Житков Борис Степанович - Виктор Вавич

="justify">  - Телефон! - вдруг закричал арестованный и рванулся от городовых.

  Вавич выскочил из-за барьера:

  - Какой, какой вам телефон, к чертовой матери?

  - Я знаю! Номер! - кричал Башкин, как на площади. - И вы все! его знаете! Этот номер - два! семьдесят три! И этого человека я тоже! Тоже знаю! - и Башкин тыкал в воздухе пальцем, и хлипкая рука извилисто качалась в воздухе.

  Вавич заметил, что городовой, что держал за рукав арестованного, вдруг замотал головой, нахмурив брови, звал Вавича подойти.

  - Вы стойте, не орите! - Вавич дернул Башкина за плечо. Башкин весь мотнулся в сторону. - Не орать! - топнул Вавич ногой.

  И вдруг Башкин побежал, побежал обезьяньей припрыжкой, прямо к телефону, что висел за барьером на стене у стола.

  Он вертко снял трубку и завертел ручку звонка. Он кричал раздельно, не перестав еще вертеть:

  - Два семьдесят три!

  Вавич нагнал, стоял над ним, занес руку, но Башкин уже кричал:

  - Карл Федорович! Узнаете мой голос? Да-да-да! Совершенно так: я, я, я! Я в участке, надо, чтоб немедленно освободили меня и еще человека, который мне нужен. И прикажите этому кавалеру, чтоб руки, руки подальше... Хорошо! Ровно в пять! Передаю!

  И Башкин, не глядя, сунул трубку в подбородок Вавичу и кривым шагом отшагнул вбок.

  Вавич ясно услышал твердый гвардейский голос:

  - Говорит ротмистр Рейендорф! Отпустить лично мне известного господина Башкина и другого арестованного, которого укажет.

  - Слушаю, - всем духом рванул Вавич. Каблуки он держал вместе и стоял перед телефоном прямо. Он простоял еще секунду, хоть слышал, как обрезала глухота телефон. Бережно повесил трубку. Обернулся на Башкина и покраснел и почувствовал, как поплыл из подложечки жар в грудь и выше, и взяло за горло. Вдруг сел за стол, сказал сухим шершавым голосом: - Записать... паспорта.

  Он взял ручку и давил ее в пальцах и шептал:

  - Нахал... сукин ты сын... нахалище какое. И не писал и хотел со всей силы вонзить перо в бумагу, в казенную книгу, и сам не заметил, как взял ручку в кулак.

  - Думать не надо, очень просто, - певуче говорил Башкин. Он взял измятый паспорт, что лежал поверх грязного узелка, и, плюнув в пальцы, отвернул:

  - Вот: Котин Андрей Иванов, а я Башкин Семен. - Башкин взял с барьера свой паспорт и, высоко задрав локоть, совал паспорт в карман. - Так и запишите. Берите ваши вещи, голубчик, - обернулся Башкин к арестованному.

  - Пустить? - буркнул городовой.

  Вавич деревянно мотнул головой, все глядя в линованную книгу.

  - Боже мой, голубчик, что с вами сделали. Извозчика, извозчика! Сходи за извозчиком, - подталкивал Башкин дворника.

  У арестованного тряслись руки, узелок прыгал, он не мог его держать.

  - Пойдем, пойдем, пойдем, - скороговоркой выдыхал он. Он держался за Башкина, вис на нем.

  Башкин бережно поддерживал его за талию.

  Городовой у входа толкнул дверь.

  Вавич нажал; хрустнуло с брызгами перо, и Виктор повернул его яро, со скрипом.

  - Пшли! - крикнул он городовым.

  

  

  

  

  

  Дать

  

  ВАВИЧ сидел и слышал только, как шумела кровь в ушах и билась жила о крючок воротника. Дверь взвизгнула, шлепнула, он не глянул и все еще давил кулаком в бумагу, потной горячей рукой. И только на шаги за барьером оглянулся Виктор. Все еще с яростью в глазах глянул на старого надзирателя Воронина. Воронин устало сел и брякнул шашкой, жидкой, обмызганной.

  - Фу, туды его бабушку! - Воронин тер рукавом шинели лысый лоб, а шапка слезла за жирный затылок. Он повесил локти на спинки стульев и мотал круглой головой с сивыми усами. - Нынче дома спать не будем! - и дохнул в пол, как корова. - Не-е, голубчики, не будем.

  Виктор осторожно положил ручку за чернильницу и сказал сиплым шепотом:

  - Военное положение?

  - Да, да... дурацкое положение, сукиного сына, - мотал головой Воронин, - расходилось, размоталось, и черно, черно, сукиного сына... от народу черно... чернота, сукиного сына, на улице. И одернуть некому, руки нет, - и Воронин помял в кулаке воздух, - и телеграммы не подать. Побесилось все... и грязь, сукиного сына, - и Воронин выставил из-под стула забрызганное грязью голенище.

  И вдруг резко затрещал звонок телефона. Вавич вскочил, Воронин поправил фуражку.

  - Слушаю, Московский!

  И вот из трубки забил в ухо резкий, как скрежет, голос: убили городового на Второй Слободской. Немедля послать наряд, двадцать человек из резерва, к месту. По постам приказ - с девяти чтоб никого на улицах, кто приблизится - палить без окрика. И патруль с винтовками, и меньше пяти не посылать! Для охраны участка...

  Вавич не расслышал густого голоса за треском трубки.

  - Что-с?

  - Слушать! - загремело в трубке. - Для охраны придет полурота, разместить; кухню во дворе, командира в кабинете пристава.

  Теперь только Вавич узнал голос помощника пристава и в уме увидел черные деревянные усы и крепкий черный взгляд.

  - Слушаю! - крикнул Вавич.

  - Что? Сам? - вскинулся Воронин.

  - Помощник, - сказал Виктор и перевел дух.

  - Он дельный, дельный. Что там?

  - Городового убили на Слободке, и чтоб после девяти стрелять без окрика, если кто будет приближаться.

  - Царство небесное! - снял Воронин картуз и боязливой рукой перекрестился. - Вот сукиного сына! - сказал злобно Воронин, глазки белесые ушли за брови, и он оглядел пронзительно всю канцелярию. - Ах так, распротуды вашу бабушку, - он хлестнул свистком на цепочке по шинели, - так вы, туды вашу в кости.

  - Старшого сюда! - городовой высунулся в двери, коротко свистнул и крикнул тревожным басом: - Старшого в момент!

  - А тут привели одного, вертлявый глист, - сердито, торопливо говорил Вавич.

  - Ну! - Воронин глядел в двери.

  - И он тут фофаном и потом к телефону и назвонил в жандармское, чтоб отпустить... и еще одного, чтоб с ним, что бежал, сукин сын...

  - Ну! - Воронин стукал свистком по барьеру.

  - Так я прямо морду хотел ему...

  - Чего ж смотрел? - вдруг обернулся и рявкнул Воронин. - Такого б ему телефона дал, чтоб зубов тут до вечера не собрал. Сволочь эту теперь в морду и в подвал! Путается, кляуза собачья, тут промеж ног, распрона...

  Воронин не договорил и выскочил навстречу старшему городовому. Тот грузной горой стоял и сипло дышал от спеху.

  - Пошли патрулем двадцать с винтовками, чтоб по всем постам сказать - стрелять, кто сунется, к чертовой бабушке, - кричал ему вверх в лицо Воронин, - городового убили, на посту застрелили, сукины сыны, из-за угла прохвосты, из-под забора, в смерть - кости бабушку... Бей в дрезину теперь, где заметил - бей! К черту мандраже, разговорчики... пока они тебе пулю, так ты им три! Понял?

  Городовой одобрительно и серьезно кивал головой.

  - Марш! - гаркнул Воронин. Он покраснел, и усы висели криво, как чужие. Он перевел выпученные глаза на Вавича: - Сколько часов? Полвосьмого? Стой! К девяти всех уберем. Как метелкой, как ш-ш-шчет-кой, во! Чтоб как на погосте.

  А за окном уж гудели голоса, тупо стукали в грязь ноги, и вдруг замерло, и "марш!" басом на всю улицу - и рухнул разом тяжелый шаг.

  Кого-то толкали в калитку участка, и шипела глухая брань. Воронин подбежал к окну, отдернул форточку и крикнул, срывая голос:

  - Дать! Дать! Дай ему в мою голову!

  Вавич распахнул дверь, сбежал с лестницы и крикнул с крыльца:

  - Дать, дать!

  Но калитка уж захлопнулась, и только из-за ворот были слышны глухие удары и вой, вой не человечий, собачий лай и визг.

  Виктор бегом через две ступеньки пустился назад в канцелярию. Воронин стоял у дверей.

  - Шляпой, шля-пой не быть! Во! - и он потянул что-то правой рукой из левого рукава шинели. - Во! - он тряс в воздухе аршинным проволочным канатом, с гладко заделанным узлом на конце. - Этим вот живилом воров доводил до разговора - во! - И канат вздрогнул в воздухе гибкой судорогой. - Теперь и они узнают - револьверщики. Человек за шестнадцать рублей жизнь свою... жиденок какой-нибудь из-за угла, чертово коренье! - и Воронин рванул дверью.

  Вавич пошагал перед барьером. Городовой у двери шумно вздохнул.

  - На Второй Слободской кто стоял, не знаешь?

  - Кандюк, должно, потом коло церкви Сороченко. Сороченку, должно. Там из-за ограды вдобно. Раз - и квита.

  Вавич сел за стол. Он совался руками по книгам, папкам. Городовой из-под козырька глядел за ним, и Вавич кинул на него глазом.

  "Надо распорядиться, что б такое распорядиться?" - думал Вавич.

  - Почты не было? - спросил он городового, строго, деловито.

  Городовой стоял, хмуро облокотясь о притолоку, и не спеша проговорил в стену:

  - Какая ж почта, когда бастует! Что, не знаете? И Вавич покраснел.

  - Когда людей убивают... - сказал городовой и косо глянул на Виктора.

  И Виктор не знал, что крикнуть городовому. Открыл книгу, где груда конвертов подымала переплет. Сделал вид, что не слышит городового, не видит его нахальной постойки, и не для чего, для виду, стал с нарочитым вниманием переглядывать старую почту. Он отложил уж письмо и подровнял его в стопке и вдруг увидал свою фамилию, он глядел на нее, как смотрят в зеркало, не узнавая себя, все-таки остановился.

  Писарским крупным почерком было написано: "Его Благородию господину квартальному надзирателю Виктору Всеволодовичу Вавичу, в собственные руки". И фамилия два раза подчеркнута по линейке. Виктор осмотрел письмо. Оно было не вскрыто. Жидкий большой конверт в четверть листа.

  Виктор разорвал.

  Простым забором шли буквы, он бросился к подписи:

  "С сим и остаюсь тесть ваш Петр Сорокин".

  "Седьмого (7) числа, - писал Сорокин, - я уволен с вверенной мне службы в отставку без пенсии и ничего другого и прочего и все через мерзавцев, в чем и клянусь перед Господом Богом, потому что будто бы я давал поблажки политикам, причем содержание я давал им согласно устава и прогулки как и по положению о содержании подследственных. Но выходит, что я уже не гожусь, хоть и за двадцать два года службы побегов не случалось и не совершалось и бунтов, благодаря Бога, и только теперь мерзавцу надо было найти, что я не разбираю времени и не нажимаю мерами. Да, что же я их по мордам должен бить, а даже они не лишены прав и где же правило и если они - все образованные господа и молодые люди, и надо раньше пройти следствие и суд, а не сажать в карцер и не тумаками, если люди в своем партикулярном платье. Пишу тебе на служебный твой адрес, не пугай Аграфену Петровну, может быть, она уж тяжела и, чтоб, храни Бог, чего не случилось. Грошей моих хватит до Рождества Христова, ибо живу я у сестры в калидоре. Приищите мне, Виктор Всеволодович, подходящее занятие по моим годам, ремесла, сам знаешь, у меня в руках нет, а нахлебником вашим быть не желаю во век жизни с сим и остаюсь тесть ваш

  Петр Сорокин".

  Внизу было приписано: "а худым человеком никогда не был".

  

  

  

  

  

  Узелок

  

  - ЭТО мой хороший знакомый, - говорил Башкин Котину. Котин спотыкался на тряских ногах и все еще всхлипывал.

  - Хороший-хороший мой знакомый. Очень хороший, генерал один, Карл Федорович, понимаете? Немец такой хороший, - и Башкин наклонился к Котину и все гладил его по спине, будто вел ребенка. - Он добрый такой, так вот я...

  - Идем у проулок, чего на просвет бросаться, а то враз засыплют, - и Котин круто свернул Башкина с тротуара и бегом потащил его через темную улицу в черный проход между домами. - Сюдой, сюдой, по-под стеночкой, по-под стеночкой, - горько шептал Котин.

  - Меня же просто схватили на улице, - говорил Башкин вполголоса и шагал за Котиным, - подкараулили, что ли, меня тоже били, городовой в спину, не успел в лицо... я увернулся. Я ведь знаю...

  - Да тише, ей-бога, молчи и мотаемся, мотаемся, тольки веселей, - и Котин прибавил шагу.

  Башкин совсем не знал этих мест. Фонари не горели, и темные дома смотрели мертвыми окнами. Мутное небо серело сверху. Никого навстречу, никого у запахнутых ворот. Котин уж почти бежал, спотыкался, ругался все одним ругательным словом, наспех его говорил, как заклинание, испуганным шепотом. Башкин ругался ему в голос, повторял то же слово, и вдруг дома оборвались, - серым воздухом наполнена площадь, и грузной темью видна сквозь серую мглу церковь, и колокольня ушла в дымное небо.

  - Стой! - Котин придержал Башкина. - Не брякай ногами, фараон на той стороне. Вправо, вправо, сюдой обходи, - и он тянул Башкина за рукав, осторожно переступая. Он вел его через улицу к другому углу. И вдруг грохнул выстрел. Котин больно хватил за руку Башкина и припал к углу. - Стой, стой! - шепнул он.

  Оба замерли. И вот слышней, слышней шаги, они легко прыгали по липкой мостовой, и человека несло, как ветром. Он в трех шагах стал виден, он огибал круто угол и с разлета всем телом саданул Башкина. Оба рухнули на панель, и Башкин ухватился за человека и теперь лежал, вцепившись в его шинель, а тот рвался встать, он отпихивал Башкина, уперся в горло Котин бросился на землю, он отрывал их друг от друга.

  - Пусти, убью, - шептал человек в лицо Башкину, и Башкин узнавал его испуганными глазами. Нога, это Котин наступил Башкину на локоть дрожащей ногой, но больно, больно. Башкин пустил, человек рванулся, встал и дунул в тьму.

  На площади было тихо. Чуть было слышно, как ходил ветер в голых вершинах тополей в церковной ограде.

  - Ух, к чертовой матери, идем, ну его к чертовой матери... иди ты вправо, а я влево, чье счастье, - дрожащим шепотом говорил Котин и то толкал, то тянул к себе Башкина, но сам все шел, шел по тротуару и шлепал ногами от слабости.

  Башкин вздрагивал плечами, мотал дробно головой. Все было тихо. Улица уходила с площади вправо.

  - Ой, идем, идем, - шептал Котин, - идем, ну его в болото, - он задыхался и теперь крепко держал Башкина под руку, как в судороге. - Сейчас, сейчас мой дом, - твердил Котин. - Вот она, стенка, вот. Не надо стучать, а то заметно, не надо. Через стенку перелазь.

  Стенка была в рост Башкина, он ощупал шершавый дикий камень.

  - Подсади, милый, - стонал Котин; ноги не слушались его, и он слабо прыгал на месте. - А узелок? - вдруг почти крикнул Котин. - Узелок? - повторил он отчаянно и, показалось, совсем громко. - Нема? Нема? Ой, ты обронил, там обронил. Ой же, ой мать твою за ногу! Ты же нес, ой, чтоб ты сгорел. Найдуть, найдуть.

  Башкин хлопал по бокам себя, лазал в карман, даже расстегнулся.

  - Иди, неси, неси его сюдой, сейчас беги тудой, принеси узелок. Найдуть, на меня докажуть, ей-бога, чтоб ты сгорел, на чертовой матери ты ко мне пристал. Иди и иди! - И он толкал Башки на в локоть.

  - Да почему я должен идти? - почти громко сказал Башкин.

  - Ну, я просю, просю тебя, - и Котин вплотную прижался к Башкину и тянул к нему лицо. - Я тебе, что хочешь, ей же бога, вот истинный Христос, - и Котин торопливо закрестился.

  Он крестился, пришептывая:

  - Истинная Троица... Богом святым молюся, просю, просю я тебя. Просю, просю, просю, - твердил Котин и стукал дробью себя кулаком в тощую грудь. - Я тебе все, что хочешь, за отца родного будешь.

  - Ну смотри! - вдруг сказал в голос Башкин. Он круто повернулся и зашагал прочь.

  Котин сделал за ним несколько шагов и стал.

  Башкин поднял воротник, спрятал далеко в карманы руки и пошел мерными шагами, раскачиваясь на ходу.

  "Да, да, - встретят - кто? Семен Башкин. Пожалуйста, отправьте в жандармское, если угодно, да-да, прямо в жандармское, а если неугодно, то пойдемте в участок. Почему? Ясно: пошел на выстрел, как всякий гражданин. Ну да, на помощь. А если с улицы иду, потому что мне показалось, что сюда скрылся преступник или, может быть, человек, который убегал от выстрела Но я никого не нашел... И они пойдут и найдут этого у забора... Нет, так и скажу: что шел из участка и провожал этого. Да прямо правду скажу. Что ж такого!" - Башкин все замедлял шаги, они становились короче, и он уж усилием воли заставлял каждую ногу становиться наземь. Вот черная церковь, может быть, притаилась засада... набросятся. И вдруг Башкин вспомнил это яростное лицо и как он кричал шепотом: "пусти, пусти". Башкин чуть не стал. Но он все время шел как на виду и потому заставлял себя не сбавлять шагу: "Ну просто иду и все! Да, да, это тот самый богатырь". - Башкин совсем тайком в голове подумал: "Подгорный". И Башкин опять тряхнул плечами от озноба в лопатках. Он шагал уже по темной площади, посреди мостовой, прямо на тот угол, где сбил его с ног бежавший. Башкин тайком из-за воротника вертел глазами по сторонам. Он ждал, что выскочат, схватят, и ноги его были готовы остановиться в каждом шагу. Но он выкидывал их одну за другой и двигался вперед, как против потока. Вот угол, и прямо на Башкина глядит белесое пятно. Башкин вдруг повернул к нему, как будто это неожиданная находка. Он едва не упал, нагибаясь, и не чувствовала рука узелка, как будто была в толстой перчатке. Башкин стоял, разглядывая узелок. Затем он вдруг круто повернул назад и пошел. Ноги поддавали на каждом шагу, и быстрым шагом он вошел в прежнюю улицу. Он зажал узелок под мышкой. Что-то твердое давило в бок. Башкин залез в тугой узелок. Нащупал: большой деревенский складной ножик. Башкин подержал его минуту и вдруг юрко сунул нож себе в карман.

  Котин двигался по стене навстречу и меленько зашагал через улицу. Он бормотал:

  - Ой же, миленький, поцелую дай тебя, ой, хорошенький мой. Брат бы родной не сделал, ой, ей-бога же, - он жал к груди узелок.

  Башкин подсаживал его на стенку.

  - Тихо, тихо! - шептал Котин. - Идем у сарайчик, там тепло, я там сплю, когда пьяный, там хорошо. У двох можно слободно.

  Котин чиркал и бросал спички, он что-то ощупью стелил на большом сундуке.

  - Вот сядай, лягайте, как вам схочется. Я ведь квартиру имею, комнату. Я же шестерка, ну, сказать, официант, подавальщик, ну, человек у трактире. "Золотой якорь", например, знаете? Ну вот, - вполголоса шептал возбужденно Котин. - И тама повсегда с получки гуляют мастеровые. Я внизу, в черной, не в дворянской. Не бывали? Да ложитеся, я посвечу, - и он чиркал спички, - лягайте. Ну вот и все через это. Сейчас тут мастеровые. Ну, по пьяному делу, знаете, подружили. Потом же разговор ихний слышишь все одно.

  - Ведь их разговор хороший, - солидно сказал Башкин.

  - Ну, вот-вот. Я же понимаю. Студенты же сочувствуют, я ведь тоже... Я ведь в заводе в мальчиках когдай-то был. Ну, и теперь вроде свои. И вот тут сунули мне пачку - сховай, спрячь ее. Почему нет? Очень даже слободно. Я ее в машину приладил. - И Котин тихонько рассмеялся; он уже лежал рядом с Башкиным, и оба грелись, прижимаясь друг к другу. - Я ведь понимаю, я ж людей перевидел. Ведь в нашем деле сотни их, людей, и господ и всяких, и я же вас враз признал, что вроде студент переодетый или так... с таких.

  - А как же вас схватили? Ведь это ужасно, как вас стали бить! Я не мог видеть, как при мне...

  - Ой, убили б, накажи меня Господь, - и Котин привскочил на сундуке, - убили бы, и я теперь уж не живой был бы. Вы мене как с огня вытягнули. Ой же, Боже ж мой, - и он терся лбом о грудь Башкина. - Я ведь сам же их, гадов! Да что много рассказывать? Дайте мене левольверт, я б их сам настрелял бы... дюжину. Я ведь могу левольверт узять, - и он зашептал Башкину в ухо. - Могу вам дать, ей-бога! Хотите, дам! - и Котин снова привстал. - В мастеровых есть. Я вже знаю, где они ховають, и могу вкрасть для вас... аж три могу вкрасть. Сколько потребуется для вас, разного сорта. Как хотите - скажите, хоть бы завтра. Для вас повсегда.

  Он не мог уняться и принимался целовать Башкина, и Башкин не знал, отдавать ли поцелуи. Ему хотелось плакать. Он молчал и обнимал Котина за плечи.

  "Я его спас, - говорил себе в уме Башкин, ровным тронутым тоном, - он мой. В Индии, кажется, такой становится рабом. Но мне ничего не надо. Ни-че-го!"

  - Мне не надо револьверов, голубчик, - сказал Башкин проникновенным голосом, - я не убиваю. Не надо крови и убийств.

  Он еще хотел сказать: а надо спасать другого, первого встречного хотя бы, но удержался. Слезы текли из глаз Башкина ровным теплым током.

  

  

  

  

   Никогда

  

  СТАРИК Вавич подклеивал футляр от очков. Держал его над самой лампой на вытянутых руках, нажимал толстым пальцем тоненькую бумажку:

  - Ведь скажи, чертовщина какая, ах ты дьявол собачий, - а бумажка липла не к футляру, а к пальцу, и старик швырнул в сердцах футлярчик и крикнул: - А черт их всех дери!

  - Что, что там? - застонала старуха - Кого это ты, Сева? Сева!

  В это время кто-то дернул входные двери, и разговор в сенях. Тайка это. Смеется, еще кто-то.

  Всеволод Иваныч вышел, он держал липкие руки на отлете и хмурился в темноту.

  - Добрый вечер! - услышал он из темноты гортанный говор. - Я говорю, что, значит, выходит, что и куры-таки забастовали. Нет, ей-богу, на базаре нельзя найти одно яйцо.

  Тайка смеялась и смущенно и нахально как-то.

  - Ничего не вижу, - сказал Всеволод Иваныч, - простите, господин, ничего, знаете, не вижу.

  - А темно, оттого и не видно.

  - Это Израильсон, - сказала Тая.

  Но Израиль уже шел к старику, он щурился на свет и протягивал руку.

  - Что вы так смотрите, я не разбойник, - улыбаясь, говорил Израиль, - я флейтист.

  - Извините, - старик поднял обе руки, - у меня руки липкие.

  - От меня ничего не прилипнет. Здравствуйте, господин Вавич, - и он взял толстую руку Всеволода Иваныча своими сухими цепкими пальцами. Он смотрел на старика, как на старого знакомого, которого давно не видел.

  - Я обещала, - говорила Тая уже из кладовки, - что у нас найдется десяток, Илья Григория искал... а я предложила.

  - Нет, я-таки сам подошел и спросил. Я же знаю, что вы славная барышня.

  Всеволод Иваныч все стоял, подняв руки. Он глядел, как Тайка проворно, вертляво, с какими-то поворотами бегала из кладовки в кухню, брякала плошками, как проворно свет зажгла.

  - Вам два десятка? Можно два?

  И каким она гостиным, не своим каким-то голосом, - смотрел на Тайку отец, как она блестела на Израиля глазами, как двумя пальчиками держала кухонную лампу

  - Кто там? Кто? - видно, уж давно тужилась голосом старуха из спальни.

  - Сейчас, сейчас1 - крикнул в дверь Всеволод Иваныч

  - Сева! - крикнула старуха.

  Всеволод Иваныч сердитыми шагами пошел в полутемную спальню и быстрым шепотом заговорил:

  - Да там какой-то, яйца... пришел... десяток, что ли.

  - Кто ж такой? - с испугом спросила старуха.

  - Да не знаю, Тайка привела, - и Всеволод Иваныч шагнул к двери; он был уже в столовой, старуха крикнула вслед:

  - Зачем же в сенях? Пусть войдет. Проси!

  - Войдите, - сказал Всеволод Иваныч хмурым голосом.

  - Зачем? - сказал Израиль, подняв брови. - Здесь тоже хорошо.

  - Войдите! - крикнула старуха, задохнувшись.

  - Ну хорошо, я зайду, - быстро сказал Израиль. Он прошагнул мимо Всеволода Иваныча и громко сказал: - Ну, вот я зашел. Вы хотели слышать, как мы говорим - вот мы уж тут. Вам же нехорошо беспокоиться. Что? Лежите, мадам, покойно. Я сейчас пойду, - кричал Израиль в двери.

  - Нет... нет, - говорила, переводя дух, старуха. - Вы присядьте!

  Всеволод Иваныч пробовал скрутить папиросу, но клейкие пальцы путали и мяли бумагу. Он торопился и конфузился.

  - Это вы клеили? - сказал Израиль и взял со стола футлярчик. - Это надо с ниткой. Вы имеете нитку? - он серьезно вертел футлярчик перед глазами.

  - Я знаю, знаю, - говорил в бороду Вавич и сыпал табак на скатерть, на блюдце.

  - Нитки у меня здесь... на комоде, - и слышно было, как брякнули спички в старухиной руке.

  - Дайте мене нитку! Зачем вам мучиться? С ниткой же просто.

  - Ну дай же! - крикнула старуха. Всеволод Иваныч зашаркал в спальню.

  - Да где тут еще с нитками тут, не знаю я, где тут нитки эти у вас... - он сердитой рукой хлопал по комоду, пока не упала катушка, не покатилась. Сердито вздохнул старик, поймал ее и, не глядя на Израиля, сунул ее в воздух.

  Тайка сидела уж в столовой, глядела, как Израиль старательно забинтовывал ниткой склеенный футлярчик. Он держал его перед самыми глазами и деловито хмурил брови.

  - Держите тут пальцем, - сказал Израиль, все глядя на футлярчик.

  Тайка спрыгнула с места и, отставя мизинчик, придавила указательным пальцем нитку. Исподнизу глянула Израилю в глаза. А он, нахмурясь, тщательно затягивал узелок.

  - Обтерите с мокрым платочком, и завтра утром можно будет снять нитку. - Израиль бережно положил футлярчик на скатерть. - А что слышно с яйцами? - вдруг он обратился к Тае и поднял брови.

  Тайка выпрыгнула в двери.

  - Покойной ночи, мадам, - крикнул Израиль, как глухой, в двери старухе. - Вы, главное, не беспокойтесь, - весело крикнул он, выходя. - До свиданья, господин Вавич!

  Израиль тряхнул волосами и притворил за собой дверь.

  

  - Я вас провожу, - говорила Тая из кухни, - а то собака. - И она взмахнула в воздухе кофточкой, надевая, и лампа погасла. - Ничего, я найду - не чиркайте спичек.

  Она впотьмах схватила кастрюльку с яйцами и выскочила в коридор.

  - Нет, нет, вы разобьете, - Тая не давала кастрюльку, - вы яичницу сделаете.

  Они вышли за ворота. Ветер обжал Тайны юбки, они путались и стесняли шаг. Тая из-за спины Израиля покосилась на окна; за шторой маячил силуэт Вавича, бесшумно носился по красноватым окнам.

  - Слушайте, - сказал Израиль, - ваш папаша хороший старик, ей-богу. Славный старик, ой! Так можно упасть! - Израиль подхватил Таю под руку.

  - А у вас есть папа? - спросила Тайка. Она нарочно делала маленькие шаги - близко были ворота Израилева дома.

  - Папаша? - сказал Израиль. - Он сейчас живой, он еще работает. Он часовой мастер. Он хотел меня учить на фотографа; а мой дядя - так он скрипач - он говорит: мальчик имеет хороший слух. А фотография - так это надо хорошие-таки деньги. Аппараты, банки-шманки. Так меня стали учить на флейте. Так спасибо дяде.

  Тая, как будто обходя грязь, жалась к руке Израиля, и ей представлялся отец Израиля, и столик перед окошком, и в глазу у старика барабанчик со стеклышком. И, наверно, страшно добрый старичок.

  - Вы что? Любите музыку? - вдруг спросил Израиль строгим голосом.

  - Люблю, - тихо сказала Тая.

  - А что вы любите? Тая молчала.

  - Я ж спрашиваю - что? Ну, музыку, но какую музыку? - почти сердито повысил голос Израиль. - Музыку, музыку. Ну а что?

  - Музыку! Музыку, ну а что? - передразнил из темноты акцент Израиля мальчишечий голос.

  - Жид - еврейка, грош - копейка, - пропел другой мальчишка из темноты совсем близко.

  - А ты давно русский? - Израиль нагнулся в темноту к забору. - А? Уже восемь лет есть? Нет? Мальчишки затопали в сторону.

  - А раньше ты что был? - улыбаясь, говорил Израиль и поворачивался за шагами. - Ничего? А ты читать умеешь? Русский! А читать по-русски умеешь? Нет? Приходи, я тебе научу.

  Мальчишки зашлепали по грязи прочь.

  - Жи-ид! - тоненькими голосами крикнули из темноты.

  - Дураки какие! - шептала громко Тая. - Мерзавцы этакие.

  Израиль стоял у своих ворот.

  - Что? Они себе мальчики, а их научили. Им скажут, что евреи на Пасху русских мальчиков ловят и кушают, так они тоже будут верить.

  - Фу, фу! - отряхивалась Тая.

  - Мне один образованный человек говорил, что он таки наверное не знает или это правда, - смеялся Израиль, - ей-богу: адвокат один.

  - Нет, нет, - отмахивалась Тая рукой, и шевелились в кастрюльке яйца, - нет! Никогда! Ни за что! Ни за что на свете! - она говорила, как заклинала; собачка тявкала за воротами.

  - Слушайте, идите домой! - сказал Израиль.

  - Нет! Никогда! - все твердила, вытверживала Тая. Израиль осторожно брал кастрюлю, Тая крепко, судорожно жала ее к себе и махала свободной рукой:

  - Нет! Ни за что!

  - Придете другой раз, днем. Я вам поиграю. Нет, в самом же деле, сейчас поздно.

  Тая вдруг остановилась. Она передала кастрюльку.

  И вдруг поцеловала Израиля в руку. Поцеловала быстро, как укусила, и бросилась прочь бегом по мосткам.

  - Хода, Митька! - визгнул мальчишка. Испуганные ноги дробно затопали впереди. Тая толкнула калитку.

  - Жи-дов-ка! довка! - крикнули в два голоса ребята.

  

  

  

  

  Марья Ивановна

  

  ИЗРАИЛЬСОН сразу не понял, что это сделала барышня. Но потом крепко обтер руку о шершавое пальто и бормотал на ходу:

  - Это уже нехорошо. Это уже не надо. Ей-богу, славная барышня. - И он еще раз обтер руку. Легким воздухом носилась в голове Таинька, пока Израильсон кружил по винтовой лестнице и легко, воздушно прискрипывали ступеньки. Израильсон нащупал стол. Зажег свечку. Дунул на спичку и сейчас же засвистел - тихо, чуть задевая звуком тишину.

  На холодной стене над кроватью папа и мама на карточке. Папа в сюртуке, белая борода. Сидит, расставя коленки, а рядом мама в черной кружевной шали. У папы один глаз прищурен, будто он приготовился к удару, но твердо глядит вперед, а у мамы испуганный вид, и она жалостливо смотрит, будто видит что-то страшное. Израильсон как будто в первый раз увидал эту карточку. Он взял со стола свечку и близко поднес к карточке. Он перестал свистеть.

  - Что, старики! - кивнул Израильсон карточке. - Боитесь, что Илюша крестится? - сказал он по-еврейски. - Да? - Он прислушался - скрипели осторожно ступеньки.

  "Если она, - думал беспокойно Израильсон, - сейчас же отведу домой; хорошо, я пальто не снял", - и он протянул руку к котелку. Дверь медленно отворилась, просунулась голова в платке.

  - Вам записка, - зашамкала старуха, - с утра еще, позабывала все сказать. За делами, за этими, все забудешь, - и она протянула Израильсону сложенную бумажку.

  Израильсон выпустил воздух из груди.

  "Илюша, - стояло в записке, - есть дело: приходи, проведем время. Будет Сема и приведет М.И., ей-богу, приходи.

  Натансон".

  - Вы яиц, вижу, достали, - голосом подкрадывалась старуха.

  Израиль уже напялил котелок.

  - Берите пяточек, берите и свечку задуйте, умеете? Нет? Залейте водой!

  Старуха костлявыми пальцами выгребла яйца и смеялась угодливо.

  Израильсон весело застукал по лестнице. Он свистел веселое навстречу ветру и шел, загребая правой ногой.

  У виолончелиста Натансона в маленькой комнатушке было дымно - на этажерке крикливо горела керосиновая лампа без абажура. Вокруг письменного стола гомонили задорные голоса:

  - Мажу, тьфу - гривенный! - раскатился актерский голос. На диванчике переливами хохотала девица, двое мужчин тесно зажали ее меж собой.

  - Марья Ивановна! На ваше счастье можно купить? - кричал кто-то от стола.

  - Марья Ивановна, вас спрашивают, - толкали соседи девицу, - спрашивают: можно вас купить? Это не я, это там спрашивают!

  - Илюша! - крикнул хозяин, но вслед за Израильсоном вошел высокий сухой человек.

  - Ура! Познанский! - все весело вскочили. Но Познанский пожевал сухими бритыми челюстями и, не снимая шляпы, молча поднял руку.

  - Внимание, господа! - он обвел всех блестящими глазами. На лицах всех застыло ожидание смешного.

  - Господа! - строго сказал Познанский. - Сегодня, сейчас даже, ко мне прибыл человек из Екатеринослава, - лица гостей потухали. - Он приехал с последним поездом, поездов больше не будет. Так он говорил, что в Екатеринославе уже началось...

  Лица стали тревожны, только кое-кто еще надеялся на шутку.

  Познанский сделал паузу.

  - Ну а что же началось? - раздраженно сказал хозяин и передернул плечами.

  - Все стало! - провозгласил Познанский. - Тьма в городе. По улицам ездят казаки! На телеграфе войска! На вокзале драгуны. В театре митинги. Разгоняют нагайками. На окраинах стрельба Настоящая стрельба, господа! - Познанский замолчал и водил торжествующими глазами от лица к лицу.

  - Здесь тоже бастуют, - сказал хозяин. Он держал на ввернутом штопоре пивную бутылку.

  - Здесь играют в карты! - Познанский сделал рукой жест и повернулся к двери.

  - Слушай, ты брось! - хозяин поймал Познанского за пальто. Мужчины торопливо закуривали. Игроки сидели вполуоборот, прижав пятерней деньги.

  - Что ж нам делать? - почти крикнула Марья Ивановна. - Что же делать? - поправив голос, повторила она. Все заговорили тревожным гулом.

  - Надо что-нибудь делать, господа! - говорил Познанский, разматывая кашне.

  - Мы же не можем стрелять, мы же стрелять не умеем, - говорил актер с толстым обиженным лицом.

  - Тс! Не кричите! - тревожным шепотом сказал хозяин, приложил палец к губам. И шепот покрыл и притушил голоса.

  - Действительно, чего мы орем! - сказал Познанский и притянул плотнее дверь. - Господа, - Познанский говорил громким шепотом, - господа! Ведь все, все поголовно... люди умирают, идут на риск... головой. И если что будет, спросят: а где вы были?

  - Ну а что? Что же? - шептали со всех сторон. Хозяин поставил бутылку со штопором на комод.

  - Мы же все артисты, - сказал громко Израильсон, - ну а если мы бастуем, так у кого от этого голова болит? Большое дело? Познанский брезгливо оглянулся на Израильсона. Все зашептали, оглядываясь на флейтиста.

  - Па-звольте! Позвольте! - перебил всех Познанский. - Можно собраться, ну, не всем, и составить резолюцию... и подать...

  Марья Ивановна прикалывала шляпку, глядя в стекло картины.

  - Подать в здешний комитет. Здесь же есть какой-нибудь комитет? Есть же...

  - Кто меня проводит? - все еще глядя в картину, пропела Марья Ивановна.

  - Это даже смешно, - сказал Израильсон. - Ей-богу, это таки смешно.

  Он не успел еще раздеться и с котелком в руках вышел в двери. И вдруг он вернулся из коридора и высунулся в приотворенную дверь.

  - Я понимаю деньги собрать - я знаю сколько? Это да. Все замахали, чтоб он запер дверь.

  - Люди же хотят кушать, что?

  Израильсон захлопнул дверь и вышел на улицу.

  

  

  

  

   Белый крест

  

  ПЕТР Саввич Сорокин проснулся на сундуке. Мутной дремотой чуть синело окно в конце коридора.

  Петр Саввич осторожно, чтоб не скрипнуть, спустил ноги, нащупал валенки. В кухне, в холодной, воровато поплескал водой - не крякнул, не сплюнул крепко, а крадучись вышел в темный коридор и встал по-солдатски перед окном. Он молился Богу на свет окна: оттуда из-за неба сеет свет воля всевышняя. И стал аккуратно вышептывать утренние молитвы, истово надавливал слова и прижимал твердо и больно пальцы ко лбу, клал крестное знамение, как ружейный артикул: по приемам. И когда вдавливал пальцы в лоб, думал: "Пусть Господь убьет, его воля, а я не виноват".

  Потом сел на сундук и стал ждать утра. Вздыхал потихонечку, чтоб хозяев не тревожить. А когда закашляла в комнате сестрица, пошел на кухню наливать самовар. Не стуча, колол щепочки.

  Было девять утра. Сорокин постучал к приставу.

  Пристав сидел перед потухшим самоваром в ночной рубашке. Объедки закусок на тарелке. Пристав задумчиво ковырял в зубах. Сорокин стоял в дверях с фуражкой в руке. Пристав мазнул по нему рассеянным глазом и прихмурился одной бровью.

  - Ну что скажешь? - и пристав ковырнул где-то далеко во рту.

  - С добрым утром! - сказал Сорокин и улыбнулся так, что не стал похож на себя.

  Пристав опять заглянул и поморщился:

  - Вчера ж... я тебе сказал, - и пристав стал тереть губы салфеткой, - говорил уж... куда тебе? Ведь в пожарные ты не годишься. Ты же на стенку не влезешь. Влезешь ты на стенку? - и пристав, не глядя, махнул рукой вверх по стене.

  Сорокин снова сморщил улыбку.

  - Конечно-с.

  - Что "конечно"? - подкрикнул пристав и с шумом толкнул назад кресло и встал. - Что конечно? Влезешь конечно или не влезешь конечно?

  - Да никак нет, - Сорокин попробовал посмеяться.

  - Ну вот, - сказал пристав с расстановкой, - никак нет. На стенку ты не влезешь, - пристав сел на кровать и взялся за сапоги. Сапог длинный, узкий, как самоварная труба, не пускал ногу, вихлялся, и пристав зло морщился.

  - Позвольте подсоблю, - и Сорокин проворно кинул шапку на стул и подбежал. Он старался направить сапог.

  - Да пусти ты... а, черт! - и пристав тряс ногой, стараясь дать ходу голенищу. - А, дьявол! Тьфу! - Пристав зло огляделся кругом, запыхавшись.

  Сорокин пятился к двери.

  Он шагнул уже в сени. Но вдруг остановился. Пристав перестал пыхтеть и слушал. Сорокин решительным шагом вошел снова в комнату, подошел к кровати.

  - В чем мой грех? - крикнул Сорокин.

  Пристав поднялся в одном сапоге, другой он держал за ухо.

  - Грех мой в чем? - крикнул еще громче Сорокин.

  - Да я тебе не судья, не судья, Христос с тобой, - скороговоркой заговорил пристав.

  - Не можешь сказать? Нет? - крепким солдатским голосом гремел Сорокин. - А нет, так к чему поношение? Поношение зачем?

  Пристав краснел.

  - Взятки кто брал? - Сорокин топнул ног