Житков Борис Степанович - Виктор Вавич

, кажется, помню... - совсем покраснела Варвара Андреевна, и ей самой уже было смешно, что ее поймали.

  - Не помните, нет, не помните: я Груня Сорокина, смотрителя Сорокина дочка, - говорила Груня громко. Она стояла в шубе и шляпе на ковре гостиной. Попугай раскричался в клетке, и Груня плохо слышала, что отвечала Варвара Андреевна. - Да, да, верно, я сейчас. Да, да, что же так, прямо в шубе! - И Груня в прихожей быстро стала стаскивать шубу.

  - Настя, помоги, - говорила Варвара Андреевна сквозь крик попугая и показывала рукой на Груню. Настя подхватила шубу.

  Груня подняла с пола сверток и пошла за полицмейстершей.

  - Это надо в столовой, - в самое ухо крикнула Груня.

  - Да, ничего здесь не слышно, - и полицмейстерша быстро прошла в столовую, ведя за руку Груню.

  "Смешная какая - розовая, - думала полицмейстерша, - буду потом рассказывать", - она с шумом захлопнула двери к попугаю.

  - Почему вы, милая, ко мне? - спросила полицмейстерша и не могла сделать строгого лица.

  Груня оглядела белую скатерть с леечкой.

  - Поднос, поднос дайте, побольше который. Я вам тут чего привезла-то.

  - Как это - поднос? - спросила Варвара Андреевна.

  - Ну, поднос, простой поднос, а то накапает. Варвара Андреевна засмеялась, легко подбежала к буфету, схватила большой блестящий поднос и поставила на стол.

  - Угадайте, что там? - Груня поставила на стол тяжелый пакет и прикрыла пятерней. Она весело глядела на Варвару Андреевну в самые глаза. - Страшно вкусное! Теперь банку надо и ложку. - Груня стала разворачивать бумагу - это были газеты, замазанные в дороге. Груня срывала. - Куда? куда? - и сама бежала к печке и совала бумагу.

  Варвара Андреевна побежала в кухню, бегом вернулась с банкой.

  - Сполоснули? - спросила Груня. И стала ложкой перекладывать варенье. Она стряхивала ложку за ложкой и взглядывала на Варвару Андреевну.

  - Замечательное! - приговаривала Груня. Варвара Андреевна мизинчиком с рубином зацепила из-под ложки варенье и облизала пальчик.

  - Что? - спросила Груня.

  - Ужасно смешно, - сказала Варвара Андреевна и рассмеялась. Расхохоталась и Груня.

  - А это Вите останется, - сказала серьезно Груня, когда наполнилась банка.

  - Какому Вите? - смеясь, спросила полицмейстерша.

  - Вавичу. Жених мой. Он квартальный теперь. Очень любит, - сказала Груня задумчиво, - морошку, я говорю, любит.

  - А он красивый? - спросила полицмейстерша.

  - Ну да, красивый, такой шикарный теперь, - говорила Груня, как с собой, и уворачивала аккуратно свою глиняную банку.

  - Какой Вавич? Не слыхала, - полицмейстерша села и снизу глядела, улыбаясь, Груне в лицо. - В каком участке? Брюнет? И вас очень любит? Садитесь. Как вас зовут, я забыла, - болтала Варвара Андреевна. - Потом завяжете! Кто вам сказал про морошку? Какая вы смешная! То есть милая, я хотела сказать. - И полицмейстерша поймала и пожала Грунины пальцы. - Вы его очень любите? - говорила, щурясь, Варвара Андреевна. - Он высокий? Покажите его, пусть придет, непременно, непременно. Я закурю, только никому не смейте говорить.

  Полицмейстерша достала маленький черепаховый портсигар и задымила тонкой папироской.

  - Ну рассказывайте, как он вас любит, - и полицмейстерша завертелась, придвинула свой стул ближе. - Наверно, очень любит вас целовать? - Она пристально рассматривала Грунины щеки, открытый вырез на груди. - Что вы так смотрите? Будто уж и не целовал ни разу, а? Ну говорите же! - Полицмейстерша ткнула Груню пальцем в пухлый локоть.

  Горничная вошла в черном платье, с белой наколкой в волосах.

  - Ваше превосходительство, к телефону просят. Адриан Александрыч.

  Полицмейстерша вскочила, зарычал отодвинутый стул.

  - Бегу, прощайте, милая, - сказала, запыхавшись сразу, Варвара Андреевна. Она сунула Груне руку. Груня мягко привстала, сунулась к лицу, и полицмейстерша наспех поцеловалась. В дверях она остановилась, полуобернулась и, махая ручкой, сказала с брезгливой гримасой: - Только пояс этот перемените - невозможно!

  

  

  

  

  

  Кризис

  

  - Я, Я! САМА дам! - чуть не крикнула Наденька, когда мать хотела очистить яблоко Башкину. Мать глянула - у Наденьки тряслась челюсть, тряслась мелкой дрожью, и поджатые губы прямой щелкой вычертили рот. Наденька торопливыми, злыми пальчиками вертела, чистила яблоко.

  - Доктор сказал - сейчас кризис, - шепнула Анна Григорьевна.

  Наденька закивала головой и нахмурила брови. Башкин вертел головой на подушке, он шевелил губами, и Наденька сунула осторожно в толстые обветренные губы острый ломтик яблока.

  Башкин вобрал губами яблоко, открыл глаза, и Наденька увидала, что он узнал, что он ясно видит, - и какие светлые добрые глаза - показалось Наденьке. Совсем детские, беспомощные. Башкин улыбнулся.

  - Еще можно? - аккуратно произнес он. - Пожалуйста. - И Наденька поспешно сунула новый ломтик. Башкин повернулся на бок, положил сложенные руки под щеку, подогнул коленки - они остро торчали под пикейным одеялом. Он закрыл глаза, закрыл с блаженным видом, с наивно поднятыми бровями. Наденька бесшумно поднялась и, осторожно прихватив пальчиками, поправила одеяло.

  Анна Григорьевна двинулась у окна, задела ширмы. Наденька замахала рукой и обернулась, сморщила сердитое лицо в синюю полутьму, где маячила тень Анны Григорьевны. Анна Григорьевна вышла на цыпочках в дверь.

  Наденька осталась одна у постели Башкина. Она сидела в низком мамином кресле, уперлась локтями в колени, обхватив ладонями горячие щеки.

  "Я один, я сам!" - сорвался, убежал. И она вспомнила, какая радость была в ногах Филиппа, когда он убегал через улицу к ларьку. Она чувствовала на себе меховую шапочку и руку Филиппа, как он ее гладил. Мужскую руку, тяжелую. И Наденька остервенело затрясла головой. И была, была досада в голосе, когда говорил: "да вы не беспокойтесь, мы устроим". То есть: без вас устроим. "Ладно", - шепнула Надя и со всей силы сжала подбородок руками. И стояли в глазах Танины ручки, когда она взяла за виски Филиппа.

  "Не нужна и не надо!" - зло, раздельно выговорила в уме Надя. Уперлась глазами в коврик. Мирными узорами был выложен коврик, было тихо, и кропотливо тикали часики на ночном столике. Наденька часто дышала. Она не замечала, что плачет, плачет без звука, одними слезами, редкими, терпкими. Сквозь слезы коврик рябил рисунками, и от этого еще пронзитель-ней, жальче становилось себя, как будто морозную железную плиту прижимала к себе Надя и все жала, жала, сильней, больней, холодней. Она не заметила, как тихо вошла Анна Григорьевна. Мать по плечам увидала горе. Опустила тихонько руку на Надину голову, и Надя дернулась, тряхнулась, мотнула головой. Анна Григорьевна увидала слезы, отвернулась, пошла и села в темноту на кушетку.

  - Поистине несчастный человек, - сказала через минуту Анна Григорьевна, вполголоса, раздумчиво. - Я говорю, - сказала живее, - он поистине несчастен... А это пройдет, не волнуйся, Брун сказал, что можно надеяться.

  - Не пора давать сердечные? - сухим голосом сказала Надя и привстала, чтоб глянуть на часики.

  Она посмотрела сверху на Башкина, какой покорно, по-детски, лежал с поднятыми бровями.

  - Да иди, мама, спать, - нетерпеливо, учительно сказала Наденька, - ложись у меня. Какой смысл двоим не спать?

  Наденька трясла термометр и повторяла после каждого размаха: "Ну и не надо... не надо!" Она осторожно отвернула на груди Башкина рубашку и, приподняв за локоть худую, легкую руку Башкина, стала на колени и сунула под мышку термометр. И только, закрывая рубашку, она заметила на груди Башкина лиловый кровоподтек.

  - Боже мой! - громко зашептала Наденька. - Ты видела, видела? - И она испуганно повернула лицо к матери.

  - Да, да, он весь, весь избит; ничего нельзя узнать, и не тревожь его, - сказала Анна Григорьевна таинственно и сейчас же вышла из комнаты.

  А Наденька осталась стоять на коленях на коврике перед кроватью. Башкин дышал ей в самую руку, дышал ровно, спокойно, и Наденька не вставала с колен и радовалась, что никого нет в комнате. Она с усиленным вниманием смотрела, чтоб не выпал градусник. Она выждала десять минут в этой позе и стала доставать термометр. Она тронула руку Башкина.

  Башкин проснулся. Он глядел на Наденькино лицо - совсем над ним, он глядел умиленными, преданными глазами. Он закрыл на минуту веки и снова глянул на Наденьку, и Наденьке показались слезы в его глазах. Он тихонько накрыл своей рукой Наденькину руку, как будто в полузабытьи, и закрыл глаза. Наденька свободной рукой вытащила градусник. Градусник показывал 36 и 8. Наденька положила градусник на столик: потянулась, не меняя позы, чтоб не дернуть руки, которую накрыл Башкин.

  

  Ключ трикнул в парадных дверях, и щелкнул французский замок. Наденька осторожно вытащила руку и тихо поднялась с колен. Башкин легко застонал. Может быть, не застонал, может быть, дохнул так крепко. Наденька села в кресло. Она слышала, как Санька раздевался в передней, как стукнул по столу козырек. Слышала, как Санька осторожно шел к двери, чувствовала, что смотрит сзади, и оглянулась, сердито глядела.

  - Чего ты зверем таким? - спросил Санька. Он глядел немного растерянно.

  - Хорош! - шептала Наденька. - Просили тебя в аптеку... Санька поднял брови и скосил голову.

  - У человека кризис, без памяти. Можно, кажется, немного о других-то подумать?

  - Да понимаешь... - и Санька шагнул в комнату. - Ну и дела! - Санька сделал оживленное лицо и вскинул рукой к уху завядшая роза слабо болтала головкой на мертвом стебельке.

  Наденька презрительно отвернулась.

  - Понимаешь, - наклонился Санька к Наде, - у завода, у Механического, стрельба. С полдюжины выстрелов слышал. Хотел, понимаешь, пойти, да, понимаешь, никак. Снег во, по самую грудь. - И Санька два раза сильно чиркнул пальцем себе по сюртуку: - Во!

  - Тише, пожалуйста, - строго сказала Надя и нетерпеливо вертнула головой в сторону Саньки.

  - Ну и черт с тобой, - сказал Санька. Зло сказал, насупился и громко пошел к двери.

  - А когда это было? - вдруг спросила Надя, - брат был уж в дверях, - быстрым голосом спросила.

  - А черт его знает, - зло буркнул Санька и прошел через сени к себе.

  

  

  

  

  Свадьба завтра

  

  БЫЛО тихо в квартире. Мягко веял свет сквозь белые шторы. Башкин прислушался, и сквозь легкий шум в ушах слыхал только хлопотливое тиканье часов на мраморном столике. Приятно пустела легкая голова, и сам он чувствовал, что был легкий, будто нитяный.

  Башкин осторожно обвел глазами комнату. На кушетке, поджав коленки, спала Наденька. Коричневая юбка слегка поднялась, и из-под нее легло кружево на черный чулок. Детски доверчиво светил белый узор. Наденька подогнула голову к груди - на жесткой диванной подушке - и во сне зажала в кулачок конец английского галстука.

  Башкин нацелил точку на обоях, чтоб по ней следить, чтоб видеть, как дышит Наденька, как поднимается ее плечо. Плечо жило, дышало, - он мог смотреть на Наденьку сколько хотел, и он водил по ней глазами, а она все так же лежала перед ним, закрыв глаза.

  Башкин пустился думать, что она не спит, она только закрыла глаза и знает, что он глядит. И он водил глазами по кружеву, по плечу, по волосам. И ему казалось, что владеет ею, - и она покорно, рабски лежит. Он щурил, закрывал глаза, чтоб потом сразу ярко взглянуть.

  "Я позову, и она подойдет. И станет здесь. Около меня... Скажу: Надя!"

  - На-дя! - вздохом сказал Башкин, одними губами. - Надя!

  Покорная усталость спала на Надином лице. И воротничок, и галстук, и туфля с тупым носком на низком каблуке вдруг глянули на Башкина, - все сразу, как одно, как отдельное от Наденьки, как не ее. Девочка в приютском платье - "без обеда" - и спит с горя после слез. "После сиротских слез, - подумал Башкин. - Не насмешливая, не строгая, - шепотом говорил Башкин, покачивая голову на подушке, - нет... нет. Обыкновенная... простая, как я. Да, да!"

  Он говорил, как говорят в забытьи. Слушал свой голос и верил ему. "Я позову, я по-зо-ву!"

  - Надя, Надя! - сказал Башкин почти громко и на всякий случай прикрыл глаза. В щелку век он видел, как Наденька привстала на локте и замигала глазами.

  Башкин совсем закрыл глаза. Голова сама охотно уплывала в забытье, но дыхание обрывисто поднималось. Он слышал, как Наденька осторожно встала, как пошла на цыпочках. Вот здесь. Вот зашуршали юбки, стала, стала на колени у изголовья. Башкин через закрытые веки видел, как она глядит на него.

  - Зачем... зачем? - как будто в бреду простонал Башкин. Он сам почти верил, что бредит. Наденька осторожно откинула волосы с его лба и легко прикоснулась, пробовала: как жар?

  "Вот так и сказать, ей сказать, -думал Башкин, - и она ручкой своей все, все сотрет - нежно и просто. Мы оба бедные". Слезы щекотали глаза.

  - Боже мой! - слабыми губами вздохнул Башкин. - Зачем... они меня мучили?..

  Он зашатал головой, как во сне. Так слабо, так натурально, что был уверен теперь, что так бредят.

  - Что я им сделал? - простонал Башкин. Он сказал от всего сердца, с тоской, с болью, и замер.

  Наденька осторожно положила руку ему на темя и слегка удерживала его голову, и Башкин чувствовал, как по всему телу, от темени, от ее руки пошла волна теплого счастья. Он не двигался, почти не дышал. Наденька тихонько стала отнимать руку. Башкин запрокинул голову вверх, он своей рукой без ошибки схватил в воздухе Надину руку. Башкин поймал своей липкой рукой Надину руку, зажал, притянул к губам и целовал, как будто пил из нее от жажды. Он вертел и целовал в ладонь, в пальцы, и она чуть сопротивлялась, упруго и нежно, как будто рука жила отдельно своей жизнью, своим вздохом. И Башкин схватил эту милую, покорную и кокетливую ручку, зажал в свою руку и положил под голову, припал небритой щекой - судорожно, пьяно. И рука лежала и, казалось, дышала нежной ладонью.

  Он с силой зажмурил глаза и мелкой дрожью тряс головою.

  - Что с вами? Что... с вами? - повторяла Наденька, повторяла, как не свои слова. - Что с вами?

  - Милая моя! Бедная! Хорошая! - говорил Башкин с судорожной силой, сквозь зубы выдавливая слова. - Я самый, самый ужасный человек. Хуже всех, Наденька. Хуже Иуды. Знаете Иуду? - И он вдруг глянул на Надю. Глянул во всю ширь глаз, с силой порыва.

  Надя, полуоткрыв рот, красная, глядела нанего, глядела, распахнув глаза, чтоб видеть все.

  Она чуть отвела глаза на раскрытую грудь Башкина, на багровые ссадины, и без звука, почти одной мыслью спросила:

  - Что это?

  - Они меня били, били, били, - захлебывался Башкин, - и я им отомщу, я вам говорю, Наденька, и никому, слышите, никому, - и Башкин свел брови и затряс головой.

  - Кто? Что? - шепотом спросила Надя. Она тяжело дышала, она наклонилась ниже над Башкиным.

  В это время в передней дрыгнул короткий звонок - трык! - и потом долгий.

  Надя дернулась. Высвободила руку от Башкина и, вскочив с колен, на цыпочках пробежала в переднюю.

  Башкин слышал, как Надя осторожно повернула французский замок и как мужской голос сказал в дверях:

  - Здравствуйте, как здоровье Виктора Илларионовича? И как Надя ответила вполголоса:

  - Благодарю вас, свадьба завтра.

  Не постучав, открыла дверь в комнату Саньки.

  Башкин досадливо, тоскливо глядел на дверь. Наденька вбежала, быстрыми руками стала рыться в комоде, вытащила полотенце и, не заткнув ящика, быстро вышла. Она мельком только скользнула глазами по Башкину.

  "Свадьба завтра? - думал Башкин. - Какая свадьба? - И сразу: - Почему таким заученным тоном сказала Наденька эти слова? Пусто, без смысла?.. Но ведь я ей сказал, сказал же", - шептал Башкин. Он поднял наивно брови, и голос был как у мальчика.

  Наденька проходила мимо дверей - все так же торопливо, на цыпочках, - и вдруг заглянула в двери.

  - Я сейчас к вам приду, - и покраснела, и так радостно сказала, и головкой закивала, как будто знает про что.

  Башкин завертелся на постели, привстал на локте. Он уютно устроил одеяло, втер голову плотней в подушку и стал ждать. И легкими волнами потекло время. Башкин лежал с закрытыми глазами и чувствовал, как течет, как радостно несется время, через него - и дальше, дальше, с тихим звоном, как будто идет тонкая струна. Башкин радостно доверялся счету и звону. Он задремал с улыбкой, слабой, блаженной; сквозь сон улыбался Наденькиным шагам.

  

  

  

  

   Паскудство

  

  САНЬКА спал ничком на своей кровати, одетый, как пришел от Мирской. Внутри будто что-то возилось, вертелось, как собака, которая кружит и не может улечься. Санька подвывал во сне, тряс головой и прижимал к щеке подушку, как будто у него болел зуб. Он встал впотьмах, вынул из кармана сложенную "катеринку" и на ощупь сунул в ящик стола. Он глянул на часы - они остановились на половине четвертого. Глянул в окно - нет, не светает, не хочет. Ночь как закаменела, как навалилась на город. Санька снова ткнулся в подушку, закрыл плотно глаза, - и неотвязно стоял около, вокруг головы, сладкий и томный запах духов Мирской, и щека помнила прикосновение гладкой кожи, и Санька терся лицом о подушку.

  "Все устроится, все устроится, - думал Санька, - лишь бы утро, утро скорей, - и действовать, действовать. А если б он выстрелил? - Саньке представился весь скандал, и как Таня узнает. - Фу, позор, позор какой". Санька глядел в черный потолок, и все представлялось Танечкино лицо, когда ей скажут: "офицер застрелил в номере у этуали, в ту же ночь..." И Санька снова глянул в окно: может быть, крошечка рассвета. Придет свет и свеет все, как будто не было, и главное - сейчас действовать. И ноги сами напрягались, пружинисто вытягивались.

  Но сон черным облаком стал кружить над головой, ниже, ниже, и закутал, запутал все видения, все мысли, все закружил серым дымом.

  Санька проснулся, вскочил: брякает умывальник и полный свет. Незнакомая спина над умывальником, спокойно ворочались голые локти.

  - Кто, кто это? - вскрикнул Санька. Человек не спеша повернулся и прищурил на Саньку мокрое близорукое лицо.

  - Меня привела ваша сестра, - плотным, ровным голосом сказал он.

  "Тот!" - подумал Санька и любопытно заглядел на человека.

  - Да, да, тот самый, - закивал головой человек, сказал насмешливо, назидательно.

  И Санька сейчас же обиделся и уж зло смотрел на этого человека: "Ишь, как руки вытирает, не спеша, причесывается, в мое зеркало разглядывает прыщик". Санька сорвался и выбежал в двери.

  - Что? - с тревогой спросила Надя в коридоре.

  - Да ничего, - огрызнулся Санька, - растирается... твой этот... соций.

  - Не скандаль! - Наденька даже притопнула ножкой. - Дуняше сказано - мамин кузен! Слышишь?

  - Хоть чертов брат! - ворчал Санька. Он мылся под краном в кухне. Он ненавидел этого "соция", хотел бежать сейчас на почту и телеграфом послать Алешке деньги. Пусть приедет Алешка, пусть поспеет, непременно надо, чтоб поспел, чтоб пошел Алешка и отдавил бы ноги вот этому, в зеркало, прыщик, мусолит время для важности. И Саньку рвал спех, он не мог стоять.

  В столовой на часах было половина восьмого - почта открывалась в девять. Санька толкнул дверь в свою комнату. Он не глядел на приезжего, дернул ящик, схватил "катеринку" и без чая побежал на почту.

  - Действую и кончено, - шептал Санька и бежал вниз через три ступени: он решил ждать на почте и послать первым.

  Он шел, запыхавшись, как будто можно было опоздать, влетел в вестибюль почтамта, дернул дверь - огромную, как ворота, хоть знал наверно, что заперта. Выбежал вон и пошел дальше, чтоб хоть в ходьбе скоротать время. Время тряско билось внутри и гнало, гнало вперед. Пусто, зябко было на улицах. Но уютно горела лампочка в молочной напротив. Полная полька в чистом переднике, скучая, глядела в стеклянную дверь. Санька вошел, - очень спокойная полька и простые белые столики. Спросил стакан молока. Он видел через окно часы на почтамте, жегся горячим молоком. Мальчишка просунулся в двери и положил свежую газету на ближайший столик. Полька простукала хозяйскими каблуками и подала газету Саньке.

  - Может быть... - сказала полька и пахнула на Саньку свежим запахом масла, и Санька из вежливости развернул газету. Это были "Полицейские ведомости". Санька шарил глазами по сырым столбцам и вдруг:

  

  "Ко всеобщему сведению чинов вверенной мне полиции.

  На некоторых фабричных предприятиях были сделаны попытки склонить доверчивые массы рабочих к прекращению работы и производству беспорядков. Ответственность за судьбу темных, доверчивых людей несут, конечно, прежде всего те преступные лица, которые соблазняют народ, обещая небесные блага от прекращения труда; ответственность же за порядок в городе несет городская полиция, и ей мирное население города вверяет свой покой и охрану своего достоинства и имущества. Поэтому считаю своим долгом напомнить чинам полиции о той ответственности, которую несет каждый за малейшее нарушение порядка. Поэтому всеми имеющимися мерами полиция обязана предупреждать появление на улицах толп и скопищ народа, и в тех случаях, где применение полицейской силы может оказаться недостаточным, помнить, что помощь для прекращения бесчинств толпы всегда может быть оказана со стороны расположенных в городе войск гарнизона.

  Полицмейстер".

  

  И тут опять тот самый холодок лизнул под грудью, тот самый, карнауховский. И Саньке показалось, что это "ко всеобщему сведению" написано прямо ему - Саньке. "Войска гарнизона" - солдаты, несокрушимые, в каменных серых шинелях.

  Солдаты и шаг мерной дробью по мостовой. Стали. Стало это серое. Вскинулись винтовки - торчком оттуда, острыми штыками блестят кончики... У Саньки билось сердце, и он уперся слепыми глазами в газету... Раз! - взяли на прицел. Сейчас, сейчас грохнет залп... Устоишь? Не побежишь? Устоять, устоять!.. И у Саньки бились кровью виски.

  - Ничего не слыхали за сходку? - вдруг спросила полька. Санька вздрогнул, оглянулся. Полька глядела в двери голубыми умытыми глазами, и белые руки лежали на стойке среди тарелочек и пирожных. - Слышно было, тут коллеги говорили за собрание. Сделали собрание в университете.

  - Нет, нет! - затряс головой Санька. - Не знаю.

  - Паскудство делается, - сказала полька.

  - Где? - Санька дернулся, обернулся, побежал глазами за хозяйкой.

  Дверь звякнула, и вошли два почтовых чиновника. Хозяйка мерно закивала головой на полной шее и ушла в заднюю дверь.

  Чиновники вполголоса говорили по-польски, поглядывали боком на Саньку.

  Хозяйка подала молоко и тоже что-то тихо сказала, и оба снизу тянули ей в лицо, а она смотрела в зеркало, что висело над ними.

  Чиновники усмехнулись друг другу и стали греть о стаканы озябшие руки. Один показал глазами на "Полицейские ведомости" на Санькином столе, другой насмешливо прищурил глаз. Саньке казалось, что все что-то знают, важное, тайное, и что он в дураках, вышиблен, оттерт... Он ловил ухом польские слова, но долетало только "але" и "досконале", а речь жужжала, как жук в окне, вилась в двух шагах, и чиновники вздрагивали подбородками. И вдруг оба замолчали и, вывернув шеи, уставились в стеклянную дверь.

  Неспешно шаркал по панели длинный пристав, и болтались полы расстегнутой шинели. Над красными скулами узкие глазки глядели вдаль.

  Пристав прошел. Чиновники переглянулись.

  - Грачек, - вполголоса вздохнула хозяйка из-за стойки.

  Чиновники встали. Санька видел, как они перебежали улицу. На почтамте было половина девятого. Санька вглядывался в людей на улице, и казалось - не так, не так идут, не той походкой, нарочно все идут, для вида, а не туда хотят. И вдруг на миг все глянуло тайной - все люди, все спешит, готовится, собирается, и вот быстро прокатил пустой извозчик. Санька не мог сидеть, вскочил, бросил на столик пятиалтынный.

  - На здоровье, - сказала в зеркало полька.

  Улица замелькала, завертелась спехом. Саньке казалось, что все валит, катит, торопится поспеть, будто осталось полчаса, и все бегут занять места, что тревожно орут газетчики... Городовой стоял на перекрестке, стоял с нарочным спокойствием - черной плотной тумбой.

  Санька спешными шагами, как все, шел по улице, слушал деловой шум, и вдруг опала тревога, осела, как пена, деловым буднем глянули съестные лавки и полузаспанные лица прохожих. Опоздавший гимназист просеменил мимо. В соборе редким боем бубнил колокол. Санька оглянулся: пронесла, прокатила улица. Что? И куда делось?

  В девять часов Санька влетел в почтамт. Два перевода написал Санька: учителю Головченко и другой, - вонзал Санька корявое перо, - Зинаиде Мирской на 50 (пятьдесят) рублей.

  На обороте написал: "Остальной долг при первых деньгах. Спасибо". Потом замарал "спасибо" и подписался: "А. Тиктин".

  Санька еще твердо стукал ногой, когда шел по почтамту, по гладким плиткам, но на улице сразу стало холодно. Запахнулся, ворот поднял и слабой походкой пошел вдоль домов. Началась пустота, легкая и тошная, и Санька щурился на свет. "Только бы ручку, эту бы ручку, здесь, под рукой, ничего бы не говорить, а только идти так, пройти б хоть немного, хоть вот до угла. Ничего не надо, пусть бы хоть сказала, что придет, чтоб знак дала... что было, было вчерашнее. Хоть черточку - так вот, просто черточку карандашом, и ничего не надо". И Санька шел, раскачиваясь, подняв плечи, с руками в карманах, и тонкой, чуть заметной струной в белесой пустоте дрожало вчерашнее.

  На углу в красной фуражке с медным номером стоял посыльный. Санька стал, и посыльный, выпростав из-за спины руки, снял и надел шапку.

  - Пожалуйста-с! Бумажки? - и он полез за пазуху. Он подавал Саньке "секретку", карандаш - вот тут в сторонке удобней - и Санька без дыхания написал:

  "Танечка, черкните строчку, штрих, сейчас. Что-нибудь.

  А. Т.".

  Заклеил. Татьяне Ржевской. Улицу, дом.

  - В собственные руки-с? - Посыльный опять вскинул шапкой. - Ответ будет?

  - Непременно ответ, я буду... в трактире "Россия", тут на углу. - Санька сунул полтинник. Посыльный вертко завернул за угол. Санька перебежал дорогу, дернул хлябкую дверь трактира и забился в угол к окну, за извозчичьи спины. Он зюзил жидкий трактирный чай с блюдечка, и весь шум, хлопанье дверей, звяк посуды - все отбивало время, и время текло через Саньку, он слышал, как сквозил поток. Он знал, что посыльный сейчас уж там. Теперь, вот сейчас, пошел назад. Все теперь кончено - уже сделалось, только остается узнать. Санька не глядел на двери. И в уме посыльный был то на полпути назад, то, чтобы не обмануться, Санька отдергивал его снова к дому, и посыльный снова шагал от ворот.

  Санька сам не знал, почему глянул в отекшее окно: и вот человек идет по панели, - сразу не понял, кто это твердым махом прет по панели? Привскочил, дернулся; "Алешка, Алешка! Не может быть! Но он, он, наверно". Санька хотел бежать, догнать. Но надо было платить - и посыльный, посыльный!

  Санька в тоске зашаркал ногами по грязному полу. Схватился за блюдечко и стал заливать бьющийся дух.

  И вдруг, подняв от блюдца голову, Санька увидал, как пробивался к нему меж столами посыльный. Подошел, наклонился.

  - Передал прямо им. Прочитали при глазах и сказали: "ответа не будет".

  

  

  

  

   Гудок

  

  АННУШКА вскочила, Аннушка спросонья чуть не слетела с лавки, - так стукнуло в окно. Без духа побежала в сени.

  - Завесь окно! В кухне завесь окно, - говорил Филька и судорогой трепал его холод. - Не вздувай огня, впотьмах завесь. Завесь, дура. Копаешься! Одеяло вилками приткни! - и Филипп сам полез через Аннушкину постель. Аннушка металась впотьмах, шептала несвязицу, брякала вилками. - Во! Раз и два, черт его раздери в три анафемы!

  Фильку било холодом, и, когда вспыхнула лампа, как рыбья чешуя заблестели ледяшки на Филькиной тужурке.

  - Плиту, живо! - лязгал зубами Филька. - Сдери ты с меня эту шкуру. Да не стой ты, корова лопоухая!

  Филька корявыми, замерзшими руками выцарапывался из тужурки. Тужурка стояла мерзлой корой.

  - По... по... полощи, дура, как есть. Все, все, и портки, - приговаривал Филипп. - и чайник поставь. Поставь, пропади ты пропадом. Ух, мать честная: ва-ва-вва...

  Аннушка шлепала в корыте тяжелой, пудовой тужуркой, бегала с ведром во двор.

  Филипп стал согреваться, и только ноги все дергало зябью. Он повалился на Аннушкину постель и слышал сквозь сон:

  - Доходился, дошлялся, потянули его черти в пролубь... Надо было лазить... Сволочь всякая сюда ходит... голову крутит...

  Чуть свет Филька в сырой, но в своей обычной тужурке бегом побежал к заводу.

  Кучка полицейских стояла у дверей проходной. Филипп нащупал два железных кружочка, два номерка - свой и Федькин. Их надо повесить на разные доски, надо повесить, чтоб не видал табельщик.

  Филька мигом нацепил свой номерок на привычный гвоздик. Теперь надо было умудриться повесить Федькин номер.

  И у Федькиной доски вдруг образовался затор. Это Егор. Он шел впереди. Он оглянулся на Филиппа, мигнул и вдруг нагнулся, уперся. Он упрямо кряхтел и рылся, шарил по земле. В узком проходе сбилась пробка, загудела ругань.

  - Стой, ребята, - кряхтел из-под ног Егор, - двугривенный обронил!

  Филька искал глазами Федькин гвоздь и вдруг стукнул рукой по доске - без промаха повесил номер на место.

  - Стал, что бык, - толкнул Филька Егора, - тетеря! - и протолкался вон.

  Он затаил дух, глядел по сторонам, кося один глаз, и вот за углом, на темном кирпиче, белый квадрат. Филька чуть свернул, подался ближе. Оно, оно! Он все увидел - увидел, что вверх ногами висит воззвание, и догадался, что висит оно на мерзлых Федькиных слюнях. И Филипп дохнул. Дохнул весело, и ноги поддали резвого ходу. Он распахнул калитку в мастерскую и сразу же увидал кучки - народ стоял кучками. Понял: читают. Филька пошел прямо к своему станку. Федьки не было у станка. Филипп оглядел мастерскую, он стегал глазом по всем местам и не видел Федьки.

  Мастер Игнатыч из-за стекла будки поводил глазами по кучкам народа. Глядел упорно, будто глазом хотел растолкать.

  Зашипел паром на весь завод и ударил голосом заводской гудок. Гудели заиндевевшие стекла от нетерпения, от страха. Хозяйским голосом протянул свой рев гудок - и оборвался. Сразу стало тихо. И вот шлепнул первый ремень, и заурчала мастерская.

  Игнатыч выступил из стеклянной будки. Филипп чувствовал, как движется на него мастер. Подошел, стоит. Филипп глядел на работу.

  - А где мальчишка твой? - спросил Игнатыч, постояв.

  - А шут его знает, - сказал Филипп, внимательно щурясь на работу.

  - Не пришел, аль не на месте? - громко, через шум, кинул Игнатыч.

  - А черт его знает! - досадливо крикнул Филипп и стал поправлять воду, что лила из жестянки на резец.

  Игнатыч искоса глянул на Фильку. И Филипп понял, зря, зря стал поправлять воду. Все видел пузатый черт, видел, что вода в порядке.

  - Ну и черт с ним, - сказал Филипп и нахмурился.

  Он работал старательно и споро, как всегда, вот уже скоро час, как работал, не глядя по сторонам. Федьки не было.

  Филипп прождал еще десять минут и не мог больше. Он остановил станок, взял в руку резец и пошел - законно пошел к инструментальной. Он задержался и спросил первого мальчишку.

  Но не стал слушать: мальчишка врал. Врал, чтобы покрыть Федьку.

  "Засыпался, арестовали? - думал Филипп. - Или через стенку махнул под утро домой? Так пришел бы хоть без номера... Загнали его, что ли, куда-нибудь?"

  Филипп обменял резец, спросил в окошко инструментальной. Конечно, не видали. По дороге к станку спросил двоих - да кому какое дело до Федьки, черт его знает, может, и был.

  Игнатыч делал второй круг по мастерской. И на ходу крикнул Филиппу:

  - Нет?

  Филипп помотал головой.

  "Знает, черт пузатый, знает, наверно. Была, видать, ночью склока тут, с этим делом... Так почему ж тогда не сорвали листовку?"

  Мастерская работала плотней, чем всегда, все молча, как приклеенные, стояли у своей работы, как притаились, как ждали.

  И вдруг писк, тонкий писк прорезал рокот станков. Все дернулись, метнулся на местах весь народ. И отбойной волной покатил хохот.

  Игнатыч за ухо вел Федьку. Федька визжал и болтался, свернув голову набок.

  Игнатыч мерной походкой шел с Федькиным ухом в руке к Филиппу.

  - Под листом под котельным дрых, сукин сын. По углам, прохвост, прятаться! Прятаться! - встряхивал Игнатыч Федьку. - Прятаться!

  В это время гул, рев морской, тревогой ударил за окнами. Игнатыч подался вперед, все еще не пуская Федькиного уха. Он раздул лицо и слушал. Несколько человек бросились и открыли форточку в замерзшем окне, хлопнула на блоке калитка, раз и два. Люди переглядывались. Озирались. Останавливали станки, и только шлепали холостые ремни.

  И вдруг сразу все глянули на калитку, и оттуда уличные, громкие голоса крикнули:

  - Выходи! Выходи! Все выходи! Станови! Шабашьте! Выходи все! Люди кричали, и голоса били, стукали:

  - Все, все во двор!

  За стеной шум надувался гуще, гуще, плескали под окнами отдельные голоса. Кто-то пронзительно, заливчато свистнул в пальцы под самой форточкой, и жуть махнула по мастерской.

  - Пошли, что ли? А? - сказал кто-то громко, на всю мастерскую.

  И все люди чуть двинулись. Двинулись одновременно сначала тихо, и потом скорей, скорей, скорей, и у калитки черной кучей сбились, загудели. Филипп остановил станок. Брякнул инструмент в ящик. На ходу уже натягивал тужурку. Игнатыч спешным шагом пошел в свою загородку к телефону.

  Во дворе было скверно, холодно, колкая крупа в лицо била с серого неба. Черной дорогой вытянулся по небу вдаль дым из фабричной трубы. И вдруг, как сорвался, завыл фабричный гудок. Завыл с дрожью, с тревогой, покрыл шум людей, и все глядели туда, где вылетал и рвался на ветру белый пар. Гудок оборвался, стало тихо. И вновь взорвало голоса. Люди шли, проталкивались на широкую площадь перед воротами. К окнам конторы прилипли бледные лица. Старый котел ржавым горбом торчал над толпой. На нем толпилась кучка людей. И вдруг один, в черной бороде, в темных очках, взмахнул рукой, вздернул вверх голову и замер - только ветер трепал черную бороду. Шум еще секунду длился и стал спадать, заглох, а человек все еще стоял, подняв неподвижно руку.

  Настала секунда, когда выл только ветер, и человек громко, на весь двор, крикнул, зычно, твердо, как скомандовал:

  - Товарищи! - Он опустил руку и снова поднял и вытянул вперед перед собой: - Товарищи! Комитет Российской социал-демократической! рабочей! партии послал меня сюда, чтоб сказать вам, - выкрикивал человек.

  Филипп влез на штабель угля, что серой горой стоял за котлом: весь двор плотно был покрыт шапками, фуражками - мостовая голов, и казалось, - эта черная мостовая колебалась под ветром. Ему сзади плохо слышно было, что говорил комитетчик, долетали рваные выкрики, но Филипп смотрел на толпу, на лица и видел, как заходили, заволновались головы, и вот уж отдельные крики, как всплески брызнули из толпы:

  - Правильно!

  - Верно, товарищи!

  И гул взмыл и раскатился в ответ. Гул ударил туда, в котел, но человек поднял руку и крикнул:

  - Товарищи! Еще раз повторяю от имени комитета партии: скоро бой! Берегите силы! Гнусная провокация толкает вас в яму. Долой забастовку!

  - Долой!.. - ухнула толпа. - О-о-о-ой.

  - Долой, долой-ой-ой! - визгнуло под самым котлом, поползли, покарабкались черные люди на скользкое железо... Филипп поднял брови, двинулся с угольной горки, обсыпался вниз с углем. Вот человек рядом схватил уголь, угольную каменюгу и швырнул вверх в оратора, в бородатого. Филипп толкнул его в уголь и бросился к котлу. А там уже влезли, за ноги ловили стоявших на железном горбу.

  - Долой! ой-ой!

  Кучка, свалка под котлом, и вдруг - бледный, высокий, молодой, в сапогах, в полупальто, с черным козырьком над белым лбом, один остался торчать на железном горбу. Стал, как на казнь, как на последнее слово.

  - Друзья! - крикнул бледный, и дрогнул голос над толпой. - Всем холодно, на всех одежонка дрянь! А что нас греет, почему не пропадем ни на морозе, ни в голоде? Греет нас, что мы одно. Крепкое, плотное - кирпичная стена. Потому и сволочь, что стоит за воротами, боится сунуться сюда, - и он махнул рукой к воротам, и все оглянулись. - Пусть они сунутся, - знают, что разобьют башку о кирпичную стенку. Пусть пулей снимут меня отсюда - одна щербина дырки не сделает. Пусть ружейным свинцом заткнут мне глотку, пусть прохвост разобьет камнем голову! Товарищи! Все мы в грязи, втоптаны ногами этой сволочи в грязь, дух нам забили, грязью залепили рот... Надо встать во весь рост, и пусть падут все, все до единого - за наше право, за наше счастье. Не вытерпели котельщики, слава котельщикам!

  И гул, гул, которого не мог понять Филипп, - радость? угроза? - гул прошел по головам, а бледный кричал:

  - Слава котельщикам! Не дали...

  - Урра! - послышалось Филиппу.

  - Пусть раскроют пасть все тюрьмы, - рвался над гулом голос оратора.

  - Га-а-а! - поднималось в толпе.

  - Пусть бьют штыки, воют пули, - крикнул поверх голов оратор.

  Вздернул вверх головой, сердито, с вызовом. Гул шел сильней, сильней, с воем, и вдруг от угла, от прохода, через весь рев, сквозь ветер, стал слышен мерный крик... Головы скосило туда, к углу, как повернуло ветром, и сразу стало слышно, как густо пели голоса:

  

  Нас еще судьбы безвестные жду-ут!

  На бой кровавый, святой и правый...

  

  А бледный все еще стоял струной на котле. И только, когда песня победила, он стал сползать. И много рук потянулось и приняло его вниз. Он неловко колыхался секунду над толпой в руках людей и утонул в черной массе.

  Кто-то стоял на его месте, раскрывал рот и махал руками, но его не слушали, и не было слышно. Песня громче, гуще рубила мотив, настойчивей:

  

  Кровью мы наших врагов обагрим!

  

  И вдруг свист в проходе, вскрики. Свист ударил дружней, свистело много, не один человек. Филипп тискался, вертелся средь струи людей, рвался туда. Он еле пробился туда, куда все смотрят, еле узнал, на кого смотрят, казалось - не на кого. И вдруг сразу наткнулся глазом на бледное лицо. Кто? Сразу не узнал. Игнатыч стоял среди толпы и, видно, ничего не говорил, а только шевелил ртом. Филипп видел, что людям сильней не свистнуть, что сейчас, сию минуту, перестанут свистеть, а начнут делать.

  И кто-то рядом крикнул:

  - Кати,