Савинков Борис Викторович - То, чего не было

fy">   Хотя Болотов не знал, куда приглашает его Володя, и не мог бы сказать, что значит делать террор в восстав­шей Москве, он согласился без колебания. Он чувство­вал, что потерял власть над собою, что он послушный слуга Володи, что чья-то высшая, непреложная воля, одинаково владеющая и Володей, и Давидом, и Сережей, и им, толкает его к чему-то страшному и решительному и что он не в силах не подчиниться ей. И сознание, что он не принадлежит себе, что он - игрушка в чьих-то ру­ках, было приятно ему.

   Темнело зимнее небо, и под ногами по-вечернему похрустывал снег, когда они вышли на Чистопрудный бульвар. Они шли по двое в ряд, и оттого, что их было много, и что у каждого было оружие, и что впереди шел Володя, и что кругом молчаливо раскинулась необозри­мая, темная, восставшая для смертного боя Москва, Болотов испытывал бодрящее чувство своей неистрачен­ной силы и ожидающей его благословенной победы.

  

  

   Был шестой час утра, и на дворе была еще ночь, ко­гда Володя остановился у подъезда небольшого деревян­ного дома в Грузинах. "Здесь", - шепотом сказал он и, нашарив пуговку электрического звонка, позвонил про­тяжным и долгим звонком. Невыспавшиеся, угрюмые, неотличимые в ночной темноте дружинники несмело жа­лись друг к другу. Было морозно и звездно. Прямо над головой на иссиня-черном декабрьском небе сверкала Медведица. "Зачем я здесь, с ними?" - с тревогой поду­мал Болотов. Того светлого чувства, которое владело им накануне, он не испытывал более. Даже казалось, что Володя делает ненужное, злое, быть может, вредное де­ло. Но не было силы уйти. За стеклянною дверью, в се­нях, вспыхнул огонь, и толстый, босой, в длиннополом, грязном халате швейцар загремел ключами.

   - Кто тут? - недовольным голосом проворчал он, осторожно приоткрывая двери и запахивая халат. Сквозь освещенные стекла Болотов ясно увидел близо­рукие, ищущие во тьме глаза, опухшее заспанное лицо и взлохмаченную спросонок голову. Сзади на тротуаре кто-то, должно быть Ваня, негромко сказал:

   - Кого Бог полюбит, тому гостя пошлет.

   - Оглох?.. Отворяй!.. - крикнул Володя, и сейчас же один из дружинников, Константин, рыжий, веснуш­чатый малый, лет девятнадцати, налег плечом на двер­ную раму. Дверь подалась, и зазвенели осколки стекол. Швейцар поднял руки. В ту же минуту, не давая ему времени вскрикнуть, Константин навалился всей тяже­стью на него и изо всех сил сдавил ему горло. Болотов видел, как напружилось и посинело белое, искаженное испугом, лицо швейцара.

   - Связать! - отрывисто приказал Володя. - Кон­стантин и Роман Алексеевич! Останетесь здесь. Поваренков и Лейзер - на улице. Никого не впускать! Поняли? Никого! Кто бы ни позвонил - связать!

   Согнувшись громадным и гибким телом и стараясь не стучать сапогами, он по-юношески легко взбежал по ле­стнице вверх. Во втором этаже, направо, была прибита дощечка: Евгений Павлович Слезкин. Володя обернулся к дружине.

   - Вот что, - полушепотом сказал он, - ты, Ваня, пройдешь на кухню и станешь у черного хода. Да, смо­три, ворона, убью!..

   Не ожидая ответа, он позвонил. Стало тихо. В тиши­не было слышно дыхание многих людей. Теперь Болотов уже знал, знал наверное, что они делают что-то страш­ное и жестокое. Опять захотелось уйти, - захотелось не видеть того, что будет. Но та же непонятная сила, кото­рой он радовался вчера, удерживала его. И сознание, что он не принадлежит себе, что он бессловесный и послуш­ный солдат, теперь не только не было приятно ему, но вызвало смущение и страх. Казалось, что не Давид, не Володя, не Ваня решили ночью, как воры, напасть на этот запертый дом, что за них решила дружина, партия, Москва, вся Россия. И еще казалось, что остановиться они не вправе, что их бесславное отступление будет тяж­ким позором и непрощаемою изменой. И он понял, что не уйдет и беспрекословно, не рассуждая, исполнит все, что ни прикажет ему Володя.

   Давид, еще на улице дрожавший как в лихорадке, искоса посмотрел на него и вздохнул:

   - Что-то не отворяют?.. А?..

   Болотов нервно повел плечами. Внизу, в швейцар­ской, затихли шаги, внезапно погас огонь. Володя позво­нил еще раз. В прихожей резко задребезжал заглушен­ный звонок.

   - Кого надо? - прошамкал из-за дверей старуше­чий голос.

   - От генерала! - тотчас ответил Володя.

   - От генерала?

   - Да... Да... Очень важное... Отворите скорее... Что-то заворочалось за обитой желтой клеенкой две­рью. Заскрипел под ключом замок. На пороге стояла старуха, сморщенная, простоволосая, в ночной белой кофте, должно быть, нянька. Она доверчиво подняла го­лову, но, увидев толпу вооруженных людей, закрести­лась, затопталась на месте и, раскрыв старый, беззубый рот, приседая и кивая тощей косичкой, начала задом от­ступать от Володи.

   Внося с собой запах мороза и неоттаявшие сосульки на бороде и бровях, Володя вошел в квартиру. Поколе­бавшись секунду, он несильно толкнул закрытую дверь. Дверь вела в темную, душную, очевидно, жилую комна­ту. Поискав пальцами по стене, он зажег электричество. Болотов, повинуясь все той же необъяснимой силе, во­шел вслед за ним.

   Посреди комнаты стоял тяжелый письменный стол. В правом углу, под небогатою образницей, на кожаном широком диване спал человек. Человеку этому на вид было лет сорок. У него были черные с проседью волосы и такого же цвета закрученные кверху усы. Вероятно, он услышал во сне шаги или яркий свет потревожил его. Он лениво полуоткрыл глаза и, как бы не веря тому, что увидел, думая, что все еще снится сон, опять опустил ре­сницы. Но сейчас же, точно кто-то сзади ударил его по голове, быстрым движением откинул ватное одеяло и по­тянулся рукой под подушку. Володя схватил его за плечо:

   - Попрошу встать.

   Человек, стараясь освободить руку, молча, потемнев­шими, испуганно-злыми глазами, смотрел на Володю. Он не замечал, что Василий Григорьевич целится в него из дрожащего маузера и что у самого уха, в затылок ему, направлен тоже дрожащий револьвер Давида.

   - Господин Слезкин? - спросил Володя.

   - Да, Слезкин, - чувствуя, что не может освобо­диться, прерывающимся, густым баритоном произнес че­ловек.

   - Полковник отдельного корпуса жандармов Евге­ний Павлович Слезкин?

   - Ну да... Евгений Павлович Слезкин... Пустите руку...

   - Попрошу встать.

   Полковник Слезкин опустил на ковер одну голую во­лосатую ногу. Подумав, он опустил и другую, и, сидя так на диване, свесив босые ноги, в одной короткой рубашке, он надтреснутым голосом, но все еще громко, сказал:

   - Вам собственно что угодно?

   - Узнаете своевременно.

   Слезкин стал одеваться. Болотову казалось, что все, что он видит, происходит не наяву и не с ним, до такой степени было странно смотреть на эти чужие голые ноги, на эту обнаженную, красную, с торчащим кадыком шею, на то, как здесь, среди них, незнакомых и враждебных людей, одевается пожилой, вероятно, женатый и семей­ный человек. "Точь-в-точь как жандармы..." - мелькну­ло у Болотова. Лакированных высоких сапог Слезкин без помощи денщика натянуть не умел, и пока он возил­ся с ними, тащил за ушки и, гремя шпорами, стучал пят­кою о пол, все неловко молчали. Надев наконец синие с кантом рейтузы и сапоги, он снова сел на диван и, под­няв по-детски высоко плечи и беспомощно разводя рука­ми, вздохнул:

   - Что же это такое?..

   - Где ваш револьвер? - строго спросил Володя.

   - Револьвер?.. - Слезкин провел рукою по лбу. - Под подушкой револьвер...

   - Сядьте сюда, за стол.

   Слезкин не двигался.

   - Прошу сесть за стол.

   - За стол?.. За стол?.. Нет... Нет... Я не хочу за стол... - провожая глазами Володю, едва слышно проле­петал он и дернул шеей.

   - Господин Слезкин.

   - Нет... Нет... Ради Бога, нет... Я не сяду...

   Болотов видел, как Давид приставил к стриженому седому виску револьвер. Он видел, как тряслись у Дави­да пальцы и как у Слезкина, у носа и около скул, просту­пили багровые пятна и задрожала нижняя челюсть. Да­вид, не опуская револьвера, заговорил быстро, заикаясь и глотая слова:

   - Что значит?.. Если вам велят, то есть приказыва­ют, то вы обязаны садиться, куда сказано, то есть куда велят...

   Володя поморщился:

   - Господин Слезкин!

   Слезкин встал и, с усилием волоча ноги, опустился в низкое плетеное кресло. Сев за привычный письменный стол, по привычке спиною к двери, увидев на привычных местах привычно знакомые, всегда одни и те же предме­ты: сафьянный черный портфель, чернильницу, пресс-па­пье в виде подковы, он внезапно притих и, стараясь быть твердым, сказал:

   - Что же вам, наконец, нужно?..

   - Узнаете своевременно... - Володя отвел револь­вер Давида. - Вот что, господин полковник, Евгений Павлович Слезкин, даю вам пять минут сроку...

   Володя не кончил. Слезкин с минуту остановившими­ся глазами в упор смотрел на него, и вдруг, не отрывая глаз от лица Володи, медленно приподнялся с кресла, и также медленно, прямой, высокий и белый как скатерть, начал пятиться задом к дверям. Пятясь, он постепенно подымал руки, точно прося пощады, и, подняв их до уровня плеч, закрывая лицо, широко расставил толстые пальцы. И тут Болотов услыхал то, чего долго потом не мог забыть, что долгое время спустя заставляло его в холодном поту, ночью, вскакивать с койки. Он услышал прерывистый стонущий заячий лай. Было невозможно поверить, что эти визгливые, непохожие на человеческий голос звуки выходят из горла вот этого крепкого, пожи­лого, в синих рейтузах и белой рубашке, человека. Слез­кин, не опуская поднятых пальцев, и все так же не отры­вая глаз от Володи, и все так же пятясь назад, и все так же визгливо лая, шаг за шагом отступал в угол, как буд­то в углу было его спасение. Болотов отвернулся.

   Но внезапно, заглушая этот заячий лай, из прихожей поднялся и, наполняя низкие комнаты, повис в воздухе другой, еще более неожиданный звук: пронзительный женский щемящий вопль. И, расталкивая дружинников и кидаясь грудью на них, в комнату ворвалась женщина, с нездоровым цветом лица, полная, в папильотках, видимо, прямо с постели. Не умолкая ни на минуту, не понимая, что с ней и что она делает, зная только, что ее муж уми­рает, она бросилась на колени и, ловя ноги то Володи, то Сережи, то Болотова, хватаясь за них и целуя их сапоги, снова целуя и захлебываясь от плача, повторяла одно, лишенное смысла, слово:

   - Спасите!.. Спасите!.. Спасите!..

   Болотов видел, как Василий Григорьевич уткнулся носом в занавески окна и как Давид, отшвырнув свой ре­вольвер и закрыв руками лицо, выбежал вон. Володя, бледный от гнева, решительно подошел к женщине. Он поднял ее на руки, как ребенка, и угрюмо забормотал:

   - Успокойтесь, сударыня... Успокойтесь... Женщина продолжала биться. Ее полное мягкое тело в длинной ночной сорочке сотрясалось от плача. Выры­ваясь из твердых объятий Володи, она, забыв все другие слова, выкрикивала одно и то же, подсказанное отчаяни­ем, слово:

   - Спасите!.. Спасите!.. Спасите!.. Спасите!.. Болотов почувствовал, что не может больше молчать и что у него сейчас брызнут слезы. Боясь этих слез, он повернулся к Володе:

   - Пощадите его...

   Володя ему не ответил. Крепко держа женщину на руках и зажимая ей рот платком, он быстро, уверенным шагом, вышел в прихожую.

   - Прозевали! - сквозь зубы сказал он. - Вороны!

   Слезкин стоял теперь в левом углу, у двери. Он стоял неподвижно, плотно прижавшись спиною к стене и не говоря ни слова. Сухими, блестящими, неестественно расширенными глазами он по-прежнему беспокойно сле­дил за Володей, не пропуская ни одного его шага, ни од­ного движения его больших рук. Володя, вернувшись и заперев двери на ключ, со вниманием, пристально взгля­нул на него и отчетливо и громко сказал:

   - Ну-с, господин Слезкин, по постановлению мо­сковской боевой дружины вы приговорены к смертной казни... через повешение, - понизив голос, прибавил он. - Эй, кто там?.. Веревку!..

   Никто не пошевелился. Володя нахмурился. Болотов, чувствуя мелкую, неудержимую дрожь в ногах, пониже колен, опять подошел к нему:

   - Владимир Иванович...

   - Чего?

   - Владимир Иванович...

   - Ну, чего?

   - Пощадите, Владимир Иванович...

   - Как? Жандармского полковника Слезкина? По­щадить?.. Эх вы... Так зачем было петрушку валять?.. Зачем?.. Тьфу!..

   - Пощадите, Владимир Иванович...

   Слезкин не шелохнулся, точно не за него просил Болотов. Он все так же, не отрываясь, в упор смотрел на Володю. Лицо Володи перекосилось. На правой щеке под густою черною бородой, около сжатого рта, запрыгали судороги. И, не глядя на Болотова, он хриплым голосом крикнул:

   - Убирайтесь все к черту! Все!..

   Болотов, не помня себя, вышел из комнаты. В прихо­жей не было никого. Только у выходных запертых на це­почку дверей с бесстрастным лицом и с браунингом в ру­ке дежурил незнакомый Болотову рабочий. Когда Боло­тов поймал его равнодушный, почти скучающий взгляд, ему стало страшно. Он понял, что Слезкин неизбежно будет убит, что нету той власти, которая бы могла спа­сти его жизнь. "С нами не поминдальничают, за ушко да на солнышко... - неожиданно вспомнил он. - В самом деле, незачем было петрушку валять... Ведь этот Слез­кин - мерзавец, ведь он перевешал десятки, ведь у него нет совести, как у зверя..." - ища оправдания, подумал он, но думать дальше не мог. Кто-то, всхлипывая, рыдал в углу. Закрывшись жандармской шинелью, весь мокрый от слез, в прихожей за вешалкой притаился Давид. Не­знакомый дружинник взглянул на него и презрительно скривил губы.

   В комнате Слезкина, кроме Володи, остался один Сережа. Когда Болотов вышел, он тронул Володю за ру­кав и тихо сказал:

   - Бог с ним, Владимир Иванович...

   Володя задумался. Опустив голову и расставив широ­ко ноги, он думал секунду. Сережа закрыл глаза. Вдруг Володя дернул вверх головою.

   - Трусы! Все трусы!.. - пробормотал он, и, избегая глаз Слезкина, незаметным проворным движением вы­хватил из кармана маленький тускло-синий револьвер, и, сжав зубы, почти не целясь, выстрелил в угол. Комната густо наполнилась клубами едкого дыма. На ковре, заки­нув высоко голову и опираясь затылком о стену, лежал смертельно раненный Слезкин.

  

   Когда Давид вышел на улицу, уже рассвело. Утро было ненастное. Хмурые, низкие облака холодной мглой нависли над городом, над белыми крышами и голыми фабричными трубами. Снег не хрустел под ногами, а вился мутными хлопьями и налипал на подошвы, сырой и скользкий. Опустив голову и поеживаясь в своем осен­нем пальто, Давид торопливо, без цели, шагал по бульва­рам по направлению к Замоскворечью. Раушская набе­режная была пустынна, точно вымерла вся Москва. На другом берегу реки, за Каменным мостом, в белых лету­чих хлопьях тонули зубчатые Кремлевские стены. После бессонной ночи в жандармской передней, после плача, криков и суеты, после властных приказаний Володи ка­зались новыми и неожиданно странными и эта вялая ти­шина, и этот мокрый, забивающийся за иззябшую шею, снег, и это нависшее небо, и туманный купол Христа Спасителя. Но страннее и неожиданнее всего было рав­нодушие прохожих: никто не знал, да, может быть, и не хотел знать, что случилось что-то ужасное, что убит че­ловек, Евгений Павлович Слезкин, и убит именно им, Давидом.

   На Балчуге, возле единственного незапертого лабаза, заполняя всю улицу, растянулись громоздкие, покрытые заскорузлой рогожей возы с мукой. Сытые кони, тяже­ловозы, опустив заиндевелые шеи и подрагивая боками, понуро стояли в снегу. У коней также понуро стояли из­возчики, тоже заиндевелые и замерзшие, ожидая очере­ди, чтобы проехать во двор. Один из возов застрял у во­рот, и лабазные молодцы в холщовых передниках под­талкивали его и ругались. На истоптанном грязном по­роге стоял рыжебородый хозяин и, глядя на них, тоже ругался. Давид остановился перед лабазом. Он с тупым любопытством смотрел на однообразную вереницу на­груженных мукою возов, на залепленных снегом людей, на рыжебородого ругающегося купца, точно действи­тельно было важно узнать, как протиснутся застрявшие сани во двор.

   И когда наконец, поскрипывая полозьями, сани скрылись в воротах, и за ними медленно тронулся весь тяжелый обоз, и приказчики, притоптывая ногами, разошлись по лабазу, Давид долго еще стоял неподвиж­но и все так же тупо смотрел на опустевшую улицу и же­лезные болты лавок. Он очнулся от холода. Лицо его было мокро, и нестерпимо мерзли красные, закоченев­шие руки. Засунув их глубоко в карманы и подняв во­ротник пальто, он быстро перешел Каменный мост. На Волхонке он споткнулся о занесенный снегом бочо­нок - о совсем готовую, заледенелую баррикаду, остав­ленную дружиной, - и чуть не упал. Потерев ушиблен­ное колено, он свернул в переулок, но за углом была вы­строена другая, невидимая с улицы, баррикада, и на ней трепалось красное знамя. Из-за вала кто-то окликнул его.

   Давид мельком взглянул на знамя и, махнув рукою, повернулся на каблуках и побрел назад к Боровицким воротам. Его сейчас же догнал какой-то молодой с за­дорными глазами дружинник, подпоясанный извозчичь­им гарусным кушаком. Он, запыхавшись, подбежал к Давиду и, дыша ему в щеку, заглянул прямо в лицо. Да­вид приостановился и, покраснев, с глазами полными слез, забормотал, заикаясь:

   - Что значит?.. Сегодня ночью... начальника охра­ны... убили...

   Чувствуя, что сейчас зарыдает, и отчаянным усилием воли сдерживая себя, он визгливым фальцетом крикнул:

   - А убил его я!..

   Потом, приподняв для чего-то свою студенческую фуражку, он, не оглядываясь, бегом побежал к Кремлю. Молодой рабочий с недоумением пожал плечами, сплю­нул и лениво поплелся на баррикаду.

   Снег, не утихая ни на минуту, белыми мутными хлопьями засыпал улицы, тротуары, деревья, церкви, дома, баррикады дружинников и Давида. В Александ­ровском саду он глубоким ковром замел все дорожки. Давид присел на скамейку и с тем же тупым любопыт­ством, с каким смотрел на обоз, стал рассматривать летающие снежинки. Они неслышно падали ему на плечи, на руки, на колени, и, когда их скоплялась большая груда, он осторожно, одним пальцем, стряхи­вал их на землю. Он не мог бы сказать, сколько вре­мени он так просидел. Его знобило. Он не думал ни о чем - ни о Слезкине, ни о восстании, ни о Володе. Он видел снежные хлопья, каменную стену Кремля и в лихорадочном забытьи считал замедленные удары на Тайницкой башне. Но вдруг с тою же беспощадной от­четливостью, как и вчера, в ушах неожиданно зазвенел знакомый пронзительный заячий крик, тот крик, кото­рому он был не в силах поверить, хотя и слышал его. "А-а-а-а-а..." - замычал он и схватился за голову. "А-а-а-а-а..." - повторил он, сжимая до боли виски. Его фуражка свалилась в снег, но он не поднял ее. Он ясно видел перед собой потемневшие, немигающие, остановившиеся глаза. Он встал и, не опуская рук, в расстегнутом мокром пальто, без шапки, побрел на Ар­батскую площадь. На площади, у Арбата, валялись об­ломки раскиданной баррикады и потрескивал на углу веселым огнем костер. У костра грелись люди в тем­ных шинелях. Их было много. Давид, опять почувство­вав холод, не понимая, где он и что это за люди, по­шел прямо на них, к огню.

   - Кто идет? - услышал он хриплый окрик. Он не понял его и только ускорил шаги, но что-то острое, твер­дое загородило ему дорогу. Перед ним стоял невзрач­ный солдат в башлыке, навернутом на уши, и в неуклю­жих засыпанных снегом сапогах. Продолжая держать винтовку наперевес, он низко нагнулся к Давиду и тотчас, вытягиваясь, как на параде, сказал заученным го­лосом:

   - Так что жида поймал, ваше благородие. - Не­сколько человек в таких же обмотанных кругом головы башлыках и в серых шинелях окружили Давида. У всех были в руках винтовки, и все, недружелюбно и откровен­но, разглядывали его. Подошел молодой, с бледным и хмурым лицом и с родинкой на щеке, офицер и тоже недружелюбно, с ног до головы, осмотрел Давида. Сол­дат весело повторил:

   - Так что жид, ваше благородие.

   - Обыскать! - сказал офицер и брезгливо помор­щился.

   И сейчас же Давид почувствовал, как по его телу, по спине, по груди и под мышками зашарили чужие и гру­бые неловкие руки. От их прикосновения стало как буд­то еще холоднее. Давид съежился и глубоко спрятал ли­цо в воротник.

   - Револьвер, ваше благородие.

   Давид не сознавал, что именно с ним происходит. В ушах, мешая думать и понимать, все еще звенел заячий лай. Почему-то Давид был твердо уверен, что обыскива­ют его по недоразумению, что недоразумение скоро рассеется и что его, конечно, отпустят. Он не мог поверить, что его, свободного человека, который только что сво­бодно ходил по Москве и свободно мог выехать в Петер­бург или за границу, его, Давида, здесь, на Арбате, си­лою задержали какие-то неизвестные люди и что эти люди вправе сделать с ним все что угодно. Это было до такой степени нелепо и непонятно, что он не почувство­вал ни беспокойства, ни страха и равнодушно следил за шарившими по его телу руками. Один из солдат, черно­усый ефрейтор, толкнул его легонько прикладом:

   - Ну, айда... Марш!

   Четверо вооруженных людей, с такими же бесстраст­ными лицами, как у того дружинника, который дежурил в прихожей у Слезкина, повели его вверх по Арбату. Он шел послушно, по привычке размахивая руками. Только теперь он заметил, что потерял шапку. Его русые волосы мокли. По дороге он думал, что без шапки легко просту­диться, и напрасно напрягал ослабевшую память, чтобы припомнить, где ее обронил. Только когда солдаты оста­новились возле казенного грязного здания в незнакомом ему переулке, он понял, что его ведут в полицейскую часть. В первой, холодной, с казарменным запахом комнате у дверей стояло два часовых и, согнувшись на ла­вочке, дремал старый с серебряными медалями около­точный надзиратель. Пока он ходил с докладом, Давид лениво осматривал комнату. Под ногами его, на полу, расползалась черная лужа талого снега.

   Через минуту надзиратель вернулся. Опять кто-то толкнул Давида в плечо. В светлой, просторной комнате с забеленными окнами, за казенным красным столом, под портретом царя в гусарском мундире, сидело два офицера. Один из них, обрюзгший толстый полковник с длинными седыми усами что-то быстро писал. Другой, помоложе, с адъютантскими аксельбантами на груди, просматривал какие-то розовые бумажки. Давид стоял у дверей, рядом с околоточным надзирателем. В комнате было тепло, в левом углу трещали в печке дрова, и он с удовольствием чувствовал, как отогреваются его мокрые, озябшие пальцы. Прошло долгое время, пока полковник поднял наконец голову и, прищурясь, устало посмотрел на него. Адъютант наклонился и что-то почтительно за­шептал.

   - Да, да... конечно... конечно... - сказал полковник, не глядя на адъютанта, и, обращаясь к Давиду, строго, барским ворчливым басом спросил:

   - Твой это револьвер?

  

  

   Давид ничего не ответил.

   - Ты из него стрелял? - сказал полковник и поло­жил белую, в кольцах руку на браунинг. - Фамилия?.. Отвечай, когда я тебя спрашиваю.

   Но Давид, если бы и хотел, уже был не в силах отве­тить. Внезапно, с беспощадною точностью, с той нерас­суждающею уверенностью, которая исключает ошибку, он понял, что его ни за что не отпустят и что не по недо­разумению он здесь. Он понял, что для полковника, для адъютанта, для задержавших его солдат, для полицей­ского надзирателя, который мирно дремал на лавке, для этих голых казарменных стен он не живой человек, Да­вид Кон, с прекрасной и бессмертною жизнью, а бездуш­ный номер, никто, один из тех безымянных людей, кото­рых десятками арестуют, вешают и ссылают в Сибирь. Он понял, что полковник его не поймет, - не сможет и не захочет понять, что нет его вины в том, что восстала Москва, что строятся баррикады и что убит жандарм Слезкин. Он понял, что его будут судить и осудят един­ственно по уликам, - но лживым и нестоящим мелочам.

   И он вспомнил, что стрелял на Мясницкой и что этого скрыть нельзя, потому что револьвер закопчен и в обой­ме недостает пяти пуль. И как только он это вспомнил, он уже знал, знал не разумом, а всем своим слабым, про­дрогшим и утомленным телом, что сегодня, сейчас, через десять минут, вот в этом полицейском участке, в этой ка­зенной комнате, произойдет что-то страшное, что-то та­кое, чего с ним никогда еще не бывало, что не должно и не может быть, что будет более ужасно, чем даже крик и смерть Слезкина. И неожиданно для себя он затрясся всем телом мелкой, трепетной, все нарастающей дрожью. Он хотел унять эту дрожь, но зубы не повиновались и громко стучали, и тряслась челюсть, и пальцы прыгали по груди. Адъютант опять наклонился к полковнику. Пол­ковник еще раз взглянул на Давида и кивнул одними гла­зами.

   Давид плохо понимал, что с ним было дальше. Он за­ботился и думал только о том, как бы остановить против­ную, малодушную дрожь. Как сквозь сон он увидел, что он снова в сенях, что его опять окружают солдаты, и по­нял, что его выводят во двор. Мелькнули хлопья мутного снега, серые шинели, желтая, истрескавшаяся стена и бритое лицо адъютанта. Сухой и жесткий, горячий комок подкатился к горлу. Давид зашатался, но кто-то сзади бе­режно поддержал его. Пришел он в себя уже у стены, с завязанными руками. В десяти шагах темнело что-то не­ясное, чего он не мог различить. Он понял, однако, что это солдаты. Справа от них, сгорбившись, стоял офицер. И тут на мгновение, на короткий, как молния, миг, Дави­ду стало вдруг ясно, что этот снег, эти винтовки, этот ку­сочек хмурого неба, этот бритый, с твердым лицом адъ­ютант именно и есть то неведомое, что называется смер­тью и чего он боялся всю жизнь. Дрожь сразу утихла. Он поднял вверх голову, но сейчас же опять опустил: снег, падая, щекотал щеки и забивался за ресницы, в глаза. Больше он уже ничего не увидел. Блеснуло желтоватое пламя. На том месте, где только что стоял у стены Давид, беспомощно свернулось жалкое, скорченное, никому не нужное тело. Снег валил не переставая.

  

  

   На улицах Москвы уже много дней происходило сра­жение, и исход его колебался. Ни одна из враждующих армий - ни правительство, ни революционеры - не осмеливалась перейти в открытое наступление. Те несколь­ко сот московских рабочих, приказчиков и студентов, которые строили баррикады, не были в силах ни завла­деть Китай-городом и Кремлем, ни заставить войска по­ложить оружие. Но и те немногочисленные полки, на ко­торые правительство могло положиться, усмиряли вос­стание вяло и неохотно, отбывая казенную, обремени­тельную повинность. Торговая и деловая Москва, Моск­ва биржи, банков, амбаров и лавок, миллионный город купцов и попов, не участвовала в сражении. Она расте­рянно выжидала, на чьей стороне будет победа, то есть твердая власть. Войска разрушали и жгли покинутые дружинами баррикады, но при первых же выстрелах в беспорядке возвращались в казармы. Вместо разрушен­ных баррикад дружинники строили новые и легко, без борьбы, оставляли их, когда видели, что силы не равны. В конце недели по Москве прошел слух, что из Петер­бурга по Николаевской незабастовавшей дороге прибы­вает царская гвардия. Стало ясно, что одинокое, бес­сильное, нерешительное восстание должно погаснуть так же быстро, как вспыхнуло.

   Но ни умиравшие на баррикадах дружинники, ни притаившиеся в страхе чиновники и купцы, ни те мини­стры, которые посылали Семеновский полк, ни сами "семеновцы" не видели этого. Им казалось, что восстала вся Москва, вся Россия, и только что, истощив последние средства ценою бессчетных жертв, можно залить буше­вавший пожар - всероссийскую, великую, победонос­ную революцию. Так думал и Болотов. Он сражался без отдыха уже вторую неделю. Не наступая, но и не избе­гая столкновений с войсками, дружина Володи медленно описывала дугу вдоль Садовой, от Чистых прудов, через Сретенку, Драчевку и Самотеку, к Пресне! Она, есте­ственно, как перед охотником зверь, отодвигалась перед сильными отрядами войск к той части Москвы, которая всецело была в руках революционеров. Брошенные ею и разрушенные казаками баррикады немедленно восстановлялись другими дружинами. Эти дружины точно так же, как и она, двигались по Москве без цели и руководя­щего плана, то приближаясь к Кремлю и давая сраже­ния у стен Страстного монастыря, то отступая опять в удаленные окраины города. За эти дни число дружинни­ков возросло, но это не был тот стремительный и могу­чий рост, который знаменует собой народную револю­цию. У Володи было теперь до тридцати человек, почти сплошь заводских рабочих. В этой вооруженной толпе затерялся и приставший в первый же день восстания брызгаловский дворник Пронька. Этот Пронька, широко­лицый, веселый малый, с громадными волосатыми кула­ками, плохо понимал, кто сражается и зачем.

   Если бы Болотов заговорил с ним о республике, об Учредитель­ном собрании или социализме, он бы, почесав в затылке и ухмыльнувшись, ответил, что это не его, а барское дело и что господам лучше знать. Но, пристав случайно к дру­жине, он уже не мог оставить ее. Он видел, что дружин­ники убивают начальство, а так как всякое начальство, начиная с городового и кончая министром, казалось ему самозваным и противоестественным злом, то он и счи­тал, что они делают хорошее и полезное дело. Кроме то­го, ему было необычно и потому весело - "занятно", как он говорил, - бродить с револьвером по безлюдной Москве, ломать гнилые заборы, переворачивать вагоны трамваев, рубить столбы и деревья, охотиться на казаков и своим длинноствольным маузером неизменно повер­гать в ужас сердобольных купчих Хамовников, Лефорто­ва и Плющихи. Сперва дружинники смотрели на него косо, как на чужого, случайного человека. Но однажды Пронька, по приказанию Володи, взялся через линию войск прошмыгнуть на Тверскую и там, по записке, по­лучить в комитете пятьсот рублей. Он действительно, без обмана, побывал на Тверской и принес все, до последней копейки, деньги. С этого дня он стал товарищем, неоспо­римо полноправным дружинником. Когда прошел слух, что из Петербурга в Москву выслана гвардия, только один Володя понял истинное значение этого слуха. Он понял, что восстание раздавлено, что Семеновский полк без труда сметет зыбкие, боязливые баррикады и что де­шевая победа его будет смертельным ударом для рево­люции. И он решил во что бы то ни стало помешать "семеновцам" приехать в Москву и, не видя другого исхода, попытался взорвать полотно железной дороги.

   Не ожи­дая ничьих дозволений и не спрашивая ничьих советов, он уехал с этой целью в Тверь. Командование дружиной он передал не Болотову, а Сереже.

   За эту неделю Болотов изменился так, что Арсений Иванович наверное бы его не узнал. Он похудел, его го­лубые глаза ввалились, и побледневшие, неумытые щеки обросли густой и жесткой щетиной. Ватное, щегольское пальто, в котором он приехал из Петербурга, разорва­лось в клочки в первый же день, когда пришлось отдирать от брызгаловского забора доски, таскать на плечах пустые бочонки и перерезывать телефонные провода. Кроме того, в пальто ему было неудобно и тяжело. Он скинул его, надел полушубок и подпоясался кушаком. На ногах у него были валенки. Первый раз в жизни он узнал не из разговоров и не из книг, что такое восстание, баррикада, убийство и смерть. Он с удивлением увидел, что все это гораздо проще, обыденнее и легче, чем пишут в романах, но зато и гораздо страшнее.

   Первый раз в жизни он узнал также то, что обыкновенно называют лишениями и что всегда казалось ему отяготительным и несносным. Он узнал, что значит не есть двое суток под­ряд, не умываться и спать не раздеваясь где-нибудь на задворках в нетопленом, нежилом сарае. Но непривыч­ное ощущение голода, холода и грязного тела не только не смущало его, но даже было приятно. Он с детскою гордостью рассматривал свои изрезанные, в мозолях, ру­ки, и ему было радостно сознавать, что он такой, как и все, как Ваня, Константин или Пронька, и что он может исполнить какую угодно работу, как бы она ни была чер­на: может нарубить дров, натаскать на морозе воду для баррикады или раздуть потухающий на ветру костер. Он с удовольствием замечал, что дружинники постепенно привыкают к нему, постепенно перестают видеть в нем барина, члена неуловимого комитета, те белые руки, ко­торые не знают труда, и он старался еще теснее сбли­зиться с ними.

   Это было не искусственное, хорошо зна­комое сближение пропагандиста с учениками, не та по­верхностная, словесная связь, которая зарождается от келейного чтения брошюр и разговоров "о положении рабочего класса", о "деспотизме" и об "эрфуртской про­грамме". В рабочих кружках, среди полуграмотных за­водских парней, он чувствовал себя навязчивым пришле­цом, незваным школьным учителем, а не другом и не то­варищем. Здесь, на баррикадах в Москве, когда все оди­наково несли тяжкий труд, все одинаково мерзли, голо­дали и подвергались опасности, мало-помалу стерлась эта обидная грань, и он незаметно для самого себя стал неотделимою, не менее ценною, чем всякий другой, ча­стью рабочей дружины. В первые наивные дни баррикад он искренно верил, что наступит час, когда именно он, многоопытный революционер Андрей Болотов, поведет за собою народ. Но чем ярче разгоралось восстание, тем ничтожнее казались эти самоуверенные мечты.

   Он уви­дел, что в Москве нет начальства, что если завтра погибнет Володя, баррикады не опустеют и не прекратится братоубийственная неистовая, не Володей объявленная война. Он увидел, что "вести за собою народ" смешно и не нужно и что об этом можно разговаривать в комите­те, но здесь, когда на улицах идет бой, эти праздные мысли лишены значения и силы. Он не только понял, но и на деле узнал, что нет таких слов, которые могут за­ставить людей убивать, если они этого не хотят, и нет той власти, которая может запретить умереть, если чело­век бесповоротно решил отдать свою жизнь. Из дружин­ников его внимание привлекали три человека: Василий Григорьевич, фармацевт по образованию и по фамилии Скедельский, которого ему было жаль, - жаль за узкие плечи, за слабосильные руки, за землистый цвет впалых щек и за безличную покорность не только Володе, но каждому из товарищей, даже Проньке; девятнадцатилет­ний, веснушчатый и кудреватый мальчишка, слесарь Константин, который удивлял его своею бесшабашною, чисто русскою удалью, и пожилой ткач Роман Алексее­вич. Роман Алексеевич говорил и стрелял очень редко, но когда стрелял, то не тратил "зря" драгоценных заря­дов, и сердился на Проньку за то, что Пронька не умеет стрелять. При отступлении Роман Алексеевич последний уходил с баррикады и, как бы ни был силен огонь, не за­бывал захватить с собой знамя. Болотов не мог бы ска­зать, почему после убийства Слезкина он не расстался с Володей, но он знал, что делает хорошо, что не следует расставаться и что в чем-то будет неправда, если он уй­дет из дружины. Та первородная, кровная связь, кото­рую он почувствовал на первой же баррикаде, связь не только с Володей, но и со всей восставшей Москвой, та сила, которая привела его к дому Слезкина, то сознание ответственности, которое овладело им в эту ночь, под­сказали ему его решение. Но осмыслить это решение, уразуметь его скрытый источник он при всем желании не мог.

   В субботу 9 декабря дружина, под командой Сережи, оставляя свои баррикады на Миусах, отошла за Пре­сненские пруды и заняла Глубокий, Верхний и Нижний Предтеченский переулки, отгораживаясь цепью неболь­ших баррикад от Прудовой и Пресненских улиц. Правым крылом она упиралась в обсерваторию, левым - в цер­ковь Иоанна Предтечи. Сзади себя, в тылу, она укрепила двухэтажный домик городского училища, забаррикади­ровав все окна и двери и поставив своих часовых. Миусские, покинутые ею, баррикады немедленно заняла со­седняя с нею дружина студентов межевого института и университета. Со стороны Миус долетали нечастые ре­вольверные выстрелы.

   - Ишь ты, господа студенты палят... - подмигнул одним глазом Пронька и громко захохотал.

   - Нечего на чужую поветь вилами указывать, - су­рово возразил Константин, вскарабкиваясь на баррикаду и укрепляя красное колеблющееся и хлопающее на вет­ру знамя. День был бессолнечный, но морозный. Снег вздымался сухою пылью и колючими иглами кружился по воздуху. Константин потоптался на баррикаде, спры­гнул вниз, окинул взглядом крутой и скользкий, обледе­нелый вал и промолвил с гордостью, любуясь своей ра­ботой:

   - Ладно... Не страшны лягушке никакие пушки... Шагах в пятидесяти за баррикадой, почти у крыльца городского училища, дружинники разложили костер. Около баррикады остались одни часовые. По ее валу уныло взад и вперед шагал Пронька, изредка останавли­ваясь и с нескрываемой завистью поглядывая на потре­скивающий огонь. Вдруг он насторожился, обернулся лицом к Прудовой улице, несколько секунд постоял не­подвижно и весело крикнул:

   - Казачишки приехали!

   Болотов привык к этим ежеминутным, скоропреходя­щим тревогам. Он вскочил на ноги и, вынимая на ходу заряженный маузер, побежал к баррикаде. Пронька был уже на земле и, вытягиваясь на цыпочки и цепляясь од­ною рукою за вал, другою указывал вдаль Сереже. На Конюшковской улице, за Пресненскими прудами, четко видные с баррикады медленно, верхом подвигались дра­гуны в грязно-бурых шинелях, с винтовками наготове. Болотов стал считать. Драгуны по трое в ряд огибали пруды и мелкою рысью направлялись к обсерватории. Болотов насчитал девяносто шесть человек.

   - Безусловно двухсот шагов не будет... - заметил Ваня, прищуривая глаз. - Из маузеров хорошо бы хва­тить.

   - Пущай ближе доедут... - сумрачно возразил Ро­ман Алексеевич и закашлялся сухим, чахоточным ка­шлем.

   - Вот... глянько-ся... глянь... Его благородие госпо­дин офицер... - опять захохотал Пронька, тыкая паль­цем на конного офицера, который, оставив своих людей, один, на вороной лошади, выезжал в улицу. - Ах, шут те дери... Какой прыткий, скажи на милость... Сергей Васильевич, дозвольте стрельнуть... - улыбаясь, попро­сил он Сережу.

   Сережа не отвечал, пристально разглядывая драгун.

   Обогнув пруды, они начали спешиваться. Пронька нетер­пеливо мотнул головой:

   - Сергей Васильевич, ведь, ей-богу, же в самый раз...

   Болотов посмотрел через плечо Проньки. Ему пока­залось, что не следует терять ни минуты, - что именно сейчас, когда драгуны слезают с коней, удобно и нужно открыть огонь. Он уже привык хладнокровно, без вол­нующей радости, видеть войска и ждать их атаки. Он был уверен заранее, что никакая пехота в Москве не устоит против огня баррикады и что никакой офицер не сумеет принудить солдат идти на бессмысленную и не­сомненную смерть. Быть может, поэтому в нем давно за­родилось и выросло волчье, охотничье чувство, то чув­ство, которого он раньше не знал и которого втайне сты­дился. По напряженному лицу Проньки, по его блестя­щим глазам и, главное, по сосредоточенному молчанию дружины он видел, что это чувство владеет не только им, но что все с нетерпением ожидают приказа Сережи, что­бы начать стрелять и, если удастся, убить именно офице­ра. За себя Болотов не боялся. Ему и в голову не прихо­дило, что его могут ранить или убить: за долгие дни вос­стания дружина, не считая Давида, потеряла только од­ного человека, да и то случайно, единственно потому, что он вышел на улицу и стал стрелять без укрытия, на виду у солдат. Сережа молчал, точно испытывая послушание дружины. Наконец, он нехотя отдал команду:

   - Раз... Два... И... пли!

   Он не успел произнести последнего слова, как Пронька и Константин, угадывая его разрешение, одно­временно выстрелили из маузеров. И сейчас же напере­бой затрещали все револьверы и винтовки дружины. Болотов тоже стрелял. Он выбрал себе усатого рыжего вахмистра, первого в первом ряду, и стал целиться долго и тщательно, стараясь точно рассчитать расстояние и попасть непременно в цель. Он не думал о том, что це­лится в человека. В эту минуту вахмистр был для него не человек и даже не враг, а тот неодушевленный предмет, та мишень, в которую он обязан стрелять и в которую промахнуться нельзя. Когда он спустил наконец курок, и потом, когда рассеялся дым, он увидел, что драгуны по­спешно вскакивают на лошадей и что вахмистр не ранен. Вскочив в седла, толкаясь и расстраивая ряды, они гало­пом поскакали обратно. Вся дружина короткими, уже безвредными залпами стреляла им вслед. На расплю­щенном, утоптанном копытами, снегу осталось два чело­веческих тела, и тут же, около них, породистая вороная лошадь, задрав морду, подпрыгивала на трех ногах, странно сгибая четвертую, переднюю, перебитую выше колена. Константин торжествующе крикнул:

   - Братцы, а офицер-то убит... Ей-богу... Сбегаю по­смотрю... - Он проворно перескочил через вал и, не об­ращая внимания на остановившихся за Пресненскими прудами драгун, не торопясь пошел к убитым солдатам. Пронька грудью перевесился через баррикаду и тонень­ким голосом испуганно закричал:

   - Кенсентин, вернись!.. Вернись, Кен-сен-тин...

   Болотов вернулся обратно к костру.

  

  

   Вечер прошел спокойно: драгуны больше не тревожи­ли баррикады. Дружина на ночь отошла в городское учи­лище и заняла классы. В неуютной, некрашеной комна­те, на полу, среди ученических парт, храпели дружинни­ки. Было душно. Тускло, чадя керосином, мерцала лам­па. Пахло махоркой, потом и влажной овчиной, - запа­хом нераздетых, спящих в тулупах людей. Болотов не мог спать. В третьем часу он не выдержал, встал и, ша­гая через товарищей, вышел на улицу.

   К утру мороз окреп. Вызвездило. Большая Медведи­ца сильно склонилась к востоку и опустила свой звезд­ный хвост. На темном валу баррикады застыла тоже темная, недвижимая тень: на часах стоял Константин. Костер догорел, но дрожащее, тощее, голубоватое пла­мя, все еще не сдаваясь, боролось с ночью. У костра, на корточках, обняв колени руками и не сводя глаз с багровых углей, сидел Сережа. Огонь, вспыхивая, осве­щал его руки и смазные мужицкие сапоги. Плечи, грудь, лицо и белокурые волосы были черны и тонули во тьме. Болотов подошел к нему. Сережа молча подви­нулся и сейчас же, точно волшебством, потерялся во мраке.

   У костра было жарко лицу и ногам, но спина и затылок мерзли. Болотов бросил докуренную папиросу в огонь и сказал: