-нибудь ужасное... или судьбу чувствует.

  - Роковой... подумаешь, - сказал Санька с полным ртом.

  - Не форси, не люблю, - сказала Анна Григорьевна. Наденька молча перелистывала Ницше, прищурив глаза.

  - Простите, что это у вас? - спросил Подгорный. Он глядел, как Наденька переворачивала странички.

  - Ницше, немецкий... - и сейчас же уставилась прищуренными глазами на Алешку. - Скажите... мне вот интересно, - сказала Наденька, - если б вам задали вопрос, дети, скажем... Как авторитету... спросили бы: есть Бог? Нет, или лучше так: верите ли вы в Бога или нет?..

  Санька глядел на Подгорного с улыбкой, с надеждой, готов был радоваться. Он не знал, что скажет Алешка - да или нет, но уж наперед верил, что здорово.

  Наденька, вся сощурясь, глядела пристально на Алешку. Анна Григорьевна осторожно поставила стакан, чтоб не брякнуть.

  - Должно быть, верю, - сказал Алешка, улыбнулся и сейчас же нахмурился, - потому что злюсь на него и ругаю каждый день раз по сту.

  - Ну, а если б спросили: есть он?

  - Спрашивали меня: членораздельно ответить не могу.

  - Гм, так, - сказала Наденька. - Тогда лучше не отвечайте. - И опять принялась за странички.

  - Конечно, в Бога с бородой, верхом на облаке... - начал Алешка. Он слегка покраснел.

  - Это я знаю, - сказала небрежно Наденька, - вы уж ответили.

  - Это она констатирует и формулирует, - сказал Санька. Он тоже прищурил глаза и показал, как Наденька держит головку.

  - Отрежь мне хлеба, - сказала Наденька.

  - Тебе побуржуазней или пролетарский кусок? - Санька взял нож и насмешливо глядел на Наденьку.

  - Пошло!

  - Скажите, какой соций у нас завелся. Святыни задели.

  - Отрежь хлеба, я прошу же, - сказала Наденька строго.

  - Это что, уж диктатура приспела? Да?

  - Дурак.

  - Мы-то все дураки. А я тебе говорю, что посели вас всех на Робинзонов остров, первое, что построите, - участок. Да, да, и еще красный флаг поверх поставите. Режу, режу, не злись.

  Санька протянул кусок хлеба.

  - Скажите, вы в самом деле социалистка? - спросил Алешка, спросил серьезно и уважительно. Наденька на секунду взглянула на него. Алешка мягко и сочувственно глядел на Наденьку.

  - Да, я придерживаюсь взглядов Маркса, - бросила Наденька.

  - Скучная история.

  Анна Григорьевна вздохнула и прошла в кухню.

  - Слушай, Надька, - заговорил весело Санька, - ты расскажи нам этот марксизм. Нет, попросту. Ну, представь себе, что земля первозданная, целина, леса, бурелом всякий. А люди все голые - с начала начнем, - так нагишом и сидят на земле. Все рядышком. Ну, кто здоровей, тот сейчас...

  - Возьми, пожалуйста, и прочти и не будешь вздор городить. Надо приучиться марксистски мыслить прежде всего.

  - Я понимаю еще - логически выучиться мыслить, а как-нибудь там - технологически, или филологически, или марксологически - это уж ересь.

  И Санька глянул на Подгорного: правда, мол? Поддержи.

  Но Алешка обернулся к Саньке и серьезно вполголоса сказал:

  - Это тебе не арифметика. Ты бывал влюблен? Так знаешь, что все тогда по-иному кажется. Что было плохо, то стало дорого...

  - Ну, вы здесь влюбляйтесь, - сказала Наденька, - а мне пора... - Она встала и, заложив палец в книгу, пошла к себе в комнату.

  

  

  

  

  

  Весы

  

  САНЬКА Тиктин сидел в весовой комнате университетской лаборатории. По стенам - столы. Вделаны на крепких кронштейнах, на них химические весы в стеклянных шкафчиках. Санька был один, было тихо и чисто. Весы напряженно, строго смотрели из-за стекла. Но это чужие весы, на них весят другие. Свои весы Санька знал и любил. Они ждали его. И когда Санька осторожно поднял шторку стекла и пустил весы качаться, весы приветливо заработали: а ну, давай. Медленно, спокойно заходила стрелка по графленой пластинке. И в Саньку вошло веселое спокойствие. Он осторожно клал пинцетом золоченые гирьки разновеса, весы ожили и старались. В этой комнате нельзя было курить, была блестящая пустая чистота, и здесь говорили шепотом и осторожно ходили. Санька уважал и любил весы. Он кончал анализ - три недели работы, три недели Санька фильтровал, сушил, нагревал, и это последнее определение он подсчитает, и должно выйти сто процентов. Но Санька подсчитал наперед и теперь подкладывал гирьки, с опаской поглядывал, - не вышло бы больше, больше ста процентов. Немного меньше - не беда. Санька менял гирьки, - весы отвечали: то правей, то левей ходила стрелка. Теперь оставалось последнее: сажать на коромысло весов тонкую проволочку, осторожно, рычажком. Эту проволочную вилку Санька аккуратно пересаживал по делениям коромысла. Вот-вот уже в обе стороны ровно отходит стрелка. Через закрытую шторку Санька следил за стрелкой. Он просчитал вес. Да, выходило сто два процента. Санька остановил весы.

  Снова просчитал гири - сто два процента. Санька напрягся нутром, но теми же спокойны-ми движениями опять пустил весы. Как медленный маятник, поползла стрелка влево и устало поплыла вправо. Весы как будто нахмурились. Они смотрели вбок, но не могли показать иначе.

  Санька разгрузил весы. Аккуратно, напряженной рукой уложил разновес в бархатные гнезда коробки и ушел, не обернувшись на весы. Весы тоже не глядели на Саньку: некстати, правда, - уж не взыщите. Тиктин ушел вдаль по коридору и на подоконнике зло, поминутно слюня карандаш, стал заново вычислять.

  - Шестью семь ведь сорок два, - шептал Санька, - сорок два. Два пишу, - и обводил пятый раз двойку, с силой вдавливал карандаш, - итого сто два и три десятых процента. Вот сволочь какая! - И Санька снова на чистой странице начинал счет сначала. Цифры выходили те же. Санька не досчитал, свернул тетрадь, сунул в карман. Навстречу семенил короткими ножками старик-профессор. Санька виновато и недружелюбно ему поклонился. А такой приветливый старичок. На лестнице Саньку остановил однокурсник. Студент этот был в пенсне, высокий; на угловатой голове идеальной плоскостью стояли ежиком волосы. Как будто сверху еще что-то было, но это отпилили пилой ровно, гладко. Студент зацепил палец за борт тужурки, тужурка была застегнута на все пуговицы.

  - Вам не встречалось в цейтшрифтах чего-нибудь о работах Иогансена по кобальтиакам? - Студент очень умным взглядом смотрел на Саньку.

  Санька знал, что студент нарочно так громко спрашивает Саньку об этих глухих частностях, нарочно солидно, на всю лестницу, и знал, что студенту хочется, чтоб и Санька сделал умное лицо и важно промямлил бы что-нибудь, как будто вспоминая. Можно было бы и врать, лишь бы слышали кругом те, что сновали по лестнице. На них студент недовольно косился - сквозь пенсне.

  - Толкутся тут.

  Саньке было противно. Скажите, приват-доцент какой! Но все это было где-то и шло стороной, а в глазах мельтешили цифры, карандашные записи.

  И вдруг Санька крикнул ему в наморщенные брови:

  - А из двенадцати семь? Семь из двенадцати? Пять, а вовсе не шесть.

  И Санька опрометью бросился прочь.

  Ну, теперь другое же дело: девяносто девять и шесть! Санька помнил, что не положил пинцета в коробочку с разновесом. Он побежал в весовую. Укоризненно глянули весы. Санька истово запрятал пинцет, поставил коробочку. В дверях он повернул назад и поправил коробочку. Санька гордо посмотрел на позеленевшие пуговки своей тужурки: эти зеленые от сероводорода пуговки говорили, что он химик. Саньке захотелось пойти к старичку, к профессору. "Свинство какое, - думал Санька, - тряхнул я ему головой, как бука какая. Приду и спрошу... ну, что-нибудь по делу. Можно ли титровать? Нет, не титровать, а что-нибудь". Санька почти бежал по паркетному коридору в конец, к профессорской лаборатории.

  Старик в холщовом халате стоял перед стеклянным вытяжным шкафом. Пробирки и колбочки в аккуратном порядке стояли на столике, покрытом фильтровальной бумагой. Чистая, чинная посуда важно поблескивала. В воздухе стоял тонкий невнятный химический запах.

  Санька влетел и стал на пороге.

  Старик что-то кипятил в шкафу и, не отрываясь, приветливо закивал Саньке. Санька краснел и улыбался, он придерживал еще ручку двери:

  - Скажите, Василий Васильевич... из двенадцати... то есть... девяносто девять и шесть хорошо?

  - Если процентов,- смеялся профессор, глядя в шкаф, - то...

  Но Санька, до ушей красный, уж дернул ручку.

  Шинель